"Русские на снегу: судьба человека на фоне исторической метели" - читать интересную книгу автора (Панов Дмитрий Пантелеевич)

Страница восьмая Над волжской твердыней

Прежде чем рассказать о своем участии в знаменитом Сталинградском сражении, хочу поговорить вот о чем: читателю может показаться странным, что боевые потери и неудачи, в частности, гибель Сюсюкало или ранение Грисенко я увязываю с их нежеланием лететь в бой. Может появиться мысль: а не сказывается ли здесь моя личная неприязнь? Должен сказать, что у человека, постоянно бывающего в бою, вырабатывается какое-то шестое чувство самосохранения, а мозг как будто сам подсказывает тебе правильные решения, конечно, на основании предыдущего опыта, данные которого заложены в таинственное ЭВМ, работающее в человеческой голове. Простой пример из летной практики: за твой самолет взялась зенитная батарея противника. В таких ситуациях немцы обычно действовали шаблонно, и при наличии опыта их план раскусить было несложно. Главное, увидеть первый залп немецкой зенитной батареи еще на земле. Яркую вспышку четырех снопов огня и место разрыва снарядов в воздухе важно не прозевать. По последнему обстоятельству легко определяется квалификация артиллеристов. После этого начинай про себя считать с учетом высоты полета и расстояние до батареи. Просчитаешь примерно до девяти — немецкие артиллеристы успевают перезарядить орудия и внести поправки в своих расчеты, и, одновременно с новой вспышкой орудий, бросай самолет влево или вправо. На месте, где ты только что был, уже кудрявятся разрывы зенитных снарядов. И начинается игра, правила которой нужно знать. Возможны и всякие хитрости, которые нужно предугадать. Следует попытаться поставить себя на место противника.

Сложнее бывает, когда на подлете, скажем, на штурмовку моста, за тебя берутся две или три батареи. Здесь уже только успевай рассчитывать маневр. Особенно опасна мелкокалиберная артиллерия, снаряды которой летят веерами, но и логику действий автоматического орудия тоже нужно уметь понять. В бою, как и в стаде антилоп, преследуемых тигром, под огонь сразу же попадает неопытный и неумелый. Сколько раз бывало, что немецкие зенитчики прекращали с тобой свою смертельную игру после трех — четырех залпов, как только понимали, что имеют дело со стреляным воробьем и дальнейшая стрельба станет просто переводом снарядов. То же самое и в воздушном бою: покрутишься с немцем в опасной карусели, и он сразу поймет, что наскочил на сильного противника, даст полный газ и уйдет искать чего полегче. Именно поэтому наши командиры, потерявшие летную практику и разучившиеся играть в воздухе в опасные игры, правила которых без конца менялись, становились такой легкой добычей врага. На войне стремительно менялась тактика, поступали новая техника и оружие — отставать от этого процесса, не бывая в бою, было смертельно опасно. Девяносто процентов потерь нашей авиации составляли самолеты, сбитые немцами неожиданно, с задней полусферы, снизу, воспользовавшись беспечностью летчика. Немцы не были такими уж большими любителями воздушных поединков, они, как волки, стремительно налетали, вырывая слабейшего и беспечного из воздушного строя, максимально используя превосходство своих самолетов в скорости и огне.

Уж не знаю, чем это объяснить, возможно, неравномерным поступлением резервов, но вышло так, что под Сталинградом, в первый период битвы, в большинстве случаев сражались неопытные, необстрелянные войска. Вышло так, что старая кадровая армия почти вся погибла в первый год войны, новые дивизии еще не набрали необходимого опыта, а сражаться им приходилось с обстрелянными фронтовиками. То же самое было и в военно-воздушных силах. Плохо было с преемственностью: лучшие свои кадры мы потеряли на старой технике, а к моменту, когда в авиацию стали поступать более или менее приличные машины, то их начали пилотировать молодые неопытные пилоты. Я уже упоминал, что под Сталинградом наши потери в авиации составляли один к пяти в пользу противника. Словом, дело было дрянь. А здесь еще рельеф местности — ровная степь, идеально помогавший немцам поражать цели. Дела всюду шли неважно. Как мы знали из газет, немецких листовок, и слышали по радио, Роммель в Африке успешно бил англичан. Немцы шли на Кавказ. Как нам стало известно, на карте у захваченного немецкого офицера одного из вышестоящих штабов были обозначены сроки захвата наших городов: Сталинград — 15-го июля, сражение за Москву — ноябрь 1942-го года.

Мы, отнюдь, не относились юмористически к этим немецким планам. Ведь группу немецких танков, бой с которой я наблюдал при въезде в Сталинград, ценой огромных жертв смогли уничтожить только рабочие и испытатели танков Сталинградского Тракторного завода, а также девушки зенитчицы у села Ерзовка — они поставили свои орудия на прямую наводку и с позиций, совершенно неподготовленных для боя с танками, вели огонь, подбив одиннадцать машин, прежде, чем все же прорвавшиеся немцы не проутюжили расположение наших зенитных батарей гусеницами. Тогда об этом подвиге зенитчиц много писали, а сейчас как-то забыли. Не знаю, стоит ли там памятник этим погибшим девушкам.

Настроение в войсках было неважным. Уверенность в том, что нам удастся остановить разогнавшийся по степи немецкий бронированный каток, была мало у кого. Особенно не пугаясь противника в воздухе, чувствовалось, что и к немцам поступает тоже много молодых пилотов, которых мне было чему поучить, я, например, очень опасался попасть в плен на земле, во время стремительных немецких прорывов.

Итак, наша полуторка неслась по улицам Сталинграда — города почти полностью деревянного, построенного из леса, сплавляемого по Волге. Жить в деревянном доме тепло и приятно, но какое это прекрасное топливо для грандиозного пожара. Штаб восьмой воздушной армии и политотдел размещались в помещении одной из сталинградских школ. Я прошел по коридорам, заставленным партами, и оказался перед ясными очами своего патрона, начальника политотдела армии Николая Михайловича Щербины. Он оживленно сообщил мне, что я назначен комиссаром, вдребезги разбитого и в данный момент «безлошадного», второго истребительного авиационного полка, который находится сейчас на левом берегу Волги, куда перебрался на лодках дня два назад, и искать мне его нужно на участке шириной примерно в пятьдесят километров: от средней Ахтубы до Погромного. Получив все необходимые документы, я задумался, что делать дальше. Честно говоря, мне не очень хотелось задерживаться в Сталинграде, в который, судя по тому, что я видел, вот-вот могли ворваться немцы, и я рад был бы переправиться через Волгу сразу же. Однако, Щербина приказал мне пообедать в столовой штаба армии и подождать командующего, который должен был прибыть к вечеру: нужно познакомиться и выслушать указания Хрюкина — почти весь командный состав в полку погиб и похоже, что на первых порах мне придется также помогать и командовать. Да и Хрюкину, летчику, видимо было интересно побеседовать с летчиком, только что вышедшим из боев. С тоской вспоминая летную норму, я похлебал жидкого перлового супца в столовой штаба армии и вышел на улицу подышать воздухом. Мои раздумья были не из веселых: согласно расчетам получалось, что в ночь с 22-го на 23-е августа 1942 года немецкие танки, оказавшиеся под Сталинградом, прошли по степи девяносто километров: от Дона до Волги. А если дело пойдет и дальше такими темпами…

За невеселыми раздумьями наступил вечер. Хрюкина все не было, огромное, багрово — красное волжское солнце уже почти касалось земли своим диском. Честно говоря, я уже подумал, что приключения этого дня идут к концу и мне, подобно трем пилотам «Хенкеля-111», подбитого днем нашими зенитчиками и выпрыгнувшими над немецкими позициями в районе Гумрака, удалось спастись. Да не тут-то было. Над Сталинградом разнесся хриплый, завывающий, рвущий душу сигнал сирен воздушной тревоги. И сразу же над городом появились десятка полтора истребителей «дивизии» ПВО, под командованием полковника Ивана Ивановича Красноюрченко, моего старого знакомца еще по Василькову. Золотая Геройская Звезда, полученная им еще в Монголии, которую Иван Иванович буквально выскандалил, демонстрируя жестяные пластинки с маркировкой, снятые с двигателей валяющихся на земле сбитых японских истребителей, заявляя, что именно его неотразимые пулеметы повергли на землю противника, помогала Ивану Ивановичу всю войну быть на втором плане боевых действий, умело разделяя славу и создавая впечатление, но не рискуя головой. Тоже своего рода искусство. На этот раз от «дивизии» Красноюрченко трудно было ожидать чего-нибудь путного по той причине, что парад его дивизии ПВО Сталинграда в воздухе очень напоминал смотр образцов давно списанной советской авиационной техники. Удивительно, как весь этот музейный хлам, на котором летчики гробились, даже когда он был новый, мог держаться в воздухе. Если на фронт все-таки стремились давать «Яки», «Лаги», «Миги» последних выпусков, то среди жужжащего в небе хлама «дивизии» Красноюрченко, я заметил даже «грозу пилотов» «И-5» 1933-го года выпуска. Были там «И-153», «И-15», «И-16» и устаревшие английские истребители «Харрикейн», которые нам сплавляли союзники. Да и тактически действия истребителей ПВО напоминали какую-то клоунаду в цирке шапито. Они тарахтели над центром города, поднявшись тысячи на четыре метров и летали парами, в то время, как грозный, сомкнутый строй немецких бомбардировщиков «Ю-88» и «Хенкель-111», под прикрытием истребителей «МЕ-109», не обращая внимания на всю эту клоунаду, спокойно проследовал на юг Сталинграда в Бекетовку, где размещалась главная городская электростанция. По ней немцы и ухнули свой бомбовой груз. Земля закачалась, видимо, легли тонные бомбы, свет по всему городу погас, а над южной окраиной стали подниматься густые черные клубы дыма от грандиозного пожара — видимо, горели запасы мазута на электростанции. Бомбардировщики противника перестроились и принялись спокойно уходить от цели. Истребители к ним даже не приблизились, продолжая воздушную клоунаду, а очевидно неопытные зенитчики стреляли крайне неудачно. Горячие осколки, сыпавшиеся на крыши домов, явно грозили убить больше своих, чем немцев. Прячась от них, я снова вошел в здание школы, где побледневший Щербина предложил мне пешком идти в сторону Волги на переправу — командующего сегодня уже не дождаться.

Однако это было легче сказать, чем сделать. Когда я, взвалив на спину свой вещевой мешок с летной аммуницией — комбинезон, унты, шлем и прочее, двинулся в сторону переправ, то немцы, выстроившись по три девятки, продолжали налет на город со всех сторон. С интервалом минуты в полторы — две группы бомбардировщиков по 27 самолетов каждая, наносили удары по знаменитым Сталинградским заводам, которые строили, вырывая кусок хлеба изо рта умирающих от голода крестьян… Вскоре огромные пожары поднялись над Тракторным заводом, заводом «Баррикады», «Красный Октябрь». Но самым страшным было то, что у немцев, которые совершили в те сутки более двух тысяч самолето-вылетов с удобно расположенных возле Сталинграда аэродромов Миллерово, Котельниково, Жутово и других, явно хватало бомб и для уничтожения города. Примерно через полчаса они подожгли огромные емкости с нефтью на берегу Волги и, прекрасно осветив город этими колоссальными факелами, принялись класть по жилым кварталам бомбовые ковры из осколочных и зажигательных бомб. Город мгновенно превратился в сплошной огромный костер. Это был знаменитый «звездный» налет немецкой авиации на Сталинград 23-го августа 1942 года, в адском огне которого, я, свежеиспеченный комиссар авиационного полка, пробирался к волжским переправам через горящие кварталы города.

Ужасней картины мне не приходилось видеть за всю войну. Немцы заходили со всех сторон, сначала группами, а потом уже и одиночными самолетами. Среди ревущего огня в городе появился какой-то стон и будто бы подземный гул. Истерически рыдали и кричали тысячи людей, рушились дома, рвались бомбы. Среди ревущего пламени дико выли коты и собаки, крысы, выбравшись из своих укрытий, метались по улицам, голуби, поднявшись тучами, хлопая крыльями, встревоженно крутились над горящим городом. Все это очень напоминало «Страшный Суд», как рассказывала нам о нем прабабушка Татьяна. А, возможно, это были проделки дьявола, воплотившегося в образ плюгавого, рябого грузина с округлым задом лавочника — стоило только появиться чему-либо, связанному с его придуманным именем, как сразу же гибли миллионы людей, все рушилось, горело и взрывалось. Город дрожал, как будто оказался в жерле извергающегося вулкана. Думаю, что мой отец Пантелей, сражавшийся здесь же в Гражданскую войну, и представить себе не мог картину, которую пришлось увидеть мне, его сыну.

Нужно отдать должное героизму мужиков — волгарей. В этом гигантском костре они не растерялись и действовали как русские мужики на пожаре, энергично, смело и ухватисто: вытаскивали из горящих домов людей и кое-какой скарб, пытались тушить пожары. Хуже всего приходилось женщинам. Буквально обезумев, растрепанные, с живыми и убитыми детьми на руках, дико крича, они метались по городу в поисках убежища, родных и близких. Женский крик производил не менее тяжкое впечатление и вселял не меньше ужаса даже в самые сильные сердца, чем бушующий огонь.

Через все это пробирался я, навьюченный большим вещевым мешком — на сложенном обмундировании лежала политическая литература и тезисы политзанятий, неизменное оружие комиссаров и политработников Красной Армии, к которым я относился весьма бережно, примерно, как мой дед к Библии. Так было — не буду врать.

Дело шло к полночи. Я пытался пройти к Волге по одной улице, но уперся в стену огня. Поискал другое направление движения, но результат был тем же. Пробираясь между горящими домами, в окнах второго этажа горящего дома я увидел женщину с двумя детьми. Первый этаж был уже охвачен пламенем, и они оказались в огненной ловушке. Женщина кричала, прося спасения. Я остановился возле этого дома и закричал плачущей женщине, чтобы она бросала мне на руки грудного ребенка. После некоторого раздумья, она завернула младенца в одеяло и осторожно выпустила его из своих рук. Я удачно подхватил ребенка на лету и положил его в сторонку. Затем удачно подхватил на руки пятилетнюю девочку и последнюю «пассажирку» — мать этих двоих детей. Мне было всего — 32 года. Я был закален жизнью и неплохо питался. Силы хватало. Для моих рук, привыкших к штурвалу истребителя — этот груз не составил особенных проблем. Едва я успел отойти от дома, где выручал женщину с детьми, как откуда-то сверху из огня с яростным мяуканьем на мой вещевой мешок приземлился большой рябой кот, сразу же яростно зашипевший. Животное находилось в таком возбуждении, что могло меня сильно поцарапать. Покидать безопасную позицию котяра не хотел. Пришлось сбросить мешок и прогнать с него кота, вцепившегося когтями в политическую литературу.

Приближаясь к переправам, я профессиональным взглядом летчика отмечал изменения в воздушной обстановке: сначала сбился со счета, отмечая заходившие на бомбежку девятки, а потом, когда немцы, видимо, окончательно исчерпали накопленные материальные ресурсы, над Сталинградом стали пиратствовать одиночные бомбардировщики, выбиравшие цели, казавшиеся им привлекательными. Они не встречали никакого сопротивления ни с земли, ни в воздухе, и обнаглели, спускаясь метров до трехсот и рыская среди пожарищ. Я еще раз, ругаясь в душе, помянул нашу идиотскую систему, согласно которой наши летчики — истребители, до войны столько сил потратившие на обучение ночным полетам, с началом войны совсем не летали ночью, когда действия истребителя, внезапно налетающего из темноты, наиболее эффективны. Это давало бы нам дополнительные преимущества и уменьшало бы слабости нашей техники по сравнению с немецкой. Но под Сталинградом, как и под Киевом, не было прожекторов для освещения аэродромов во время посадок истребителей — ночников. Все прожектора оказались в системе ПВО Москвы, куда немцы залетали в основном по большим праздникам — зато задница грузина была в безопасности. А там, где шли наиболее активные боевые действия, горели наши города и гибли люди, воевать было нечем. Зато нас беспощадно гнали в бой днем, когда преимущества немецкой авиации были очевидны.

Я был одним из самых физически сильных и выносливых летчиков нашей эскадрильи, но и у меня к четвертому подряд боевому вылету за один световой день наступали апатия и отупение, очень опасные для пилота — организм отдавал весь свой биоресурс. Нередко многие летчики, и я в том числе, посадив самолет после четвертого боевого вылета, с трудом добирались до койки, падали на нее и засыпали глубоким, смертельным сном. Люди спали так, что их невозможно было разбудить на ужин. Во сне у летчиков, весь день игравших со смертью, дергались руки и ноги, по телам волнами проходили нервные судороги, они стонали и что-то кричали.

