Бесѣда между Моносомъ и Уной

Уна. "Вновь рожденная"?

Моносъ. Да, прекраснѣншая и нѣжно любимая моя Уна, "вновь рожденная". Таковы были слова, о мистическомъ значеніи которыхъ я такъ долго размышлялъ, отвергая истолкованія, данныя жречествомъ, пока Смерть сама не разрѣшила для меня тайну.

Ума. Смерть!

Моносъ. Какъ странно, милая Ума, ты вторишь моимъ словамъ! Я вижу какое-то колебаніе въ твоихъ шагахъ, въ глазахъ твоихъ какое-то радостное безпокойство. Ты смущена и подавлена величественной новизною Вѣчной Жизни. Да, я говорилъ о Смерти. И какъ необычно звучитъ здѣсь это слово, издавна вносившее ужасъ во всѣ сердца, пятная ржавчиной всѣ наслажденія!

Уна. А, Смерть, призракъ, присутствовавшій при всѣхъ празднествахъ! Какъ часто, Моносъ, терялись мы въ размышленіяхъ объ ея природѣ! Какъ таинственно вставала она помѣхою для людского благословенія, говоря ему — "до сихъ поръ, и не дальше!" Эта правдивая взаимная любовь, горѣвшая въ груди у насъ, милый мой Моносъ, — какъ тщетно мы тѣшили себя мыслью, что, если мы счастливы при ея первомъ возникновеніи, наше счастье возростетъ съ ея возростаніемъ! Увы, по мѣрѣ того какъ она росла, росъ въ нашихъ сердцахъ и страхъ предъ тѣмъ недобрымъ часомъ, который спѣшилъ, чтобы разлучить насъ навсегда! И такимъ образомъ, съ теченіемъ времени, любить стало мученіемъ. Самая ненависть была бы тогда милосердіемъ.

Моносъ. Не говори здѣсь объ этихъ печаляхъ, дорогая Уна — моя, теперь моя навѣки.

Уна. Но память о прошлой печали не составляетъ-ли радость въ настоящемъ? Мнѣ многое еще хочется сказать о вещахъ, которыя были. Прежде всего, я горю нетерпѣніемъ узнать объ обстоятельствахъ твоего перехода черезъ темную Долину и Тѣнь.

Моносъ. Когда же блистательная Уна спрашивала о чемъ-нибудь своего Моноса напрасно? Я буду подробенъ въ своемъ повѣствованіи, но съ какого времени долженъ начаться зачарованный разсказъ?

Уна. Съ какого времени?

Моносъ. Ты сказала.

Уна. Я понимаю тебя, Моносъ. Въ Смерти мы оба познали склонность человѣка опредѣлять неопредѣлимое. Я не хочу сказать, начни съ момента прекращенія жизни — но начни съ того грустнаго, грустнаго мгновенія, когда, послѣ того какъ лихорадка оставила тебя, ты погрузился въ бездыханное и недвижное оцѣпенѣніе, и я закрыла твои блѣдныя вѣки, прикоснувшись къ нимъ страстными перстами любви.

