Введение

Неоднократно цитированное высказывание Уайтхеда, которое я избрал в качестве эпиграфа, с успехом может послужить фоном для дискуссий по истории языкознания современного периода. Применительно к теории языковой структуры его суждение вполне справедливо, если речь идет о XVIII и о начале XIX вв. Однако современное языкознание сознательно отошло от традиционных лингвистических теорий и попыталось построить совершенно новую, независимую от предшественников теорию языка. Обычно профессиональных лингвистов мало занимает тот вклад, который внесла в лингвистическую теорию европейская традиция более раннего времени; они увлечены совсем иной тематикой и работают в интеллектуальной атмосфере, невосприимчивой как к проблемам, стимулировавшим языковедческие исследования в прошлом, так и к добытым ранее результатам. Указанный вклад по большей части неизвестен современным лингвистам, а если они и знакомы с ним, то смотрят на него с нескрываемым презрением. Для немногочисленных современных трудов по истории языкознания типична следующая позиция: «все, что предшествует XIX в., еще не лингвистика и может быть описано в нескольких строках»1. Однако в последние годы наблюдается заметное оживление интереса к проблемам, которые на самом деле серьезно и плодотворно исследовались еще в XVII, XVIII и в начале XIX вв., хотя впоследствии к ним обращались редко. Более того, возврат к классической проблематике привел к повторному открытию многого из того, что было прекрасно понято в указанный период. Этот период я буду называть «картезианской лингвистикой»; ниже я постараюсь обосновать свое решение.

Тщательный анализ параллелей между картезианской лингвистикой и некоторыми современными разысканиями может быть плодотворен во многих отношениях.

Перечисление всех выгод выходит за рамки настоящей работы, более того, любую попытку подобного перечисления можно считать совершенно преждевременной, если учесть плачевное состояние исследований по истории языкознания (отчасти оно является следствием характерной для современного периода недооценки трудов предшественников). В своей книге я ставлю менее амбициозную задачу, а именно: дать предварительный и фрагментарный очерк некоторых ведущих идей картезианской лингвистики, оставив в стороне эксплицитный анализ ее связей с нынешними исследованиями, в которых делается попытка прояснить и развить эти идеи. Читатель, осведомленный о текущей работе в области так называемой «генеративной грамматики», сам сможет без особого труда проследить эти связи2. Тем не менее общее построение моего очерка определяется той проблематикой, I 19 которая оказалась в центре внимания в настоящее время.

Это означает, что я не собираюсь характеризовать картезианскую лингвистику в том виде, в каком она представала в глазах своих сторонников3; свое внимание я сосредоточу на развитии идей, которые вновь стали обсуждаться в современных работах без всякой связи с предыдущими исследованиями. Моя первоочередная задача заключается всего лишь в том, чтобы обратить внимание лингвистов, занимающихся генеративной грамматикой и ее импликациями, на некоторые малоизвестные труды, имеющие отношение к разрабатываемым ими темам и проблемам; нередко в них предвосхищаются их собственные конкретные выводы.

Эта книга представляет собой подобие коллективного портрета. Невозможно привести в пример ни одного ученого, про которого можно было бы сказать, опираясь на тексты его сочинений, что он придерживался всех описываемых мною воззрений. Пожалуй, ближе всего к этому идеалу Гумбольдт, стоявший на пересечении традиций рационалистического и романтического мышления; его труды во многих отношениях знаменуют собой кульминационный и одновременно конечный пункт в их развитии. Более того, по ряду причин применимость термина «картезианская лингвистика » к анализируемым в книге направлениям теоретической лингвистики может быть поставлена под сомнение. Во-первых, эти течения возникли на основе языковедческих исследований, проведенных ранее; во-вторых, некоторые из наиболее активных их представителей наверняка посчитали бы свои труды чем-то совершенно противоположным картезианской доктрине (см. прим. 3); в-третьих, сам Декарт уделял языку мало внимания, а его немногочисленные высказывания по этому поводу можно истолковать по-разному.

Каждое из перечисленных возражений в какой-то мере оправдано. И все же мне кажется, что в рассматриваемый период можно выделить некоторую совокупность идей и умозаключений относительно природы языка, которая получила последовательное и плодотворное развитие, будучи соотнесенной с определенной теорией мышления4; это развитие можно считать одним из последствий картезианской революции. В любом случае уместность самого термина «картезианская лингвистика » не представляет особой важности. Главная задача — определить истинную природу «капитала идей», накопленного в период, предшествоваший современному, оценить его значимость для нынешних исследований и изыскать пути его использования во имя прогресса лингвистической науки.