Но вернемся в день «Страшного Суда» для города Сталинграда — 23-го августа 1942-го года. Уже у самой Волги я чудом остался жив, укрывшись за толстым стволом тополя — немецкий бомбардировщик положил бомбы всего метрах в 70. Осколки посрезали кору тополя, но я остался невредим. Я пробирался через горевший квартал к переправе, когда стал свидетелем ужасного зрелища: горели расположенные по углам квадрата четыре деревянных дома, маленький дворик между которыми был заполнен женщинами и детьми — до тридцати человек оказались в огненной ловушке. Четыре пылающих смерча отрезали им путь, а их вершины на высоте несколько десятков метров сплетались в единый вертящийся огненный вихрь. Что было делать? Женщины ужасно кричали, а дети плакали. Мне явно предстояла еще одна близкая встреча с огнем со времени, когда в 1914 году пожарник вытаскивал меня багром из горящего сарая. К счастью, подошли двое пожилых мужчин из числа местных жителей — мы быстро отыскали одеяла и еще какое-то тряпье, которое быстро намочили, к счастью, подоспевшие мужики знали, где взять воду, подобные мелочи нередко решают жизнь или смерть и, обернувшись в мокрое тряпье с головой, оставив лишь просвет для глаз, я нырнул между горящими домами, которые могли рухнуть каждую секунду. Когда я оказался в маленьком дворике, то от моих мокрых одеял валил пар и вода на них закипала. Дети облепили меня как цыплята квочку. Я накрыл их одеялами, они вцепились руками за мой ремень и подол гимнастерки и мы такой передвигающейся палаткой, на которую падали сверху ошметки огня, сумели преодолеть пространство между домами длиной метров в десять, где жар был совершенно нестерпимым. Несомненно, не будь этих одеял, у нас бы загорались волосы и лопались от жара глаза. Не успел я немножко отдышаться и остыть, на меня лили воду, которая чуть ли не шипела, как в огненном дворике поднялся страшный крик, женщины и дети звали военного, который должен их спасти. Деваться было некуда, я снова укутался одеялами, мужики обильно полили меня водой, и я нырнул в чертов дворик. Когда под мои одеяла нырнуло четыре женщины и человек восемь детей, а жар еще более усилился, я явственно ощутил, что мне нечем дышать, и сердце бешено заколотилось. Пришлось сконцентрировать всю волю, чтобы не потерять сознание. Кое-как вдохновив личный состав, набившийся под одеяло, я снова благополучно вывел всех из центра огненного смерча, в который превратились дома, так долго дававшие людям приют и отдохновение, но которые чуть не стали их могилой. Наверное, третьего такого похода я уже не выдержал бы физически. Стоило нам всей гурьбой отойти метров на сто в сторону переправ, как все четыре дома одновременно рухнули в вихре искр, засыпая горящими бревнами улицу и дворик, где еще недавно находились люди — конечно, все они сгорели бы дотла. Казалось, тротуары покрылись льдом, под ногами хрустели бесчисленные осколки стекол, вылетевшие из окон при бомбометании. Женщины из спасенной мною гурьбы принялись спрашивать мою фамилию и сразу же стали называть меня «товарищ Попов». Я объяснил, что я Панов, но это было не суть важно. Может быть кто-нибудь из них жив до сих пор?

Можно себе представить в каком виде после всех этих приключений я добрался до переправы на Волге: опаленный жаром, весь грязный, потный, кожа на руках даже слегка повздувалась, припеченная высокой температурой. Но оказалось, что попал из ада в ад. Зрелище представилось таким: у высокого, с пятиэтажный дом, волжского обрыва, на узкой полоске земли, сгрудились несколько тысяч человек: воспитанники какого-то детского дома с педагогами, госпиталь с ранеными, которые сидели и лежали прямо на земле, обмотанные бинтами, набухавшими кровью, жители, выбравшиеся из огня, какие-то машины с имуществом и оборудованием, здесь же несколько трехтонок, наполненных мешками денег из местного банка.

Все это скопление людей имело за спиной пылающий город, перед собой пылающую Волгу, по которой растекалась горящая нефть из подожженных немцами резервуаров, а над собой гудящие немецкие бомбардировщики, рыскающие в поисках новых жертв. Можно себе представить, в каком настроении люди ждали переправы. А переправой занимались две пары небольших речных катеров, соединенных между собой деревянной площадкой — импровизированный паром. Эти катера могли за один раз перевезти не более десяти тонн груза. И потому, когда после двух часов томительного ожидания, один из этих паромов, с трудом преодолевая течение матушки — Волги, которое здесь достигало пяти метров в секунду, при ширине реки два с половиной километра, стал причаливать к нашему берегу, то к нему сразу хлынула огромная масса людей, и было ясно, что они, скорее всего, затопят или перевернут утлое переправочное сооружение. Капитан, крепкий парень — волгарь, сразу смекнул, что к чему и, не причаливая к берегу, принялся при помощи жестяного рупора вызывать коменданта переправы, который обязан был организовать погрузку, но которого, как говорят на Украине, было черт ма. Паром постепенно сносило по течению. Но все же хорошо быть военным — во всех случаях жизни может помочь знание уставов и наставлений, если ты их читаешь, конечно. Согласно уставу, в случае возникновения сложных ситуаций командование должен брать на себя старший по званию военный. Я осмотрелся — не только старше меня по званию, а и вообще военных поблизости не было.

Становилось ясно, что нужно брать штурвал управления переправой на себя.

Одернув на себе гимнастерку, я забрался на бетонную тумбу, очевидно служившую для пришвартовки судов, метрах в восьми от берега под обрывом, и громовым голосом, как матрос Железняк, разгоняющий Учредительное Собрание, объявил себя комендантом переправы. Хорошо, что ночь была лунная, да и пожары подсвечивали — звезды на рукавах и косяки шпал на петлицах были хорошо видны. Все повернулись в мою сторону, готовые повиноваться. Я приказал катеру приблизиться и начать погрузку детей. Здесь мою, только что захваченную власть и сооруженный себе небольшой памятник на бетонной тумбе, чуть не свергли немецкие коллеги.

Бродячий бомбардировщик, с высоты метров двести, прошелся над нашим скоплением людей, бросив бомбы и открыв огонь из бортовых пулеметов. К счастью, пилоты были не из самых опытных, и убитых с ранеными, на которых никто не обратил особенного внимания, было сравнительно мало. К счастью, внимание немца привлек хорошо видный красивый четырехэтажный дом, стоящий на берегу. Немец несколько раз бросал по нему бомбы, прицеливаясь, а потом резко опустошил бомбовые люки. Видимо, бомбы пробили дом насквозь и взорвались внизу. Красивое здание будто бы сложилось, как карточный домик в гармошку, оставив на месте, где только что стояли стены, огромное облако известковой пыли, из-под которой несколько мгновений звучал то ли крик, то ли стон, а потом все смолкло. Так что, когда я сказал «к счастью», то имел в виду лишь людей, собравшихся у переправы. Таков закон войны — счастье одних — несчастье других. Немец улетел, а мы загрузили детей на паром, и он отчалил. Следующий паром принял добрую половину раненых красноармейцев. Стоило ему выйти на середину Волги, как на наших глазах за ним принялся гоняться «Юнкерс». Но то ли у пилота рябило в глазах от горящей на воде нефти, блики пожара прыгали по волнам, от огня спасались даже речные корабли, стоящие ниже по течению, а два или три из них загорелись, то ли пилоты попались неопытные, то ли капитан удачно маневрировал, то ли за кого-то на этом пароме крепко молились, но все бомбы легли мимо. Во время всей этой работы немецких бомбардировщиков я еще раз вспомнил Китай и наши удачные действия во время ночных атак на японские бомбардировщики. Как много можно было бы сделать и сейчас истребителям-ночникам. Но делать было нечего, и я продолжал руководить волжской переправой. Постепенно переправил госпиталь, многие из раненных лежали на носилках, потом женщин с детьми из сожженного Сталинграда и, в последнюю очередь, одну из автомашин с мешками полными денег. В душе я все удивлялся удаче, когда немецкий летчик с высоты в двести метров, сделав четыре захода, так и не попал в перегруженный паром, поднимая только большие столбы волжской воды взрывами своих бомб.

К трем часам ночи 24 августа 1942-го года, я, выполняя обязанности коменданта переправы, порядком утомился и проголодался, едва не падая с высоты своего командного постамента. Как обычно, к разбору шапок появился настоящий комендант: плюгавый капитан весьма перепуганного вида, который подошел ко мне с докладом и явно был готов выполнять все мои распоряжения. Я ему обрадовался, как брату родному, и заявил: коль тебя, голубчика, назначили комендантом, то и руководи. Я же, присев возле своего бывшего постамента, достал припасенный еще днем большой волжский огурец, половину селедки, кусочек хлеба и, располагая, наконец, свободной минутой, принялся закусывать. Правда, мне без конца мешали, обращаясь за указаниями — новый комендант не внушал никому особого доверия. Слегка перекусив, я забрался на один из паромов, и он потащил нас по волжской глади, на которой лучи восходящего солнца перемешивались с дымом и огнем пожаров.

С середины реки мне в полном масштабе был виден размер наших потерь и несчастий, горел огромный промышленный город, протянувшийся вдоль правого берега на десятки километров. Дым пожарищ поднимался на высоту до пяти тысяч метров. Горело все то, ради чего мы десятилетиями отдавали последнюю рубашку. Ясно было, в каком настроении я находился. А неутомимая шутница-судьба замыкала в это время свой очередной круг, чередуя комедиями великие трагедии. Стоило мне сойти с парома, как на низком левом песчаном берегу Волги, заросшем лозой, при ответвлении от Волги реки Ахтуба, мне встретился — кто бы вы думали? Старый мой знакомый, возникавший на моем жизненном пути, как только я выбирался из очередного великого разгрома нашей армии, командир батальона аэродромного обслуживания, майор Пушкарь. И что же вы думаете, он мне предложил при этой встрече? Как и в Харькове, когда я выбрался из киевского окружения, конечно же, выпить. У меня сложилось такое впечатление, что Пушкарь даже спать ложился, пряча под подушку бутылку водки в ожидании, что я появлюсь.

Неунывающий, жизнерадостный украинец достал из тумбочки два стакана, бутылку водки и добрый кусок сала. Мы разлили водку, нарезали сала и черного хлеба, какое-то мгновение смотрели друг на друга сквозь полные водкой граненые стаканы, которые как магические кристаллы приближали наши лица друг к другу и делали их еще милее и симпатичнее. Я думаю, не нужно объяснять, что мы с Пушкарем прониклись друг к другу симпатией с первого взгляда, что особенно нередко бывает на фронте, ритуально чокнулись и выпили за победу. С нашего берега, в окошко домика, хорошо был виден горящий Сталинград, на пожарища которого лил маленький дождик, начавшийся с утра, будто исполняя долг милосердия, набрасывал шлейф влаги. Дым от пожарищ огромного города уносило на юг, и его очень явственно ощущали даже в Астрахани, находившейся за сто пятьдесят километров — рассказывали шоферы из интендантской службы тыла нашей армии, ездившие туда за селедкой.

После доброго стакана водки вся тяжесть поражений нашей армии не казалась мне такой уж гнетущей. Ведь как ни удивительно, но мы продолжали драться. Неподалеку от домика, где мы сидели, располагался Среднеахтубский полевой аэродром, куда залетали снаряды дальнобойной артиллерии немцев с правого берега Волги, и наведывались в гости к сидевшему на нем авиационному полку истребители противника. Не успели мы толком закусить, а Пушкарь, очень удивлявшийся, что я еще живой, не успел изложить намеченную им дальнейшую программу наших алкогольных возлияний, для исполнения которой, по его мнению, мне следовало отложить такую мелочь, как поиск своего полка, и заняться серьезным делом, как пожаловала пара «Мессершмиттов». Аэродром был лишь с одной стороны прикрыт крупнокалиберным зенитным пулеметом. Однако, этот одиночный пулемет бил так точно и уверенно, что вскоре мотор одного из «Мессершмиттов» зачихал и закашлял, будто Пушкарь, хвативший чрезмерную дозу — граммов триста пятьдесят. При выходе из атаки «Мессершмитт» сразу лег курсом через Волгу и потянул к своим. Двигатель самолета то глох, то визгливо начинал работать снова. Но все-таки пилот дотянул до территории, занятой немцами. Стрелком оказался сержант Омелин, с которым меня еще сведет судьба, а пока всякая боевая удача поднимала наш дух и пробуждала желание воевать. Я решил, что нечего мне долго отлеживаться на соломе в сарае во дворе у хозяйки, где я устроился, чтобы отдохнуть, да и всей водки из неисчерпаемых запасов Пушкаря нам все равно не выпить и принялся отыскивать свой полк.

Второй истребительно-авиационный полк именно в это время отсиживался в кустах на берегу Волги и находился в достаточно плачевном, как материальном, так и морально-политическом состоянии. 10-го августа 1942-го года на аэродроме в Воропоново, где я оказался на следующий день, и увидел летное поле, изрытое воронками от бомб, немцы неожиданно, на земле, захватили полк и нанесли по нему бомбовой удар. Погибли люди и часть самолетов была разбита. А самым серьезным уроном, по-моему, было падение боевого духа личного состава полка. Люди впали в депрессию и, перебравшись на восточный берег Волги, укрылись в зарослях лозы в междуречье Волги и Ахтубы и просто лежали на песке, на протяжении целых двух суток никто даже не предпринимал никаких попыток раздобыть продовольствие. Именно в таком настроении у фронтовиков заводятся вши, и по-глупому погибают хорошо оснащенные подразделения. Хотя было чему давить на психику. На другой стороне Волги немцы продолжали бомбить Сталинград и позиции наших войск вокруг него. Город уже не был в туманной дымке, как в первый день перед бомбардировкой, когда перегретый воздух стоял над ним, не шевелясь, в полном безветрии. Все воздушное пространство над Сталинградом напоминало дым одного большого костра. Не знаю, как пережили эти дни работники штаба и политотдела 8-ой воздушной армии, которые вместе со мной, под усиливающийся вой сирен, стояли на улице еще целого города, в тяжелом предчувствии всматриваясь на запад, в серое вечернее небо Сталинграда… Продолжала стоять спокойная погода, и монументальные столбы дыма поднимались горизонтально вверх, лишь на высоте отклоняясь к югу.

Весь день 24-го августа я бродил по растянувшейся на волжском берегу деревне Верхняя Ахтуба и спрашивал, у кого мог, о судьбе второго авиационно-истребительного полка. Весь берег Волги был усеян расположившимися на отдых остатками наших разбитых частей. Бродили офицеры штабов артиллерийских полков, авиаторы, танкисты без танков, автомобилисты без машин. Все потрясенные и морально подавленные, чудом выскочившие из адской сталинградской топки. Никто остатками этих частей не занимался, да и они, все «безлошадные», никакой активности не проявляли. У меня цепкая память на лица и, скользя взглядом по лицам военных, бродивших по Верхней Ахтубе, я вдруг зацепился, будто бы споткнулся, об одно из них. Да, несомненно, этот небольшого роста черный грузин, с большим кривым носом, старший техник-лейтенант второго истребительно-авиационного полка Г. А. Магалдадзе — Гриша, знаком мне еще по Василькову. После радостных приветствий Гриша вызвался быть проводником, и мы вскоре разыскали замаскировавшийся полк, личный состав которого, подобно моржам на лежбище, покатом устроился на волжском песочке, прогретом солнцем. Впрочем, самое удивительное, что полк не снимался с места даже несмотря на то, что как раз напротив, на другом берегу Волги, в районе Ерзовки, немцы вышли к Волге и, наблюдая наш берег, постреливали из пушек: то по отдельным шевелениям в лозе, где устроился полк, то по дороге чуть выше, по которой время от времени проезжали грузовики. Всего в полку оставалось человек девяносто. Я разыскал комиссара Ивана Павловича Залесского и, прокашлявшись (наглотался угарного газа в сталинградском пожарище) сообщил ему, что отныне он командир полка, а я комиссар, что подтверждается доставленными мною выписками из приказов и командировочным предписанием. Так Иван Павлович, согласно приказа командующего 8-ой воздушной армии Т. Т. Хрюкина из комиссара превратился в командира 2-го авиационного полка.

С Иван Павловичем я был знаком еще с 1935-го года по службе в Киеве, а потом и в Василькове: в 81-ой штурмовой авиационной бригаде и во время его службы в этом втором же, братском моему бывшему 43-му истребительно-авиационному полку. Вместе с Иваном Павловичем мы провоевали, плечо к плечу, с 25-го августа 1942-го года до 22-го декабря 1943-го года, когда трасса «Эрликона» над селом Верхняя Днепровка, что возле Каховки, оборвала его жизнь и боевой путь. Иван Павлович, 1908 года рождения, старше меня на два года, из породы фронтовых работяг, которые тянули свой плуг, не увиливая. Он был родом из Великих Лук, высокий, плотный, сероглазый шатен, спокойный рассудительный, но очень твердый человек, что является немаловажным качеством для командира. Мне с ним прекрасно работалось. Мы отлично понимали друг друга, как летчики, как комиссары и просто как люди, симпатизировавшие друг другу. Мы часто спали в одной землянке или в одной квартире, летали совместно на боевые задания, обсуждали все проблемы жизни нашего полка, в том числе кадровые — наиболее болезненные и сложные, и всегда приходили к единому мнению. Этого человека я уважал и пользовался взаимным уважением. Могу назвать его одним из основных своих фронтовых товарищей, о которых у меня осталась светлая память.

