Ионин СергейРеферент

Сергей Ионин

РЕФЕРЕНТ

На следующий после собрания день с утра Николай Фаддеевич "разгонял" многочисленных секретарш дирекции и машинисток, чтобы им "жизнь медом не казалась". Этому упражнению он выучился, проходя службу в войсках МВД, у старшины роты, воспитавшего в подчиненных бдительность и готовность к действию.

И сейчас Вершиков собрал в директорском кабинете секретарш и машинисток и, развалясь в кресле шефа, сказал, что, по его мнению, вклад их в улучшение делового климата канцелярии совершенно никакой, если не сказать, разрушающий атмосферу истинного канцелярского патриотизма.

Затем, выставив всех за дверь, Вершиков стал вызывать девушек по одной и проводить беседы с глазу на глаз. Во-первых, чтобы они прочувствовали всю его деликатность в обращении, которая не позволяла ему пропесочивать каждую при подругах по работе. И во-вторых, в обстановке интимности можно было узнать некоторые факты коллективной жизни, которые при всех не обнародуются.

Краткие беседы действительно принесли ему определенную информацию, касавшуюся личной жизни девчат, а также и морально-нравственного облика многих работников Управления. Зачем все это ему было надо? Вопрос праздный. У Николая Фаддеевича имелось досье на каждого сотрудника Управления. Так, на всякий случай. Вдруг спросят, понадобится... Вообще кропотливый труд по сбору информации занимал немалую часть рабочего времени референта товарища Хмыкова.

И все было бы обычно в это утро, но как назло последней вошла Верочка Быковяк - девушка, полная завидных качеств.

Она скромно присела на краешек стула боком к Николаю Фаддеевичу, и он, мельком окинув стремительный изгиб спины, переходящей в вызывающе-округлое, хмыкнул недоверчиво и попросил ее сесть, как и положено: лицом к Креслу.

Верочка повернулась.

Николай Фаддеевич поперхнулся. При всем том, что он был помощником директора, его мужская плоть была измучена к тридцати пяти годам вседневным и всенощным воздержанием при нервно-паралитической работе.

- Вы, Вера Кирилловна, - Николай Фаддеевич задумался, чувствуя, что не может отвести взгляда от розово-светящихся коленок. Встряхнувшись, начал снова: - Вы, Вера Кирилловна...- Но не смог что-либо добавить: насколько глаза Верочки делались глуповато-удивленнее, настолько же и расходились в стороны ее колени, причем узкая юбка подтягивалась к бедрам... Николай Фаддеевич сглотнул слюну и выпалил: - Что это вы, Вера Кирилловна, работаете у нас уже год, а не зайдете, не поинтересуетесь, какого мнения о вас руководство?

Верочка подалась к нему всем телом, изобразив на лице смятение, и Вершиков в расстегнутом вороте ее рубашки увидел... Он опять сглотнул слюну и, перхнув для возвращения беседе официально-критического тона, выдавил:

- Что ж это вы? Может, я вас чем-то обидел?

Верочка неожиданно сдвинула колени, одернула юбку и, застегивая верхние пуговички рубашки, грубовато ответила:

- Чем ты меня можешь обидеть, миленький мой?.. Видела я таких.

- То есть? - оскорбился Николай Фаддеевич и, постепенно обретая утерянное было административное достоинство, вернулся к тому, с чего, собственно, хотел начать: - Что это, Вера Кирилловна...- Но опять ненароком скользнул взглядом по обтянутым юбкой коленям, представил... и сбился на нравоучения: - Как это вы себя ведете, я бы сказал даже - неприлично?..

- Почему это "неприлично"? - ехидно, как показалось Вершикову, возразила Верочка. - Вы думайте, что говорите.

- Вообще, - Николай Фаддеевич неопределенно махнул рукой. - Вам лет-то сколько?

- Двадцать, а что?

- Ничего. Надо с мужчинами вести себя приличней.

- С тобой, что ли? - брови Верочки Быковяк изогнулись черными сердитыми стрелками. - Ты же не мужик, а помощник.

- Кто я, мне лучше знать, а вот вы, вот вы... - Вершиков рассердился не на шутку. - Вы такая молодая, а уже... Знаете, как оно называется?

- Как?

- Это называется, это называется... - Он хотел сказать "проституция", но вовремя спохватился: о продажной любви у него сигналов не было, впрочем, не было-то не было, но ведь он видел сам. Сам! Как она пыталась своим наглым поведением поставить мужчину в неловкое положение. - Это называется сексуальная распущенность. Вот так!

- Ну и пусть. Что имею - при мне, как хочу - так и распоряжаюсь. Хочешь, и тебя допущу?

Он бы, конечно, признался - хочет, но не в рабочее же время. И потом это значило вступить в связь с сотрудницей, что, во-первых, рассуждая по-государственному, неизбежно повлияло бы на качество ее работы; во-вторых, могло стать достоянием различных злопыхателей, предметом сплетен в коллективе; и в-третьих, неизбежно уронило бы его в собственных глазах: не устоял.

