"Леди декабря" - читать интересную книгу автора (Ипатова Наталия)

7. Июльские грезы под дождем

На этот раз мы материализовались — пора, наконец, приставить к делу слово, наилучшим образом иллюстрирующее способ моих передвижений — в настолько неожиданном месте, что я временно потерял дар речи.

Мы очутились среди четырех бревенчатых стен, на тесной деревенской кухне, где со всех сторон что-то пыхало, шипело, шкворчало и брызгалось раскаленным маслом. Но тесно здесь было вовсе не потому, что ее так неудачно расположил планировщик, или кто-то пожалел на нее леса. Прямо перед нами стояла брюнетка баскетбольного роста и экзотической наружности. Она стоила того, чтобы задержаться на минутку и описать ее, тем более, что все равно преграждала нам выход.

Ее лицо было несколько более смуглым, чем обычно встречаются в средней полосе России, а именно в этот регион нас занесло, судя по обстановке, меблировке и виду из окна. Губы у нее были как спелые вишни, глаза — как сентябрьские звезды, кожа — как смазанная жиром сковорода. Все ее восемь пудов облекало ситцевое платье в веселый мелкий цветочек, натянутое настолько туго, что мне становилось страшно, когда она шевелилась, а на балконного размера груди трепетал до смешного крошечный золотой крестик, выдававший то ли полную безграмотность дамы в вопросе веры, то ли предрасположенность к ее римско-католической версии.

— Явился? — сказала она, обдавая нас антарктическим холодом. — Не ждали!

Поистине, я не знал ни что ей сказать, ни как проскользнуть мимо нее. Еще один веский довод не покидать благословенный июнь. Потом сообразил, что все сказанное относится не ко мне.

— Твоему негостеприимству, Афродита, — ответил ей Имант, одновременно совершая какой-то очень сложный маневр плечом, в результате которого я оказался вытолкнутым вперед, — нет ни малейшего оправдания. Цель моего нынешнего визита сугубо деловая.

— Знаю я твои дела, король бездельников! — отмахнулась от него Афродита.

— К твоему сведению, я всего лишь сопровождаю своего гостя. Ты достаточно сведуща в местных делах, чтобы понимать: в обход вас в Август дороги нет.

— Сам-то мог бы и не припираться, — буркнула Афродита, одаряя меня не слишком ласковым взглядом, однако, смиряясь с моим присутствием, соблаговолила все же спросить: — Молодой человек, кто теперь президент в Гондурасе?

Я только рот разинул, и с большим трудом подбирая надлежащие обороты, на каждом шагу извиняясь, объяснил, что не располагаю сведениями подобного рода. Выражение ее лица при этом я мог истолковать единственным образом: субъектам, столь далеким от политики, нечего болтаться туда-сюда по Высшим сферам.

— Афродита, — вновь миролюбиво вмешался Имант, и я подавил судорогу совершенно непристойного смеха, которая скручивала меня всякий раз, как он произносил ее имя, — ты же видишь, мы с белым флагом и без оружия.

— Твое-то оружие всегда при тебе, охальник!

— Да, — высокомерно согласился Король-Июнь. — Я сражаюсь улыбкой. И побеждаю!

С этими словами он движением профессионального регбиста поднырнул под занесенную скалку и исчез в дверях. Афродите, если она не желала потерять лица, оставалось только смириться и пропустить меня следом.

Оказывается, это был большой деревянный дом, похожий на те, что можно увидеть в привилегированных дачных поселках вроде подмосковного Переделкино или питерского Комарово. Довольно долго я никак не мог определить источник легкого шороха, сопровождавшего нас повсюду во время наших перемещений по комнатам, потом догадался, что это мелкий летний дождь шелестит по шиферной крыше. Знаю я эти дожди. Нудная многодневная ностальгическая морось, от которой огурцы покрываются мучнистой росой, а земляника заболевает серой гнилью. Странные предпочтения у местного духа, за которого я сперва, с перепугу, едва не принял Афродиту. Вряд ли даже ради ее прекрасных глаз и необъятных форм Имант стал бы самолично добывать жемчуг.

Я готов был ошибиться еще раз, когда в гостиной мы наткнулись на молодую девушку, выразившую при виде моего спутника совсем иные чувства.

— Ну наконец! — воскликнула она, бросая веничек из перьев, которым обметала пыль с фарфоровых статуэток. — Мы все тут уже позеленели и скоро заквакаем.

