Дама из Тиволи

Эта история произошла летом, когда в Тиволи[1] выступал с концертом Парижский хор. Я прогулялся к Дворцовому холму, а дойдя до вершины, повернул обратно и направился к Тиволи.

Чтобы послушать Парижский хор, вокруг собралась огромная толпа, я тоже пристроился где-то сбоку.

Я встретил приятеля, с которым мы начали негромко переговариваться, тем временем изнутри послышалось пение — его доносил до нас ветер. Неожиданно я почувствовал тревогу, нервная дрожь охватила меня, я невольно отстранился и отвечал приятелю невпопад. На какой-то момент спокойствие вернулось ко мне, но потом снова накатила эта необъяснимая дрожь.

Тут мой приятель спросил:

— Что это за дама смотрит на тебя?

Я тотчас обернулся. Прямо за моей спиной стояла женщина, её удивительные, голубые с поволокой глаза не мигая разглядывали меня в упор.

— Понятия не имею, — ответил я.

Меня это разозлило. Глаза неотрывно следили за мной, я чувствовал, как затылок мой горит, и это было особенно неприятно, — в него словно бы вонзились два холодных металлических штыря и безжалостно буравили меня насквозь.

В том нервозном состоянии, в котором я находился, терпеть и дальше этот взгляд становилось невыносимо. Обернувшись ещё раз и убедившись, что мы действительно не знакомы с этой дамой, я выбрался из толпы и отправился восвояси.

Несколько дней спустя я сидел с моим знакомым, молодым лейтенантом, на скамейке около университета прямо напротив часов. Мы развлекались тем, что разглядывали молодых людей, вышедших на прогулку.

И вдруг в толпе я заметил пару холодных с поволокой глаз, нацеленных прямо на нас, и тотчас узнал молодую даму из Тиволи. Её взгляд был устремлён в нашу сторону, она проходила мимо, и лейтенант поинтересовался, не знаю ли я, кто это.

— Не имею понятия, — ответил я.

— Нос кем-то из нас она, очевидно, знакома, — сказал он и встал, — может быть, со мной.

А дама тем временем села на соседнюю скамейку. Мы сделали шаг в её сторону, я подергал лейтенанта за рукав, уговаривая его пройти мимо.

— Не говори ерунды! — сказал он. — Мы обязательно с ней поздороваемся.

— Вот как, — только и сказал я и поплелся за ним. Он поздоровался и представился.

— Разрешите присесть? — Не дождавшись ответа, он сел.

Он что-то говорил ей, она отвечала любезно, но рассеянно, вскоре мой приятель уже играл её зонтиком, который как-то незаметно оказался у него в руках. Я же стоял рядом и, наблюдая за происходящим, чувствовал себя неловко, не зная, как себя вести. Мимо проходил мальчик с корзиной цветов. Лейтенант, который слыл специалистом по части хорошего тона, тут же окликнул его и купил несколько роз.

Не будет ли ему позволено приколоть одну из них на грудь прелестной дамы? После слабых отговорок ему было позволено. Мой приятель хорош собой, и меня нисколько не удивляло, что она принимала его ухаживанья.

— Но ведь роза помята! — неожиданно воскликнула она, вытащила цветок из петлицы и стала в ужасе разглядывать его. Потом отшвырнула его от себя подальше и добавила тихо: — Она похожа на мёртвого ребёнка.

Последние её слова я передаю, может быть, не вполне точно, но этот её жест я помню во всех подробностях.

Лейтенант предложил прогуляться в Королевский парк. По дороге ни с того ни с сего дама стала рассказывать нам о каком-то ребёнке, который теперь уже похоронен. Всё это время мы с приятелем не проронили ни слова. Потом она заговорила про Гаустад[2] и про то, как, должно быть, тяжко страдают люди, оказавшиеся там, если они не сумасшедшие.

— Да, — сказал лейтенант, — но, к счастью, такого в наши дни не случается.

— Увы, именно такое случилось с матерью того младенца, — ответила женщина.

Лейтенант улыбнулся.

— Чёрт побери, — сказал он.

