Андрей Буторин
Йалокин

Я в больнице. В больнице? Да, именно в ней. Коридор – длинный, пустой, серый. Ни звуков, ни запахов. Вот именно, нет характерного больничного запаха… Почему я решил, что это больница? И, тем не менее, я почти уверен в этом. Я это знаю, вот и всё.

Не видно людей, лишь невзрачные блеклые стены: ряд дверей справа, квадраты света по левую сторону…

* * *

– Нет людей, нет больничного запаха, – прерывает меня лысый собеседник, и его мелкие бесцветные глазки превращаются в насмешливые щелочки. – Почему же вы так уверены, что это больница?

Меня раздражает нелепость ситуации. Я у психотерапевта! Чувствую себя неуютно, мне неловко, стыдно, но эти сны, перепутавшиеся с явью, меня уже доконали.

Вместо ответа прикасаюсь ко лбу, где наискось, от середины, из-под волос и почти до виска струится багровое русло шрама.

– Да, я наслышан, – кивает доктор. – Случайный осколок…

– Случайный!.. – усмехаюсь я. – На войне не бывает случайностей. Это, скорее, закономерность. Я еще легко отделался. Но по госпиталям и больницам поваляться пришлось. Я их теперь нутром чую, они мне в душу, в печенку проросли!

– Ну, хорошо. Пока всё понятно. Раз у вас подобные заведения «в печенках», то сниться они вам будут еще, вероятно, долго. Продолжайте.

Психотерапевт откидывается на спинку кресла и складывает короткие пухлые ручки на солидном полушарии живота.

Я прикрываю веки.

* * *

…Невзрачные блеклые стены: ряд дверей справа, квадраты света по левую сторону. Я подхожу к ближнему окну, выглядываю на улицу. Снизу мне машет… Аня! Анютка, Анюшечка… Как я люблю это имя! Особенно полное – Анна. Имя-палиндром. Не так уж много таких имен, если подумать. Разве что «Алла» придет в голову сразу. Но «Алла» – слишком громко, развязно. «Анна» же – словно вздох, мягкое, задумчивое, чуточку грустное. Как и сама она – моя Анюша. Да нет, не моя. Лишь только в мечтах, да и то… Неправильные это мечты, нелепые, глупые. Когда спохватываюсь, гоню их от себя, но они настырны: возвращаются снова и снова. Но это когда Анны нет рядом. Сейчас же она – вот, всего лишь в нескольких метрах от меня. Улыбается, машет. Прямые темные волосы косой челкой закрыли левый глаз. Анюта отбрасывает их нетерпеливым жестом, и ее орехового цвета глаза оказываются напротив моих, будто и нет между нами двух этажей. Улыбка живет лишь на Аниных губах, глаза абсолютно серьезны, в них плохо спрятаны волнение и тревога.

Лишь теперь замечаю с ней рядом Лену Белову и незнакомого парня. По сердцу стегает веточкой ревности. Я приказываю ему заткнуться и молчать. На ревность я не имею никакого права. Как и на саму Анну. Впрочем, этот парень мог прийти с Леной… Я злюсь на свою «находчивость» и почти с мазохистским наслаждением спешу наказать себя несокрушимой очевидностью: парень моложе Беловой пожалуй что вдвое. А вот Ане – вполне подстать. Мысленно морщусь: сам-то я младше Лены совсем ненамного.

Мотаю головой, отгоняя ненужные мысли, и пришедшие навестить меня коллеги принимают это за приветственный кивок. Они начинают что-то кричать мне, но я не слышу, стараюсь по губам прочитать значения слов… Рука тянется ко лбу, пальцы скользят сверху наискось, к виску, словно ищут там что-то. Кожа ровная, гладкая, как и положено. Я продолжаю тереть лоб. Чего-то недостает… Что-то должно быть тут, под недоверчивыми пальцами, кроме гладкости кожи. Они будто помнят это и продолжают искать. Не находят.

Я опускаю руку и снова гляжу вниз…

* * *

– Минутку! – останавливает меня доктор. – Вы терли лоб, помня о шраме?