Иван Павлович, как и весь полк, выглядел неважно: небритый, отчего его удлиненное лицо смахивало на мохнатую грушу, в помятом обмундировании, весь пыльный и грязный, командир тоскливо посмотрел на меня. Я понял, что именно мне предстоит встряхнуть этот разбитый полк, чему меня неоднократно учила жизнь. Чем сложнее и тяжелее обстановка, тем будь спокойнее, собраннее и даже веселей — вопреки всему. Мне предстояло временно стать духовным отцом этого полка.

Неподалеку рванул снаряд. Немцы били по дороге. Иван Павлович весь передернулся и голова его ушла в плечи. Я сразу понял, что психика нашего командира находится на крайнем пределе и напряженна, как струна. Да и не удивительно: Залесский выходил из киевского окружения пешим ходом, а до этого отступал с Западной Украины из района Стрыя. Летом 1942-го года пережил разгром своего полка, и сейчас за его спиной, как и за спиной всех нас, тянулись бесконечные ковыльные степи, и казалось весьма вероятным, что немцы, раздавив нашу армию на противоположном берегу, в горящем Сталинграде, переправятся через Волгу и погонят нас по бескрайней степи до самого Урала, как хорты зайцев. Наша война явно приобретала межконтинентальный характер, грозя перекинуться на территорию Азии.

Предлагаю не слушать разговоры о храбрецах с железной волей и такой же нервной системой: психика любого человека имеет четко выраженные возможности, после которых она ломается. Жизнь сурово помяла Ивана Павловича и возложила на него груз душевных переживаний и увиденного, который он, к моменту нашей встречи, уже нес с некоторым напряжением и душевным унынием. Честно исполняя свой долг, он почему-то все время верил, что погибнет: «Мне, Пантелеевич, как видно скоро отдерут копыта», — это высказывание было постоянным рефреном наших задушевных бесед. Зная, насколько опасно такое настроение, вспоминая погибшего под Киевом Василия Ивановича Шлемина, который был настроен таким же образом, я все время пытался поднять оптимизм Ивана Павловича на должный уровень, но это получалось плохо. Уж очень явственно предвидел он свою судьбу.

К нам с Иваном Павловичем стали подходить другие командиры: начальник штаба полка майор Валентин Петрович Соин, в прошлом тоже летчик, заместитель командира полка полетной части Михаил Иванович Семенов, главный инженер полка майор технической службы Александр Иванович Новиков, и другие. Иван Павлович достал из кармана свой носовой платок и принялся уныло протирать им давно не чищенные железные коронки зубов, расположенные по сторонам его верхней челюсти. Я принялся объяснять командному составу, что дальнейшее сидение в прибрежных кустах лишено всякого смысла, да и опасно: немцы могли разнюхать и нанести удар по скоплению людей полка. Из кустов, при помощи бинокля, прекрасно можно было видеть немецкие батареи, расположившиеся на противоположном берегу Волги и ведущие огонь по нашему берегу. Место было опасное. Лишь через несколько дней 64-я армия, ценой больших потерь, оттеснит немцев от Волги в районе Ерзовки. А ведь рядом, откуда я пришел, в часе ходьбы, или в четырех километрах, имеется деревня Средняя Ахтуба, где можно устроиться в домах и воспользоваться гостеприимством моего приятеля, майора Пушкаря — командира батальона аэродромного обслуживания.

Думаю, всякому знакомо ощущение человека, впервые появившегося в новом коллективе. К тебе присматриваются и оценивают, порой относясь даже лучше, чем заслуживаешь, да и ты стараешься показать товар лицом. Пока я разговаривал с подошедшими офицерами, вокруг нас наметилось некоторое шевеление. Первыми из-за кустов принялись выглядывать девушки-солдатки: оружейницы, укладчицы парашютов, прибористки, зарядчицы пулеметов и пушек, которые работали гораздо лучше солдат-мужчин. То из-за одного, то из-за другого куста высовывалась женская голова в пилотке с поблескивающими от любопытства глазами. До меня доносились комментарии, сделанные после осмотра моей молодецкой фигуры, которые не могли мне не льстить: «А он молодой — симпатичный». Постепенно собрались летчики полка, и было слышно, как они слушали чью-то информацию: «Я его еще по Василькову знаю, человек деловой и летчик хороший». Польщенный этим приемом, я приободрился и почувствовал себя в полку, как дома. Сразу распорядился, чтобы народ собирал свои вещи и выстраивался для движения гуськом, следуя по парам на расстоянии 30–50 метров одна от другой, чтобы осколки немецкого снаряда, в случае чего, нанесли меньше потерь. Так мы и пошли, я с командиром впереди, с наступлением сгущающейся темноты, в сторону деревни Средняя Ахтуба, расположенной на противоположном берегу от горящего Сталинграда. Цепочка нашего полка передвигалась по пойме между Волгой и Ахтубой, маскируясь кустами и наступавшей темнотой. Я хорошо знал дорогу, да и грузин Магдаладзе бойко семенил короткими ножками в нужном направлении.

Должен сказать, что я шел в неплохом настроении, которое обычно сопутствует каждому офицеру, получившему повышение. Да и если честно говорить, с этой новой должностью резко возрастали шансы остаться живым. Комиссару полка приходилось больше заниматься воспитательной работой и уже самому планировать свою боевую деятельность, имея возможность подниматься в воздух, по крайней мере, при наличии пика своей боевой формы, что очень повышало шансы, а не тогда, когда тебе скажут. Ведь бывает такое состояние у летчика, такой упадок сил, даже у совершенно здорового человека, что посылать его в бой просто преступно. Но нас никто об этом не спрашивал. Да и есть на войне должности, на которых ты будь хоть о семи головах, очень быстро исчерпываешь лимит на выживание. Уцелеть на протяжении долгой и тяжелой войны в хомуте пехотинца на передовой или рядового летчика-истребителя, с начала до конца войны, просто выше возможностей человека. Как и боевая техника, человек тоже имеет расчетный срок и пределы пребывания в бою под огнем. Я уже начинал чувствовать, что моя везелка, как летчика-истребителя, подходит к концу. Без конца уворачиваться от трасс «Эрликонов» с самолетов противника или с земли, было просто невозможно. Да разве я мало поиграл со смертью: несколько сот боевых вылетов — в Китае и уже здесь, дома, причем добрая треть из них на грани жизни и смерти. Словом, я думал тогда, и сейчас считаю, что, в общем-то, заслужил свою экологическую нишу, относительную конечно, для выживания на той беспощадной войне.

Всю нашу ораву я привел во двор к хозяйке, у которой оставил свои вещи. Не скажу, чтобы хозяйка была чрезмерно обрадована, когда к ней во двор ввалилась вместо одного постояльца целая сотня, но разрешила нам разобрать стог соломы и разместиться на нем во дворе — покатом, за плетеным из лозы забором, как здесь очень красиво огораживали дворы, пользуясь тем самым материалом, в зарослях которого укрывался наш бравый полк. Заскрипел ворот колодца, и все принялись пить воду и умываться. Настроение быстро улучшалось, зазвучал даже смех. И это еще до приема пищи.

Что касается еды, то опять выручили личные связи. Когда я со своими новыми подчиненными: комиссарами эскадрилий и группой солдат, вошел в хату, где разместился майор Пушкарь, то друг встретил меня радостным застольным возгласом. Он как раз опрокинул первую и очень скучал без компании. Я объяснил ему, что отыскал свой полк, и сейчас главное накормить всю эту изголодавшуюся ораву, которая уже два дня не держала во рту маковой росинки. Пушкарь призадумался, и, будучи кроме хорошего собутыльника и товарища, еще и неплохим хозяйственником, толковым командиром батальона аэродромного обслуживания, сообщил, что на полное довольствие и горячее питание примет полк с утра, а пока может дать на каждого половину буханки черного хлеба, по одной прекрасной астраханской селедке и в любом количестве астраханских помидор. Увы, мало сейчас этих деликатесов в Поволжье! Мы нагрузились продовольствием, погруженным в большие круглые плетеные корзины, и явились в расположение полка, встреченные всеобщим радостным ликованием. Мой комиссарский авторитет подскочил до небес. Выяснилось, что дела полка были не так уж плохи, во флягах и каких-то жестянках был припрятан изрядный запас спирта. Весь крестьянский двор превратился в арену пиршества: народ чистил селедку, мыл помидоры, нарезал хлеб, разбавлял спирт колодезной водой — получалось неплохо. Водка дезинфицировала желудки, селедка и помидоры таяли во рту, хлеб был еще теплым. Слава майору Пушкарю!

Пока за ушами у личного состава полка хрустят волжские деликатесы, надо немного рассказать о самом этом личном составе. Возможно, я и пропущу кого-то, но в основном, список будет верным. Летом 1942-го года он выглядел так, кроме уже упомянутых: заместитель начальника штаба Козлов, командир первой эскадрильи старший лейтенант Викторов, командир второй эскадрильи капитан Дзюба П. П., штурман полка старший лейтенант Лобок Т. Г., начальник воздушной стрельбы старший лейтенант Слободянюк Роман, Люсин В. Н., Шашко, Минин Н. Г., Константинов А. У., Орлов А. Н., Краснов, Коваленко Леонид, Ананьев В. А., Леонов И. Д., /из госпиталя/, Крайнов Л. Н., Бритиков А. П., Ветчинин Ф. С., Сорокин Я. Н., Зажаев, Бубенков А., Мазан М. С., Мамлеев Х. М., Котенко Б., Кутузов, Баштанник С. С., Бескровный Г. В., Гамшеев М. Н. Николаев И.В., Саенко М. Б., Ковтун В. Л., Корниенко К. Н., Котляр Г. Г., Рябов Р., Ипполитов С. Н., Прозор И. С., Ковалев, Золотов В. И., Савченко, Зинченко, Уразалиев И. А., Тавадзе Г. Н., Галюк А., Силкин А. Н., Котенко, Скомороха М. Н., Шадура В., Коханюков В. А., Чепарухин, Будко Б. Н., Магалдадзе Г. А., Колесов В. Н., Юрченко А., Глазков Е. С., Ивлев С. П., Кочимский В. Н., Артюхов И. Н., Бухаров В. Ф., Оберов, Бондаренко Н. Н., Бушуев Е. В., Ермолович В. И. Мортиков В. Д., Керлан, Вахлаков И. К., Зорин В. К., Воронин, Миронов, Ермоленко, Ломакин, Карлашев В. Е., Лобазов А. К., Челомей М., Сокур Л. С., Запривода В. Я., Замикула П., Попов С. К., Кошель Д. П., Кулешенко И. Н., Яценко, Архипов Н. С., Гущин В. Ф., Гринь И. П., Шнейдер А. П., Мамлеев Х. М., Сарьяров, Серов В., Медведев Д., Осадчий, Михайлов, Полфунтиков, Дубовник А. Члены партийного бюро полка: Семенихин, Кожуховский Григорий, инженер по вооружению Мальцев, инженер по приборам Зонтов А. С., старший врач Носков Г., начальник химической службы майор Рассоха, фотограф Пикалевский, начальник связи полка Адаменко, старшина полка Шмедер. Девушки-оружейницы: Санникова Зоя Дмитриевна, Орлова Валентина, Краснощекова В., Гладких Надя, Сорокина Белла, Манохина Александра, Крючкова Таня («парашютистка» — укладчица парашютов), Вельская Мария, Свиридова Шура, Комелева П.

Именно со многими из этих людей мне предстояло хлебать фронтовую кашу до самого конца войны, а пока мы жевали селедку с помидорами и хлебом, посматривая в сторону Волги, по которой плыли длинные огненные шлейфы горящей нефти, уходящей по течению на юг и создававшей подобие зрелища освещенных проспектов мирного города. Чтобы представить себе, с кем же мне дальше предстояло идти от Сталинграда до Брно, расскажу о некоторых людях. Конечно же, первый в этом ряду извечный соперник замполита или комиссара за влияние в части — начальник штаба. Майору Соину было в то время 28 лет. Войну он встретил на аэродроме Судилково близ Шепетовки в качестве командира звена истребителей. В первом же бою Валентин Петрович подбил вражеский бомбардировщик, за что был награжден орденом Красного Знамени, который ему вручал Калинин. В этом бою он был тяжело ранен, пулей ему разворотило левую ногу от колена до таза, оставив на память и на всю жизнь длиннющий, рваный шрам. Соин долго лечился в госпитале, откуда вышел прихрамывая. Валентин Петрович был человеком умелым и хватким: красиво и грамотно писал на машинке, несмотря на собственный уродливый почерк, разбирался во всех видах боеприпасов, наших и трофейных, любил с ними возиться, будучи еще в четырнадцать лет машинистом паровой молотилки у себя на Дону в районе Урюпинска, он рано перешел с техникой на «ты», водил мотоциклы и автомобили всех марок, мог пилотировать практически все виды самолетов, прекрасно ориентировался во всей документации, нашей и трофейной, словом, был умелым человеком острого ума. Невысокий, плотно сбитый, он, как многие маленькие мужчины, компенсировал недостаток роста живостью и напористостью характера. В кругленьком Соине, который, казалось бы, должен быть медлительным и спокойным по характеру, будто какой-то дьявол сидел, это признавал даже наш полковой врач Григорий Иванович Носков, парень лет 26, родом с Урала, который очень удачно выбрал себе медицинскую позицию — при начальстве. Как-то так получалось, что само собой разумелось — где командир, комиссар и прочие, там и врач. Впрочем, у Носкова были особые основания считать Соина дьяволом: в первые же дни моего пребывания в полку Носков присел на расстеленный брезент, на котором был расставлен завтрак — летная норма для командира, меня и начальника штаба. Только мы начали завтракать, как появился где-то задержавшийся Соин, как всегда, энергично двигавший руками и ногами, торчащими из колобкообразного корпуса и, увидев Носкова, сразу взорвался: «Носков, ты что здесь делаешь? Вон к такой матери! Тебе здесь, где командир и комиссар, делать нечего. Вон, иди, ешь там, где тебе положено, с солдатами!»

Мне было неудобно — я не любил грубости и хамства, и стеснялся так резко одергивать людей, но Соин, севший на место врача, которого прогнал, по сути, был прав. Конечно, врач это интеллигентный и нужный в полку человек, но командир, комиссар и начальник штаба, порой, обсуждали за завтраком вопросы боевых действий полка, не предназначенные для медицинских ушей. Правда, я попытался немножко пожурить Соина, но он категорически настаивал на своем. И вот с этим человеком-мотором меня свела судьба, и, скажем прямо, не совсем внятные инструкции, наставления, уставы и табель о рангах Красной Армии. Ведь по уставу начальник штаба являлся первым заместителем командира.

А наши политотдельские начальники без конца нам твердили, так оно и было, что начальник штаба берет на себя управление всей частью только в отсутствие командира, а при его наличии он командует лишь личным составом штаба. Зато комиссар всегда является прямым начальником и что еще более важно, политическим руководителем всего личного состава, в том числе начальника штаба и командира.

Думаю, эти взаимоотношения в силу их зыбкости и неопределенности, устроенных специально, отличались большой неустойчивостью и порождали постоянные конфликты между комиссарами — замполитами и начальниками штабов — конфликт носил порой скрытый, а порой открытый характер и, в конце концов, побеждал тот, у кого было больше характера. В нашем психологическом поединке с Соиным у меня было неоспоримое и важнейшее преимущество: в отличие от него я постоянно летал в бой и потому, если он ел свою летную норму, как начальник штаба, то я не как комиссар — брехунец, а как боевой летчик. Когда, примерно, через год, обстановка немного изменилась к лучшему, и институт комиссаров вновь упразднили, то Валик Соин сразу же подкатился ко мне с разговорчиком: мол, теперь мы с тобой, Пантелеевич, на равных. Но я сурово нахмурил брови и объяснил, что товарищ Сталин, прежде всего, Генеральный секретарь ЦК ВКП/б/, а уже потом — Верховный Главнокомандующий. Соин долго бродил в раздумье, но ничего достойного этому тезису противопоставить не смог. А вообще удивительно, как он умел создать вокруг себя авторитетную ауру. Даже его грубость воспринималась как достоинство, что, впрочем, было типично для Красной Армии. Были бы командир и комиссар послабее, глядишь, Валик и играл бы в полку первую скрипку, к чему без конца стремился, старательно избегая, впрочем, боевых вылетов. Полагаю, что фигуру Соина, который еще не раз будет возникать на страницах этого повествования, я, несколькими штрихами, очертил. Скажу только, что чрезмерная ухватистость не пошла особенно на пользу Валентину — Соловью Разбойнику.