- Как же ты... вы так можете? Ведь вам всего двадцать лет! Да вы, небось, еще не знаете толком, что такое истинная любовь, когда двое...

- Ложатся в постель? - перебив его, невинно спросила Верочка. - Знаю, не пугай. Это ты ни черта в жизни не познал, хотя уже лысеешь, а я столько видела всяких, что если бы на тебя повесить - превратишься в ежика.

Николай Фаддеевич аж задохнулся от желания отчитать, выругать Верочку Быковяк, но, хотя он весь переполнился ругательными словами, нужных не находилось. Откинувшись на спинку кресла, Вершиков уставился на девушку, сжигая, испепеляя взглядом, и уже было определились нужные слова, страшные, убийственные, но сказать он ничего не успел: в кабинет вошел патрон - сам Хмыков Борис Семенович. И у Николая Фаддеевича слова застряли в горле. Верочка, вмиг сообразив, что ее присутствие здесь уже необязательно, выскользнула за дверь, пробормотав, проходя мимо Бориса Семеновича: "Легко к людям приставать, сидя в директорском кресле. Еще намекает..."

На Хмыкова взъерошенный вид помощника, его расхристанность в руководящем Кресле произвели, как видно, неизгладимое впечатление.

Еще полчаса назад, покачиваясь на заднем сиденье своей персональной "Волги", он думал о помощнике, которому можно поручить любое дело, будь то организация мероприятия или подготовка доклада, но даже и руководство Предприятием, конечно временное. Безусловно, Вершикову не хватало грамотешки, общего, так сказать, взгляда на проблемы экономики и общества в целом. Так ведь и это дело наживное. И Борис Семенович решил в благодарность за хорошую работу отпустить Николая Фаддеевича на учебу в ВПШ, куда Вершиков мечтал получить направление. Что ж, если человек дельный - должен расти. Один из непреложных законов аппаратной работы, это Хмыков усвоил еще в юности, гласит: нужно менять место службы, обязательно с повышением, в среднем каждые пять лет. Если этот срок удлиняется, то к пенсии рискуешь подойти руководителем средней величины. Считай - невезун.

Но увиденное в кабинете вмиг расстроило планы Хмыкова в отношении будущности помощника. О какой ВПШ могла идти речь, когда подчиненный нарушил негласный моральный кодекс Аппарата - сел в Кресло. Да не просто сел: развалясь, беседовал наедине с аппетитной (это Хмыков уже сам давно заметил) секретаршей. Был излишне взъерошен, по всему - домогался. Об этом же свидетельствует и последняя реплика девушки. "Не-ет, рано, милок, ты собрался расти. Рано!" - решил Борис Семенович и, мрачный, вешая плащ в шкафчик, сказал, будто в никуда:

- Прошу вас сегодня к двум часам выяснить, что происходит в литейке. Вчера завклубом докладывал мне, кто-то там из формовщиков занимается самодеятельностью: в свободное время формуют и льют какие-то скульптуры, мало того, просят выставку им устроить. Металла нам не жалко, но надо помнить: выставка - акт идеологический.

- Я слышал об этом... - осторожно заметил Николай Фаддеевич, хотя ровным счетом ничего не знал. Но он не мог, и это еще один закон Аппарата управления, уронить себя в глазах руководства. Осторожно за спиной шефа на цыпочках ретировался Вершиков из Кресла и устроился на стуле, где минутой раньше сидела Верочка Быковяк. Сиденье было еще теплым.

- Вот и выясните все досконально, доложите мне... - Борис Семенович подошел к столу и, не садясь в Кресло, посмотрел дневник. - В два часа я буду свободен.

Николай Фаддеевич, настороженно слушая Хмыкова, вдруг подумал, чем нагрето сиденье стула. В возбужденном его мозгу возникли два соблазнительных колена, белая кожа которых будто светилась изнутри розовым светом. Ноги, чуточку раздвинутые, изгиб спины, круто переходящий в оттопыренную... Тепло... Он зажмурился.

- Что с вами, Николай Фаддеевич? - неожиданно вернул его из грез к действительности голос Хмыкова. Вершиков машинально потер лицо ладонями и ответил уныло с болезненной хрипотцой в голосе:

- Кажется, я болен, Борис Семенович.

- Так идите домой, - Хмыков недовольно сдвинул чернильный прибор на край стола и наконец сел. И сразу как-то весь обмяк, даже морщины на его лице разгладились. Он провел в разные стороны ладонями по затянутой зеленым сукном столешнице, поерзал в Кресле, будто желая ощутить устойчивость своего положения и, уже успокаиваясь, заметил: - Больному вообще не нужно выходить на работу, от этого дело не выигрывает, а лишь страдает. Больной, вы можете завалить любое простенькое поручение, в то время как, будучи здоровым, сделаете в два раза больше и с лучшим результатом. Идите домой.