– Да ни хрена… ничего я не помнил! – раздраженно бросаю я. С усилием прячу раздражение, смягчаю тон: – Я хочу сказать, что о шраме я не только не помнил, я о нем вообще не знал. Ничего. Там ему не было места. Там я не был солдатом. Скорее всего – мелким чиновником, клерком…

– Ваша жена – программист, – бросает доктор. Как мне кажется, невпопад. Уточняю:

– При чем тут моя жена? – До меня не сразу доходит, что я вообще не помню ни о какой жене. Но лысый уводит разговор в другую сторону:

– Вы вспоминали об именах-палиндромах. Почему?

– Да потому что «Анна» и есть палиндром. Такие имена – редкость, я же говорил.

– Вам не кажется, что вы невольно переносите редкость имени на его обладательницу? – подается вперед доктор. Я опять начинаю злиться:

– Мне не кажется. Она и есть – редкость. Единственная. Лучше всех!.. – Спохватившись, умолкаю. Не хватало еще признаваться самодовольному толстяку в моей любви к Анне. Но тот словно не замечает этой вспышки, спокойно продолжает:

– Не думаю, что подобные имена столь уж редки. Вот вы еще вспоминали «Аллу»… – Он надолго задумывается, потом удивленно выдыхает: – И правда, редкость… Разве что «Ада» еще, да мужское одно, и то уже позабытое, – «Тит».

Я ухмыляюсь. Как-то я указал Ане на редкое свойство ее имени. Она тут же «перевернула» мое. «Йалокин», – засмеялась тогда Анюшка, и я подхватил ее смех: «Ага, Йолупукки. Финский Санта-Клаус». «А что? – удивилась Аня. – Ты ведь и правда Клаус!» «Только не Санта», – скривил я в улыбке рот. «Санта, Санта!» – зажала Анюша мою гримасу ладошкой.

Я вздрагиваю, выдернутый из воспоминаний голосом доктора:

– Так что там у нас было дальше?

* * *

…Я снова гляжу вниз. Анна по-прежнему машет мне, но уже не приветственно, а призывно.

Непостижимым образом оказываюсь на нижнем пролете лестнице. Рука еще на перилах. Сверху ложится ладонь Анны. Маленькая, теплая, нежная, родная… Случайность? Нет, она не убирает руку. Смотрит мне прямо в глаза, словно ищет что-то там, в глубине. Не выдерживаю, отвожу взгляд. Не могу, не верю…

Замечаю рядом Лену Белову. Она кивает:

– Привет, Коля! Как дела?

Не успеваю ответить; Аня вдруг отдергивает ладонь и обвивает мне шею руками. Я стою замерев, не шевелясь, только сердце колотится гулко и часто. Мне хочется, чтобы Анна всю жизнь вот так висела на мне… Но почему? Зачем она сделала это? Не могла, не должна была совершить столь странный поступок моя серьезная, избегающая даже шутливых объятий любимая…

И почему не реагирует Лена? Не удивляется, не краснеет, не прячет глаза. Будто и не происходит ничего необычного.

Мне становится ужасно неловко под равнодушным взглядом коллеги. Чтобы спрятать глаза, поднимаю к ним запястье с часами…

* * *

– У меня снова вопрос, – дотрагивается до моей ладони доктор. – Вы сказали, что Анна избегает объятий. Почему?

– А почему она должна обниматься со мной? Кто я ей? Брат, сват… любовник?.. – Я нервно всхохатываю. – Если я ее… если я испытываю к ней какие-то чувства, это вовсе не значит, что и она должна испытывать подобное ко мне.

– Но ведь она… – вскидывает брови доктор и замолкает, вновь уронив их к переносице.

– Что «она»? – Я невольно напрягаюсь, будто ожидая неприличное высказывание в Анин адрес.

– Н-нет, ничего, – опускает глаза толстяк.

Что-то тут явно не то, но мне почему-то не хочется ничего выяснять. Становится неприятно и даже… страшно. Мне не нравится это, и я спешу продолжить рассказ, не дожидаясь указания доктора.

* * *

…Я поднимаю к глазам запястье с часами. Половина десятого. Что?! Но ведь мой теплоход… Он уже отходит!

Бегу к причалу, заполненному провожающими. Так и есть – между бетонным краем и белоснежным бортом уже пара десятков метров! Угрюмый матрос почти вытянул на палубу трап – две грубо сколоченные доски с поперечными брусками-ступенями.