Ага, сообразил я, это его Пятая колонна. У меня возникло и ширилось подозрение, что Имант, помимо всего прочего, готовит соседскому месяцу нечто вроде аннексии. Девушка, кажется, была вполне в его вкусе, такая же оживленная, инициативная и хорошо сложенная, как его бронзовотелые вакханки, с упругой свежей кожей, блестящими глазами и каштановыми косами, такими длинными, что, по моим расчетам, она могла бы на них сидеть, не особенно запрокидывая голову. Обыкновенно явления Иманта свету сопровождались целыми стадами нимф вроде этой, однако именно с нею он был особенно сдержан.

— Привет, Бируте, — сказал он ей. — Как у нее дела? Чем занимается?

Пухлые губки обиженно надулись.

— А что ей сделается? Целый день не то дрыхнет, не то мечтает под шум дождя. Ей нравится!

— Вот, — Имант подтолкнул меня локтем, — знакомься. Это Дмитрий. Недавно из Внутреннего Мира.

С его стороны это было самое настоящее свинство, ведь он совершенно сознательно приносил меня в жертву. Впрочем, справедливости ради следует отметить, что и в друзья мне он никогда не набивался. Условлено же было, что он помогает мне до тех пор, покуда ему это выгодно. А кроме того, по-моему, было бы абсолютно бесполезно взывать к этике такого, как Имант.

В мою сторону немедленно состроили брезгливую гримасу, я только плечами пожал, и спустя минуту презрительного молчания Бируте наконец раскололась.

— Давно отдыхали в Юрмале?

— Девочка, — ответил я ей, — в Юрмале теперь отдыхают только аборигены, потому что, чтобы туда попасть, нужно оформлять визу и загранпаспорт. И те, кто могут себе это позволить, предпочитают мотать на лето в Анталию или на Кипр, где и цены пониже, и лица… поулыбчивее. Латвия — суверенное государство. За что боролись, на то и напоролись. Сбылась мечта идиотов. Так что я теперь для вас иностранец, барышня. Со всеми вытекающими отсюда претензиями.

Ответить на мое хамство достойно она не могла по причине недостаточной бодрости ума, а потому сочла удобным ретироваться, оставив нам поле боя. Имант поглядел на дверь, за которую ускользнули каштановые косы.

— Что-то я не совсем понял ее телодвижения в твой адрес.

— В этом с тобой весь цивилизованный мир солидарен, — отозвался я, переводя дух. — В наиболее концентрированной форме это называется фашизм. Но у тебя этого нет. И слава богу.

— Слава мне, — кивнул Имант. — Я до этого не додумаюсь.

И двинулся вперед по расчищенному мною пространству.

— Договоримся так, — шепотом, сквозь зубы распорядился он. — Ты не уйдешь до тех пор, пока я не скажу. Пока ты будешь мне нужен. Ладно?

Я сделал знак о'кей. Пусть не беспокоится.

Мы вышли в большую, но тесно заставленную вещами комнату, открывавшуюся на просторную веранду. За верандой был маленький пруд, дождь сек глянцевые листья кувшинок. Старинный патефон тихонько мурлыкал «Утомленное солнце», и все краски здесь были приглушены настолько, что сцена казалась старой черно-белой фотографией или кадром из фильма. Я ощутил ностальгическое прикосновение «Летящих журавлей» и «Весны на Заречной улице». На столике стояла древняя пишущая машинка — «Ундервуд», голову кладу на отсечение! с листом бумаги, на нем виднелась колонка неоконченного текста. Стихи. Там же я увидел очки в старомодной черной оправе. Кружевные подзоры, шторы в технике «ришелье», какие-то шали. Вещей, как я уже сказал, было много, и я не сразу разглядел в глубине композиции глубокое кресло, а в нем — ноги. Разглядев, я ни на что другое уж не смотрел. Несомненно девичьи, босые, с породисто удлиненными ступнями и сухими щиколотками, именно такие, от каких тащился Бунин, гладкие, без единого волоска, лишь чуть-чуть расширяющиеся к икрам. Изящные колени. Девушка в простеньком ацетатном платьице, где по серому фону были разбросаны ромашки, казалась погруженной в глубокую дрему и не заметила нашего явления. Она выглядела такой худенькой, а платье на ней — таким детским. И я до самой глубины души был поражен, почувствовав, что беспечный бронзовый бог, бесстрашный наездник Девятой волны, адресат всех вздохов тропических ночей дрожит перед тоненькой девочкой с внешностью советской кинозвезды 60-х, чья божественная одухотворенность заставляет выцветать все голливудские созвездия. Он был влюблен, я не мог в этом сомневаться.