Моносъ. Одно слово сначала, милая Уна, объ общихъ условіяхъ въ жизни человѣка той эпохи. Ты помнишь, что одинъ или два мудреца среди нашихь предковъ — мудрые въ дѣйствительности, хотя не въ глазахъ міра — посмѣли усомниться въ вѣрности выраженія "прогрессъ" примѣнительно къ развитію нашей цивилизаціи. Въ каждомъ изъ пяти или шести столѣтій, непосредственно предшествовавшихъ нашему распаденію, бывали періоды, когда возникалъ какой-нибудь могучій умъ, смѣло ратуя за тѣ основоположенія, истинность которыхъ является теперь для нашего освобожденнаго разума столь неотразимо очевидной — основоположенія, которыя должны были бы научить нашу расу скорѣе покорствовать руководству законовъ природы, нежели пытаться управлять ими. Черезъ долгіе промежутки времени являлись первоклассные умы, смотрѣвшіе на каждое пріобрѣтеніе въ области практическаго знанія, какъ на шагъ назадъ въ сферѣ истинной полезности. Иногда поэтическій разумъ — тотъ разумъ, что теперь предстаетъ для нашего чувства, какъ самый возвышенный изъ всѣхъ — ибо истины, имѣвшія для насъ наиболѣе важное значеніе, могли быть достигнуты лишь съ помощью той аналогіи, которая говоритъ убѣдительно одному воображенію, а для безпомощнаго разсудка не имѣетъ смысла — иногда этотъ поэтическій разумъ дѣлалъ шагъ дальше въ развитіи смутной идеи философскаго пониманія, и въ мистической притчѣ, гласящей о древѣ познанія и объ его запретномъ смертоносномъ плодѣ, онъ находилъ явственныя указанія на то, что знаніе неприличествуетъ человѣку при младенческомъ состояніи его души. Эти люди — поэты — живя и погибая среди презрѣнія "утилитаристовъ," грубыхъ педантовъ, присвоившихъ себѣ наименованіе, подходившее лишь тѣмъ, тѣмъ, кто былъ презираемъ — эти люди, поэты, мучительно, но мудро, размышляли о старинныхъ дняхъ, когда наши потребности были настолько же простыми, насколько наши наслажденія острыми — о дняхъ, когда веселость была словомъ неизвѣстнымъ, такъ торжественно и полнозвучно было счастье — о тѣхъ святыхъ, величественныхъ и благословенныхъ дняхъ, когда голубыя рѣки привольно бѣжали среди холмовъ, нетронутыхъ ничьей рукой, въ далекія лѣсныя уединенія, первобытныя, душистыя и неизслѣдованныя. Но такія благородныя исключенія изъ общей междоусобицы служили лишь къ тому, чтобы увеличить ее силою сопротивленія. Увы, къ намъ пришли самые недобрые изъ всѣхъ нашихъ недобрыхъ дней. Великое "развитіе" — такъ лицемѣріе назвало его — шло своимъ чередомъ: недужное сотрясеніе, моральное и физическое. Искусство — Искусства — воцарились и, разъ занявши тронъ, набросили цѣпи на разумъ, вознесшій ихъ ко власти. Человѣкъ, не могшій не признавать величія Природы, пришелъ въ ребяческое ликованіе по поводу достигнутаго имъ и все увеличивавшагося господства надъ ея стихіями. И какъ разъ тогда, когда онъ рисовался себѣ въ своемъ воображеніи Богомъ, младенческое тупоуміе овладѣло имъ. Какъ можно было предположить по началу его недуга, онъ заразился системой и абстракціей. Онъ запутался въ обобщеніяхъ. Среди другихъ неуклюжихъ идей мысль о всеобщемъ равенствѣ завладѣла вниманіемъ: и предъ лицомъ аналогіи и Бога — вопреки громко предостерегающему голосу законовъ градацій, столь видимо проникающей все, что есть на Землѣ и на Небѣ — были сдѣланы безумныя попытки установить всеглавенствующую Демократію. Но это зло неизбѣжно проистекало изъ зла руководящаго, Знанія. Человѣкъ не могъ одновременно знать и подчиняться. A между тѣмъ возникли огромные дымящіеся города, неисчислимые. Искаженные, сжались зеленые листья передъ горячимъ дыханіемъ печей. Прекрасный ликъ природы былъ обезображенъ какъ бы губительнымъ дѣйствіемъ какой-то омерзительной болѣзни. И мнѣ кажется, милая Уна, что даже наше дремотное чувство искусственности и неестественности могло бы остановить насъ здѣсь. Но теперь явствуетъ, что мы сами создали наше разрушеніе, извративъ нашъ вкусъ или, скорѣе, слѣпо предавъ небреженію его воспитаніе въ школахъ. Ибо поистинѣ, во время такого кризиса, одинъ только вкусъ — эта способность, которая, занимая среднее положеніе между чистымъ разумомъ и моральнымъ чувствомъ, никогда бы не должна была упускаться изъ вниманія — только вкусъ могъ бы мягко возвратить насъ къ Красотѣ, къ Природѣ и къ Жизни. Но увы, гдѣ былъ этотъ чистый созерцательный духъ и величественная интуиція Платона! Увы, гдѣ была эта μουσική, въ которой онъ справедливо видѣлъ нѣкое всеудовлетворяющее воспитаніе для души. Увы, и въ томъ и въ другомъ была самая крайняя нужда, когда и то и другое было самымъ безраздѣльнымъ образомъ забыто или прозрѣно [1].