Машу руками, кричу. Толпа на берегу подхватывает мои вопли, кто-то пронзительно свистит, кто-то орет: «Поворачивай взад, пациента забыли!»

На теплоходе незамедлительно реагируют. Судно теряет ход, останавливается, сдает задом. Вновь выдвигается дощатый трап. Облегченно перевожу дух. Но замечаю вдруг, что я уже не у края причала, а довольно далеко от него. Между мной и надвигающимся белым бортом – толпа, которая больше не кажется доброжелательной. Люди толкаются, матерятся; каждый стремится оказаться поближе к трапу, который уже почти касается нижним краем бетона.

Я снова кричу и тоже бегу к трапу. Пытаюсь бежать; ноги становятся ватными, воздух словно сгущается. С ужасом наблюдаю, как недавние провожающие отчаянно рвутся стать пассажирами; исступленно карабкаются по трапу, безжалостно сталкивают в воду менее расторопных, со всего маху лягают напирающих сзади, бьют кулаками в перекошенные, раззявленные в панической ярости рты.

«Их можно понять, – неожиданно думаю я, – ужас войны превращает людей в скот. Каждый сам за себя. Спасайся, кто может. Быть может, этот теплоход последний…»

А ведь и правда – последний! И скоро тут всё превратится в кроваво-огненный ад. А я? Как же я?! Я не солдат, я простой обыватель! Я нежен, хрупок, я беспомощен и беззащитен! И я хочу жить!

Животный ужас захлестывает меня, подстегивает, удесятеряет силы. Я снова рвусь к краю причала и вдруг слышу сзади:

– Йалокин!

Боже, я забыл про Анну! Спасая шкуру, забыл о любви… Значит… значит, я не любил… не люблю?.. Ведь нет ничего на свете сильнее любви; ни война, ни инстинкт самосохранения не могут, не должны победить ее, затоптать, загубить, заставить забыть…

– За-за-за-за-быыыылииии!!! – исступленно вою я, видя, как вновь задираются вверх перечеркнутые множеством деревяшек-ступенек доски, как отступает белоснежная стена спасения от опустевшего причала. А я не могу остановиться. Я всё бегу и бегу, нелепо вскидывая ватные ноги в воздушном киселе. И он милосердно заползает мне в уши, затыкает их холодными, липкими бирушами, и я уже почти не слышу полустон-полушепот:

– Йалокин!..

* * *

Я замолкаю. Пытаюсь прийти в себя. Получается плохо. Частично я всё еще там – на причале, бегу к отплывающему теплоходу. И мне кажется, что сидящий напротив лысый толстяк – не более чем мираж, сновидение… Наступает именно то состояние, что и заставило меня обратиться к нему. Полуявь-полусон, неявь-несон, или, еще точнее: «Где явь? Где сон?»

«Может быть, и Анна мне всего лишь приснилась?» – с обреченной надеждой думаю я.

Мысль о любимой, которую предал, заставляет меня очнуться полностью. Резко, разом, рубящим ударом топора отрезая сон от яви. Или… явь ото сна?..

– Ну, ну!.. – Оказывается, доктор уже вылез из кресла и склоняется надо мной. – Очнулись? Вам плохо?..

– Нормально, – бурчу я под нос, злой на себя за проявленную слабость. Злость придает сил, я выпрямляюсь, мотаю головой: – Я в порядке. И у меня всё. Если вот это, – обвожу я вокруг руками, – не продолжение сна.

Толстяк хихикает, вновь опускается в кресло и хитровато-блаженно щурится: – Знаете, а ведь ваш сон ничем особо и не примечателен. Нормальный сон. И вот этот логический разрыв, когда пропадает больница и появляется корабль – тоже, по сути, логика. Больница – здание – пассажирский теплоход. Это ведь сходные понятия. Куда-то опаздывать во сне – обычное дело. Война – это отголоски вашего прошлого. Тоже где-то как-то нормально… Я не саму войну имею в виду, а факт присутствия данной темы в ваших снах.

– А предавать любовь – тоже нормально? – сжимаюсь я в судороге подступающего гнева.

Доктор прячет бесцветные глаза под мясистыми складками век. Лысина его покрывается капельками пота, он быстро смахивает их ладонью и говорит, глядя в сторону:

– Прошу извинить меня, но я должен задать этот вопрос… – Он замолкает, сопит, подбирая слова, и я не выдерживаю:

– Да спрашивайте же, черт вас дери!