Николай Фаддеевич покраснел. Ему вдруг стало стыдно, что он бросит шефа, оставит одного перед горой неотложных проблем, забот.

- Не-ет, - выдавил он из себя. - Не пойду, если можно... Не гоните, Борис Семенович, я схожу в здравпункт, я все сделаю, чтобы стать здоровым и работать при вас.

Хмыков растрогался, это невинно (но так искренне!) сказанное "не гоните меня" будто электричеством ударило, и он понял, что был несправедлив. Ведь на его же глазах Вершиков, незаметный, но и незаменимый, делал порою невероятное: успевал пройти по цехам, собрать информацию о порядке на участках и моральном климате, подготовить докладную записку по этому поводу, да такую, что начальники подразделений потом удивлялись, откуда директор все знает, всегда в курсе событий. И еще, когда директор занят, погружен в работу и забывает или не имеет времени пообедать, Николай Фаддеевич не забудет приготовить незамысловатые бутерброды (секретарши способны только чай согреть), сумеет, когда приезжают на завод гости, организовать хороший обед в заводской столовой, заказать заводским умельцам сувениры... Все вовремя, без суеты, со знанием дела. Нет, сделал вывод Хмыков, надо быть внимательнее к подчиненным, справедливее, уметь и наказывать их, и поощрять. Неписаный закон Аппарата: будь демократичным с тем, кто тебе предан.

- Идите, Николай Фаддеевич, домой, сегодня я вас отпускаю. - Решил Борис Семенович и, когда, уныло вздохнув, Вершиков направился к двери, заключил миролюбиво: - А о нашем маленьком инциденте давайте забудем. Его не было. Я, пожалуй, излишне погорячился.

Ровно в два часа Николай Фаддеевич постучал и вошел в кабинет шефа.

- Вы не дома? - удивился Хмыков.

- Я был в медпункте, Борис Семенович, взял таблеток и решил остаться, тем более что дело, о котором вы говорили утром, на мой взгляд, требует срочного хирургического вмешательства или, по крайней мере, профилактики, - доложил Вершиков, побледнев то ли от болезни внутренней, то ли от крайней взволнованности. - Болеть мы не имеем права.

- Так в чем же дело? - Борис Семенович положил на письменный прибор ручку и откинулся в Кресло.- Что-нибудь серьезное?

- Думаю - да.- Николай Фаддеевич присел все на тот же стул и, с удовлетворением отметив, как сиденье благотворно холодит зад, приступил к делу. - Положение серьезнее, чем нам казалось поначалу. Двое из литейки литейщик Курашов и формовщик Шемяка - действительно льют в обеденный перерыв различные, если можно так сказать, скульптуры. Заводила там Шемяка, он делает из глины фигуры и заформовывает их, а Курашов лишь сообщник. Вы были совершенно правы, Борис Семенович, когда утром говорили, что выставка - акт идеологический. С этой единственно правильной позиции я и действовал. Металла на все скульптуры ушло немного, всего пятнадцать пудов - двести сорок килограммов. Эти самодеятельные скульпторы представили мне справку о том, что на наш пункт приема металлолома ими сдано триста черного и пятьдесят килограммов цветного металла, что якобы окупает амортизацию казенного оборудования, которую, кстати, просчитать трудно, как трудно учесть и моральные потери государственного предприятия: вдруг все захотят заниматься такой же самодеятельностью? Но это уже из разряда наших предположений. Главное же, на мой взгляд, это идеологическая подкладка этого дела.

Борис Семенович, внимательно слушая своего помощника, вспомнил себя тридцатилетнего. Владел ли он тогда словом? - нет, не владел. Был косноязычен, нелогичен в своих речах. Простенькое выступление на бумаге фиксировал, и то плохо получалось. Помог тесть. Устроил поначалу хозяйственником здания треста, потом помог продвинуться в профком, и когда Хмыков поднабрался, как цинично выражался тесть, опыта социальной демагогии - двинул зятя в замы по хозчасти. Так и пошло-поехало.

Вершиков, заметив в глазах шефа мечтательные огоньки, предусмотрительно замолчал.

- Продолжайте, продолжайте, - шевельнул Хмыков пальцем.

- Так вот, меня беспокоит, Борис Семенович, идеологическая подоплека этого дела. Рассмотрев скульптуры с этой точки зрения, я был удивлен тем, что на нашем предприятии самодеятельные художники, или, точнее, люди, тщащиеся быть таковыми, наши работники...

- Как, как вы сказали? - перебил Хмыков.- Тща-тща?..

- Тщащиеся... - повторил настороженно Вершиков.- А что? Что-нибудь не так, Борис Семенович? - Он постоянно повторял имя шефа намеренно: где-то когда-то вычитал, что обращение к собеседнику по имени-отчеству - один из способов расположить его к себе.

- Нет-нет, все правильно, - успокоил референта патрон, подумав про себя: "Тщащиеся... Грамотная же нынче молодежь, мы такими не были. Надо запомнить словечко, пригодится".