Очень поднимал боевой дух полка его штурман, старший лейтенант Тимофей Гордеевич Лобок. Этот белорус, лет двадцати шести от роду, хороший летчик и штурман, был знаменит тем, что весьма смахивал на Гитлера. Эта роль пришлась ему по душе. Нередко, входя в летную столовую, он опускал чуб на глаза, зажимал между носом и верхней губой кусочек черной расчески и, выкинув правую руку в древнем приветствии римских легионеров, принятом на вооружение нацистами, орал: «Хайль!» Тимофей и всей своей фигурой был очень похож на Адольфа — этим именем и звали его в полку. Даже наш особист старший лейтенант Лобощук, порядочная сволочь, позже умерший от доброй дозы древесного спирта, принятого вовнутрь, смеялся вместе со всеми над проделками Тимофея и не сочинял на него соответствующего донесения. Особой гордостью Лобка были успехи в любовных делах: встречаясь с разными девушками и женщинами, порой, по достоверной информации, зараженными гонококком Нейсера, Тимофей ни разу не болел триппером. Не брали его и немецкие пули с осколками. Впрочем, в самом конце войны, уже в Чехословакии, недалеко от Брно, и на старушку напала прорушка. Врач батальона аэродромного обслуживания, женщина лет тридцати, старший лейтенант медицинской службы, таки пробила иммунитет Тимофея — так обслужила его хроническим триппером, что целый месяц наш полковой врач только тем и занимался, что подбирал лекарства — все бесполезно. Подключились и чешские специалисты, применившие лекарство — артигон, поднимавший температуру до 40 градусов. Все бесполезно. Лишь большие вливания сульфадимезина в вену прекратили течь в хозяйстве Тимофея. Вот как плохо было жить без пенициллина, который появился уже в самом конце войны. Фигура доблестного Тимофея, ставшего после войны командиром полка под Ленинградом, тоже будет возникать на наших страницах. О других своих товарищах буду рассказывать по ходу дела. Собственно, я рассказал об этих людях потому, что в боевых действиях возникла небольшая пауза: майор Пушкарь принял наш полк на довольствие, и мы пару дней отъедались, ничего не делая — лишь наблюдая колоссальные пожарища в Сталинграде и слушая мощнейшую канонаду. Уже было ясно, что город немцам не взять, но было удивительным, почему наши решили зацепиться на самом последнем и крайне неудобном рубеже. Ведь снабжая войска, оборонявшие Сталинград на переправах через Волгу, мы несли, пожалуй, не меньше потерь, чем на передовой. На наших глазах немцы утопили несколько теплоходов речного флота, вывозивших раненых с правого берега и подвозивших продовольствие и боеприпасы с нашего. Почему же так получалось, что наши войска всегда оказывались в невыгодном положении?

Я внимательно присматривался к моральному состоянию людей — они немного оттаяли, часто вспоминали погибших товарищей. Как всегда, говорили о тех, кого в полку любили и уважали, кто запомнился. Память об этих людях потихоньку угасает вместе с убытием личного состава раненными, откомандированными или убитыми. Добрым словом вспоминали командира первой эскадрильи капитана А. Воронина, который благополучно покинул свой загоревшийся в воздушном бою «ЛАГ-3» и уже почти приземлился на харьковскую землю, когда его метров со ста расстреляли собственные пехотинцы, очевидно принявшие за немца, хотя он им кричал сверху: «Не стреляйте, я свой!» Что ж, я прекрасно знал, что наш собственный отечественный дурак, безумно выпучивший налитые кровью глаза и что-то с перепугу орущий с пеной у рта, на фронте нисколько не менее опасен вооруженного неприятеля. Только грустно, что пехотинцы не понимали простой вещи — летчика всегда нужно попытаться пленить, чтобы получить нужные сведения. Вспоминали и тяжело раненного в ногу командира звена, лейтенанта Ивана Дмитриевича Леонова, направленного в астраханский госпиталь. Этот же полк не так давно потерял подряд трех братьев-летчиков по фамилии Горамы. Младший из них — Виктор — геройски сражался в небе над Киевом и был награжден Звездой Героя. Двух других братьев звали Николай и Михаил. К моменту Сталинградского сражения в полку остались о них лишь воспоминания. Я уже рассказывал о комиссаре эскадрильи Журавлеве, погибшем во время налета трех девяток «Ю-88» на аэродром Воропоново. Не сумели прикрыть этот аэродром и новейшие «ЯК-1» — «краснокожие» Васьки Сталина, которые после того налета сразу скрылись со Сталинградского фронта в неизвестном направлении. Нужно было сберечь драгоценную жизнь Васьки. Хотя, казалось бы, кому, как не этому полку, где, как нам объявили, были собраны лучшие асы со всех советских ВВС, следовало помериться силами с авиационной группой «Удота» — летчиков и инструкторов Берлинской школы высшего пилотажа и воздушной стрельбы. Эта довольно немногочисленная группа, как и асы группы Рихтгофена, наносила нам очень большой урон. По-прежнему сохранялось преимущество немецкой техники: самолет «МЕ-109-Ф» развивал скорость до 600 километров, а наш, самый современный «ЯК-1», всего до 500, а значит, не догонял в горизонтальном полете немца, что мы хорошо видели, наблюдая за воздушными боями над Сталинградом с противоположного берега. И, конечно, очень заметна была неопытность наших пилотов. Однако в случае, если в поединок с немцем вступал наш опытный ас, то ему удавалось довольно удачно использовать преимущества нашей машины в маневре.

Но не отдыхать же все время под крылом майора Пушкаря в деревне Верхняя Ахтуба — нужно было как-то приводить полк в боевое состояние. Мы с Соиным принялись разыскивать штаб нашей восьмой воздушной армии. А где же еще было узнать место дислокации ее командующего, генерал-майора Тимофея Хрюкина, как не у командования полка, базировавшегося на аэродроме Средняя Ахтуба. Мы с Соиным зашли в штаб к соседям и выяснили, что командующий армией расположился километрах в трех от села Верхняя Ахтуба к югу, командный пункт врылся в склон оврага. Прежде, чем туда направиться, мы с Соиным решили немножко передохнуть в холодке, здесь же на аэродроме, наблюдая взлет истребителей, уходящих на боевые задания: взлет и посадка, зрелище вечно волнующее сердце летчика, невольно сравниваешь летный почерк пилотов, ставишь себя на их место. Да и что скрывать, взлет и посадка, хотя бы и в стотысячный раз, это всегда игра со смертью. Матушка-земля ревниво относится к своим сынам, предпочитающим, хотя бы и на время, воздушную стихию, и нередко не хочет отпускать их или принимать назад, как жена изменившего мужа. Мы с Соиным сидели в холодке, я поймал лохматого щенка с вывалившимся от жары языком, и рассматривал его лапы. И здесь старуха-смерть, в который раз, со свистом провела своей косой над моей комиссарской головой. Один из «ЯКов», взлетавших парой, при заходе на разворот, вдруг резко отвалил от своего ведомого и, перевернувшись, принялся уходить в сторону. Всякому летчику было понятно, что самолет неуправляем. Видимо, что-то произошло в системе управления, возможно, в нее попал какой-нибудь предмет при ремонте или что-то лопнуло, а, возможно, была недотянута какая-нибудь гайка — жизнь летчика в плену таких мелочей. Пилот самолета, летевшего вниз головой, судорожно пытался выровнять машину, это было видно по отдельным покачиваниям крыльев, но ручку управления заклинило намертво.

«ЯК-1» был к тому времени оборудован катапультной установкой, очень неудобной в использовании: взрыв пиропатрона выбрасывал пилота, решившего катапультироваться, по специальным полозьям, вместе чуть ли не с половиной кабины: сиденьем и ремнями. Пилот, очевидно заметивший, что самолет начинает идти со снижением, и полностью неуправляем, решил катапультироваться вниз головой. Катапульта сработала, и выбросила сиденье с летчиком из кабины. Парень до конца боролся за жизнь — успел отстегнуться от сиденья и даже вытащить парашют, но поскольку полет проходил на высоте ста пятидесяти метров, а только наполнение парашюта требует высоты около 200 метров, то земля была уже рядом. Она и приняла пилота на вечный покой. Очевидно, это был молодой летчик, но судя по тому, как он вел себя в последние мгновения жизни, хороший пилот и смелый парень. Самолет, ревя двигателем на полных взлетных оборотах, полетел к земле — уже без пилота и кверху брюхом. Самое неприятное, что вся эта ревущая махина явно направлялась к месту нашего с Соиным отдыха. Бежать куда-либо было поздно, место падения машины рассчитать не смог бы даже сам Архимед. Мы застыли от ужаса, полностью отдавшись на волю судьбы, только что на наших глазах в одно мгновение не оставившей даже одного процента шанса на спасение нашему собрату-пилоту. Со страшным ревом «ЯК-1» пролетел метрах в четырех над нашими головами, ударив сильным порывом ветра, и врезался в стоящую метрах в двадцати крытую машину ПАРМа — полевых авиационно-ремонтных мастерских.

Одновременно со взрывом в адский грохот вклинился слабый человеческий крик, и лохмотья обшивки самолета стали падать на дерево, под которым мы сидели. Нас обдало жаром огненного шара — бак «Яка» был полон, а в него входило 450 литров горючего. Мы с Соиным присели к земле и с ужасом наблюдали всю эту сцену. Ревущий огонь начал постепенно спадать, и появился начальник ПАРМа, старшина, молодой парень, поначалу потерявший речь и что-то нечленораздельно лепетавший, бледный, как хорошо побеленная стена кубанской хаты. Наконец речь сержанта приобрела некоторую членораздельность, и он сообщил, что в ПАРМе работало трое солдат. Война продолжала пожинать кровавую жатву. А я смотрел на фотоаппарат Соина. Дело в том, что минут за десять до этого мы с ним сфотографировались его потрепанной потертой «лейкой» на память — чуть не вышло — на вечную. Потом попросили кого-то сфотографировать нас вместе. Это пожелтевшая, не очень четкая фотография, где я молодой и худой, лишний вес будто подтопился на горячей сковородке невиданных испытаний и переживаний, в пилотке, глажу щенка, а Соин критически смотрит на это мое занятие — он не любил сантиментов, хотя и обожал собак. Должен сказать, что в ходе войны у летчиков выработалась интересная примета: многие, как чумы, боялись объектива фотоаппарата, особенно, если его наводил на тебя заезжий корреспондент для дальнейшей публикации в газете. Люди просто бунтовали, не желая фотографироваться, что мне, как комиссару, к которому обращались возмущенные военные журналисты, доставляло немало хлопот. Но я понимал ребят — действительно творилась какая-то чертовщина. Стоило сфотографироваться пилоту в живописной позе: летном комбинезоне, шлеме с очками, а то и с парашютом за плечами, на фоне своей машины, испещренной надписями типа: «За Родину», «Победа» или «За Сталина», как он обязательно попадал в прицел пушки немецкого пилота или специалиста смежного цеха — немецкого зенитчика и охваченный пламенем летел к земле. Помню, уговариваешь ребят сфотографироваться, а они в лоб тебя спрашивают: «Вы что, меня похоронить хотите? Уже и тот и другой фотографировались для газеты, где они сейчас?» Помню, Влас Куприянчик под Киевом говорил: «Бутова фотографировали — его нет, Бондаря фотографировали — тоже нет. Вы что, хотите и меня сфотографировать?» Судьба будто бы восстанавливает какой-то баланс и замахивается косой смерти на людей, на которых только что указала перстом славы. Впрочем, какая зыбкая мимолетная слава была у рядового летчика-истребителя, за исключением организованных героев, которых специально берегли и возвеличивали.

После взрыва самолета бледный Соин приподнялся с земли и на неразгибающихся ногах принялся уходить в сторону, бормоча при этом: «Идем отсюда Пантелеевич, главное уйти с этого места, мы с тобой чуть не погибли». Вот так грустно закончились наши с Соиным посиделки в холодке. Еще за мгновение до взлета двух «Яков» ничто не предвещало дурного, а прошло каких-то десять секунд, и коса войны смахнула четыре молодых жизни.

В тот день командный пункт штаба армии мы не отыскали. Зато Иван Павлович Залесский, ходивший наводить о нем справки в другом направлении, принес точную наводку. На следующее утро я с командиром отправился в штаб восьмой воздушной армии. Не без труда мы обнаружили среди кустов на обрыве вход в отрытые подземные тоннели. Маскировка обеспечивалась с квалификацией летчиков, которым самим частенько приходится отыскивать и бомбить командные пункты. Жерло входа удачно прикрывали кусты, возле него не было абсолютно никакой свежевыкопанной земли, по которой обычно с воздуха легко обнаруживаешь укрытие пехоты. Вообще, летчик вполне может поучить пехотинцев искусству маскировки, жаль только, во время войны не устраивались такие обмены опытом. В штабе армии обрадовались, неизвестно куда, сгинувшему авиационному полку. Офицеры штаба сообщили нам, что Хрюкин на другой стороне Волги, на передовом командном пункте армии, где вместе с сухопутными командирами, в дыму пожарищ, корректирует действия нашей авиации — возможно, вернется к вечеру. Сидя в Сталинграде, командующий с помощью радио и телефонной связи дирижировал действиями своей авиации на поле боя. Должен сказать, что именно такое сотрудничество обеспечивает наилучший боевой эффект. Ведь когда с тобой разговаривает с земли летчик, с полуслова понимаешь, что он имеет в виду. А у пехотинца совсем другая терминология, авиатору плохо знакомая. Чем дольше шла война, тем больше вырабатывалось фронтового сленга и фольклора в разных родах войск, тем больше крепли традиции и местный патриотизм, но в то же время, крепло сотрудничество родов войск, что шло на пользу управлению войсками на поле боя. Порой мы понимали друг друга уже без слов. Например, пехота, когда видела, что наша штурмовка проходит успешно, нередко, без всякого приказа свыше, поднималась для атаки позиций противника.

Должен отметить, что подобное поведение командующего армией сразу подняло в наших глазах его авторитет — ежедневно торчать в пожарищах Сталинграда, засыпаемых немецкими бомбами, минами и снарядами, чуть ли ни ежедневно дважды переправляясь через Волгу, всякий раз становясь объектом интереса немецких летчиков и артиллеристов, уже неплохо отработавших пристрелочные «вилки» и достаточно точно попадавших по нашим паромам, баржам и теплоходам — смелый парень. Впрочем, и мне под Сталинградом пришлось несколько раз быть представителем авиации при сухопутных штабах, и должен сказать, что, когда видишь театр военных действий с уровня пехотинца, залегшего в окопе, становится ясным многое, чего с высоты не рассмотришь.

Хрюкин появился к вечеру. Я с интересом рассматривал своего ровесника и земляка, а возможно, и дальнего родственника. Несмотря на свою сугубо русскую фамилию, он полностью вписался в казачий интерьер и был уже достаточно известной фигурой в советских ВВС. Наши судьбы были чем-то похожи, но, конечно, Хрюкин был явно более шустрым человеком, с ярко выраженным стремлением к власти, умением делать карьеру с помощью прекрасно подзаряженных, во всех смыслах, аккумуляторов. Кубанское солнышко зарядило его на многочисленные боевые и половые подвиги. Честно говоря, жаль мне этого парня, умершего в расцвете сил в результате почечной недостаточности: ему удалили сначала одну почку, а потом отказала и вторая. Видимо, судьба решила, что слишком долго баловала этого высокого, стройного, симпатичного и обаятельного блондина с сильным командирским характером, смягчаемым большим дипломатическим талантом при обращении с вышестоящими. Его строгие, голубые глаза разумно светились, скрашивая выдающуюся вперед бульдожью челюсть, наподобие, как у Жукова. Примерно в том же возрасте, что и мне, лет 17, Тимофею надоело привольное житье в станице Привольная, километрах в 25 от Ахтарей, и он подался в Ейск, где пристроился работать грузчиком в порту. Видимо, наступает в жизни человека время, когда внутренний зов срывает его с места в поисках своей судьбы. Постепенно Хрюкин повзрослел и окреп и уже уверенно подставлял спину под тяжкие мешки с зерном — не тогда ли простудил почки? Конечно же, его путь пролег в Ейскую летную школу, самолеты которой крутились над портом, где ишачил Хрюкин. Примерно в одно со мной время, возможно, немного раньше, он стал пилотом. Будучи хватким парнем, лет на двадцать раньше меня понявшим, что сердца людей открываются отнюдь не преданностью коммунистической идеологии, Хрюкин быстро пошел вверх. В Китае он оказался немного раньше меня капитаном, командиром эскадрильи средних бомбардировщиков СБ-1. В условиях Китая его эскадрилью постигла судьба всех наших бомбардировщиков, которые без надежной радиосвязи и серьезной проработки метеоусловий оказывались на сверхдальних маршрутах. Наше и китайское командование, желая показать мощь якобы китайской бомбардировочной авиации, посылало их в сложнейшие и дальние полеты. Это была рискованная игра — до случая. Несколько вылетов эскадрилья Хрюкина совершила удачно, даже бомбила остров Формозу, занятый японцами, нынешний Тайвань, но потом произошел неприятный случай: бомбардировщики поднялись в прекрасную ясную погоду, а возвращаться пришлось в кромешной мгле, покрывшей прибрежный Китай в результате столкновения теплого воздуха с океана и холодного с гор. На тысячи километров территорию Китая покрыли кружащиеся облака толщиною в несколько километров, до самой земли. Вдобавок ко всему шел дождь. Прямо скажем, дальние полеты в условиях Китая на бомбардировщиках подобного уровня, были откровенной авантюрой. Естественно, что скоро строй эскадрильи Хрюкина рассыпался в кромешной мгле, и машины садились, где придется, бились и ломались, к счастью, на своей территории. Никогда толком не летавший советник китайской армии по авиации Жигарев — в прошлом начальник штаба кавалерийского полка, слегка освоивший примитивный самолет лишь в зрелом возрасте, но позже вышедший в маршалы авиации, сильно ругал Хрюкина, все добиваясь — где его эскадрилья? Но кубанский красавец, интуитивно усвоил одно из требований Наполеона к людям, делающим карьеру: не обращать внимания на собственные неудачи, и сумел как-то выкрутиться из этой сложной ситуации. После Китая он командовал бомбардировочной бригадой в Белой Церкви, опять повезло — расположись бригада ближе к границе, как пить дать разнесли бы немцы в щепки. Видимо, не забывавший контачить с ребятами из вышестоящих штабов, Хрюкин назначается инспектором главного штаба ВВС по боевой подготовке. Хотя все его средние бомбардировщики остались лежать в качестве обломков на полях Украины, в чем, впрочем, не было вины их командира, но все же… В качестве инспектора вышестоящего штаба Хрюкин прибыл под Харьков для инспектирования восьмой воздушной армии, которой командовал Федор Иванович Фалалеев. Должен сказать, что в то время найти недостатки во вверенных им частях и соединениях у фронтовых командиров было очень просто, и Хрюкин, весной 1942-го года, сочинил объемистую справку по результатам проверки с указанием существенных недостатков на имя командующего ВВС Новикова. Но старого лиса Фалалеева, немало потоптавшегося в московских штабах и коридорах власти, было не так-то легко взять. Без особого шума Хрюкина назначили на место Фалалеева, которого сделали начальником штаба ВВС Красной Армии, дружба — великая вещь. Фалалеев теперь командовал штабом, а Хрюкин воздушной армией, где под ударами основной наступающей группировки немецкой армии, сначала под Харьковом, а потом под Сталинградом, получил полную возможность устранять все отмеченные им у Фалалеева недостатки. Вот только возникает сложность: едва возьмешься устранять отмеченное, а полка или даже целой дивизии уже и нет в помине.