Однако он не был бы Имантом, если бы и дальше продолжал изображать из себя каменное изваяние. С обычным своим деловитым видом, который так ему удавался, Имант прошелестел босыми ногами по деревянному полу, присел перед патефоном на корточки, снял с пластинки иглу, поменял диск, и по комнате полилось что-то, помнится, о том, как «прошел чуть не полмира я», и «от тебя, такой красивой, глаз не отвести». Мне было до смерти интересно, как он станет вешать на нее жемчуга, однако он просто оставил бесценную ниточку, зацепив ее за спинку стула. В его глазах она ведь и не составляла никакой сравнимой ценности.

Опершись на спинку кресла-качалки и склонившись над ним, он терпеливо ждал, когда смена мелодии дойдет до дремлющего сознания барышни Июль.

— А, — сказала она, — это ты. Что, уже мое время?

Я бы обиделся, но Имант не мог позволить себе такой роскоши.

— Могу я просто захотеть тебя повидать?

— Зачем?

— Затем, что я… думаю о тебе, Ларис-са.

Разумеется, мой удивленный возглас был исключительно мысленным. Скажи мне, чьим именем зовется корабль пирата…

— Ты думаешь только о сексе, — укоризненно поправила она его, и мне почудилось, что кое-кто повторяет здесь за Афродитой.

— Во-первых, это лишь одна, видимая моя ипостась, — нимало не смущаясь, заявил Июнь. — А во-вторых… разве ты сама здесь грезишь не об этом?

Ларисса покачала головой. Бледная улыбка приподняла уголки ее губ. Имант заметил это и присел перед нею на корточки, позволяя ей стратегическое преимущество взгляда сверху вниз. Не так давно я и сам попался на эту удочку. Я бы ушел, но он взял с меня слово. Должно быть, боялся, что без предлога его прежде времени выпрут.

— Нет, — сказала она. — Мои грезы более… беспредметны.

— О! — отозвался он с мгновенным восторгом. — Я могу предложить тебе самый беспредметный секс. Можно даже сказать — виртуальный.

— Это как?

Бог знает, у кого Имант подцепил это словечко. Он явно в точности не знал, что оно означает, и теперь метнул мне панический взгляд. Пришлось его выручать.

Мы затеяли с Лариссой беседу, оказавшуюся неожиданно увлекательной для обеих сторон. Она была девушка развитая и отлично разбиралась в оргтехнике. В хороших руках она мигом превратилась бы в компьютерную барышню. Через полчаса, уже сидя за столом, на который подавала угрюмая Афродита, я внезапно обнаружил, что веду с ней вполне осмысленный разговор о емкостях винчестеров, звуковых платах и видеопамяти. Имант пару раз вставлял замечания невпопад, и его не одернули только потому, что не заметили. Бронзовый бог зевнул и очевидно заскучал.

Потом, когда разговор перешел на преимущества магнитного способа записи перед привычными для нее пьезотехнологиями, и я подробно пересказал хозяйке принцип действия магнитофона, он еще раз, в весьма характерной для него манере дал о себе знать. Тем же тоном напряженной надежды, с каким Перегрин в свое время спрашивал, нет ли у меня с собой чего-нибудь почитать, он поинтересовался, не прихватил ли я случайно парочку кассет. Увы, во всех перипетиях этого сумасшедшего сюжета у меня даже родных тапочек не сохранилось.

— Дмитрий говорит, эта пленка способна петь, — невинно сообщил наш переросший Питер Пэн. — Ну так я размотал бы ее и сделал на крыше эолову арфу. Пусть поет.

Мгновенное молчание за столом сообщило, что меня переплюнули. С моей точки зрения многие записи от подобного использования только выиграли бы. Однако если в душе у нее и были романтические струнки, в данный момент они никак не проявились.

— Ты бы еще стеклянных бус попросил, — усмехнувшись, сказала ему Лариска.

— А лазерный диск ты крутил бы исключительно на пальце?

Потом, как это водится в интеллигентной беседе, мы говорили, перебивая и не слушая один другого, и по прошествии некоторого времени я уже никак не мог вспомнить, о чем у нас шла речь.

Очнулся я в кресле-качалке, голова моя клонилась на грудь, глаза слипались, а Лара с Имантом, сидя на полу возле патефона, тщились переупрямить друг дружку, ведя диалог с помощью сентиментальных мелодий зарубежной эстрады 70-х. Так, например, хозяйка ставила старинную английскую «Green sleeves», и «Happy bit boys» напоминали слушателям о том, что «Моя любовь носит зеленые рукава», до тех пор, пока Имант не менял их решительно на страстный призыв «Besame». В ответ на эту провокационную выходку Энди Уильямс заводил свое проникновенное «It's impossible», но не привыкший пасовать Июнь продолжал игру, и уже тот же Энди Уильямс взвивался до пронзительных высот quot;«The story of my love».