- Так вот, я просмотрел эти, с позволения сказать, скульптуры и меня удивило... - Николай Фаддеевич поймал себя на повторении уже говоренного и поправился. - Идеологически скульптуры незрелы: в большинстве своем это обнаженная натура - девушки и женщины. Все они составляют, как говорят сами изготовители, цикл под названием "Юность - старость". Понять этих подельщиков, когда они изображают юных девушек в... - Николай Фаддеевич кашлянул, - еще можно. Их и Роден изготовлял. Но когда они раздевают зрелых женщин, а тем более уже пожилых - извините - это попахивает пошлостью и возмущает вкус: изработанные тела рожавших тружениц вряд ли вызовут восторг зрителей.

- Они что же, наших работниц - в голом виде? - недоуменно спросил Хмыков.

- Не скажу. Ни одной из пожилых женщин я не узнал. Шемяка мотивирует это тем, что все скульптуры пожилого возраста - образы собирательные, но собранные все-таки с наших тружениц. На вопрос, почему же они такие... простите, уродливые... ответил - у нас на заводе большой процент ручного женского труда. Намекая, будто мы не бережем наших ветеранов из числа женщин. Но эти нападки, конечно, от политической близорукости. Возмущает и такой факт: этот "мастер" в кавычках не нашел у нас, кого изобразить, есть же передовики труда, есть просто героические люди!.. Но нет. Я уж и так и эдак. Ведь могла бы получиться прекрасная галерея скульптурных портретов, выполненных в металле!

- Да, - согласился Хмыков, представив такую выставку. - Была бы неоценимая экспозиция для заводского музея. Мы бы комнату лишнюю не пожалели выделить...

- И кроме того... - Николай Фаддеевич замялся, но все же справился с волнением, решился. - Да что там. Честно скажу, Борис Семенович, среди скульптур из раздела "Юность" я узнал секретаршу нашей канцелярии Веру Быковяк.

- Это та, что была здесь утром? - насторожился Хмыков.

- Да, она. - Кивнул Вершиков. - Но вы не подумайте, я застал ее в кабинете, когда она тут манипулировала с какими-то бумагами на вашем столе. Оказалось, вчера работу не сделала, а сегодня утром решила вложить в папку "На подпись". Пришлось отчитать. Вот так... случайно.

- Ничего... ничего... - успокоил помощника Хмыков и задумался.

Николай Фаддеевич, чтобы не мешать руководству, смотрел в окно, всем своим видом выражая безучастность человека раскаявшегося и полагающегося на понимание оппонента.

- И как же он ее изобразил? - спросил в задумчивости Борис Семенович. Целиком голой?

- Во весь рост, обнаженной... - Николай Фаддеевич помялся и добавил: - Там поза такая... неприличная - внаклон. Я спросил: "Как же вы такое могли, Шемяка?" А он, мол, почему профессионалам можно, а мне - нет?

- Ну и...

- Я ему говорю: "У профессионалов особое разрешение есть на изображение голой натуры, равно как и членов правительства". А он смеется: "На голую натуру может быть только одно разрешение - самой натуры". - Вершиков уныло потер вспотевшие ладони одна о другую. - Наглец, по-моему, и - циник.

Хмыков неожиданно решил сменить тему; перешел на "ты", что было верхом откровенности и доверия к собеседнику.

- Знаешь, Николай Фаддеевич, честно говоря, мне это утреннее происшествие очень не понравилось. Но, как говорится, кто старое помянет... Так вот, ты, кажется, хотел в ВПШ?

- Хотел, - Вершиков замер.

- Пиши заявление - поддержу, пусть отдел кадров оформляет документы.

Сбылось! Вершиков почувствовал вдруг, как вырастают за спиной крылья. ВПШ! Да после окончания он... он! Для затюканной провинции - такое образование!.. Он же будет всего лишь третьим в городе человеком с высшим партийным! А это уже руководитель определенного ранга. Это тебе не дедовские экспроприации в ожидании коммунизма, не отцовские мелочные услуги органам, это - ого-го! - и льготы, и сумка, и санатории - все, что положено по рангу... и - навсегда, до смерти, без ограничений! Хочешь - работай, хочешь - на плечи своих референтов свали. И вдруг он похолодел, опять вспомнив утреннее происшествие и осознав, что могло быть, если бы он, сказавшись больным, послушался Хмыкова и ушел домой. Но ведь не ушел же, разобрался, доложил толково, обоснованно, идеологически верно. Да и Шемяке за такую услугу сказать бы спасибо. Победа!

- Но вот какая петрушка, Николай. - И это Вершиков оценил, он уже как бы стал ровней директору, товарищем по работе. С выставкой дело деликатное. Просто так ее не запретишь: по всему городу раструбят, что мы таланты зажимаем. Нужно как-то выходить из положения. Согласен?

Вершиков кивнул.