Впрочем, Хрюкин не падал духом, а работал на всех фронтах для укрепления своих позиций. Ясно, что прежняя жена, кубанская казачка, его уже не устраивала. Он развелся и женился на москвичке, видимо, причастной к каким-то сферам: высокой, темноволосой, симпатичной женщине, похожей на рабыню Изауру, телевизионное повествование о мытарствах которой, так волновало тогда еще советских людей, а слово «фазенда» приклеилось к их скромным садикам и огородикам. Изаура Хрюкина даже прилетала к нам в Крым, для чего командующий специально выделял самолет. В летном клубе мы встречали ее с мужем стоя и аплодисментами. А когда самолет «ЛИ-2», увозивший Изауру в столицу, через несколько дней взлетал с нашего аэродрома, то взмокшие солдаты, предварительно долго грузили в него «фронтовые подарки» — ящики, узлы и свертки. Все это лишний раз иллюстрирует, что Тимофей Хрюкин был настоящим кубанским казаком, который установил у нас в армии строгие атаманские порядки: и в бою, и в воздухе, и на земле, и при раздаче трофеев и женщин. Себе Тимофей выбрал, могу подтвердить, самую красивую официантку в столовой управления штаба армии и морально разлагался с ней совершенно в открытую. Должен сказать, что, видимо, недаром в Красной Армии, по настойчивому требованию командования, устранили институт комиссаров. В общем-то, эти «ППЖ», походно-полевые жены, были не чем иным, как морально-бытовым разложением, за которое наших отцов-командиров следовало вызывать пред ясные очи строгих комиссаров на заседания партийных бюро, а также парткомиссий. Но дела уже повернулись так, что политические жрецы снова ушли в тень, и строгие замполиты, бравшиеся воспитывать на всю катушку всех до майора включительно, послушно повиливали хвостиками и похихикивали, ориентируясь, чтобы не нарваться невзначай, в системе походно-полевых жен. И потому, когда во время обеда с начальником политотдела армии Щербиной в столовой штаба и управления армии, я, из естественного мужского любопытства, поинтересовался, что это за весьма недурная официантка, то Николай Михайлович испуганно приложил указательный палец к губам: «Ты, ц-ц-ц — это „ППЖ“ Хрюкина». Эта официантка, как я заметил, распоряжалась в столовой по-хозяйски. Система «ППЖ» пронизала всю нашу армию и нередко командиры и политработники женились на своих «ППЖ», которые обычно были моложе и красивее оставленных дома жен. Впрочем, бывало, что «ППЖ» сами наотрез отказывались покидать нагретое место, уступать его законным женам, в случае, если влиятельный муж решал оставаться верным супружеской клятве. Помню мытарства полковника Суякова, начальника штаба нашей дивизии, который уже в конце войны, в Чехословакии, пытался избавиться от своей «ППЖ», связистки Лиды. Вся наша трофейная команда несколько дней укомплектовывала Лидин багаж, впрочем, как и других «ППЖ», трофейными отрезами и приемниками, чтобы снарядить, как богатую невесту, а демобилизованная Лида все не желала покидать расположение дивизии. Полковник Суяков, к которому через пару дней должна была приехать законная, весьма строгая, жена с сыном, крутился, как уж на сковородке, без конца пытаясь оказать мне доверие: принять в расположение полка и помочь выехать его бывшей «ППЖ», а ныне богатой невесте Лиде. В принципе, «ППЖ» были у всех сколько-нибудь влиятельных начальников. Таким же образом решил свои семейные проблемы маршал Жуков. Да и удивительным было бы, если бы молодые и здоровые мужчины и женщины, оказавшиеся на войне, вели бы себя иначе, да и не с рядовым же пехоты крутить любовь женщинам в военной форме? А за годы войны в Красную Армию было призвано 650 тысяч молодых девушек.

К вечеру из Сталинграда вернулся Хрюкин, и Залесский доложил ему о местонахождении нашего полка и о его состоянии. Хрюкин в раздумьи рассматривал карту, с интересом слушая наши рассказы о ночных артиллерийских налетах немцев на аэродром в Средней Ахтубе, недалеко от которого мы ночевали. Иван Павлович Залесский, всякий раз испуганно просыпаясь от разрывов снарядов, весьма болезненно реагировал на обстрел и в первые секунды после пробуждения почти не владел собой, что-то бессвязно выкрикивая. Подобное же было у него, когда, взлетая на «ПО-2», уже несколькими днями позже, с аэродрома села Погромное, зацепился за верхушки деревьев при взлете и разбил самолет. Иван Павлович пришел на аэродром ободранный, окровавленный и совершенно не владеющий собой. Днем он хорошо держал себя в руках, а вот ночами надломленная нервная система уходила из-под контроля. Это же случалось и в экстремальных ситуациях. Ему бы отдохнуть и подлечить нервы — был бы как новенький, но смены нам не предвиделось, служили как медные котелки — пока днище не протрется.

Немного поразмышляв, Хрюкин ответил, что рано или поздно немецкая разведка нащупает наш полк и подскажет авиации адрес для бомбометания. В то же время вооружить нас пока нечем, мы стояли шестыми в очереди размолоченных немцами авиационных полков истребительной авиации восьмой воздушной армии, которым заводы в тылу, работавшие день и ночь, не успевали поставлять самолеты, сжигаемые «Мессерами». Потому пока нам предстояло перебазироваться на север от Сталинграда, километров за двадцать, в деревню Погромное, где разместилась главная тыловая база восьмой воздушной армии вместе со всей штабной канцелярией. Позже мне по секрету сообщили, что километрах в ста от Погромного, в селе Николаевка, расположилась ставка координатора фронтов, сражавшихся под Сталинградом, начальника Генерального Штаба Красной Армии Василевского.

Наступил момент моего прощания с закадычным дружком — майором Пушкарем. Пока я следил за оформлением продовольственного и вещевого аттестата на наш полк, Пушкарь достал из тумбочки бутылку водки. Батальоны обслуживания, в целях экономии тары, получали для раздачи в войсках спирт-ректификат и разводили, превращая в водку, его по собственному усмотрению. Именно поэтому выходило, что тыловые сто грамм буквально валили с ног своими градусами, а фронтовые нередко годились для неторопливого полоскания рта в целях дезинфекции, походя по вкусу на здорово разведенное содовой бренди, которое тянут, пыхтя сигарами, лондонские денди, где-нибудь в аристократическом клубе. Мы тяпнули с Пушкарем доброй тыловой водки, тепло попрощались, и я больше не встречал этого хлебосольного парня до самого конца войны. Мы погрузили свое барахлишко и личный состав на шесть трехтонок и под вечер, под прикрытием темноты, отправились в деревню Погромное.

Когда мы выгрузились прямо в степи на окраине Погромного, то обнаружилось, что нас никто не ждет. Стояла кромешная степная темнота, которую одним звездам, без луны, одолеть было не по силам. Приволжская деревня раскинулась широко, а мы совершенно не знали, где именно располагается штаб разведывательного полка восьмой воздушной армии, который был оснащен «ПЕ-2» — двухмоторными бомбардировщиками «Петляковыми», к которым для сопровождения и прикрытия была прикреплена одна истребительная эскадрилья на «ЯК-1». Ясно было, что нам предстоит раскинуть табор самостоятельно. Ночь была теплой, и эта перспектива нас не пугала. Останавливаться прямо в степи было опасно, наутро могли налететь «Мессера» и посечь пулеметно-пушечным огнем. Мы поискали безопасное место и обнаружили его в лесу, к которому примыкала заливная пойма небольшой, метра четыре, речушки, впадавшей в Ахтубу. Здесь мы определили дислокацию и расположились на ночлег. Полк дружно заснул, даже не выставив часовых — Соин явно зевнул. А наутро, когда я по своим небольшим делам подошел к речке, то не без удивления обнаружил, что чистая вода кишмя кишит крупной рыбой: стаями ходила красноперая плотва, лещи и щуки. Вспомнилось кубанское детство, проведенное на рыбе и возле рыбы, и так грустно стало: зачем люди так неистово убивают друг друга на этой, такой благодатной земле? Мои пацифистские настроения развеял рев двигателей бомбардировщиков, которые на рассвете поднимались на очередную разведку вокруг горящего Сталинграда и большой излучины Дона. Сталинград, как огромная кровавая рана, продолжал пылать, втягивая в себя все новые неисчислимые потоки людей с двух сторон и выплевывая в обратном направлении сотни тысяч изувеченных и мертвых, побитую технику, дым и смрад. Наш полк пока оставался зрителем этого грандиозного трагического спектакля. Через пару часов я отыскал штаб бомбардировочного полка, где нас поставили на довольствие, а уже вечером полковой врач доложил мне, что у нескольких техников, объевшихся вареной рыбой, неладно с желудками и кишечниками. Оно и не удивительно, были такие богатыри, которые под где-то раздобытую водочку съедали по полведра вареной рыбы, а иногда и недоваренной.

Именно здесь, в Погромном, мы получили пополнение молодыми летчиками. Именно из этих ребят, которые, кто остался жив к моменту нашего наступления, и стали выбираться кандидатуры для сложения легенд о советских асах: и Покрышкин, и Кожедуб, и вся плеяда дважды Героев, последовавшая за ними, формировалась политотделами, наградными отделами и прессой именно из этого поколения. Летчики 1941-го года к тому времени или погибли в боях, или отошли от самой активной летной работы, заняв командные должности. Да и как-то не любила пропаганда, нас, связанных с первыми полутора годами войны летчиков, из чьих биографий никак не вычеркнешь позора отступления и страшных потерь первых восемнадцати месяцев. Согласно бытующим тогда пропагандистским сказкам — пришли новые светлые витязи и пошли во всю разить вражеского дракона. А мы, вроде бы, все же не это самое… неизвестно что. Да и вообще, в авиации лучшая форма пилота, как и время расцвета женской красоты, весьма коротка. Именно в эти дни пришел в наш полк Анатолий Устинович Константинов, ставший затем Героем Советского Союза и дослужившийся после войны до должности одного из крупнейших авиационных военачальников, маршала авиации. А сколько ребят, летчиков моего поколения, совершали удивительные, хотя и не получившие известность, подвиги на слабеньких фанерных машинах, о боевых качествах которых даже в инструкциях было написано, что если пикировать слишком резко, то самолет может «расшиться», то есть, практически рассыпаться в воздухе. Это относилось к тем же «Чайкам». Да и само противостояние фанерного мотылька алюминиевому хищному «Мессеру» уже было подвигом. А ведь мы даже умудрялись их сбивать. Но эти подвиги канули в Лету, наша пропаганда и технология производства героев жили по своим законам. Это не означает, что я хочу что-нибудь неуважительное сказать о нашем молодом пополнении. Эти ребята только что из Тбилисской летной школы, а вместе с Константиновым приехали Анатолий Николаевич Орлов, Краснов, маленький и унылый, вечно вшивый летчик, Леонид Коваленко, Косовцов и несколько других ребят, фамилии которых не сохранились в моей памяти, сражались геройски, пылая патриотизмом и желанием показать немцу кузькину мать. На «ЯКах» это делать было уже легче. Мы встретили ребят, как родных. Опытные летчики: Залесский, Панов, Дзюба, Лобок, Слободянюк, Викторов и Шашко, а также Михаил Иванович Семенов занимались с каждым молодым индивидуально и группами, рассказывали о боях под Киевом и Харьковом, особенностях характера немецких пилотов и технических данных их машин. Молодежь слушала, разинув рты.

Первого сентября 1942-го года, наш второй истребительно-авиационный полк был перебазирован в деревню Житкур, где мы отдыхали и изучали, пока теоретически, новую материальную часть — самолет «ЯК-1», которую должны были получить с Саратовского авиазавода. Впрочем, сама жизнь подтверждала рассказы опытных летчиков и заставляла молодых ловить каждое их слово. Еще в Погромном, которое порой почему-то называют Верхне Погромное, мы наблюдали следующий случай. Ясным деньком конца лета мы, усадив личный состав на траве кружочком, рассказывали о тактике воздушного боя. И здесь сама судьба трагически проиллюстрировала эти рассказы. С аэродрома поднялась пара «Яков», видимо для осмотра воздушного пространства перед взлетом бомбардировщиков-разведчиков, которые «Яки» должны были сопровождать. Они взлетели и пошли на разворот. Я как раз рассказывал молодым пилотам о необходимости постоянно вертеть головой, осматривая воздушное пространство. Если приземлился и у тебя не болит шея, значит, подвергал себя опасности в воздухе. Ребята слушали меня не совсем внимательно, наблюдая за маневрами нашей взлетевшей пары. И надо же было, чтобы как строгий перст судьбы или подобно указке учителя, шлепнувшей по лбу ученика, над самими пилотами нашего полка, расположившимися в кружок на траве, с ужасным воем, на высоте метров пятнадцати, пронесся разогнанный летчиком до предела «Мессершмитт». Еще мгновение, и он поймал в прицел ведомого «Яка», который выполнял разворот и срезал его очередью — примерно из двадцати мелкокалиберных пушечных снарядов. Летчик, видимо, был убит сразу, но самолет, послушный его руке, продолжал выполнять разворот и постепенно, перевернувшись брюхом вверх, полетел в сторону нашего полка, расположившегося на зеленой травке. Повторялась ситуация, которая была в Средней Ахтубе. Но опять повезло. Неуправляемый «ЯК» пронесся над нами на высоте метров десяти, и в метрах сорока от нас врезался в речонку, разворотив часть обрыва ужасным взрывом, далеко раскидавшим ошметья грязи и глушеную рыбу. Позже я узнал, что это был молодой пилот Пшеничный, вылетевший в один из своих первых боевых вылетов, и, видимо, не было рядом стреляного воробья, который талдычил бы ему днем и ночью: не увлекайся удовольствием от полета и смотри внимательно по сторонам. Видно, проклятый немец давно присмотрел наш аэродром, болтаясь на низкой высоте в пойме Ахтубы и, расшифровав тактику взлета наших самолетов, удачно атаковал. После атаки немец поднялся метров на сорок и с набором высоты выполнил фигуру высшего пилотажа — «бочку», демонстрируя свое летное мастерство и празднуя победу. Наши молодые летчики сидели бледные и подавленные.

Однако история эта имела свое продолжение. Похоже, что напрасно немец торжествовал, делая «бочку». Бог, все-таки, не совсем фраер. К обеду нам позвонили, что наши «Яки» столкнулись в воздухе с немецким «Мессером» — бродягой-охотником, и в боевом столкновении выпустили ему воду и масло. Видимо, увлекшийся немец не заметил этого вовремя, мотор перегрелся и заклинил. Немец пошел на вынужденную посадку километрах в четырех от Погромного. Мы выделили команду во главе с начальником штаба, которая на полуторке отправилась к месту посадки «мессера». Видимо, пилот, дожидаясь темноты, чтобы перебраться через Волгу, решил далеко не уходить от своего самолета, да и не очень-то спрячешься в ровной заволжской степи. Наша команда широким кольцом охватила немца, который залег, довольно опасно отстреливаясь из «Парабеллума», и никого не подпускал. Думаю, что он понимал — находясь под впечатлением гибели Пшеничного, мы, в случае пленения, скорее всего, пустим его в расход. Думаю, так бы оно и было. На вооружении у команды, окружившей немца, было два автомата, две старых трехлинейки и две прекрасных трофейных немецких винтовки с оптическим прицелом. Эти маленькие и очень удобные винтовочки, похожие на кавалерийские, времен Гражданской войны, в случае умелого с ними обращения, били без промаха. Сибиряк-охотник, механик самолета Игольников, подобрался к немцу поближе, переползая по степи, как змея, и точно влепил пулю прямо в лоб, между глаз, с расстояния метров в семьдесят. Как рассказывал мне Игольников, он хорошо присмотрелся к тактике немца, периодически приподнимавшего голову для прицельного выстрела и, все рассчитав, нажал спуск.