– Вы изменяли жене? – выпаливает толстяк и вжимается в спинку, будто ожидая удара.

Вполне возможно, я бы его и ударил. Будь у меня у жена. Которой я был бы верен долгие годы. Тогда, наверное, вопрос толстяка оскорбил бы меня. Но жены нет. Есть лишь любимая, которую я предал во сне. И которую продолжаю любить наяву. Любить, не признаваясь ей в этом. Хотя, конечно же, Аня давно обо всем догадывается. Но я не собираюсь говорить с ней о любви. Потому что не хочу ломать ей жизнь. А еще потому, что она не любит меня. Не может она меня любить! Не бывает на свете чудес.

Скрипнув зубами, бросаю:

– У меня нет жены.

Доктор хмурится. Снова отводит взгляд, дергает лысиной.

– Вы успокойтесь, голубчик, – бормочет он. – Всё в порядке, вы не спите…

– Я надеюсь, – хмыкаю я, не понимая, к чему он клонит.

– Всё в порядке, – повторяет психотерапевт. Теперь в его голосе слышится больше уверенности. – Успокойтесь, расслабьтесь, забудьте ваш сон и вспомните…

– Что? – начинаю я злиться по новому кругу.

– Ну, для начала, с кем вы сюда пришли. Кто ждет вас там. – Доктор тычет пальцем-сарделькой в сторону обитой рыжим дерматином двери. Я невольно гляжу на дверь и нервно выхохатываю:

– Же?.. На?

Толстяк расплывается в улыбке и умиленно кивает. Словно перед ним любимое чадо, впервые сказавшее «папа».

Злость мгновенно улетучивается. Мне становится страшно. Я вскакиваю и начинаю возбужденно лепетать, словно уговаривая доктора:

– Да поверьте, ну нет у меня жены! Вот, смотрите, у меня и кольца обручального нет!.. – Я вытягиваю правую руку и замираю. Глаза мои пялятся на распростертую в воздухе ладонь, но я отказываюсь им верить. На безымянном пальце… блестит золотой ободок.

Всё. Я не выдерживаю. Кольцо добило меня. Хватаю толстяка за лацканы пиджака, начинаю трясти:

– Что это?! Что?! Твои дурацкие методы?! Пока я был в отключке?.. – Пытаюсь сдернуть кольцо, но оно сидит мертво, словно вросло в палец. – Тупой идиот! Сволочь! Скотина!.. – Я выплевываю в лицо доктора и некоторые другие слова, но тот, надо отдать ему должное, выдерживает мой натиск достойно. Ждет, пока я успокаиваюсь и подходит к рыжей двери. Открывает, говорит кому-то за ней:

– Анна Михайловна, будьте любезны, зайдите!

Дверь распахивается. В проем шагает… Аня. Анютка. Анюшечка. Моя любимая.

Глаза закатываются к потолку, я вижу, как быстро он удаляется, жду удара пола о спину и…

* * *

…Падаю в белую пустоту. Точнее, мягко опускаюсь в нее. Передо мной по-прежнему сидит доктор. Нет… Не доктор. Вообще непонятно кто. Почему-то не могу сфокусировать взгляд на фигуре напротив. Зато, опустив глаза, вижу на себе нелепый красный полушубок с белой каймой. Она сливается с фоном и кажется, что ноги мои в черных сапожках с блестящими пряжками отрезаны и парят отдельно от тела. Я невольно шевелю ими, чтобы развеять неприятную иллюзию. Ноги охотно отзываются. Зато я не помню, кто я такой.

Вслух я ничего не говорю, но ответ получаю сразу:

– Как кто? Йолупукки, конечно.

– Нет-нет, Йалокин! – внезапно вспоминаю всё. Ну, или почти всё. Мой нечеткий собеседник отмахивается:

– Да какая разница! Главное, что ты можешь то, чего не могут другие. Значит, ты и есть этот… Санта-Клаус. Тирли-динь, тирли-динь, тирли-тирли-динь!.. – гнусаво поет расплывчатый хмырь.

Я в очередной раз начинаю злиться:

– Да какого?!.. Что я еще там могу?! Кто ты вообще такой?!