Паскаль, философъ котораго лы оба любимъ, сказалъ — и какъ вѣрно! — "que tout notre raisonnement se réduit а céder au sentiment" [2]; и не вполнѣ невозможно, что чувство естественности, если бы время позволило, снова захватило бы свое старинное господство надъ жесткимъ школьнымъ математическимъ разсудкомъ. Но этого не случплось. Наступила преждевременная старость міра, обусловленная излишествами знанія. Масса человѣчества этого не увидала, или, живя чувственно, хотя и несчастливо, не хотѣла видѣть. Что касается меня, повѣствованія Земли научили меня видѣть въ полной гибели награду самой высокой цивилизаціи. Я почерпнулъ предвѣденіе нашей Судьбы въ сопоставленіи Китая, простого и терпѣливаго, съ архитекурной Ассиріей, съ Египтомъ, чей геній — астрологія, съ Нубіей, болѣе утонченной, чѣмъ двѣ эти страны, съ безпокойной матерью всѣхъ Искусствъ. Въ исторіи [3] этихъ странъ я встрѣтилъ проблескъ изъ Будущаго. Индивидуальныя явленія искусственности въ области трехъ этихъ послѣднихъ были мѣстными недугами Земли, и въ индивидуальномъ ихъ ниспроверженіи мы видѣли примѣненіе мѣстныхъ цѣлительныхъ средствъ; но для зараженнаго міра во всемъ его объемѣ я не могъ предвидѣть возрожденія иначе, какъ въ смерти. И такъ какъ человѣкъ, въ смыслѣ расы, не могъ прекратиться, я увидѣлъ, что онъ долженъ быть "вновь рожденнымъ".

Тогда-то, моя прекрасная, моя возлюбленная, мы въ свѣтѣ дней окутывали наши души снами, мы въ сумеречномъ свѣтѣ говорили о дняхъ грядущихъ, когда изуродованная Искусственностью поверхность Земли, подвергнувшись тому очищенію [4], которое лишь одно могло бы стереть ея прямоугольныя ненристойности, вновь одѣнется зеленью и горными склонами и смѣющимися водами Рая, и сдѣлается, наконецъ, достоинымъ обиталищемъ для человѣка: — для человѣка, очищеннаго Смертью, для человѣка, возвышенный умъ котораго въ знаніи не будетъ больше находить отравы — для освобожденнаго, возрожденнаго, блаженнаго и отнынѣ безсмертнаго, хотя все еще матеріальнаго, человѣка.

Уна. Я хорошо помню эти бесѣды, милый Моносъ; но эпоха ниспроверженія огнемъ была не такъ близка, какъ мы думали, и какъ указанный тобой упадокъ достовѣрно предвозвѣщалъ намъ. Люди жили и умирали въ предѣлахъ индивидуальности. И ты самъ занемогъ и перешелъ въ могилу; въ могилу же быстро за тобои послѣдовала и твоя вѣрная Уна. И хотя столѣтіе, которое прошло съ тѣхъ поръ и своимъ заключеніемъ еще разъ соединило насъ, не терзало наши дремлющія чувства нетерпѣливымъ ощущеніемъ длительности, однако, милый Моносъ, это было все-таки столѣтіе.

Моносъ. Скажи лучше — точка въ смутной безконечности. Безспорно, я умеръ во время одряхлѣнія Земли. Сердце мое было истомлено тревогой, благодаря всеобщей смутѣ и упадку; я сдѣлался жертвой жестокой лихорадки. Послѣ нѣсколькихъ немногихъ дней страданій, и многихъ дней исполненнаго сновидѣній бреда, насыщеннаго экстазомъ, проявленія котораго ты приняла за страданія, между тѣмъ какъ я жаждалъ, но былъ безсиленъ разсѣять твое заблужденіе — послѣ нѣсколькихъ дней, какъ ты сказала, мной овладѣло бездыханное и неподвижное оцѣпенѣніе; и тѣ, что стояли вокругъ меня, нарекли это Смертью.

Слова — существа смутныя. Мое состояніе не лишило меня способности воспріятія. Оно представилось мнѣ не очень отличающимся отъ крайняго успокоенія того человѣка, который, послѣ долгаго и глубокаго сна, неподвижно лежа, весь распростертый, въ полуденный часъ жгучаго лѣта, начинаетъ медленно возвращаться къ сознанію, не будучи пробужденъ никакой внѣшней помѣхой, но лишь въ силу достаточности своего сна.

