"Король-Беда и Красная Ведьма" - читать интересную книгу автора (Ипатова Наталия)

2. А в это время в глубинке…

Декорации, как это ни странно, не слишком изменились. Только, как говорится, труба стала пониже да дым — пожиже. Точно так же, как у смертного ложа Ужасного Короля, источник света обрисовывал вокруг себя пятачок видимости, за пределами которого теснилась тьма. Вот только пряные травяные запахи были здесь резче, стены за пределами освещенной зоны угадывались не каменные, вобравшие в себя свинцовый холод зимы, а бревенчатые, прогретые, черные от копоти и смолы, добротные, знававшие лучшие времена, да и сами в наследство от них оставшиеся. Были когда-то в семье мужики, способные срубить этакую хату.

Да вот еще суеты здесь было побольше. Не короли, могли себе и позволить. Аккурат в тот час, когда Король-Чудовище стоял перед разверстой могилой, повитуха Ува потела, помогая родиться новой жизни и вовсю поминая неладну мать. В профессиональной карьере Увы насчитывалось не так уж много неудач, во всяком случае, она не без оснований гордилась своей репутацией, однако этот раз заставлял ее задуматься о пользе смирения и о том еще, что все касательно женских дел находится в руках божьей матери и заступницы милосердной Йолы. Вот уж воистину, ежели плуг с самого начала пойдет не так, то и не жди, что борозда выйдет прямо.

Вообще Ува на дому не работала. Привыкла, что ко времени или по скорой нужде приглашали ее в дом, угощали все время, покуда она там пребывала, в случае успешного исхода наливали чарочку и щедро одаривали за труды. Настолько щедро, что своего хозяйства она не вела. И так все было: и мясо по холодам, и пива жбанчик, и ларчик с цветными платками, и даже денежка под половицей. На этот же раз счастье буквально привалило к порогу. Самым брюхом.

Схватки начались давно, были сильными и, судя по сдавленным стонам, болезненными, и воды уже отошли. Грех было бросить бабу в сугробе, ясно ведь, на чью совесть легли бы две жизни. Помогла бы уж, чем могла, даже если бы не обнаружилась в скрюченной полузамерзшей руке серебряная денежка, подлинная, согласно пробе на зуб, так что формально Ува внакладе не оставалась.

Дитя греха стремилось на свет, это ясно. Законных-то по-установленному, в своей постели рожают. Уже в хате Ува рассмотрела, что баба молодая и шуба на ней богатая, в пол. Шапки не было, в смоляных волосах снег, а глаза в таких темных кругах, что за банного луня могла бы сойти, детей да девок пугать в темную ночь. Черная масть в этих краях ох как редка: все больше белесые да рыжие, темно-русый волос аж за версту видать, а тут диво такое, аж в синеву, в вороний отлив.

Опытный глаз подсказал: медлить нельзя. Раскатала на столе холст, вытряхнула чуть живую гостью из шубы да из платья, алого, словно грех, взгромоздила на стол, благо молода была еще и здорова, метнула котел на огонь, повязалась кругом тряпкой, чтоб платья не испоганить, и приступила денежку отрабатывать.

Близко стоял у огня стол, да заметила повитуха, что сторонится свет страдающей бабы, словно стороной ее обходит, по закраине, и не видно толком ничего, что видеть надобно. Вот тогда первый раз пожалела Ува, что отворила дверь в неурочный час. Пожалела — и испугалась мысли этой, трусливой и подлой. Вот только… не раз еще ей пришлось о доброте своей пожалеть.

Ни разу еще в ее руках так долго баба не мучилась. Вся холстина была в кровище, весь передник ее, на пол капало, и меж хлопотами своими поражалась Ува пределу человеческой, а то, лезла мысль, может, и нечеловеческой вовсе выносливости. Час за часом подымалась незнакомка на локтях, на жестких досках стола, толкая из себя плод, когда, по представлениям опытной повитухи, давно должна бы уж лежать недвижно, в поту и крови, и когда дитя таки вылезло, показалось сперва, что мертвое оно.

Порядку ради перевернула Ува ребенка вверх ногами, встряхнула, шлепнула — и зашевелилась девочка. Но ни звука не издала. До того чудно показалось ей это, что даже проверять полезла, на месте ли у малютки язык.

— Чегой-то она молчит? — изумилась она вслух. — Ребятенок всегда в голос вопит, когда рождается, грехи отцов оплакивая.

— С характером у меня девочка, — отозвалась с ложа своего мать.