- Я вот что подумал: а если завод купит все его скульптуры вместе с моделями под предлогом для выставки, а уж выставлять или нет - наше дело.

- Но деньги... - осторожно заметил Николай Фаддеевич.

- Деньги... Много и не надо - по тридцатке за болванку. Сколько их?

- Семь штук.

- Хорошо, поговори с этим Шемякой, берем за триста и обещай ему выставку, все, что можешь, - обещай. Потом видно будет. Вообще-то, я думаю, на государственном предприятии лить неплановые фигуры не дело. Ты прав. Кто сменный мастер у этого Шемяки?

- Иванов Петр Леонидович.

- Ну что ж, оформляй строгача Иванову - подпишу. А в литейке, между прочим, намекни, мол, Иванову предложено уйти на пенсию.

- Нас не поймут, Борис Семенович, он же передовик, ветеран труда.

- И пусть! Тот, кому надо, поймет правильно. Увидишь, Шемяка уволится по собственному, только чтоб Иванова оставили. Ты же сам говорил: на государственном... скульптуры.

Николай Фаддеевич в восхищении покрутил головой: здорово! Умеет шеф!

- Кстати, купишь скульптуры - сразу в переплавку, только отправь подальше - в доменный... Понял?

- Есть!

- А эту... нашу секретаршу, принеси мне - гляну, пристыжу. Ну, пока все. Спасибо, иди.

Вершиков согласно кивнул и покинул кабинет, шаркая ногами, которые после упоминания шефа о скульптуре Верочки Быковяк, вдруг стали ватными.

Ночью ему приснился сон, который он потом не мог вспомнить. Но было жарко, потом пришлось вставать и прополаскивать плавки.

- Не заболел ли? - спросила утром мать. - Ночью, слышала, не спал.

- Чертовщина снилась, - ответил он, уныло дожевывая яичницу. И неожиданно сорвался на крик: - Не задавай глупых вопросов! Я на работе устаю как собака! Кругом люди, люди... глаза! А дома ты и этот... - в раздражении он ткнул вилкой в сторону брата, пребывающего в полусне сладостной олигофрении.

- Что же нам делать, Коленька? - забеспокоилась мать. - Я ведь живая, не сдавать же его в дом этот желтый...

- И не сдавай, не сдавай, если он тебе дорог, как память! Только ко мне не лезьте, не приставайте! Живу как этот: дом - работа, работа - дом. Не женился из-за вас! - в запальчивости выкрикнул. - И этот идиот на работе, все указывает, все учит: Николай Фаддеевич, то сделайте, то узнайте! А сам ни черта не знает. Чуть что, там помогите, там не забудьте проверить... Кручусь за него, а он днями звонит, звонит. Дачу уже вторую строит...

- Ты это о ком, Коля? - Мать, казалось, потеряет сознание. Она поняла, кого сын имеет в виду, но такое кощунство в их семье было событием чрезвычайным.

- Все о нем, - подтвердил Николай Фаддеевич, но почему-то испугался назвать имя своего шефа. Смутился. - Ладно, на работу пора.

- Сегодня же суббота, Коленька, - растерялась мать.

- Ах вот оно что - суббота, - он оттолкнул от себя тарелку с остатками яичницы. - Чего ж ты яичницей кормишь?

- Я, сынок... В магазин еще не успела, а в холодильнике - пусто.

- Ничего, успокойся, - Вершиков вдруг обрел обычное свое деловое состояние. - Главное - убери с моих глаз этого идиота. Идите, что ли, погуляйте. Я буду работать. В ВПШ надо готовиться.

Мать понимающе поджала губы и повела глазами: сын будет работать. Уж она-то знала: пусть первенец олигофрен, но уж другому природа дала всего с избытком. Весь завод на нем. Да и, небось, не каждого так высоко направляют учиться.

Давно у Николая Фаддеевича складывалась идея написать докладную записку аж на самый верх о полном переустройстве общественных отношений, уклада жизни тружеников, упорядочения учета и использования трудовых ресурсов. Идея родилась бессонными ночами в глубоких раздумьях о судьбах общества и всей страны в целом.

Однажды, сидя в своей каморке, в непосредственной близости от кабинета начальства, Николай Фаддеевич получил сводку из бюро пропусков об опоздавших на работу. И, поскольку очень-очень многих знал лично, то с усмешкой ознакомился с объяснениями нарушителей дисциплины. Один хитрец, который (Вершиков знал точно и, честно признаться, ненавидел за это "подонка") имел, кроме жены, сожительницу на стороне, в оправдание свое заявил сотрудникам ВОХР, что опоздание произошло ввиду остановки трамвая: ток, видите ли, вдруг кончился. У других не кончился, а у него - кончился. Сказал бы лучше, мимоходом завернул к любовнице!

Другая, это мать-то двоих детей, заявила: бегала в магазин за молоком детям, пришлось постоять в очереди. А ведь соседка. Николай Фаддеевич точно знал: вчера ее муж приехал с Севера, он - вахтовик. Вот тебе и молоко.