У неё был приятный голос, и говорила она как образованная женщина, но я обратил внимание, что она излишне напряжена, близка к истерике — глаза её лихорадочно блестели. Что касается остального, на мой взгляд, с ней всё было в порядке. Однако следить за неожиданными поворотами её мысли, перескакивающей с одного предмета на другой, мне показалось утомительно, я терял нить разговора, она мне наскучила, и я распрощался. Я видел, что они шли в глубь парка, но ни разу не обернулся и не знаю, куда они направились потом.

Прошла неделя. Однажды вечером, прогуливаясь по улице Карла Юхана, я снова повстречал даму из Тиволи. Заметив друг друга, мы оба невольно замедлили шаг, и я не успел даже ничего сообразить, как уже шёл рядом с ней.

Мы говорили о каких-то пустяках и не спеша брели по тротуару. Она мне назвала свою фамилию — это была известная в Кристиании семья — и спросила мою. Я не успел ответить, как она положила мне руку на плечо и сказала:

— А впрочем, не утруждайте себя, я и так знаю.

— Да, — ответил я, — мой друг лейтенант всегда так услужлив. Интересно, как же он представил меня?

Но её мысли уже куда-то унеслись, она показала в сторону Тиволи и воскликнула:

— Смотрите!

Человек на велосипеде взмывал в воздух и падал вниз, в море горящих факелов. Аттракцион назывался «штопор».

— Подойдём поближе? — спросил я.

— Давайте найдём скамейку, — ответила она.

Я последовал за ней, мы пошли по Драмменсвейен и дальше в парк, где она выбрала самое укромное место. Мы сели.

Я попытался завязать разговор, но тщетно, она остановила меня вкрадчивым, умоляющим жестом: не буду ли я так любезен немного помолчать? Охотно! — подумал я и замолчал. Я молчал почти полчаса, затаив дыхание и не привлекая к себе внимания. Она сидела неподвижно, в темноте светились белки её глаз, и я видел, что она всё время искоса поглядывает на меня. И под конец я почти испугался этого пронзительного, безумного взгляда и уже был готов встать и уйти, но поборол себя и только поднял руку к груди, чтобы достать часы.

— Уже десять, — сказал я. — Никакого ответа. Её глаза неотрывно смотрели на меня. И вдруг она спросила меня, даже бровью не поведя:

— Хватит ли вам мужества откопать труп ребёнка?

Это неприятно поразило меня. Сомнений не оставалось, что передо мной — сумасшедшая, но одновременно проснулось любопытство и нежелание расставаться с ней. И потому я сказал, не отводя от неё взгляда: и

— Труп ребёнка? А почему бы и нет? Нет ничего проще, я вам помогу.

— Видите ли, дитя похоронено заживо, — сказала она, — а мне очень хочется взглянуть на него ещё раз.

— Ну, разумеется, — ответил я. — Мы просто обязаны раскопать ваше дитя.

Я внимательно следил за ней. Она опять напряглась.

— Почему вы решили, что это моё дитя? — спросила она. — Я вам этого не говорила, я только сказала, что знакома с его матерью. Сейчас я вам всё расскажу.

И это существо, которое в иных случаях было не способно вести связную беседу, принялось рассказывать длинную историю, загадочную историю, которая произвела на меня глубокое впечатление. Она говорила живо и непосредственно, очень проникновенно, в её рассказе не было недомолвок и неувязок, и мне больше не приходило в голову, что она не в своём уме.

Молодая женщина — она ни разу не обмолвилась, что рассказывает о себе, — некоторое время тому назад познакомилась с господином, к которому вскоре привязалась всем сердцем и с кем потом тайно обручилась. Они часто встречались — открыто в городе или тайком, по углам, в условленный час они приходили друг к другу, то он приходил к ней, то она — к нему, иногда они встречались в темноте на той самой скамейке, на которой теперь сидели мы. Они совсем потеряли голову, и, естественно, в один прекрасный день дома узнали, в каком барышня положении. Послали за домашним доктором — она назвала фамилию одного из наших известнейших практикующих врачей — и по его рекомендации бедняжку отправили в провинцию, на попечение местной акушерки.