Ува, держа малютку на руках, вернулась к ней, посмотрела на волосы, темные, как ночное зимнее небо, спутанные, как грива, которую леший заплетал, влажные, как водяные змеи, и поняла, что душ живых сегодня у Господа не прибавится. Слишком многое та, безымянная, дочери отдала, да до того еще что было с нею, как она, зажимая в руке денежку, добиралась сюда по снегу, что выше пояса, — следы остались в сугробах, не со стороны деревни, не по дороге принесла ее нелегкая…

Не унималась кровь. Темная, горячая. К жизни привыкла Ува, не к смерти, встречать жизнь на ее пороге, а не провожать за черту привыкла она, и до паралича ее все это пугало. Бывали у нее редкие неудачи, но одна она в глухой ночи никогда перед ними не стаивала.

— Ты у исповеди давно была? — спросила Ува. — Дотянешь, если за священником побегу, али как?

Та оскалилась, показав зубы в кровавой кайме.

— Нет у таких, как они, права судить и прощать таких, как мы. Сами за себя ответ держим. Потому и не хоронят нас на освященной земле.

И не хотела Ува, а отшатнулась и ребенка вытянула на руках подальше от себя, словно не поздно еще было. Словно не измаралась она с головы до ног в нечистой крови.

— Ты, — выговорила она, — из этих! Заклятая!

И заметалась по хате, ища чистые тряпки, забыв, что в руках ребенка держит.

— Дай, — прошептала ночная гостья. — Дай хоть подержу.

Сунула Ува молчаливую кроху в руки матери, и та стала поглаживать ее, баюкать. Комочек плоти, весь в крови, как сырое мясо. А Ува терла руки в горячей лохани, в памяти воскресали все самые чудовищные страхи, все жуткие намеки о том, что способно сотворить с человеком прикосновение крови заклятого, проклинала, стиснув зубы, свою доброту и жадность.

— Так, значит, — шептала, словно в бреду, незнакомка. — Ежели не сделаю сейчас, значит, пропадет все даром, никому не достанется. Может, ей от этого выйдет помощь в пути. Может, назовет мой дар проклятым. Но пропасть этому нельзя.

Окинула бесовским взглядом свидетельницу и сказала громко, с вызовом, будто зная, каков будет ее испуг и протест:

— Закляну-ка я, пожалуй, малютку на девственность! Пошло, просто и действенно. Чтобы думала головой, прежде чем оной кого попало одаривать. Чтоб знала, что потеряет, коли сладким речам позволит путь себе указывать. Чтоб малое от великого межевала.

Сказала — и отложила ребенка в сторону, как будто сама решала, когда ей сделать последний шаг за черту. И усмехнулась, да так жутко, как в жизни своей Ува не видела.

— Девочку назови Арантой, — велела.

— Крестить-то… можно ли?

— Как хочешь. Все равно.

Глаза у нее были как две бесовские ночи, бесстыжие, огромные, колдовские, и вспыхнула вдруг перед Увой картинка: словно со стороны увидела она себя. Неуклюжая, толстая, с красным лицом, в растрепанных белобрысых космах, в окровавленной тряпке, повязанной под бесформенной грудью, с руками, растопыренными в стороны, как можно дальше — на них ведь ведьмина кровь была, хоть и смытая, да памятная. Жалко она выглядела, смешно и глупо. Презирать такиquot; надо. Черная кость. А когда картинка, мигнув, погасла, ведьма была мертва.

Лишившись речи, Ува с размаху плюхнулась на табурет.

На столе перед нею с одной стороны простерся труп в окровавленной сорочке, с другой — слабо, без привычного писка шевелился младенец, проклятый едва ли не раньше, чем рожденный. Никем наверняка не желанный.

Вот страсть-то! Куда его деть? Была бы баба местная, так родне бы отдала, пусть решают. Ну, положим, с утра побежать к пастору, исповедоваться, рассказать все, как было, предъявить тело и отродье и снять с ума непосильную ношу. Пусть они сами его истребляют, берут на душу грех во спасение.

Будь у нее поменьше времени на размышление или стой кто-нибудь за ее плечом, так бы Ува и поступила. Но буря выла за окном, гудела печь, оранжевый свет огня становился понемногу все краснее, и Ува как-то понемногу стала вновь обретать привычную способность рассчитывать только на себя.

Ничего хорошего от вмешательства пастора ждать не приходилось. Незнание в глазах церкви не освобождало от ответственности. Ну, положим, от сорока чтений «Богородицы» с земными поклонами в пояснице Ува не переломится, однако было у нее подозрение, что на сей раз поклонами святой отец не ограничится. По всему видать, Ува влипла крепко. Без пожертвований не обойтись. А когда речь шла о мирском благе, пастор одними лишь сухими корками не довольствовался. Вытрясут последнее, ироды, честным трудом накопленное, и хорошо, коли вовсе не запретят христианских детей на свет принимать. Ему-то ведь, безбрачному старцу, нет что бабе в этот час помогать надобно. Ему важней, что неведомая тьма к ней прилипла. А там… не хватало еще, чтобы пошла о ней черная молва пособницы чуждых сил. Станется, дождется она отводящего знака в свой след, злого трусливого шепотка, а то и камня в спину от деток, цветов жизни.