Должен сказать, что молодым пилотам, попавшим под Сталинград, было от чего пасть духом, и потому они очень нуждались в нашей опеке. Мы, профессиональные летчики, даже под Киевом на дряхлых «этажерках» не позволяли немцам такого, что они выделывали под Сталинградом с неопытными ребятами, воевавшими уже на вполне приличной технике. Немцы под Сталинградом воевали с артистизмом, стремясь не только сбивать наши самолеты, но и подавить морально летчиков, оставшихся на земле. И добивались своего.

На следующий день, после того, как погиб Пшеничный, на глазах всего нашего полка и полка, базировавшегося на аэродроме Погромное, произошел такой случай. Еще издалека я заметил «Петлякова», подлетающего к своему аэродрому на высоте 600–700 метров в сопровождении двух истребителей, летящих по бокам. Ну, думаю, все в порядке: разведчик возвращается с задания под прикрытием «Яков». И вдруг какими-то странными показались мне эти «Яки». Я стал буквально глаза протирать, когда увидел на плоскостях и хвостах истребителей белые германские кресты. Вся эта тройка прошла буквально над моей головой. Наш бомбардировщик летел, не шевелясь в стороны, молчал и тяжелый турельный пулемет, расположенный в задней кабине. Уж не знаю, чем это объяснить: то ли стрелок был убит, то ли весь экипаж от страха впал в состояние гипноза, как кролик перед пастью удава, то ли были израсходованы все патроны. Думаю, что пилоту бомбардировщика нужно было хотя бы попытаться маневрировать, уходя на разворот и в глубокие виражи, не давая пилотам истребителей противника прицеливаться. Но он летел, как зачарованный. И немцы, картинно демонстрируя свое превосходство, прямо над нашим аэродромом атаковали «Петлякова». Сначала истребитель, идущий справа, поджег правый двигатель, а потом идущий слева — левый. Охваченный пламенем «Петляков» свалился в левый штопор и грохнулся о землю, превратившись в груду горящих обломков, которые погребли экипаж. Немцы спокойно перестроились на глазах у разинувших рот пилотов нашей, сидящей на земле, истребительной эскадрильи, и ушли восвояси. Должен сказать, что подобное производило сильнейшее угнетающее впечатление даже на нас, опытных летчиков, видавших всякое, я уж не говорю о молодежи. Возникали мысли: стоит подняться в воздух, и немцы тебя обязательно собьют. Именно поэтому, в Житкуре, мы, как могли, убеждали наших молодых ребят: немцев можно и нужно бить, если браться за дело умело и не хлопать хлеборезкой, как говорят в пехоте.

Должен сказать, что с приездом в Житкур, километров за двести от линии фронта, куда мы добирались целую ночь по разбитым степным дорогам, мы будто окунулись в другой мир, где было голоднее, чем на фронте, и люди, на наш взгляд, как-то мельчали. На фронте, под огнем, легче выясняется, что в жизни главное, а на что и обращать внимания не стоит. Тем не менее, в чужой монастырь со своим уставом не суйся, и мы стали отвоевывать свое место под солнцем среди других частей, прибывших сюда же, на переформирование — районный центр был забит военными до отказа. Чего хватало, так это свежего воздуха, с воем проносившегося мимо деревянных изб в обширные приволжские степи. Здесь жило немало украинцев, видимо, оказавшихся здесь со времени столыпинских реформ и коллективизации. Нам повезло: полк устроился в здании школы и в избах неподалеку. Нормально работала столовая и пекарня. Жить было можно. Именно в этот момент, к счастью, мимо личного состава нашего доблестного авиаполка, с ревом пронеслись, подобно бродячим немецким истребителям, две врачихи — еврейки, больные триппером, основательно опустошившие ряды офицеров соседних частей, убывших в госпиталь. Как-то ночью выйдя до «ветру», я чуть не натолкнулся на одну из этих бравых девиц, пристроившихся с офицером соседней части на лавке возле нашего дома. Скоро парень убыл в лазарет. Хрюкин, узнав о понесенных потерях, откомандировал врачих на передовую, в пехоту. Но, думаю, они и там не пропали. Одну из них, низенькую ростом, лет 35 — Лиду, я встретил уже в Крыму, в батальоне аэродромного обслуживания, снова в авиации, где ей очевидно очень нравилось.

Но не забывали о нас и настоящие самолеты противника. Как я понимаю сейчас, наши и немецкие войска, дерущиеся в Сталинграде, сошлись вплотную среди развалин города и вели яростные бои, в которых трудно было разобраться, где свой, а где чужой. Авиация, оставшаяся без работы, принялась пиратствовать по окрестностям города. Наведался бродячий бомбардировщик и к нам в Житкур. Я еще удивлялся — неужели у немцев столько самолетов, что им на фронте нечего делать?

В тот лунный осенний вечер летная столовая была полна ужинавшими авиаторами. Как я уже упоминал, в Житкуре ожидали команды на получение техники личные составы нескольких истребительно-авиационных полков. За отдельным столиком для старшего командного состава устроились три майора: Залесский, Панов и Соин. Мы калякали, расправляясь с летной нормой. Ничего особенного из себя эта норма не представляла: на ужин добрая порция гуляша с гречневой кашей и чай. Впрочем, вполне хватало. А на обед давали первое и снова гречневую кашу, мечту нынешних диетчиков, которая нам тогда изрядно надоела, с гуляшом или котлетой. Картошки было маловато, в Сталинградскую область ее возили с севера. Под шумок собравшегося в столовой народа, мы, командир, комиссар и начальник штаба истребительно-авиационного полка, о чем-то мирно калякали, по-моему, обсуждали боевые возможности «ЯК-1», который нам вскоре предстояло получать. И вдруг шум разговоров в столовой, сразу затихший, перекрыл мощный звук мотора немецкого бомбардировщика, прошедшего метров на триста высоты над самыми нашими головами. Я ясно представил себе, что в лунную сентябрьскую ночь мы, как на ладони, у этого гада проклятого, который нас и здесь достал. На разворот у бомбардировщика должны были уйти пара минут, за которые такое скопление народа в столовой выскочить из помещения все равно не успевало, и теперь судьбу бравых пилотов-истребителей четырех полков решал выбор цели командиром немецкого экипажа. Это весьма напоминало игру в русскую рулетку. К счастью авиаторов, собравшихся в столовой, и к несчастью солдата-пекаря, немцу почему-то показалась весьма заманчивой труба пекарни, из которой вылетали искры, и с первого захода он положил бомбу именно туда. Она вдребезги разнесла пекарню и убила пекаря. Из летной столовой, где скопилось более сотни человек, никто не выскакивал, бледные люди лишь напряженно смотрели друг на друга. Все мы были бывалые воины и понимали, что всякая суета в подобной ситуации может приблизить, а не отдалить смерть. Все решал случай, и он нас миловал. Немец, очевидно, наведенный своей разведкой, а может быть, и наводимый в эти мгновения с земли, каким-либо радистом, которого нам пеленговать было нечем, явно искал нашу столовую, к разгару ужина в которой он и пожаловал. Пекарня стояла в одном створе с нашей столовой, и их легко было перепутать. Никакие другие объекты немец не трогал, выискивая свою цель. Видимо, решив, что загоревшаяся пекарня это и есть летная столовая, он, для пущей гарантии, положил по створу, в которой она находилась, еще несколько бомб, одна из которых разорвалась метров за пятьдесят от столовой, где мы сидели, затаив дыхание, а другая метров через семьдесят с перелетом. Вздумай кто-нибудь из нас спасаться, выбегая из столовой и, залегая на улицах, весьма не исключено, что попали бы именно под эти бомбы. Ни один мудрец не знает, что такое хорошо, а что такое плохо, как писал Маяковский, на войне.

Во время всего этого бомбометания бедный Иван Павлович Залесский судорожно вцепился мощными руками в край стола, а при близких разрывах вдруг свалился с табуретки и на четвереньках пополз по полу. Я принялся его успокаивать, уговаривая и объясняя, что бомбы легли мимо, а Соин, скептически искривив свое полное лицо и прищурив глаз с подначкой, показывал большим пальцем на командира: мол, вон как перепугался человек. Я этой иронии не одобрял. Чтобы вести себя так, как Соин, следовало бы регулярно летать на боевые задания, подобно Залесскому, умеющему преодолевать свой страх смерти, естественный для человека. А если кому-то после прочтения этих строк все-таки станет смешно — никому не желаю пережить несколько минут, когда какой-то Ганс фактически является хозяином твоей судьбы и одним нажатием пальца на кнопку бомбосбрасывателя может перечеркнуть и твое прошлое, и настоящее, и будущее. Но мы остались живы, а это означало, что впереди новые бои.

Мы прооколачивались в этой переполненной авиаторами деревеньке две недели, и едва не потеряли здесь нашего начальника штаба майора Соина. Но об этом позже.

Каждый день я исполнял свои комиссарские обязанности: рассказывал людям о политической обстановке в стране и мире, знания о которых извлекал из газет, а больше толковал о боевых делах за минувшие месяцы войны, приёмах и тактике нашей авиации и авиации противника. Дело это серьёзное, ведь если разгадал замысел противника, то считай, наполовину выиграл. Особый интерес и оживление вызывали сообщения об ударах бомбардировочной авиации союзников по немецким городам. Наконец-то и немцам, у себя дома, здорово перепадало. Все диктаторы одинаковы: Сталин в голодные годы отнимал у народа хлеб и продавал или просто дарил кому-то за границей, задабривая «друзей», а Гитлер держал мощнейшие силы истребительной авиации у границ Азии, в то время как «Летающие крепости» расстилали бомбовые ковры среди немецких городов. Так что эти сообщения, как и американская тушенка, автомашины «Студебеккер», штабные машины «Виллис» и «Додж», уже начавшие поступать под Сталинград, «Аэрокобры» и «Кингкобры» — хорошие истребители, примерно равные по своим данным «Мессеру», и неудачные американские и английские танки, слишком высокие для серьезного боя, очень поднимали наш дух. Недаром наша пропаганда все послевоенные десятилетия так изощрялась, утверждая, что помощь союзников была сущим пустяком. Как фронтовик, могу подтвердить, что это отнюдь не было пустяком, как в материальном, так и в моральном плане для нашей, порядком упавшей духом, отступавшей уже не первую тысячу километров, армии. Там же в Житкуре, возле казармы я подошел к хмурому солдату-грузину, раскладывавшему небольшой костерок под подвешенным на самодельной треноге котелком. Солдат явно собирался внести какое-то разнообразие в свой скромный паек и норму. День был холодный и сырой — надвигалась осень, собранные дровишки упорно не желали гореть. Что-то ворча, солдат достал из сумки гениальное творение своего землячка и «великого вождя» — «Краткий курс истории ВКП(б)» в хорошем переплете и принялся выдирать страницы прекрасной бумаги, подсовывая их в костерок для растопки. Я совершенно обалдел от такого святотатства и гаркнул на грузина. Тот, не растерявшись, сообщил мне, что данный курс вряд ли уже пригодится — наше дело пропащее. Нет пророков в своем отечестве — Сталин в Грузии явно не пользовался таким подавляющим авторитетом, как в России. Очевидно, земляки лучше знали ему цену. Конечно, можно было написать донесение и упечь солдата-грузина в лагеря лет на десять. Но это было вообще не в моем характере, кроме того, высказывание солдата забредало и ко мне в голову, как я ни гнал эти мысли прочь, да и наступившие вскоре бои должны были показать, кто чего стоит. На моих глазах десятки людей, которым можно было приклеить ярлык «антисоветчиков», дрались и умирали геройски, а коммунистические жрецы, с пеной у рта защищавшие «идеалы», отсиживались по землянкам, употребляя водочку и развлекаясь с женщинами. Я плюнул и пошел дальше, а грузин спрятал остатки гениального творения на следующую растопку.

Не знаю, почему, я твердо был уверен, что на войне останусь жив. Возможно, это объяснялось тем, что совершенно не боялся противника в воздухе — был уверен, что на равных выйду с любым. Еще очень отвлекала от дурных мыслей моя роль комиссара, которую я понимал, как роль человека, который должен показывать пример, приободрять и поднимать боевой дух других. В этой роли, а я старался выполнять ее на совесть, хотя не имел никакого политического образования, меньше думаешь о собственной судьбе. Возможно, оно было и лучше, напичканные коммунистической премудростью политработники сразу будто создавали какую-то стенку из своей напыщенности и невнятного глубокомыслия между собой и людьми. Можно всякое говорить о комиссарах и замполитах на фронте, но у меня осталось ощущение того, что в эти годы я был нужен в полку не только как пилот, но и как духовник, пусть коммунистический, но ведь это была тогда наша общая религия, а другой не было.

Позволю себе перенестись во времени. В отличие от фронта, уже в мирное время, вся эта политработа меня порядком тяготила. Чувствовалось, что люди внутренне не верят во все это коммунистическое «му-му». Я скучал по самолетам, но приходилось долгими часами талдычить, порой не совсем самому ясные или убедительные, догмы марксизма в их вульгарном изложении скучающим людям. Для тех времен характерен случай с Митрохиным — Героем Советского Союза, командиром одного из полков четвертого реактивного центра в поселке Разбойщина Саратовской области, где я был в конце сороковых, начале пятидесятых годов начальником политотдела — почетная, генеральская должность. В мои обязанности входило проводить политзанятия и вести марксистско-ленинскую подготовку со старшим командным составом, куда входили командиры полков, их заместители, начальники штабов и начальники спецслужб. Я доставал пожелтевшие конспекты и с обычным вдохновением пытался вталдычить в авиационные головы глубинную мудрость ленинских работ: «Шаг вперед, два шага назад» или «Что делать?». Главным Политическим Управлением — ГлавПуром программа составлялась так «мудро», что эти самые работы изучались с началом всякого нового учебного года. Мои слушатели каждую осень бодро интересовались: «Что, Дмитрий Пантелеевич, — пошагаем?» И мы шагали. А вот Митрохин, судя по его уверениям, полюбил работу «Что делать?». Я заметил, что этот лихой фронтовой летчик, а ныне командир полка всякий раз на марксистско-ленинской подготовке занимает место в уголке дивана и стоит мне открыть конспект, как он сразу засыпает. Это было бы еще полбеды, но Митрохин обычно громко храпел при этом, отвлекая моих слушателей от познания глубины мудрых ленинских мыслей. Сначала я терпел, давая возможность Митрохину укрепить нервную систему, да и неудобно было будить Героя Советского Союза и командира полка, но постепенно Митрохин обнаглел и храпел такими руладами, да еще с присвистом, что терпеть подобное далее было просто невозможно. Когда Митрохина разбудили, он сначала испуганно подскочил: «Что?! А! В чем дело?» А потом, протерев глаза, принялся объяснять, что провел бессонную ночь над конспектом ленинской работы «Что делать?», готовясь к выступлению на семинаре. Митрохин смотрел на меня ясными глазами, и от него очень явственно тянуло перегаром.

Но вернемся в сентябрь 1942-го года в деревню Житкур. Утром одного из сумрачных деньков середины сентября Валю Соина охватил охотничий азарт. Из района грохочущего Сталинграда сотнями тысяч снималась и улетала в более спокойные места всякая дичь, природа и ее создания явно вели себя умнее человека: птицы спасались, а люди лезли сами в объятия смерти. Здесь же в степях, неподалеку от Житкура, бродили сотни тысяч голов скота, который перегнали сюда для снабжения фронтов, сражавшихся в районе Сталинграда. Соин возил с собой охотничье ружье и разнообразные боеприпасы, гранаты, мины, и прочее, что предполагалось использовать для охоты и рыбной ловли.

Я вспомнил, что мой отец Пантелей был отменный охотник, и мы с Соиным решили использовать в личных целях без толку стоявшую крытую трехтонку полевых авиационных мастерских. Хорошо оснастившись и приобретя живописный вид, наподобие персонажей картины «Охотничьи рассказы», мы выехали из Житкура в сторону огромных болот, раскинувшихся в километрах пятидесяти на восток. Эти болота находились примерно на таком же расстоянии и от станции Эльтон, населенного пункта, известного своими запасами соли. Мы ехали буквально среди колоссальных стад скота, бродившего в поисках прокормления, здесь же в степи. Как рассказал мне начальник всего этого хозяйства, тихий еврей, очень боявшийся попасть на передовую, здесь было немало коров, пригнанных даже с Украины и Дона. Умные животные форсировали Волгу вплавь, их только сильно сносило течением.