Удивляло Николая Фаддеевича, что нет у людей совести, нет почтения к своей работе. Отложил он бумаги, стал какой-то журнал в рассеянности листать, то ли "Вокруг света", то ли "Природа", а может быть, "Знание - сила". И надо же, как все удачно сошлось: и данные эти из бюро пропусков, и озабоченность Вершикова дисциплиной, и желание найти тему для будущей работы, и эта заметка. А в заметке говорилось, что где-то в Австралии зоологи нашли новый способ метить животных: вживляют им под кожу небольшой датчик, видимо японского производства, и таким образом наблюдают за перемещением стад кенгуру. Вершиков еще подумал, почему именно стад, что они - кенгуру - к коровам ближе, чем, допустим, к лошадям? Ведь можно сказать и табуны кенгуров этих. "А что, если?!" - мелькнула мысль. И так сразу, выстраиваясь в четкую логическую цепочку, родилась теория переустройства общества, до гениального простая, хотя, конечно, требующая больших затрат, даже в масштабе государственной экономики.

Создается на базе компьютера центральный мозг, способный осуществлять слежку за миллионами источников радиосигналов. Для начала, впрочем, эти "супермозги" можно оборудовать лишь в больших городах...

Всем людям по достижении шестнадцати лет вживляются под кожу передатчики (опять же в целях начальной экономии в экспериментальной стадии можно это сделать лишь тем, кто реально занят на производстве).

И центральный мозг постоянно наблюдает, где находятся его подопечные. Если, скажем, по пути на работу некто заглядывает к любовнице, мозг фиксирует это и передает информацию об этом случае в заводской банк данных. Для подопечного это ровным счетом ничего не значит. Единственное данное нарушение режима повлечет в дальнейшем отметку в личной карточке: "морально неустойчив", попросту - аморален, и, естественно, это скажется на социальном положении индивидуума. Скажем, при выдвижении куда-либо его просто-напросто обойдут, объективная машина не даст пройти кандидатуре.

Но далее. Задерживаясь у любовницы, наш некто может появиться на работе вовремя, а может и опоздать. И тогда машина-мозг "бьет его рублем": вычитает из зарплаты за время отсутствия, лишает части премии. Здесь уже законно работает материальный стимул.

Вот оно - социальная справедливость в действии. И обижаться не на кого: машина, братец ты мой...

В этот памятный субботний день Николай Фаддеевич Вершиков решил документально оформить свое изобретение из социальной сферы, труд жизни, источник надежд на будущее. И не мудрствуя лукаво, оформил.

Суббота. Был весенний солнечный день. Леха Шемяка, унылый, брел по аллее городского парка, мимоходом разглядывая беленные известью фигуры эпохи сталинского "барокко" и размышляя о том, что даже пооббитые руки не сближают их с Венерой Милосской, ибо суть ее - красота, а суть их - человеческое тщеславие, тщета и ловля ветра. Да и его сгоревшие в огне домны скульптуры, тоже - тщета, в Библии же сказано: не мечите бисер перед свиньями... Но кто же свиньи? Комсомолец Шемяка никогда не назвал бы так своих друзей, бросивших чугунные скульптуры в кучу металлолома, они лишь карающий меч; кто же повелевает этим мечом? Смешно думать, что референт директора Вершиков, даже сам Хмыков; но кто же? Чьим повелением женщины на их заводе стареют на глазах, израбатываются и к пятидесяти годам выглядят старухами, чья воля направляла его руки формовщика, когда он надумал сказать правду об этих страдалицах и выполнил свои работы вполне сносно, городской архитектор даже похвалил, так чьим же верховным осуждением он был подвергнут остракизму? Кто ты, великий стратег и судья? Нет, определенно Шемяка не знал то, что Николаю Фаддеевичу было известно давно, вошло в плоть и кровь от деда и отца - ЗАКОН Аппарата: не высовывайся... Высунешься - съедят.

Он миновал аллею и вышел к самому шикарному в городе ресторану "На хвое". Здесь обычно по вечерам гуляли независимые кооператоры, рэкетиры, эти "козьи монстры" развитого социализма, и городская знать. Но сейчас, средь бела дня, возле ресторана было тихо, стояли только две черные "Волги", в кабинах которых дремали солидные шоферы.

Шемяка прошел краем площади перед рестораном и, заметив скамыо под вековой елью, повернул к ней.

