Привидение

Несколько детских своих лет провёл я у своего дяди, в Нурланне[1], в пасторском поместье. Это было трудное время для меня: много работы, много побоев, изредка какой-нибудь час игры и веселья. Такая суровая жизнь, в которой держал меня дядя, мало-помалу сделала то, что единственной моей радостью стало прятаться и быть одному; улучив свободную минуту, я убегал в лес или шёл на кладбище блуждать среди крестов и памятников, мечтать, думать и громко говорить сам с собой.

Пасторское поместье лежало в необыкновенно красивом месте у морской, стремительной реки Глиммы, широкой, с большими порогами, шумящей днём и ночью, днём и ночью. Глимма текла часть дня на юг, часть дня на север, в зависимости от того, был ли прилив или отлив, но непрестанно звучала вечная её песня, и вода неслась с такой же стремительностью, летом или зимой, в ту или другую сторону.

Вверху на горе были церковь и кладбище. Церковь была старая, деревянная, в виде креста, и кладбище без растений, и без цветов могилы; но совсем близко у каменной ограды росла сильная малина, принося крупные, сочные ягоды, высасывая себе питательную влагу из тучной земли мертвецов. Я знал каждую могилу и каждую надпись, и я переживал кресты, которые ставились при мне, потом кренились на бок и падали, наконец, в бурную ночь.

Но если не было цветов на могилах, то летом мощная трава покрывала всё кладбище. Она была такая высокая и такая жёсткая, и я часто сидел в ней, слушая ветер, шелестящий в этой жутко жёсткой траве, мне по пояс. В этот шелест вторгался флюгер с церковной колокольни.

И жалобный звук ржавого железа носился над всем пасторским поместьем. Как будто этот кусок железа скрежетал зубами на другой кусок железа.

Когда могильщик работал, я часто имел случай побеседовать с ним. Он был угрюмый человек и редко смеялся, но со мной он был ласков, и часто случалось, что, стоя в могиле и выбрасывая оттуда землю, он кричал мне, чтоб я отскочил, так как на лопату ему попалась большая кость или скалящий зубы череп мертвеца.

Я находил часто на могилах кости и волосы мёртвых и закапывал их опять в землю, как научил меня могильщик. Я так привык к этому, что не ощущал никакого страха, натыкаясь на такие человеческие останки. Под одним углом церкви был склеп с массой костей, и я много часов провёл в нём, играя с костями и складывая на земле разнообразные фигуры из распавшегося скелета.

Но однажды я нашёл на кладбище зуб.

Это был передний зуб, блестяще белый и крепкий. Не отдавая никакого отчёта, я взял его себе. Я хотел сделать из него что-нибудь, выпилить ту или другую фигуру и вделать её в одну из чудесных вещей, вырезываемых мной из дерева. Я принёс зуб к себе домой.

Была осень, и смеркалось рано. У меня было ещё кое-какое дело, и прошло, должно быть, не меньше двух часов, пока я собрался идти в людскую, чтобы поработать там над зубом. Как раз в это время взошла луна; она была в половине.

Света в людской не было, и я был совершенно один. Я не осмелился зажечь лампу до прихода работников усадьбы, но я удовлетворился бы светом из печки, если бы в ней был хороший огонь. Поэтому я пошёл в сарай за дровами.

Сарай был тёмный.

Пробираясь ощупью за дровами, я почувствовал лёгкий удар, как бы от одного пальца, по своей голове.

Я быстро обернулся, но не увидел ничего.

Я обвёл вокруг себя руками, но не нащупал ничего.

Я спросил, нет ли тут кого, но не получил ответа.

Без шапки, схватившись за голову, за то место, куда меня тронули, я почувствовал своей рукой нечто леденяще холодное, что тотчас же выпустил. «Это непонятно!» — подумал я. Я потрогал волосы выше — там не было ничего холодного.

Я подумал:

«Что бы такое могло быть это холодное, что упало с потолка мне на голову?».

Я взял охапку дров и вернулся в людскую, затопил печку и стал ждать, пока разгорится.

Потом вынул зуб и взял пилу.

Тут постучали в окно.