Когда я осмотрел огромное болото, в глубине которого действительно крякало и пищало множество уток, то у меня пропало всякое желание лезть в его глубину. Соин же преобразился. Его глаза пылали первобытным охотничьим азартом. Он нервно опустошил карманы от документов, которые отдал мне, обул высокие резиновые сапоги, проверил ружье, повесил повыше сумку с патронами, после чего отважно нырнул по грудь в болотную жижу. Некоторое время я еще видел его голову, мелькавшую между камышами, потом слышал выстрелы, но примерно через час все признаки жизнедеятельности Соина прекратились. Даже утки, поднимавшиеся огромными тучами и тут же вновь садившиеся на то же место, прекратили свои маневры. Было уже часов пять дня и начинало быстро темнеть. Где же наш начальник штаба? Я почувствовал, что дела неважные: с огромным болотом, заросшим камышом, где Соин оказался первый раз в жизни, шутить не стоило. Я принялся «раскулачивать» ближайший стог соломы и поджигать ее пучки, которыми размахивал, громко крича. Я вспомнил свое кубанское детство пацана-голубятника и принялся изо всех сил свистеть, потом стрелять из пистолета «ТТ» в воздух. Все безответно. В сторону болота подул холодный, восточный ветер, и обстановка становилась все более тревожной. Я был страшно обрадован, когда, будто леший из болота, выбрался испачканный грязью до самых ушей, обвешенный утками, порядком продрогший Соин. Выяснилось, что он действительно заблудился в болоте, и уже начал было замерзать, когда заметил колеблющееся световое зарево от сжигаемых мною пучков сена и вышел на эту иллюминацию. Через пару часов мы были в Житкуре и сдали уток хозяйке — гундосой украинке. В ее хате меня подстерегало явление, равное полтергейсту: воняет дерьмом, и хоть ты тресни. Хозяйка несколько раз мыла пол и внимательно осматривала комнату, где я разместился, служившую у них залом, но все бесполезно. Наконец взяла под подозрение большой фикус, который рос в деревянном ящике в центре комнаты. И действительно, когда мы с ней совместными усилиями взяли фикус за ствол и приподняли вместе с большим комом земли, то обнаружили под ним несколько десятков порций человеческого дерьма, аккуратно по порциям завернутого в газету.

Оказалось, что до меня в этой комнате жил еврей, офицер интендантской службы запасного полка, который опасался вечерами и ночами ходить в отхожее место во дворе и нашел такой оригинальный способ погребения собственных экскрементов. Видимо, неудобства хозяев его мало волновали. Бедной хозяйке даже и в голову не могло прийти подобное. Ну, как не сказать после этого записным антисемитам, что кто-то стремится насрать в хате бедного славянина. Это я шучу, конечно, но то, что многие евреи хозяевами ведут себя в гостях не только в отдельных домах, но и в целых странах — медицинский факт. Впрочем, не они одни, да и сами эти страны я совсем не идеализирую. Все действительное разумно. Но бедную украинку, хозяйку дома, выносившую дерьмо с помощью падчерицы, мне было жаль. Впрочем, кто только не пакостил в прифронтовой полосе.

Судьба заложила в этих местах основы еще одного моего жизненного круга. Личный состав нашего второго полка на автомашинах был доставлен на аэродром села Николаевка, а оттуда с полевого аэродрома на «ЛИ-2» переброшен в поселок Разбойщина, неподалеку от Саратова. Здесь в пространстве между холмами немцы-колонисты устроили райскую долину: систему прудов, из которых вода шла на полив овощных плантаций, построили великолепные деревянные дачи с башнями и шпилями, носящие имена и фамилии их немецких хозяев, например дачи братьев Шмидтов, посадили великолепные дубовые леса. Здесь Шмидты и другие отдыхали, а в Саратове имели большие мельницы и пароходы на Волге. Пруды возле Разбойщины были обсажены роскошными садами и кишели рыбой. В них водились великолепные зеркальные карпы. В конце сороковых, начале пятидесятых годов именно на эти места пришелся самый высокий взлет моей служебной карьеры. Здесь мне, которому не исполнилось ещё и сорока лет, пришлось служить на генеральской должности — начальника политотдела четвертого реактивного центра. Жил в отдельном финском домике на зеленой улице прекрасной долины — улица Дачная. Здесь, несмотря на печное отопление и многие дрязги, прошли неплохие послевоенные годы. Здесь росли мои дети. И послевоенная Разбойщина уже почти не напоминала Разбойщину военных лет — местечко страшноватое. Тогда это было одно из мест формирований маршевых полков и батальонов для ненасытного фронта. Здесь перед отправкой в огонь, в огромных землянках, где помещались деревянные нары в четыре яруса, месяцами ждали своей судьбы многие тысячи самых разных людей, мало кто из них, вернулся домой. Если б обшитые досками стены этих огромных земляных залов могли говорить, то какой поток человеческих воспоминаний, человеческой тоски и последних желаний могли бы они отобразить. Уже после войны, когда мы пытались поселить в этих землянках своих солдат, они тут же заболевали страшной «земляной болезнью» с тяжелейшими симптомами: бледнели, кашляли, теряли силы, покрываясь сыпью. Сейчас думаю, что дело не только в грибках, расплодившихся в сырости, а и в той ужасной атмосфере предсмертной тоски, которую оставляли здесь, уходя на фронт, многие тысячи молодых людей. После войны мы разобрали эти проклятые землянки и заровняли ямы бульдозерами. Находилось при этом немало оставленных солдатами ладанок и иконок, видимо, врученных солдатам их матерями, плохо, впрочем, помогавших в огне Сталинграда — места, которое Бог совсем позабыл.

Нашему полку предложили разместиться в одной из таких огромных землянок. Дело было к вечеру, и мы принялись забираться на нары. Не успели устроиться, положив головы кто на что, а я на обновку, маленькую подушечку «думку», сшитую по моей просьбе хозяйкой в Житкуре и набитую пухом уток, добытых неутомимым Соиным — эта подушечка исправно служила мне до конца войны, как пожаловали постоянные квартиранты — тараканы разного калибра, которые принялись бесстрашно лазить по личному составу полка. Вылезли пауки, запищали и зашуршали мыши. Все это, вместе с тяжкой вонью, стоявшей в землянке, не способствовало доброй ночи. Все поснимали обувь, и если я всегда внимательно следил за ногами: в моих хромовых сапогах обычно было чисто и сухо, а носок и портяночка стирались через день, то были у нас разные охламоны. Вонища перекатывалась волнами. Я вызвал офицера, вроде бы отвечающего за состояние землянок, и принялся его ругать: «Неужели нельзя подмести и проветрить, пусть подземное помещение — в землянках накурено, наплевано, на полу валяются кости и рыбья чешуя, головы сельди, все кишит насекомыми, от которых очень легко избавиться, если в закрытом помещении сжечь немного серы». Стоящий передо мной белобрысый флегматичный кацап, совсем обленившийся от тылового житья-бытья, с наглостью, свойственной тыловой крысе и нашему обществу, где человек ничто, эта ленивая гнида объясняла, что во всем этом бардаке нет ничего особенного и ничего другого у них нет. Что было делать? Я плюнул и попытался уснуть. Позже мне рассказали, что такой же бардак творился и в офицерских землянках — невольно захочется на фронт, подальше от тараканов. А любимым развлечением рядового советского офицерства, идущего отсюда на убой, как мне рассказали, было следующее: кто-либо из младших лейтенантов снимал штаны и громко выпускал зловонье, которое сразу же поджигал спичкой какой-нибудь лейтенант — старший по званию. Следовало возгорание газа и вспыхивал факел. Шло соревнование — чей факел больше. А поскольку народ кормили горохом и кислым липким черным хлебом с гнилой капустой, то результаты бывали выдающиеся.

В Разбойщине мне сообщили, что наш полк далеко не первый в очереди на получение самолетов, для этого придется еще перелететь, недели через две, на аэродром в Багай-Барановку (симбиоз славянского с азиатским в этих местах во всем, даже в названиях населенных пунктов), что недалеко от города Вольска — километрах в ста от Саратова. А на Саратов уже начали налетать разведчики, а то и бомбардировщики противника. Я решил воспользоваться паузой для встречи с семьей, которую не видел с июня 1941-го года. Испросил разрешения у начальника политотдела дивизии и направился на продовольственный склад, где мне выдали сухой паек на пять дней: триста грамм сахара-песку, две селедки, пару буханок хлеба, килограмм соленых огурцов. А когда получился перевес, кладовщик аккуратно отрезал половину одного из них.

В тылу калории решали жизнь. Кроме того, я раздобыл у старшин два куска хозяйственного мыла. Со вздохом посмотрел на все это богатство и вспомнил мясное изобилие, которое вез, правда без толку, семье минувшей осенью. Усатый пилот лет сорока на самолете «Сталь-3» перебросил меня из Разбойщины в Энгельс через Волгу, а уже оттуда, на самолете, везущем динамомашины малой мощности, я перелетел на аэродром Безымянка возле Куйбышева. На железнодорожной станции в Куйбышеве я похлебал бесплатного для военных картофельного супа, переночевал на лавке и долго колдовал над картой: в Меликесском районе было три села Никольских — в разных концах. На почте я выяснил, показав письмо от жены старому почтарю, о каком именно селе идет речь и, определившись по карте, направился в Меликес. От Меликеса на машинах, привезших в райцентр зерно, я добрался до мельницы, километрах в пятнадцати от Никольского. Чем дальше в тыл, тем больше становилось евреев. Неподалеку от мельницы было небольшое село, возле сельсовета которого, стояли дрожки особиста района, — конечно же, еврея. Я устроился на этих дрожках, и долго поджидал особиста под мерный хруст соломы, пережевываемой лошадью. Явился шустрый особист в штатском и, выпучив и без того выпуклые бдительные черные глазки, принялся меня подозрительно рассматривать. Я рассказал, кто я и откуда, и он успокоился. Через час мы были уже в селе Никольское. Переехали по мосту через реку Черемшан и я увидел двух девочек, игравшихся возле одной из изб. Одной из этих девочек оказалась моя дочь Жанна, которая сразу меня узнала, но не проявила больше никаких особенных эмоций. Теща была дома, а Вера, работавшая заведующей райсобесом, еще на работе. За ней послали и скоро мы встретились все вместе. Была и радость, были и слезы. Мои скромные подарки прошли на «ура», Жанна тут же принялась отрезать кусочки от селедок. Мои питались в основном тыквой, картофелем и молоком — идеальная диета для борьбы с полнотой. Семья занимала две небольшие комнатки. Как и всех эвакуированных, понаехавших в эти края, их не очень жаловали местные жители, которых потеснили в их жилищах и называли, то «выковыренными» то «регулированными». Жанну в школе звали Жабой.

Словом, жизнь у моей семьи была не сахар. Были они худые, жили в тесноте и лишениях. Я помылся в крошечной бане, которой они пользовались. И здесь ко мне прицепились представители различных общественных организаций: рассказать, как дела на фронте. Я выступал по три раза в день, до головной боли — перед школьниками и педагогами, перед женсоветами и работниками спиртзавода. Честно говоря, выступая перед последними, все же рассчитывал, что замполит спиртзавода — еврей, который меня приглашал, даст литр спирта, который был мне очень нужен для семьи. Но Шлема сделал серьезную мордашку и сообщил, что никак не может. Когда я уезжал, то директор спиртзавода на пароходе, с которым мы вместе плыли до Вольска, все сокрушался — отчего я не обратился к нему. Знаем мы эти разговоры: если бы вы пришли вчера…

Должен сказать, что времена были тяжкие. Но я уезжал в достаточно бодром настроении. Повторяю, как-то всю войну не терял уверенности в том, что останусь жив, хотя ехал в Сталинград, откуда мало кто возвращался. На аэродроме в Багай-Барановке мне сообщили, что наш полк, только что получивший одиннадцать «ЯК-1», минут пятнадцать как взлетел в воздух, но за ним вот-вот последует транспортный самолет, на который я и сел в последнюю минуту. Летчики пристроили меня в открытом переднем «Моссельпроме», стеклянном открытом носе. Я, в пилотке, мог бы очень сильно простудиться, но в кармане оказалась пара новых теплых портянок, которыми обмотал голову. И все же за два часа полета изрядно простудился. К моему удивлению, транспортник совершил посадку на уже знакомом мне аэродроме в Житкуре, а полк был на аэродроме в Демидове, километров за восемьдесят.

Только через пару дней за мной прилетел «ПО-2», который одолжили в соседнем полку, и я оказался там, где с наибольшим основанием считал себя дома — в родной части. Моя семья ютилась в эвакуации, предвоенная квартира и родные места были заняты немцами, что же я еще мог назвать домом, кроме второго истребительно-авиационного полка, вместе с которым мне мой родной дом еще предстояло отвоевывать?

Я уже вскользь рассказывал об истории второго истребительно-авиационного полка. В Первую мировую войну это был второй авиационный отряд царской армии, который, под командованием офицера Павлова, базировался в Царском Селе под Петроградом. Этот отряд, оснащенный самолетами «Авро», сражался под Перемышлем, где воевал и мой отец Пантелей. Об этом мне рассказывал ветеран второго отряда, техник — лейтенант Стукач, когда я после окончания первой летной школы пилотов имени Мясникова прибыл для прохождения службы в качестве командира звена в тринадцатую штурмовую авиаэскадрилью 81 штурмовой авиационной бригады в город Киев. После Октябрьской революции второй авиационный отряд разделился: одна часть перешла к белым, а другая — к красным. Павлов принял сторону большевиков, и потому отряд сохранил свое наименование. С 1922 года этот отряд базировался на Соломенском аэродроме города Киева, где и был, в 1935 году, преобразован во вторую эскадрилью, а через год, оказавшись в Василькове, превратился во второй истребительно-авиационный полк, в котором я уже служил в 1938–1939 годах, пока не ушел в 43 истребительно-авиационный полк на должность комиссара эскадрильи.

Ко времени появления нашего полка под Сталинградом в конце сентября 1942 года, обстановка была следующей: немцы, что вообще-то было им не очень свойственно, и сводило на нет их преимущества в огневой мощи и маневре, упорно прогрызались сквозь развалины Сталинграда к Волге, больше налегая на нож, гранату и приклад, в чем и наши солдаты были большие мастера. Казалось бы, немцам стоит бросить это дело и обойти город, как они умели, но все на свете — приближающаяся зима, все усиливающийся нажим наших, без конца подбрасываемых через Волгу подкреплений, делало их выход из боя в районе Сталинграда не таким уж простым делом. И немцы упорно сражались за каждый метр территории своей будущей ловушки. Наш полк включили в состав 226 штурмовой авиадивизии 8 воздушной армии. Дивизия, которой командовал полковник Горлаченко, постоянно наносила удары по целям в развалинах Сталинграда, на которые ее наводили с земли. Это было мощное соединение, в которое входили 74, 75 и 76 штурмовые авиационные гвардейские полки, которое после Сталинградской битвы было переименовано в Первую Гвардейскую Сталинградскую штурмовую авиационную дивизию. Нас влили в ее состав временно — для поддержки и защиты от истребителей противника штурмовиков «ИЛ-2», идущих на боевые задания. Работка была нудная и противная. Штурмовики, закованные в броню, шли на боевое задание на высоте 100–200 метров со скоростью около 300-от километров в час, а наши скоростные, но прикрытые лишь перкалью и фанерой «ЯКи» должны были тащиться с ними рядом, практически на половине оборотов своих двигателей, зато в полной мере получая сталь и свинец зениток противника.

Немцы редко занимались подобной глупостью. Обычно их истребители летали где-нибудь в стороне, а наши стратеги понимали слово — «прикрывать», как необходимость буквально висеть рядом с бомбардировщиком или штурмовиком. И потому частенько штурмовики возвращались с боевого задания в полном составе, а один, а то и два истребителя горящими факелами ударялись о землю. Эта работа была неблагодарной еще и потому, что все результаты штурмовок относились на счет штурмовиков, а истребители, вроде бы, при сем присутствовали. Но мы честно делали эту черновую работу. Приятно было посмотреть, как прикрываемый нашим огнем штурмовик утюжит немецкие позиции. Бомбы, реактивные снаряды и пушечный огонь, применяемые с короткой дистанции, крушили транспортные средства, артиллерийские батареи, пулеметные гнезда, танки и бронетранспортеры. Пилоты «черных смертей», как называли немцы штурмовик «ИЛ-2», свое дело знали. Во время их штурмовок в Сталинграде, немцы нередко прятались в окопах и отрытых норах, а наши войска поднимались в атаки и, в считанные секунды окопы противников были почти рядом, захватывали утерянные ранее позиции. Кроме всего, это очень поднимало боевой дух наших войск, прижатых к Волге. В бою сразу становилось ясно, кто есть кто. Высокий, русоволосый москвич Константинов, бывший тогда старшим сержантом, а позже маршал авиации, в конце октября 1942-го года в атаке «свечой» сбил над Сталинградом «МЕ-109-Ф». Это очень приободрило всех наших молодых летчиков. Константинов уверенно брал ручку управления воздушного лидерства в полку на себя. После той его боевой удачи летчики долго говорили об умелом маневре «Блондина», как называли тогда и на земле, и в воздухе Анатолия Устиновича Константинова. Он сразу стал популярен в полку. Конечно, у всех летчиков были официальные позывные для связи в воздухе: «Беркут-1», «Беркут-2» и так далее по номерам, ведь главный позывной нашего полка тоже был «Беркут». Но в бою очень неудобно соображать и вспоминать, кто такой, например, «Беркут-5», и ребята, прибывшие в полк летом 1942-го, постепенно становившиеся его главной ударной силой, придумали всем своим яркие, индивидуально определенные, хорошо запоминавшиеся позывные: «Блондин» — Константинов, «Тимус» — Лобок, «Малыш» — Ветчинин, «Граф» — Гамшеев, «Петро» — Дзюба, «Шервуд» — Бритиков и «Иерусалимский казак» — конечно же Роман Слободянюк, еврей по национальности, отлично воевавший. Эти позывные невозможно было перепутать в любой воздушной карусели.