В тени было прохладно. Леха поежился, поерзал, поудобнее устраиваясь на ребристых планках скамьи, и снова погрузился в размышления. Подумать было о чем. Он уже знал, что из-за его художеств сменному мастеру участка - Иванову Петру Леонидовичу - объявлен "строгач" и предложено уйти на пенсию. Для Лехи это удар под дых. Узнав о гибели своих работ, он уже собирался закатить скандал, но дело повернулось таким образом, что нужно думать не о скульптурах, не о себе даже, а о судьбе уважаемого человека. Неизвестный ему стратег и судия, словно Молох, пережевывал людей, молодых уводил в цеха, калечил их тела и души и выплевывал останки на кладбище или, изуродовав, - на улицу, в квартиры-клетушки - доживать, домучиваться. Что станется с Ивановым после ухода с завода? Шемяка много видел таких людей, всю жизнь отдавших работе. Как правило, они пару месяцев отсыпались, потом начинали искать у себя дело, но пожилые годились разве что в вахтеры или сторожа. Но и там все было забито, и они, смирившись, начинали догнивать, отпугивая родных и близких. У нас завод это судьба, путь к тому же кладбищу. Тот, кто в последний раз минует проходную живым, по существу, обречен: он никому не нужен. Он - шлак, из которого что-то еще можно произвести, но до этого не доходят руки власть предержащих.

Надо спасать Иванова.

Неожиданно дверь ресторана распахнулась и на высокое крыльцо вышел сам Хмыков! Оглянувшись в полумрак фойе, он, слегка запинаясь, сказал кому-то:

- Я этого так не оставлю... В который раз у вас там забивается! Что ему ответили, Шемяка не расслышал. Хмыков обреченно махнул рукой и спустился на площадь. Хлопнула дверца одной из "Волг" и из нее вывалился на асфальт взъерошенный шофер.

- Борис Семенович, домой?!

- Сиди! - Хмыков кисло сморщился. - У них опять сортир не работает.

Он побрел неверной походкой в кусты.

- Папуля, папуля, куда ты? - выбежала на крыльцо и игриво запричитала растрепанная Верочка Быковяк. - Я одна не останусь, здесь официанты хамят... Возьми меня с собой!

Борис Семенович самодовольно погрозил ей пальцем:

- Де-е-вочка... Не шали! Я по-малому.

Верочка, семеня ножками, обтянутыми коротенькой юбочкой, бочком сбежала по ступеням, догнала его и, просунувшись под мышку, обняла объемистую талию.

- Папуля-а, возьми с собой... Ну, пожалуйста.

- Но?

- Вот увидишь, я тебе не помешаю... Папу-уленька...

Шемяка вспомнил, как прошлым летом она уводила его с танцплощадки в кусты к забору парка, как уминала траву и потом, уложив на спину, стягивала с него джинсы, снимала свои трусики. Как возвращались они на площадку и танцевали обнявшись, и он нет-нет да и приподнимал ее юбочку и гладил, возбуждаясь, теплые и похотливые ягодицы. Он же и привел ее на завод, он же при помощи знакомого, работавшего в отделе кадров, пристроил Верочку секретаршей в приемную директора Предприятия. Леха, Леха! Дур-р-рачок! Думал - любовь, но нет, в три месяца выяснилось - связь. А связи быстро создаются и скоро рвутся. Но ведь что-то было в ней, в Верочке, если после долгих проб, он вылепил и заформовал ее скульптурный портрет, если с того самого времени понял, что может, что случай познакомил их и разбудил в нем художника. Было! Женщина? Бес? Да, пожалуй что, в ней есть все, кроме царя в голове. Откуда же быть этому царю при матери-одиночке, при ее трехсменной работе, при ее тридцатилетней заводской усталости. Ведь она же, мать Верочки, завершала его серию "Юность - старость". Она, пятидесятилетняя, совсем не старая, но уже беззубая, седая, морщинистая Баба-Яга. Вот так. Комсорг цеха заявил: "Народ тебя не поймет, Шемяка". И все работы - в переплавку. Да, народ не понял бы, что Верочка и старуха - единая суть, кровь от крови, плоть от плоти.

- Ну, папулечка, не спеши, - донеслось из кустов. Шофер, как лягавая, сделавший стойку при появлении шефа, зло сплюнул и, хлопнув дверцей, спрятался в кабине "Волги".

Шемяку передернуло. Но он не осуждал Верочку, он знал, что она ухватилась за соломинку, она отыгрывает свой шанс. Ведь она видела его композицию и все поняла. Леха встал и, крадучись между елок, пошел домой: надо собираться. Он еще не знал: куда? зачем? Но в этом городке, родном его городишке, все стало вдруг противным. Когда-то, может через месяц, год, десяток лет, он вернется, а пока... Пока лучше уехать.

В воскресенье с утра Николай Фаддеевич отнес свое сочинение Хмыкову, извинившись, что беспокоит в выходной. Шеф благодушно простил и пообещал посмотреть. Потом дома Вершиков имел долгий совет с матерью по поводу своих оформившихся в душную ночь с субботы на воскресенье матримониальных планов. Он рассказал о Верочке Быковяк, выложив почти все, что было в его досье, единственное - опытность ее объяснив неудачным замужеством, и спросил у родительницы "добро" на женитьбу. В конце концов ехать учиться, имея молодую жену, - лишний плюс в анкете. Мать, повздыхав для виду, внутренне же радуясь решительному настрою сына, благословила его, поцеловав в лоб. Олигофрен при этом пустил радостную слюну.