Я посмотрел. За окном, плотно прижав лицо к стеклу, стоял какой-то человек. Он был чужой для меня, я не знал его, а я знал всех в окрестности. У него была красная борода, красной шерсти шарф на шее и зюйдвестка на голове. Потом мне пришло в голову, хотя сразу я не подумал об этом: каким образом могла эта голова явиться мне так ясно в темноте, с той стороны дома, где даже не светила половина луны? Я видел лицо с ужасающей ясностью: оно было бледно, близко к белому, и глаза его неподвижно уставились на меня.

Так проходит минута.

Вдруг начинает он смеяться.

Это не был громкий, раскатистый смех; только рот широко раскрывался, а глаза, как прежде, оставались уставленными на меня, но этот человек смеялся.

Я уронил то, что держал в руках, и оледенел с головы до ног. В страшном рту смеющегося за окном лица я вдруг увидел чёрную дыру среди зубов, — не хватало одного зуба.

Я сидел и смотрел в страхе. Прошла ещё минута. Лицо стало принимать окраску, оно сильно позеленело, потом сильно покраснело, но смеяться не переставало. Я не терял сознания, я замечал всё вокруг себя; огонь светил достаточно ярко через заслонку печки и слегка отражался на противоположной стене, где стояла лестница. Я слышал в смежной каморке ход часов на стене. Настолько ясно видел я всё, что даже разглядел, какого цвета была зюйдвестка на человеке за окном: вылинявшего чёрного, но с зелёным кантом.

Тут опустил он свою голову вниз, к стеклу, медленно наклонял её ниже, всё ниже, и исчез под окном. Будто ускользнул в землю. Я не видал его больше.

Мой страх был близок к ужасу, я начинал дрожать. Я начал искать на полу зуб, но не мог оторвать глаз от окна, где лицо опять могло появиться.

Найдя зуб, я тотчас же хотел нести его обратно на кладбище, но боялся. Я сидел совершенно один и не смел шевельнуться. Я слышу шаги на дворе и чувствую, что это идёт работница, стуча деревянными сапогами, но боюсь окликнуть её, и шаги идут мимо. Целая вечность проходит. Огонь в печке скоро догорит, и я нигде не вижу себе спасения.

Я стискиваю зубы и вскакиваю. Я открываю дверь и, пятясь, выхожу из людской, не отрывая глаз от окна, за которым стоял человек. Выйдя на двор, я бросаюсь к конюшне, где хочу попросить какого-нибудь работника проводить меня на кладбище.

Но ни одного работника нет в конюшне.

Я тотчас сделался смелей под открытым небом и решил один идти на кладбище; этим я хотел избежать необходимости доверяться кому-либо и возможности попасть впоследствии в когти дядюшки с этой историей.

Так и пошёл я один в гору.

Зуб нёс я в своём носовом платке.

Наверху перед кладбищенскими воротами я остановился — мужество совсем оставило меня. Я слышу вечный шум Глиммы, вокруг всё тихо. В кладбищенских воротах двери нет, только свод; я боязливо становлюсь по эту сторону и осторожно высовываю голову, чтоб посмотреть, не побоюсь ли я идти дальше.

И тут я падаю на колени.

Там за воротами, среди могил, стоит тот же человек в зюйдвестке. У него такое же бледное лицо, и, обратившись ко мне, он показывает мне вверх, на кладбище.

Я принял это, как приказание, но я не мог идти туда от страха. Я стоял очень долго и смотрел на этого человека, я молил его, а он стоял тихо и недвижно.

Тут случилось, что прибавило мне немного мужества: я услышал внизу на дворе, как кто-то ходил и свистал у конюшни. Этот знак жизни вокруг меня заставил меня встать. Человек начал удаляться медленно, он не шёл, а скользил по могилам, всё указывая вдаль. Я переступил ворота, он манил меня дальше. Я прошёл несколько шагов и стал; я больше не мог. Я вынул дрожащими руками белый зуб из платка и бросил его со всей силы на кладбище. В этот миг флюгер на церковной колокольне повернулся, и его резкий скрип пронизал меня до мозга костей. Я бросился к воротам, вниз, домой. Когда я пришёл в кухню, мне сказали, что лицо у меня белое, как снег…

Много лет прошло с тех пор, но я помню всё. Я вижу себя лежащим в кладбищенских воротах, я вижу краснобородого человека.

