Тѣнь

Вы, читающіе эти строки, вы еще среди живыхъ; но я, написавшій ихъ, уже давно отошелъ въ область тѣней. Ибо, истинно, странныя событія произойдутъ, и много тайныхъ дѣлъ разоблачится, и вѣка уйдутъ за вѣками, прежде чѣмъ эти записи будутъ найдены людьми. И когда они будутъ найдены, одни имъ не повѣрятъ, другіе усомнятся, и весьма немногіе погрузятся въ размышленіе надъ буквами, которыя я вырѣзаю на этихъ таблицахъ желѣзнымъ рѣзцомъ.

Тотъ годъ былъ годомъ ужаса, онъ былъ исполненъ чувствъ, которыя сильнѣй, чѣмъ ужасъ, и для которыхъ нѣтъ названья на языкѣ земли. Ибо много было чудесъ и предзнаменованій, и отовсюду, надъ землей и надъ моремъ, Чума широко распространила свои черныя крылья. Однако, тѣ, которые искусились въ звѣздной наукѣ, знали, что небо своимъ видомъ предвѣщаетъ несчастіе; и, вмѣстѣ съ другими, я, Грекъ Ойносъ, ясно видѣлъ, что мы приблизились къ возврату того семьсотъ девяносто четвертаго года, когда, при вступленіи въ созвѣздіе Овенъ, планета Юпитеръ соединена съ краснымъ кольцомъ страшнаго Сатурна. И, если я не заблуждаюсь, необыкновенное состояніе небесъ наложило свою власть не только на внѣшній ликъ земли, но и на души, на мысли и размышленія всего человѣчества.

Была ночь, насъ было семь; въ глубинѣ знаменитыхъ чертоговъ, въ мрачномъ городѣ Птолемаидѣ, сидѣли мы вкругъ нѣсколькихъ сосудовъ, наполненныхъ пурпурнымъ Хіосскимъ виномъ. Въ нашъ покой не было иного входа, кромѣ высокой бронзовой двери; и дверь эту сдѣлалъ искусникъ Коринносъ, и была она украшена рѣдкой ручной работой, и была заперта изнутри. Черныя завѣсы, равно, защищали этотъ угрюмый покой и предохраняли насъ отъ вида луны и зловѣщихъ звѣздъ, и опустѣвшихъ улицъ;- но предчувствіе Кары и воспоминанія о ней не могли быть подавлены такъ легко. Вкругъ насъ, близь насъ, было нѣчто, въ чемъ я не могу отдать себѣ яснаго отчета — нѣчто матеріальное и духовное — тяжелая атмосфера — отсутствіе возможности вздохнуть глубоко — и тоска — и, прежде всего, тотъ страшный родъ существованья, которымъ живутъ люди усталые, когда чувства трепещутъ, возбужденныя до крайней остроты, а способности духа тускло дремлютъ и спятъ. Насъ давила смертельная тяжесть. Она нависла надъ нашими членами — надъ убранствомъ чертога — она отяготила кубки, изъ которыхъ мы пили; и все кругомъ казалось подавленнымъ и распростертымъ подъ бременемъ этого унынія — все, исключая семи желѣзныхъ свѣтильниковъ, освѣщавшихъ наше пиршество. Блѣдные и неподвижные, они горѣли, вытягиваясь въ тонкія пряди свѣта; и въ кругломъ эбеновомъ столѣ, вокругъ котораго мы сидѣли и который сіяньемъ этихъ свѣтильниковъ былъ превращенъ въ зеркало, каждый изъ пирующихъ созерцалъ блѣдность собственнаго лица и, безпокойно горящіе, потупленные взоры своихъ сотоварищей. И все же мы смѣялись, и были веселы — веселились истерически; и мы пѣли пѣсни Анакреона — пѣсни безумія; и мы пили неудержно — хотя пурпуръ вина напоминалъ намъ кровь. Ибо въ чертогѣ былъ восьмой сотоварищъ — юный Зоилъ. Мертвый, вытянутый во всю свою длину и окутанный саваномъ, онъ былъ геніемъ и демономъ картины. Увы! онъ не участвовалъ въ нашемъ веселіи, и только лицо его, искаженное муками, да глаза, гдѣ смерть угасила лишь наполовину пламя чумы, казалось, слѣдили за нами, принимая участіе въ нашемъ пирѣ, настолько, насколько мертвецы способны участвовать въ веселіи тѣхъ, кто долженъ умереть. Но хотя я, Ойносъ, чувствовалъ, что глаза усопшаго устремлены на меня, я все же силился не понимать горечи ихъ выраженія, и, упрямо смотря въ глубину эбеноваго зеркала, громкимъ и звучнымъ голосомъ пѣлъ пѣсни Теосскаго поэта. Но мало-по-малу мое пѣніе замерло, и неясные слабые отзвуки потерялись среди черныхъ завѣсъ, и умолкли. И вотъ, изъ глубины этихъ черныхъ завѣсъ, гдѣ только что замеръ послѣдній звукъ пѣсни, поднялась тѣнь, мрачная, неопредѣленная — тѣнь, подобная той, которую бросаетъ отъ человѣка луна, когда она низко стоитъ надъ горизонтомъ; но то не была тѣнь человѣка, и не Бога, и ни одного изъ существъ извѣстныхъ. И, заколебавшись на одно мгновенье среди завѣсъ, она встала, наконецъ, твердо и прямо, на поверхности бронзовой двери. Но тѣнь была смутная, безформенная, неопредѣленная; это не была тѣнь человѣка, и не Бога — не Бога греческаго, не Бога халдейскаго, и ни одного изъ Боговъ египетскихъ. И тѣнь остановилась на громадной бронзовой двери, подъ выгнутымъ карнизомъ, и она не двигалась, и она не произносила ни слова, но укрѣплялась все болѣе и болѣе, и сдѣлалась неподвижной. И, если память мнѣ не измѣняетъ, дверь, на которой укрѣпилась тѣнь, находилась какъ разъ надъ тѣломъ противъ ногъ юнаго Зоила, окутаннаго саваномъ. Но у насъ, у семи сотоварищей, увидѣвшихъ тѣнь, исходящую изъ завѣсъ, не было мужества взглянуть на нее пристально; но мы опустили глаза и продолжали смотрѣть въ глубину эбеноваго зеркала. И потомъ, наконецъ, я, Ойносъ, осмѣлился произнести нѣсколько словъ тихимъ голосомъ и спросилъ у тѣни, гдѣ ея жилище и какъ ея имя. И тѣнь отвѣтила: "Я Тѣнь, и жилище мое близь катакомбъ города Птолемаиды, рядомъ съ мрачными адскими равнинами, что замыкаютъ нечистый каналъ Харона!" И тогда, всѣ семеро, мы поднялись отъ ужаса на нашихъ ложахъ, и выпрямились, дрожащіе, внѣ себя, полные трепета; ибо звукъ голоса, которымъ говорила тѣнь, не былъ звукомъ голоса одного существа, но множества существъ; и этотъ голосъ, отъ слога до слога мѣняя выраженіе, глухо звучалъ для насъ, будучи подобенъ родному знакомому говору тысячъ и тысячъ отшедшихъ друзей.