Раннее утро первого дня рабочей недели было хмурым. От сернистого смога во рту делалось кисло и першило в горле. По понедельникам Предприятие запланированно сбрасывало отходы в реку и разные накопившиеся ядовитые газы в атмосферу. Солнце исчезало в разноцветных дымах, а воду из кранов жители, не прокипятив, пить опасались.

Но Николай Фаддеевич был весел; окончена рукопись о социальном переустройстве, оформляются документы в высшую школу и решено с женитьбой. И пусть о сватовстве его невеста пока не знает, ничего, Вершиков поверил в себя, он на коне, держит за хвост жар-птицу и никогда уже ее не отпустит. Конец безвестности, конец нищете и ночным патологическим бдениям тридцатипятилетнего перезревшего юноши. Он посвящает себя в мужчины.

Сняв в своем кабинетике плащ (пора бы новый купить, помоднее) и повесив кепочку на гвоздик, он бодро преодолел коридор и не стучась вошел к шефу. И...

...И поначалу ничего не понял. Справа от двери возле длинного стола для заседаний стоял спиной к нему полуголый Борис Семенович (поразительно: не сверху, а - снизу), и у него было четыре ноги! Две - нормальные, жирные и волосатые, а две - тонкие в ажурных колготках обнимали его шею. Вытаращившись, Вершиков отступил влево и увидел целиком лежащую на полированной столешнице Верочку Быковяк, им зачисленную уже в невесты. Закатив глаза и прикусив губу, она хватала шефа за лацканы пиджака, вжимаясь ягодицами в срамной центр Директора.

- Б-бе... Б-бор... Сем-м-м... - проблеял Вершиков, и вот этого ему не следовало бы делать. Упоенный своим занятием, шеф все же уловил что-то краем уха, вжав голову в плечи и резко оттолкнув от себя соблазнительную модель композиции "Юность - старость", он присел, ухватился за пояс, резко поднявшись, натянул штаны и только тогда оглянулся. Лицо его из зеленого сделалось желтым, потом оранжевым и наконец побагровело. Мутные осоловелые глаза прояснились, по-бычьи налились кровью.

- Т-ты! П-почему без стука?! - Хмыков, склонив голову, пошел на Вершикова, и референт отступил к книжному шкафу растерянно поглядывая то на Верочку, обиженно оправлявшую юбку, то на шефа. - Т-ты, сволочь, что здесь делаешь? орал Борис Семенович.

- Так... я пришел, чтобы узнать, - бормотал Николай Фаддеевич.

- Что?! - вышел из себя Хмыков и, подскочив, ударил своего незаменимого помощника по лицу. - Подглядываешь! С-ско-тина! Философ несчастный, идиот! Изобрел... людей радиацией клеймить, а?! Шкура! Идиот! Да тебя в сумасшедший дом, а не в высшую школу! Сегодня, сейчас пиши заявление: или в цех рабочим, или - на улицу. Вон! Вон! - Он еще пару раз в запальчивости хлестанул Вершикова по щекам. - Вон!

- А еще ко мне приставал... - вполне бездумно добавила Верочка. - Тоже... импо несчастный.

- Вон! - орал Хмыков, и Николай Фаддеевич, оттолкнув его, выскочил в приемную. В воспаленном мозгу его плавились остатки разумной достаточности и достаточной для референта разумности. Заскочив в свой кабинетик, он закрыл дверь на ключ и, враз обессилев, прислонился к косяку. Ноги не держали, Вершиков медленно осел на пол.

Он сидел на ковровой дорожке и, закусив ребро ладони, плакал, осознавая, что в один момент рухнули все его надежды и планы. Как жить? Кому служить? В кого верить и на кого надеяться?

Неожиданно какая-то отчаянная сила подняла его с пола, он, лихорадочно дрожа, полез в шкаф, достал бобину пенькового шпагата, отрезав полметра, привязал к дверной ручке и, сделав на конце петлю, накинул ее себе на шею.

- ...Он сгорел на работе! - говорил возле открытой могилы Борис Семенович Хмыков. - Перспективный ученый, кандидат на поступление в высшую школу, мой неоценимый и верный помощник. Пусть будет земля ему пухом. Спи спокойно, Николай Фаддеевич! Твои друзья и коллеги никогда не забудут!

Заплаканная, разглядывала присутствующих Верочка Быковяк. Горько плакала мать Вершикова, и пускал слюни его родной брат.

В прокопченной литейке уже заформовывал бюст Вершикова пресловутый Шемяка, согласившийся выполнить эту работу по просьбе профкома и комитета комсомола...

Веревка, тонкая, недоброкачественная, лопнула. Николай Фаддеевич свалился на пол, его трясло. "Уволюсь, уйду..." бормотал бывший уже референт. Из щели под дверью сквозило, сквозило, сквозило, скво...