Я болѣе не дышалъ. Пульсъ былъ недвижимъ. Сердце перестало биться. Хотѣніе не исчезло, но было безсильно. Чувства были необыкновенно дѣятельными, хотя дѣятельность ихъ проистекала изъ разныхъ центровъ — нерѣдко они исполняли свои отправленія вперемежку, одно вмѣсто другого. Вкусъ и обоняніе были неразрѣшимо смѣшаны и превратились въ одно чувство, ненормальное и напряженное. Розовая вода, которою ты ласково увлажнила мои губы въ послѣднее мгновеніе, наполнила меня нѣжными видѣніями цвѣтовъ — фантастическихъ цвѣтовъ, гораздо болѣе красивыхъ, чѣмъ какой-либо изъ цвѣтковъ старой Земли, но прообразы которыхъ мы видимъ здѣсь цвѣтущими вкругъ насъ. Прозрачныя и безкровныя вѣки не представляли полной преграды для зрѣнія. Такъ какъ воля отсутствовала, глазныя яблоки не могли вращаться въ своихъ впадинахъ — но всѣ предметы въ области зрительнаго полушарія были видимы съ большей или меньшей явственностью; лучи, падавшіе на внѣшнюю сѣтчатку или въ углы глаза, производили болѣе живое впечатлѣніе, чѣмъ тѣ лучи, которые касались лба или внутренней поверхности глаза. Но это впечатлѣніе было столь аномальнымъ, что я воспринималъ его только какъ звукъ — нѣжный или рѣзкій, въ соотвѣтствіи съ тѣмъ, были-ли предметы, возникавшіе возлѣ меня, свѣтлыми или темными въ своей поверхности, закругленными или полными угловъ въ очертаніяхъ. Въ то же самое время слухъ, хотя и возбужденный до извѣстной степени, не былъ неправильнымъ въ своемъ дѣйствіи — онъ только оцѣнивалъ реальные звуки съ поразительной точностью и съ столь же необыкновенной повышенностью воспріятія. Осязаніе подверглось перемѣнѣ болѣе своеобразной. Впечатлѣнія, имъ воспринимаемыя, принимались медленно, но задерживались съ упорствомъ, и каждый разъ кончались самымъ высокимъ физическимъ наслажденіемъ. Такъ, прикосновение твоихъ нѣжныхъ пальцевъ къ моимъ вѣкамъ, сперва воспринятое лишь зрѣніемъ, потомъ, послѣ того какъ они давно уже были удалены, наполнило все мое существо безмѣрнымъ чувственнымъ восторгомъ. Я говорю, чувственнымъ восторгомъ. Всѣ мои воспріятія были чисто чувственными. Матеріалы, доставлявшіеся бездѣйственному мозгу чувствами, ни въ малѣйшей степнни не облекались умершимъ разумѣніемъ въ форму. Страданія было въ этомъ очень мало; наслажденія много; но моральнаго страданія или наслажденія — не было вовсе. Такъ, твои безумныя рыданія волною проникли въ мой слухъ со всѣми перемѣнами ихъ скорбной пѣвучести, и были восприняты въ каждомъ измѣненіи ихъ печальнаго ритма; но они были нѣжными музыкальными звуками — и только; они не внушали угасшему разсудку указанія на скорбь, ихъ родившую; между тѣмъ какъ обильныя, крупныя слезы, падавшія на мое лицо, говоря присутствующимъ о сердцѣ, которое разбилось, наполняли каждую фибру моего существа только экстазомъ. И это было понстинѣ — Смертью, о которой эти присутствовавшіе говорили благоговѣйно, тихимъ шопотомъ, а ты, нѣжная Уна, задыхаясь и громкими криками.

Они одѣвали меня во гробъ — три или четыре темныя фигуры, озабоченно метавшіяся туда и сюда. Когда они пересѣкали прямую линію моего зрѣнія, они дѣйствовали на меня какъ формы; но, проходя сбоку, ихъ образы исполняли меня впечатлѣніемъ криковъ, стоновъ, и другихъ зловѣщихъ выраженій страха, ужаса и горя. Ты одна, одѣтая въ бѣлое, двигалась вокрутъ меня по всѣмъ направленіямъ музыкально.