Его возраст я даже приблизительно не мог определить. Он мог иметь двадцать лет, он мог иметь также сорок лет. Так как мне было суждено его видеть не в последний раз, то я и позже думал над этим вопросом, но до сих пор я не могу ничего сказать об его возрасте… Много раз ночью и много раз днём приходил этот человек. Он являлся, смеясь своим чёрным ртом, в котором не хватало одного зуба, и пропадал. Выпал снег, я не мог уже идти на кладбище зарывать зуб. А человек ходил и ходил, всю зиму, но всё с большими промежутками. Мой близкий к ужасу страх перед ним утих, но он сделал мои дни несчастными, несчастными безмерно. Тогда я часто думал о возможной радости кончить свою муку в волнах Глиммы.

Пришла весна, и человек пропал совсем. Совсем? Нет, не совсем, но на всё лето. В ближайшую зиму он явился опять. Только один раз явился он, потом опять пропал на долгое время. Через три года после первой моей с ним встречи я уехал из Нурланна и не был там год. Я вернулся уже конфирмованным[2] и, как сам я чувствовал, взрослым человеком. Я вернулся уже не в пасторское поместье к дяде, а домой, к своим отцу и матери.

Однажды вечером, под осень, как только лёг я спать, холодная рука опустилась мне на лоб. Я открыл глаза. Передо мной был тот человек. Он сел на мою постель и смотрел на меня. Я не один был в комнате, со мной были два моих брата; я всё-таки не окликнул их. Почувствовав холод на лбу, я отмахнулся рукой и сказал:

— Нет, пошёл прочь.

Братья спросили меня из своих постелей, кому я говорю.

С минуту посидев спокойно, он начал качаться верхней частью туловища. При этом он всё больше и больше увеличивался, потом, почти упёршись в потолок и, по-видимому, не имея места увеличиваться дальше, встал, тихими шагами пошёл от постели по комнате к печке и там пропал. Я следил за ним всё время глазами.

Никогда раньше он не бывал так близко от меня; я смотрел ему в самое лицо. Взор его был тусклый и пустой, он смотрел на меня, но будто мимо, сквозь меня и дальше, в другой мир. Я приметил, что у него серые глаза. Лицо его было неподвижно, и он не смеялся. Когда я принял его руку со лба и сказал: — «нет, пошёл прочь», — он тихо снял свою руку. Он не мигал в те минуты, когда сидел у меня на кровати…

Несколькими месяцами позже, когда снова наступила зима, я уехал из дому и прожил некоторое время у купца В., помогая ему в лавке и конторе. Здесь суждено мне было в последний раз увидеть того человека.

Иду я как-то вечером в свою комнату, зажигаю лампу и снимаю платье. Чтоб выставить по обыкновению свои башмаки за порог, я беру их в руки и открываю дверь.

В прихожей, как раз передо мной, стоит краснобородый человек.

Я знаю, что рядом в комнате люди, и не боюсь. Я бормочу громко: — «Опять ты тут!». Тотчас же он открывает свой огромный рот и начинает смеяться. Это не производит на меня больше впечатления, близкого к ужасу, но на этот раз я был более наблюдателен и видел, что недостававший зуб вернулся на своё место.

Быть может, он был кем-нибудь зарыт в землю. Или он в этом году распылился и слился с той пылью, с которой был разъединён, — Бог знает.

Человек закрыл свой рот, пока я был ещё в дверях, повернулся, пошёл по лестнице и канул там внизу.

С тех пор я никогда его не видал. А прошло уж много лет…

Этот человек, этот краснобородый вестник из страны смерти, внеся неописуемый ужас в мою детскую жизнь, сделал мне много вреда. Я видел ещё привидения; не один раз стоял лицом к лицу с необъяснимым, но ничто не захватывало меня так сильно.

И всё-таки, быть может, не только вред он принёс мне. Это часто приходило мне в голову. Я могу думать, что он первый научил меня стискивать зубы и быть твёрдым. В позднейшей моей жизни часто было это мне нужно.