— Потанцуешь со мной?

Она безмолвно согласилась, он с робостью десятиклассника положил ладони на ее стан, и они тихонько переступали на крохотном свободном пятачке пола, уже и музыке не в такт, и тень его накрывала ее, как атомный зонтик — Хиросиму. Для меня вдруг стало очевидно, что там, дома, Имант не использовал и сотой доли своего обаяния. Он стал соблазнителен, как Голливуд в глазах советского телезрителя. Он был ей ровня во всем, знал это, и мог об это свое знание расшибить башку, потому что прав оно ему никаких не давало. Мне следовало уйти… хотя бы выйти из комнаты, но мне почему-то представилось, что это — кино. Кто из вас, признайтесь, выходит из комнаты во время подобных сцен? Он весь дышал жаром, как раскаленный песок, она была воплощенной желанной прохладой. Босые ноги неслышно переступали по деревянному полу. Шелестел дождь, лениво тикали ходики. Ее голова клонилась, пока не коснулась его плеча. И осталась там. Меня они уже не видели.

Имант соскользнул на пол, к ее ногам, к коленям, повторяя весь свой путь ладонями по ее спине, бедрам, голеням. Она встрепенулась, как птица, которую поймали за ноги, и замерла в испуганной позе, отстранившись и чуть выгнувшись назад, колеблемая и прожигаемая его дыханием. Его губы коснулись ее коленей, и оба остановились на какой-то немыслимо долгий миг. А потом, логично и неумолимо, как всходит утреннее солнце, его ладони двинулись вверх. Если бы я сам выдумывал этот образ, я бы тоже намешал в него Энди Уильямса.

Тут до меня все-таки дошло, что это не кино, и я поторопился выйти вон. Здесь всех сразил Энди Уильямс.

По-июльски короткая ночь показалась мне бесконечной. По небу грохотал Илья-пророк, будто поблизости доски с самосвала сгружали. Я сидел на веранде, балдел от соловья, шлепал на себе комаров и старался не вслушиваться в то, что бормоталось и ворковалось там, за чуть прикрытой дверью. Я все равно не мог убраться отсюда без Ключа.

В те минуты, когда я забывался, мне грезились водные блики на каменных стенках колодца, скрип его журавля, взгляд сверху на квадраты полей и клубящиеся массивы лесов. Поймите, я всего этого не видел, мне только чудилось, пока я парил бессвязной мыслью во мгле.

Мгла была что надо. Всю ночь, как бы ни была она коротка в июле, меня баюкал шелест мелкого неспешного дождя, и солнце тоже не встало. Только чуть посерела ночная тьма, и дальнейшая смена ее оттенков была уже неразличима.

И вот я сидел и лупал глазами сперва в черную, а затем в серую мглу, укачиваемый шелестом дождя, до тех пор, пока там, в комнате, не послышался шорох, какая-то подозрительная возня, а потом Имант сдавленным шепотом попросил меня отворить дверь.

Когда он выбрался из зева комнаты, погруженной во тьму, я понял, почему он не мог сделать этого сам. У него были заняты обе руки, и более всего это походило на классическое похищение в одной сорочке.

На спящей барышне Июль были минимальные белые трусики, явно не отечественного фасона 50-х, и короткая маечка, практически не скрывавшая ее едва обозначенную грудь. Больше Имант ни о чем не позаботился, видимо, по полной невинности души. Ноги, ноги, ноги… Если бы сама Ким Бэссинджер увидела ларочкины ножки, она бы до конца жизни появлялась на люди исключительно в широких брюках. Сам Имант выглядел свеженьким, как муромский огурчик в утренней росе.

— Добился, чего хотел? — тихо спросил я.

Гибкие руки красноречиво обвивали его шею.

— Дим, — сказал он, глядя поверх русой макушки, — у меня уйма недостатков, но я лучше, чем ты обо мне думаешь. Не хотелось бы тебя разочаровывать, но… — он ухмыльнулся, — я проделываю это каждый год, меняя лишь предлоги.

— Не надоедает?

— У меня короткая память, — ответил он почти с вызовом.

— А она тебя любит?

— Говорит, что нет… — он скосил глаза на макушку возле своего подбородка. — Но… ты бы поверил?