День убывалъ; и по мѣрѣ того какъ его свѣтъ слабѣлъ, мной стало овладѣвать смутное безпокойство — тревога, какую испытываетъ спящій, когда печальные, реальные звуки безпрерывно упадаютъ въ его слухъ — отдаленные, тихіе, колокольные звоны, торжественные, раздѣленные долгими, но равными моментами молчанія, и согласованные съ грустными снами. Пришла ночь, и вмѣстѣ съ ея генями чувство тягостной неуютности. Она налегла на мои члены бременемъ чего-то тупого и тяжелаго, и была осязательна. Въ ней былъ также звукъ глухого стенанія, подобный отдаленному гулу прибоя, но болѣе продолжительный, который, начавшись съ наступленіемъ сумерекъ, возросъ въ силѣ съ наступленьемъ темноты.

Внезапно въ комнату были внесены свѣчи, и этоть гулъ, прервавшись, немедленно возникъ частыми, неравными взрывами того же самаго звука, но менѣе угрюмаго и менѣе явственнаго. Гнетъ тяжелаго бремени въ значительной степени былъ облегченъ; и, исходя отъ пламени каждой лампады (ихъ было нѣсколько), въ мой слухъ безпрерывно вливалась волна монотонной мелодіи. Когда же, приблизившись къ ложу, на которомъ я былъ распростерть, ты тихонько сѣла около меня, милая Уна, ароматно дыша своими нѣжными устами и прижимая ихъ къ моему лбу, въ груди моой трепетно пробудилось что-то такое, что, смѣшавшись съ чисто физическими ощущеніями, вызванными во мнѣ окружающимъ, возникло какъ нѣчто родственное самому чувству — чувство, которое, наполовину оцѣнивъ твою глубокую любовь и скорбь, наполовину отвѣтило имъ; но это чувство не укрѣпилось въ сердцѣ, чуждомъ біеній, и казалось скорѣе тѣнью, чѣмъ дѣйствительностью, и быстро поблекло, сперва превратившись въ крайнее спокойствіе потомъ въ чисто чувственное наслажденіе, какъ прежде.

И тогда изъ обломковъ и хаоса обычныхъ чувствъ во мнѣ какъ бы возникло шестое чувство, всесовершенное. Я обрѣлъ безумный восторгъ, въ его проявленіяхъ — но восторгъ все еще физическій, такъ какъ разумѣніе не участвовало въ немъ. Движеніе въ физической основѣ совершенно прекратилось. Ни одинъ мускулъ не дрожалъ; ни одинъ нервъ не трепеталъ; ни одна артерія не билась. Но въ мозгѣ, повидимому, возникло то, о чемъ никакія слова не могутъ дать чисто человѣческому разуму даже самаго смутнаго продставленія. Я хотѣлъ бы назвать это умственнымъ пульсирующимъ маятникомъ. Это было моральное воплощеніе отвлеченной человѣческой идеи Времени. Абсолютнымъ уравниваніемъ этого движенія — или такого, какъ это — были вывѣрены циклы самихъ небесныхъ тѣлъ. Съ помощью его я измѣрилъ неправильности часовъ, стоявшихъ на каминѣ, и карманныхъ часовъ, принадлежавшихъ окружающимъ. Ихъ тиканія звучно достигали моего слуха. Малѣйшія уклоненія отъ истинной пропорціи — а эти уклоненія были господствующимъ явленіемъ — производили на меня совершенно такое же впечатлѣніе, какое нарушенія отвлеченной истины на землѣ производятъ обыкновенно на моральное чувство. Хотя въ комнатѣ не было даже двухъ хронометровъ, индивидуальныя секунды которыхъ въ точности совпадали бы, для меня, однако, не было никакого затрудненія удерживать въ умѣ тоны и относительныя мгновенныя ошибки каждаго. И вотъ это-то чувство — это острое, совершенное, самосуществующее чувство длительности, чувство, существующее (человѣкъ, пожалуй, не могъ бы этого понять) независимо отъ какой-либо послѣдовательности событій — эта идея — это шестое чувство, возставшее изъ пепла погибшихъ остальныхъ, было первымъ, очевиднылъ и достовѣрнымъ шагомъ внѣвременной души, на порогѣ временной Вѣчности.