Время шло, родился ребёнок. Их домашний доктор из Кристиании тоже случайно оказался в этом городке, и не успела молодая мать прийти в себя, как ей сказали, что ребёнок умер. Он родился мёртвым? Нет, он прожил несколько дней.

Но всё дело в том, что ребёнок не умер. Несколько дней ребёнка к матери не приносили и только в день похорон принесли в гробу. А он не был мертв, я вам точно говорю, он был жив, и щечки румяные, и пальчики на левой руке шевелились. Пока мать рыдала, ребёнка забрали и похоронили. Всем заправлял доктор на пару с акушеркой.

Время шло. Едва бедняжка встала на ноги, она уехала домой в столицу, ещё не вполне оправившись. Там она рассказала подругам о своём пребывании в провинции, и поскольку мысль о родном дитяти не давала ей покоя, она не скрыла своих опасений, что ребёнка похоронили заживо. Девушка страдала и мучилась, дома ею гнушались, и в довершение всех бед исчез её возлюбленный, его нигде не было.

Однажды у ворот их дома остановилась коляска, её позвали прокатиться. Она села, коляска понеслась, и кучер привёз её… в Гаустад. Там её встретил их домашний доктор. Зачем её привезли в психиатрическую больницу? Неужели она и впрямь сошла с ума? Или просто кто-то испугался, что она слишком афиширует эту историю с ребёнком?

Время шло, в Гаустаде для неё нашлось дело — играть для больных на пианино. Никаких отклонений у неё не обнаружили, кроме, может быть, чрезмерной апатии и вялости. Её убеждали, что надо укреплять волю, быть твёрже. Не правда ли, смешно, что они сами настраивали её на то, чтобы она разоблачила их преступление против её же ребёнка! Но V неё не хватило духу. И вот она страдает и мучается, и ни один человек в мире не может ей помочь. «Может быть, вам удастся?» — спросила она меня.

Её рассказ показался мне чересчур романтичным, но я чувствовал сердцем, что сама она в него верит. Столько доброты и тепла было в её словах, что это меня убедило — она не могла лгать, по крайней мере в чём-то её история должна соответствовать истине: может быть, у неё и в самом деле был когда-то ребёнок. Может быть, она болела и ослабла настолько, что смерть ребёнка прошла мимо её сознания, а в какой-то лихорадочный момент в голову пришла мысль, что ребёнка загубили. Поэтому я спросил:

— Дитя похоронено здесь?

— Нет, его похоронили там, где я лежала в клинике, — ответила она.

— Значит, это был ваш ребёнок? — тотчас переспросил я.

На это она ничего не ответила, только мельком взглянула на меня, как-то испуганно и настороженно.

— Разумеется, я помогу вам, — сказал я тихо. — Когда приступим?

— Завтра, — живо отозвалась она, — завтра же, мой милый!

— Хорошо.

И мы договорились встретиться завтра вечером, часов в семь, перед отходом поезда.

Я пришёл на вокзал и, преисполненный решимости, ждал назначенного срока с тем, чтобы исполнить своё обещание. Пробило семь часов, она всё не шла. Поезд тронулся, я остался стоять и ждал, я ждал до восьми часов, она всё не появлялась. И в тот самый момент, когда я совсем уже было решил отправиться домой, она пришла, да таким быстрым шагом, что это скорее напоминало бег, и прямиком подошла ко мне. Не обращая внимания на стоявших рядом людей и даже не поздоровавшись, она сказала громко и внятно:

— Видите ли, вчера вечером я вас обманывала, вы, разумеется, понимаете, что я пошутила.

— Разумеется, — ответил я, смущаясь оттого, что моя собеседница говорит так громко, — разумеется, я понимаю.

— Правда? — воскликнула она. — Но ведь вы могли бы отнестись к этому вполне серьёзно, и тогда — прости меня, Господи!

— Но что вы совершили такое, что Господь должен вас прощать?

— Ах, пойдёмте, — сказала она и потянула меня за рукав. — И больше ни слова об этом, прошу вас.

— Как хотите, — ответил я, — я к вашим услугам.