Нет без ремесла одинокой женщине не прожить. А стало быть надобно сделать так, как будто и не было ничего. Не скреблась слабеющая рука в дверь ее домика на отшибе, не принимала она сегодня в мир новую душу. Метель за окном, лес рядом. Никто носа не высунет, и следы к утру скроет. Обрядить мертвую как она была, взвалить на сани, отвезти на полмили в лес. Не дошла, мол. Жаль, пуповину дитю обрезала. Видно, что роды принимали. Да, впрочем, если рядом с матерью положить, так волки к утру так похоронят, что никто и не догадается, что тут кто-то третий участвовал. Да и был ли младенец… Вон она какая махонькая и молчит, умница.

Ува взяла подушку. Задушить было проще, чем оставить голенькую на морозе. Как-то… ну не по-христиански, что ли, не говоря уж о том, что вдруг все-таки закричит, выдаст.

Барабанный стук в дверь заставил ее выронить подушку и потерять все нити разом. Пока она металась по горнице, пытаясь сообразить, что ховать, что оставить, громкий женский голос за дверью клял ее на чем свет стоит. С перепугу она даже не узнала подругу. Потом махнула рукой и впустила, решив сказать как есть, но умолчать о главном. Нелегкая принесла самый длинный язык в округе.

Не такие уж они на самом деле и подруги были. В самом Деле, какая она ей, добропорядочной повитухе, подруга, эта беспутная Ида из придорожного кабака! Разве что денежки у нее водятся и услуги ей иногда нужны такие, о каких на исповеди и то иной раз постыдишься признаться. Так и якшались, к обоюдной выгоде.

— Ох! — весело сказала та, отряхивая снег у порога. — Вот это метель — с ноженек валит, глазыньки залепляет. Право слово, аки любовь.

Размотала шаль, сбросила сабо, шагнула цепкими босыми ногами на веревочные половики.

— Ой, что это у тебя происходит? Никак покойница!

— Вот, — сказала Ува, в глубине души удивляясь собственному мрачному спокойствию. — Добрела до порога, выродила дитя и померла тут же. Ничего про нее не знаю. Ребенка… не возьмешь?

Ида истово замотала головой:

— Я, думаешь, зачем пришла? От такой же нечисти избавляться. Дай травки какой-нибудь, в долгу не останусь, ты знаешь. Нет, вряд ли кто-нибудь девку возьмет. Кормить ее пятнадцать лет, потом приданое… Так что, считай, подруга, счастье это привалило именно тебе.

Ида издали бросила брезгливый взгляд на сучащую ножками малютку.

— Когда они начинают свою жизнь, считай, мы свою заканчиваем. Так-то. Ну да ты ведь другого мнения? Новая жизнь, опора в старости, смысл жизни, знаем, наслышаны. А вот только я думаю, наши с тобой матери были бы счастливее, коли кто-то берег бы их так, как ты меня бережешь. Крепкая малышка, здоровая. Похоже, выживет.

Прекращая поток пустопорожней болтовни, которая сегодня была некстати, Ува не глядя сунула Иде какой-то пузырек с полки.

— На, и иди давай…

Ида не обиделась. Гоняли ее часто, и куда грубее. К тому же характер у нее был хороший.

— Назовешь как? — долетел из вьюги последний вопрос.

— Арантой.

Вьюга присвистнула с Идиной интонацией.

— Это ж в старом написании будет целых семь букв. Не по сверчку шесток, подруга. Так только принцесс называют.

Наконец ночь поглотила свидетельницу. Ува облегченно вздохнула. Горячечному плану ее не суждено было исполниться и отчасти она была этому рада. Безотчетно. Она продолжала чувствовать на себе гнет, но как-то иначе. Отвернувшись от мертвой, она поглядела на ребенка. И почувствовала, как страх вползает ей в душу.

Малютка защитила свою жизнь, Ува по крайней мере имела повод так подумать. Будто все было продумано заранее. Будто всеми ими управляли. Ида появилась как раз вовремя, чтобы Ува не успела выполнить задуманное. Мгновением позже — и какие потусторонние ужасы стучались бы в ее дверь? Какая жуть поселилась бы в окрестных краях? Как же она могла отомстить, ежели бы у Увы поднялась рука исполнить то, что она в минутном ослеплении посчитала самым верным? И, если уж на то пошло, как она сможет ее вознаградить? Стала бы покойница передавать дочери свой дар, когда бы полагала, что той от него — одни шишки! Может, и правда, сохранить при себе, раз все равно крови ведьмовской коснулась? Та вроде говорила, будто бы и святое крещение дочери ее не преграда и не помеха, значит, сильнее это того, чем люди могут заклятым противостоять. Добро ли, зло, праведное али бесовское, а выгоднее быть на стороне силы.

Ува вздохнула тяжко, накрыла покойницу и полезла в сундук за чистым холстом — пеленать.