Была полночь, и ты еще сидѣла около меня. Всѣ другіе удалились изъ комнаты Смерти. Они положили меня въ гробъ. Лампады горѣли невѣрнымъ свѣтомъ; я зналъ это по трепетности монотонныхъ струнъ. Вдругъ эти звуковыя волны уменьшплись въ ясности и въ объемѣ. И вотъ, они совсѣмъ прекратились. Ароматъ исчезъ изъ моего обонянія. Формы не вліяли больше на мое зрѣніе. Гнетъ Темноты приподнялся отъ моей груди. Глухой толчокъ, подобный электрическому, распространился по моему существу, и за нимъ послѣдовала полная потеря идеи соприкосновенія. Все то, что люди называютъ чувствомъ, потонуло въ безраздѣльномъ сознаніи сущности и въ единственномъ неотступномъ чувствѣ длительности. Смертное тѣло было, наконецъ, поражено рукою смертнаго Распаденія.

Но еще не вся воспріемлемость исчезла, потому что сознаніе и чувство, продолжая оставаться, замѣняли нѣкоторыя изъ ея проявленій летаргической интуиціей. Я оцѣнилъ теперь зловѣщую перемѣну, совершившуюся въ моемъ тѣлѣ, и какъ спящій иногда сознаетъ тѣлесное присутствіе того, кто надъ нимъ наклоняется, такъ я, о, нѣжная Уна, все еще смутно чувствовалъ, что ты сидѣла около меня. И когда пришелъ полдень второго дня, я тоже не былъ чуждъ сознанія тѣхъ движеній, которыя отодвинули тебя отъ меня, и заключили меня въ гробу, и сложили меня на погребальныя дроги, и отнесли меня къ могилѣ, и опустили меня туда, и тяжко нагромоздили надо мною комья земли, и такъ оставили меня, въ чернотѣ и въ разложеніи, отдавъ меня печальнымъ и торжественнымъ снамъ въ сообществѣ съ червемъ.

И здѣсь, въ этой темницѣ, у которой мало тайнъ, чтобы ихъ разоблачить, пронеслись дни и недѣли и мѣсяцы; и душа тѣсно слѣдила за каждой улетающей секундой, и безъ усилія запоминала ея полетъ — безъ усилія и безъ цѣли.

Прошелъ годъ. Сознаніе бытія съ каждымъ часомъ становилось мннѣе явственнымъ, и сознаніе простого мѣстонахожденія въ значительной степени заступило его. Идея сущности слилась съ идеей мѣста. Узкое пространство, непосредственно окружавшее то, что было тѣломъ, дѣлалось теперь самымъ тѣломъ. Наконецъ, какъ часто случается со спящимъ (лишь посредствомъ сна и его міра изобразима Смерть) — наконецъ, какъ иногда случается на Землѣ съ тѣмъ, кто охваченъ глубокой дремотой, когда какой-нибудь промелькнувшій свѣтъ наполовину пробудилъ его, но оставилъ его наполовину погруженнымъ въ сны — ко мнѣ, въ тѣсномъ объятіи съ Тѣнью, достигъ тотъ свѣтъ, что одинъ долженъ былъ бы имѣть силу пробуждать — свѣтъ непрерывной Любви. Надъ могилой, гдѣ я лежалъ, погружаясь во тьму, — суетились люди. Они приподняли влажную землю. На мои ветшающія кости опустился гробъ Уны.

И вотъ опять все было пусто. Этотъ облачный свѣтъ погасъ. Этотъ слабый трепетъ, вибраціями, перешелъ въ покой. Одно за другимъ толпою прошли пятилѣтія. Прахъ возвратился къ праху. Для червя больше не было пищи. Чувство бытія, наконецъ, совершенно исчезло, и, замѣняя его, замѣняя все, воцарились господствующіе и безпрерывные — самодержцы, Мѣсто и Время. Для того, что уже не было — для того, что не имѣло формы — для того, что не имѣло мысли — для того, что не имѣло чувства — для того, что было беззвучнымъ, но въ чемъ матерія не участвовала совсѣмъ — для всего этого ничтожества, для всего этого безсмертія, могила была еще домомъ, и разъѣдающіе часы — сотоварищами.