— Для этого надобно знать русские сомнения русских баб! — воскликнул я, развеселившись. — Они гадают о своих чувствах после двадцати лет брака и пятерых детей! И потом, если леди говорит «да», то это не леди. Эй, погоди! А Ключ? Ты про меня забыл?

— Забыл, — честно сознался Имант. — И, по правде говоря, не только о тебе. Этот мир заслужил толику хорошей погоды. Будь любезен, подержи…

Ничтоже сумняшеся, он брякнул мне на руки свою драгоценную ношу и легко сбежал по деревянной лестнице вниз. Глянул наземь, вверх, по сторонам, сунул четыре пальца в рот и засвистал что есть мочи, по-хулигански или разбойничьи.

Спугнутые тучи прыснули в стороны, как застигнутые мыши, солнце ворвалось в образовавшуюся прореху, обрушив на Первого Принца Лета целый водопад золотого света. Только теперь я вспомнил, насколько он могущественный волшебник. Но это было еще не все!

Распахнулись Врата в июнь: слепящий тамошним светом прямоугольник, и в них потянулись, проскальзывая оттуда сюда, его пышногрудые крутобедрые соблазны. Отстраненной частью своего сознания я подумал, что вижу массовую эмиграцию обитателей пляжного июня как заключительный акт агрессии, замысленной златокудрым бронзовым богом. они невозмутимо миновали меня, неся на головах скудную поклажу и покачиваясь на ходу. Поток их был бесконечен, монотонен и неостановим, как океанский прилив. Афродита, спозаранку хлопотавшая на кухне, закричала и замахала на них полотенцем, но тщетно. Просачивались, покидая июнь и ничем не проявляя исконной вражды, поклонники «Пепси» и «Кока-колы», и футбольные фанаты, сопровождаемые звуками трещотки и криками «оле!», подергивающиеся в диковинном танце и несущие в июль свои татуированные тела. «Пятая колонна» громко ойкнула из окна и помчалась следом, размахивая оранжевым бикини.

— Эй! — окликнул я Иманта. — А ты не боишься, что в отместку она устроит тебе черемуховые холода?

— У меня пусть делает, что хочет, — великодушно сказал Имант, возвращаясь на веранду. — Я ей гамак повешу.

— Ключ, — напомнил я.

— Ах да, Ключ. Что же делать, я не могу взять его без разрешения. Лара… Ларочка, отпустим Диму? Можно, я возьму Ключ?

Не открывая глаз, она пробормотала что-то неразборчивое, нежное, где упоминалось его имя, и что всеми присутствующими было истолковано как определенное согласие.

— Август с Сентябрем вообще поженились, — в воздух сообщил Имант. Объединили свои миры и царствуют вместе без проблем, не разбери поймешь кто где. Да, Ключ… Извини.

Простая душа, он и не подозревал, что чужая ноша — тянет. Я прислонился спиной к косяку, а Имант прошмыгнул обратно в комнату, взял из клетки сонную канарейку, дохнул ей в желтые перышки, чтобы разбудить, был клюнут в палец, рассмеялся… Потом вернулся на веранду, где мы, наконец, поменялись.

— Ну, — сказал он, — давай. Счастливо.

И двинулся в сторону ослепительного прямоугольника Врат, за которым ждал их обезлюдевший июнь. Глядя на его удаляющуюся спину и на ларочкину головку, склоненную на загорелое плечо, я вдруг решил, будто проник в сокровенный секрет ее грез, навеваемых шорохом дождя. О чем еще могла она грезить, как не о встающем из моря замке, чьи ступени лижет волна, а светлые стены украшены лишь ковром из непостоянных бликов. О замке, зовущем к себе, как морская раковина. О пустынных бесконечных пляжах и тропических цветах, об эоловой арфе, в конце концов! О возможности не раскрывая глаз уткнуться носом в горячее тугое плечо, и где-то знать, что кто-то этим осчастливлен. И немудрено, что потом, дома, это вспоминается как сон, вновь и вновь возвращающийся под шелест дождя. И принимается за сон.

Я вздохнул, прощаясь с миром наслаждений, придуманным легкомысленным богом для тех, кто попался на его удочку. Я был среди них, но Имант дал мне шанс прийти в себя. в сущности, я не хотел бы останавливаться на одном месте даже ценой пожизненного отпуска.

Они не оглянулись, даже тая в ослепительном июньском свете. Они меня уже не видели. Я махнул им рукой, повернулся спиной и отправился своей дорогой. Трепыханье птичьего сердечка вело меня прямиком в Август.