Мы пошли по улице Русенкранц мимо Тиволи, пересекли Драмменсвейен и свернули в парк; я следовал за ней беспрекословно. Мы сели на нашу старую скамейку и говорили опять о разных пустяках; её мысли, как всегда, совершали головокружительные скачки, но мы не скучали. Она даже смеялась и спела какую-то песенку.

В десять часов она встала и попросила меня проводить её. Я предложил ей свою руку, скорее в шутку, чем всерьёз.

— Я не смею, — ответила она и посмотрела на меня без тени улыбки.

Мы подошли к Тиволи и прислушались — оттуда доносился шум. Человек-»штопор» опять взмывал в небо. Моя спутница вначале очень испугалась за него и так вцепилась в меня, словно это ей угрожала опасность свалиться с высоты, затем её вдруг охватило буйное веселье. Вдруг он свалится — и улетит за забор! Или вдруг приземлится на чей-нибудь столик, прямо в пивную кружку! Воображая эту сцену, она хохотала до слёз.

Всё в том же прекрасном настроении мы пошли домой, она опять что-то напевала. В тёмном переулке, у подъезда, к которому вело несколько чёрных железных ступеней, она вдруг остановилась и в ужасе отпрянула. Я встал рядом, не зная, что и подумать. Она показала на нижнюю ступеньку и хриплым голосом пояснила:

— Точь-в-точь как маленький гробик.

Тут я, признаться, рассердился. Я пожал плечами и произнёс:

— Опять вы за своё!

Она посмотрела на меня. И медленно, очень медленно её глаза наполнились влагой; из окон первого этажа пробивался свет, и я увидел, что губы её дрожат. В отчаянье она заламывала руки. Но уже в следующее мгновение она шагнула вперёд и проговорила:

— Милый, дорогой мой, будьте ко мне снисходительны!

— Разумеется, — ответил я. И мы пошли дальше. У дверей своего дома она неожиданно взяла меня за руку и пожелала на прощание спокойной ночи,

Прошло несколько недель, и я ни разу не виделся с этой странной дамой. Я злился на себя за свою доверчивость и мало-помалу пришёл к выводу, что она обманывала меня. Пусть так, решил я, но больше я на эту удочку не попадусь.

Однажды вечером я сидел в театре и смотрел «Союз молодёжи»[3]. Во втором акте меня вдруг охватило беспокойство, что-то вокруг меня было такое, что определённо действовало мне на нервы; такое же неприятное ощущение я испытывал в прошлый раз во время концерта Парижского хора в Тиволи. Я быстро обернулся — и точно: среди сидевших в зале я обнаружил уже знакомую мне даму с устремлённым на меня воспалённым взором.

Я готов был сквозь землю провалиться, я ввинчивался в кресло, изо всех сил следил за героем комедии — Даниелем Хейре, но меня не покидало неприятное ощущение оттого, что пара немигающих колючих глаз впилась в мой затылок. Я встал и вышел из зала, не дождавшись конца спектакля.

Несколько месяцев меня не было в городе. И когда я вернулся обратно, никакой дамы из Тиволи словно никогда не существовало, я даже ни разу не вспомнил её. Она исчезла из моего сознания так же неожиданно, как возникла.

И вот недавно вечером был сильный туман, я гулял по Торвгатен между Общественной столовой и аптекой «Слон». Я с интересом наблюдал, как окутанные туманом прохожие наталкиваются друг на друга. Уже около четверти часа я провёл так, фланируя взад и вперёд по этому кварталу, и подумал про себя: последний раз дойду до аптеки и домой. Пробило одиннадцать. Я подошёл к аптеке. В светлом круге от ближайшего фонаря я увидел, что прямо на меня идёт человек. Я немного посторонился — человек шагнул туда же; я метнулся обратно, резко влево, чтобы избежать столкновения, — и увидел, что на меня сквозь туман смотрят не мигая знакомые глаза.

— Дама из Тиволи! — прошептал я, каменея.

С застывшим взглядом, с искажённым до неузнаваемости лицом она подошла ко мне вплотную, в одной руке у неё болталась муфта. Так прошло целое мгновение.

— Ребёнок был мой! — словно стараясь меня в чём-то убедить, произнесла она, повернулась и исчезла в тумане.