– Я-то не всё ли равно кто? – Голос Неясного тоже становится злобным. – А вот ты – пакостник! Наворотил, напутал, понимаешь…

– Что я напутал? Что наворотил?.. – Я отчетливо понимаю, что шутки кончились. Но совершенно не могу понять, чего от меня хотят.

– Где сон? Где явь? – говорит Нерезкий моим голосом. И добавляет грустно и тихо: – А любовь? Все-таки есть? Или она лишь сон, вымысел, нелепая ошибка? – Голос становится сухим, жестким, чеканным: – Выбирай. Исправляй. Мир потерял равновесие, расфокусировался. Он на грани исчезновения. Из-за тебя.

– Да почему из-за меня-то?! – взываю я то ли к туманному незнакомцу, то ли к белой пустоте вокруг.

– Да потому что ты – Йалокин. Йолупукки. Санта-Клаус. Просто Клаус, без Санта. Какая разница? Всё равно выбирать тебе.

– Что? Что мне выбирать? – Мой голос предательски дрожит. Я сдаюсь. Мне ничего не остается.

– Где сон, где явь. Как решишь – так и будет. Но если ошибешься… Мало не покажется. Всем. И тебе тоже. И Анне.

Я наконец-то понимаю. Моя болезнь, где сон перепутался с явью… Каким-то образом она повлияла на реальность. Поставила мир на грань исчезновения. И я должен понять, что же в моей жизни сон, а что явь. Где настоящий мир: там, где я со шрамом на лбу, или там, где, обрубив любовь, шрам пересек сердце? Чушь, бред, нелепость!

Да-да, может быть, все-таки бред? Вот это всё – тоже бред, очередной сон?.. Тогда не нужно ничего выбирать, всё это чушь собачья. А если все-таки явь, то ее-то как раз и надо выбрать. Как всё очевидно и просто!

Я не успеваю открыть рот, как псевдооблачный некто произносит усталым голосом:

– Не умничай. Выбирай. Осталось восемнадцать секунд.

– Постой-постой, – протестую я, но тут же слышу отчетливое щелканье метронома. Мозг непроизвольно включает обратный отсчет: «Семнадцать, шестнадцать, пятнадцать…»

И я собираюсь. Сосредотачиваюсь. Соображаю, анализирую.

Больница – корабль. Мало логики. Это сон. Но тогда явь – где я ранен, контужен. Значит, и с логикой у меня может быть не всё в порядке. Или с восприятием, с отображением, с чем еще там… Может, как раз больница-здание-корабль – это и есть логика, как говорил лысый доктор? В том, что я добровольно пошел к психотерапевту, еще меньше логики. Нет, так мне не определиться…

«Семь, шесть, пять…»

Ой-ёй-ёй! Думай быстрей! Еще быстрей! Вот так… Чувствую, как мыслительные процессы ускорились до предела. Восприятие времени заметно притормозило.

«Чееееетыыыы…»

Остается Анна. Любовь – единственный критерий. Так ведь и должно быть. Любовь – это жизнь. И наоборот.

Итак. В одном случае я предал. Оказался слабаком. Инстинкт самосохранения взял верх. Это позорно, обидно. Стыдно узнать о себе такое, но это вполне возможно. Это реально.

«…реее, триии…»

В другом… А что в другом? С ужасом понимаю, что не помню, как у меня было с любовью в другом случае… Любил ли я там Анну вообще? Да и была ли там Анна?..

«Дваааа, ооод…»

Вспышка в мозгу. Рыжий дерматин. Дверь. Анна. Жена!

Какая жена?!.. Аня, Анютка, Анюшечка!.. Моя любимая! Она не может быть моей женой!!! Это нелепо, это невозможно, это бред, это – соооооон!!!

«…ииин!»

Я успеваю.

* * *

…Я всё же успеваю прыгнуть, ухватиться за край грубо сколоченных досок. Перехватываюсь, цепляюсь за ступеньку, подтягиваюсь. Черные волны подо мной раздосадованно облизываются, шумят, шуршат о белый борт, шелестят пузырьками злобной пены, заглушают, занавешивают мне уши… Но я всё равно слышшшу… Тихо-тихо. Слабо-слабо. Удаляясь. Исчезая.

– Йалокин!..

Я глохну от спасительного воя сирен.