Самое грустное, что самолеты, равные «Мессершмитту», а в чем-то даже его превосходящие, мы получили буквально за несколько недель до конца войны. А сталинградский воз вытаскивали из грязи на «ЯК-1», которые, конечно, значительно превосходили «И-16», но столь же значительно уступали «Мессершмитту». Главным недостатком была низкая, по сравнению с немецкой машиной, скорость — меньше на целых сто километров. А когда истребитель не может догнать противника, которому зашел в хвост для атаки, то он получает от своего огня разве что лишь моральное удовлетворение. «ЯК-1» был вооружен двадцатитрехмиллиметровой пушкой «Швак», стрелявшей через редуктор винта, и крупнокалиберным пулеметом «БС», стрелявшим через лопасти винта, с помощью синхронизатора. Баки с горючим находились в плоскостях, откуда они переливали горючее в третий небольшой бак, в центроплане самолета. На этой машине мы воевали почти до конца войны, и, как не удивительно, даже умудрялись одерживать победы в воздухе.

Итак, наши войска продолжали оборонительный этап Сталинградской операции. Продолжалась и наша нудная, однообразная и опасная работа по сопровождению штурмовиков в бой. Иной раз приходилось без конца кружиться над одним и тем же местом: то немцы захватят развалины Тракторного завода, то наши выбьют их оттуда. Плохо было, что зенитная артиллерия противника прекрасно пристреливала воздушное пространство. Кроме Тракторного завода, постоянными объектами штурмовок «ИЛ-2», которых мы прикрывали, был завод «Красный Октябрь», вернее его развалины, а также руины завода «Баррикады», Бекетовская электростанция, Воропоновский аэродром, аэродром в Гумраке. Бывало немного легче, когда мы получали задание на разведку позиций противника. Это походило на работу истребителя, когда ты чувствуешь себя соколом, и все зависит от тебя: от твоих храбрости, выносливости, техники пилотирования, находчивости и навыков стрельбы по цели. Когда истребитель в свободном полете, то ощущение скорости приносит огромное наслаждение летчику. Я был признанный разведчик и потому в эти дни несколько раз вылетал на разведку противника, передислоцировавшего свои войска к западу и востоку от Сталинграда. Очень важно было знать, что творится на переправах через Дон в районе Калача, а также на аэродромах Гумрак, Школьном города Сталинграда, Воропоново и других. По нашим наблюдениям получалось, что противник отнюдь не отказался от мысли овладеть Сталинградом. Первого октября 1942-го года, я производил разведку в междуречье Волги и Дона на запад от Сталинграда, во главе группы из четырех самолетов. Со мной летели Роман Слободянюк, Шашко, И. Д. Леонов, тогда недавно прибывший в полк из госпиталя, а ныне похороненный в Киеве на холме Вечной Славы. Проходя на высоте более двух тысяч метров, мы отметили до двух дивизий немецкой пехоты, до трехсот автомашин и около сотни танков, которые, переправившись через Дон, двигались к Сталинграду. Эти сведения были очень важны для нашего командования. Они подтверждали, что немцы отнюдь не собираются оставлять мысль о захвате Сталинграда и продолжают усиливать нажим на его защитников. Конечно, скажу сразу, что, начиная с конца 1942-го года, я стал летать значительно меньше. Отвлекали комиссарские обязанности, за исполнение которых без конца спрашивал политотдел дивизии, а полковник Щербина мне прямо несколько раз указывал, что я не командир звена и не командир эскадрильи, а крупный политический руководитель, и отвечаю теперь не за боевую работу авиационного подразделения, а за морально-политическое состояние всего полка. Вот прошла директива по войскам — летчик перелетел к немцам. Это комиссар не доглядел. Хотя и особист, конечно.

После этой директивы наш особист, старший лейтенант Филатов, стал, как борзый пес рыскать по эскадрильям, вынюхивая, что, где, кто сказал. Эта история имела печальные последствия для командира эскадрильи капитана Викторова, о чем в свое время расскажу. Немного отвлекусь, политработников и особистов тогда нередко пускали под нож, когда командиров было жаль или они имели хорошие связи. А на эти две категории военнослужащих любых собак повесить можно. Помню, уже после войны, в Австрии, какой-то пилот-шарлатан, с какого-то дуру, перелетел к злейшему личному врагу Сталина — маршалу Тито. Дело усугублялось тем, что именно к Тито. Начальника политотдела дивизии полковника Мозгового разжаловали и осудили на четыре года лагерей за потерю бдительности и слабую политико-воспитательную работу. Человеку, между прочим, без всякой его вины, поломали жизнь, но механизм, который работал по своим законам, выплюнул Сталину удовлетворяющее его кровожадность решение.

Так что у меня комиссарских обязанностей был полон рот: массовые мероприятия, политические занятия и информации, разбор разнообразных склок и напряженных ситуаций, индивидуальная работа с людьми, организационно-партийная работа, быт, культура и прочее, и прочее. И все же, я хотя бы раз в неделю стремился вылетать на боевое задание. Во-первых, считая неудобным выступать на митинге, как, например, 18-го сентября 1942-го года, вместе с командиром, начальником штаба и летчиком Романом Слободянюком, призывая разгромить под Сталинградом немецко-фашистских захватчиков, а самому отсиживаться в холодке с началом активных боевых действий полка. Кроме того, как летчик, я прекрасно понимал всю опасность потери боевой формы и стремился ее поддерживать. Сразу после этого митинга, посвященного началу активных боевых действий нашего полка под Сталинградом, я, вместе во всеми, вылетел для прикрытия восьмерки штурмовиков, наносивших удар по западной части развалин Тракторного завода. Штурмовики выстроились каруселью и почти полчаса молотили немецкие позиции, до тех пор, пока наши войска не поднялись в успешную контратаку. Уже в конце боя появились «ME-109» и наша первая эскадрилья, которую мы водили в бой с командиром полка, сцепилась с ними в вертящейся карусели. В конце концов, один «Мессершмитт» загорелся и рухнул в развалинах Сталинграда. Победную бочку сделал в воздухе «Тимус» — старший лейтенант Тимофей Лобок. Как всякая победа над таким грозным врагом, этот успех Лобка очень вдохновил всех.

Сложилось любопытное положение: мы постепенно брали верх над немцами, все больше наращивая преимущество. Они оказались в невыгодном стратегическом положении, но, будто каток, крутящийся по инерции, продолжали рваться к Волге, и хотя мы уже явственно ощущали, что до зимы их песня спета, но они все же вырвались к Волге, несмотря на все наши клятвы не дать врагу напиться волжской воды. Правда, он ею и захлебнулся навеки. Мы были еще слабоваты. Например, в нашем полку было всего одиннадцать самолетов вместо тридцати. Летчики пытались компенсировать отсутствие машин, вылетая в бой по три-четыре раза в день на смену, но это было не то. Пилот должен иметь постоянную машину, которую изучил досконально. Боевые действия наших штурмовиков усложнились. Немцы уже заняли почти весь Сталинград, в развалинах которого прятались при появлении наших «Черных смертей» или «Горбатых», как мы их называли. Штурмовать позиции на линии фронта становилось все труднее. 62-я армия под командованием генерала Василия Ивановича Чуйкова продолжала оборонять в самом Сталинграде всего два крошечных участка: один четыреста на двести метров и другой двести на сто пятьдесят метров, прикрывшись склоном волжских обрывов и мертвой зоной, которую немцы визуально не просматривали — своеобразный мертвый конус — обстреливать его было крайне неудобно. Наши сумели извлечь из своего отчаянного положения определенные выгоды, основательно врывшись в кручи, откуда их было не так просто выковырять. Но когда штурмовики заходили на атаку, было очень трудно определить, кто, где находится. И все же, пока на западном берегу Волги наши обороняли хотя бы один метр земли, речь продолжала идти о боях в Сталинграде, а уже одно это поднимало боевой дух всей страны — город продолжал держаться.

Сопровождая штурмовиков, мне не раз приходилось видеть, как немецкие штурмовые наземные группы, перебегая поодиночке, накапливаются в домах, а потом, скорректировав при помощи радиосвязи, артиллерийский огонь, атакуют следующий объект. Мы нередко, используя большую по сравнению со штурмовиками, маневренность своих машин и более широкий обзор, если поблизости не было вражеских истребителей, тоже начинали штурмовку наземных целей пушками и пулеметами своих «Яков». Итак, действия штурмовиков сворачивались, а бомбардировщики полностью их прекратили. Теперь воздушная война над нашими плацдармами в Сталинграде почти полностью легла на плечи истребительно-авиационных полков: второго, девятого гвардейского, тридцать первого гвардейского и семьдесят третьего гвардейского. Почти каждое утро мы встречались с «Мессершмиттами» и выстраивались в смертельно опасной воздушной карусели. Истребители, завывая, даже визжа моторами, гонялись друг за другом. И хотя нас еще не открепили от штурмовиков, уже становилось ясно, что для нас открылся новый фронт боевой работы, и речь скоро пойдет о создании самостоятельной истребительно-авиационной дивизии.

Именно в этих боях впервые громко зазвучали фамилии наших асов, например Алелюхина, летчика 9-го гвардейского ИАП, позже Героя Советского Союза. Правда, позволю себе не поверить, что он лично сбил, как утверждалось в наградном листе, в боях над Сталинградом 20 «Мессершмиттов». Конечно, эту цифру нужно многократно разделить. Подобных случаев на войне было полным-полно. Помню, в Крыму, наши доблестные штурмовики 75-го полка доложили, что на аэродроме «Веселое» сожгли 47 самолетов противника. Дело было 9-го апреля 1944-го года. Ребята уже выкатывали грудь колесом под геройские звезды, да, как на грех, наши наземные войска захватили аэродром в «Веселом» и 12-го апреля обнаружили там всего семь сгоревших немецких машин. Большой конфуз вышел и в Будапеште: когда наши пленили командующего «Люфтваффе» в этом районе, то выяснилось, что у него сроду не было и третьей части тех истребителей, которые сбивали в своих донесениях наши доблестные «асы». Об этом мы еще расскажем.

Алелюхин был москвичом. Я обратил внимание, что к этим ребятам отношение особое. Какому-нибудь пареньку из глухого села нужно было совершить вдвое больше москвича, чтобы его заметили, а пробивной, бывавший в свете и знавший, что и как, москвич умел обратить внимание на свои боевые дела и подтолкнуть движение награды на свою грудь. Столичный житель есть столичный житель, да и слово «Москва» звучало внушительно. Хотя Алелюхин, с которым я через несколько месяцев подружился, был действительно хорошим и смелым летчиком. Помню, солнечным весенним деньком этот, небольшого роста, очень ладно скроенный и сложенный блондин, сероглазый, никогда не унывающий, вылазит после боевого вылета и благополучной посадки на крыло своей «Аэрокобры» и, раздевшись до пояса, становится руками на плоскость и ходит по ней, задрав ноги в нечищеных сапогах. Все ребята смеются. Улыбка и на лице Алелюхина, стоящего на плоскости на руках вверх ногами. Этот парень лет 24 отличался большой бесшабашностью и очень не любил мыть ноги и менять портянки. Факт этот стал известен всей воздушной армии в Крыму. В бою над Симферополем «Аэрокобру» Алелюхина подожгли «Мессершмитты». Он катапультировался, бросив машину. В момент динамичного удара, при открытии купола парашюта, с Алелюхина слетел сапог, улетевший к земле вместе с портянкой. Пехотинцы, наблюдавшие этот бой, подобрали обувку нашего отважного аса и передали ее в воздушную армию — жаль было распарывать дефицитные на фронте сапоги. Уж не знаю, как вышло, но сапог доставили самому Хрюкину. Тот посмотрел на него критически. Обувь летчика была плохо вычищена, а внутри сапога присутствовала грязная вонючая портянка. Хрюкин не поленился с этим сапогом приехать в полк, и когда выяснил, кто хозяин сапога, долго стыдил Алелюхина при всем честном народе. Но с того, как с гуся вода.

А красивый молодой летчик, старший сержант Анатолий Устинович Константинов, о котором я уже упоминал, заложивший основу своей летной карьеры над Сталинградом, был человеком совсем другого склада. Тоже москвич, но высокого роста, блондин, со светло-серыми глазами и басистым голосом, он был человеком организованным и пунктуальным, сразу обнаружившим все задатки для хорошей военной карьеры. Так оно и вышло. Отличилось в тех боях и немало других ребят, правда, в отличие от моих товарищей по киевской обороне, гибнувших в безвестности, получавшие правительственные награды и звания. Не могу удержаться, чтобы не перечислить отличившихся в боях под Сталинградом: капитан Дзюба Петр Петрович, Лобок Тимофей Гордеевич, Слободянюк Роман, Семенов Михаил Иванович, Леонов Иван Дмитриевич, Люсин Владимир Николаевич, Мазан Михаил Семенович, Бритиков Алексей Петрович, Сорокин Яков Николаевич, Крайнов Леонид Иванович, Ананьев В. А., Бескровный Г. В., Орлов А., Николаев Иван Васильевич, Саенко, Ковтун, Котляр Г. Г., Рябов Роман, Ипполитов С. Н., Ковалев, Золотое В. Н., Савченко, Уразалиев И. А., Силкин А. И, Кутузов, Гамшеев М. Н., Косовцев, Котенко и другие.

Но должен сказать, что если люди, которых я назвал, испытанные огнем и страхом смерти, показали свои лучшие качества, подобно тому, как нагретая до предельной точки руда выделяет металл, то было немало других, которые не прошли Сталинградского испытания, из которого наша армия вышла другой, не только внешне — на плечах воинов появились погоны, как в старой русской армии, а на орденах профили полководцев из графов, князей и гетманов, но и внутренне — мы наконец-то приобрели настоящую уверенность и умение побеждать. Должен сказать, что предчувствие Сталинградской победы было у всех еще с сентября. В любом случае было ясно, что немцы не добились своих целей и очередная зимовка закончится для них плохо.

На это чутко прореагировал политический маятник. Еще в Куйбышеве, на вокзале, где хлебал бесплатный картофельный суп по дороге к семье, я прочитал постановление Совета Министров СССР об отмене института военных комиссаров и введении единоначалия в Красной Армии. Это меня не особенно опечалило. Ну, буду работать замполитом, и подчиняться командиру. С командиром мы и без того жили, душа в душу, понимая друг друга с полуслова. Я не совался в его сугубо командирские дела, а воспитательные обязанности замполита ничем не отличаются от комиссарских. Собственно, это постановление было просто признанием выросшей квалификации всего советского офицерского корпуса, а также того, что наши дела все-таки должны пойти на лад. Это изменение статуса не пугало меня еще и потому, что я не собирался бросать летать и в любой момент мог занять командирскую должность. Другое дело комиссары, которые никогда не летали в бой, а порой даже не имели летной квалификации. Во многих частях их сразу начали травить и оскорблять, самым унизительным испытанием было публичное изгнание замполита из-за стола, где он еще недавно, вместе с командиром и летчиками, получал летную норму. Кое-где накопились старые счеты между комиссарами и командирами, и порой это изгнание обставлялось как целый спектакль, наподобие библейского изгнания из рая Адама и Евы.

Впрочем, не хочу идеализировать и самих комиссаров. Если в двух эскадрильях нашего полка комиссарами, а потом замполитами, были вполне приличные, трудолюбивые и скромные ребята, хотя и не летчики: Луковнин и грек по фамилии Есениди, стремившиеся быть полезными эскадрилье и хорошо работавшие, то комиссар третьей эскадрильи Селиверстов, произносивший свою фамилию «Се-ля-ве-рс-тов» в растяжку и неправильно ставя ударения, был каким-то моральным и физическим уродом. Уж не знаю, откуда его прислали в полк, но Селиверстов сразу занял в нем роль штатного бездельника и объекта насмешек всей эскадрильи. Этот, выше среднего роста нескладный человек, ходивший, как ползет разбитая арба, с самого утра шатался по расположению полка, одевшись в летное обмундирование: теплый комбинезон, унты и искал, где бы выпить надурняк. К обеду он являлся в летную столовую, за полчаса раньше, на самый первый черпак, и занимал самое лучшее место. Селиверстов был когда-то инструктором какого-то сельского райкома партии и попал в армию по партийной мобилизации на должность комиссара. Он обладал огромным аппетитом и еще до начала обеда громко кричал поварам, требуя побольше пищи. Особенно любил Селиверстов обгрызать кости, а, учитывая, что он был обладателем третьей губы, которая выпирала из-под верхней, легко себе представить, что зрелище Селиверстова, грызущего кость или жадно поедающего гороховый суп, неряшливо разбрызгивая его по столу и усыпая стол объедками, было отнюдь не из серии: «Приятного аппетита». Я несколько раз беседовал с Селиверстовым, пытаясь заставить его делать, хоть что-нибудь, но он начинал возбужденно что-то болтать и оправдываться, брызгая слюной, и на продолжение дискуссии не тянуло. Я пытался объяснить ему, нередко обжиравшемуся, в то время, как у стены стояли летчики, которым негде было присесть за столом, а их ждали на аэродроме для боевого вылета — замполиту нужно в первую очередь позаботиться именно о своих людях, занимающихся боевой работой, а уж потом ешь — хоть лопни. Но Селиверстов возмущался: «А чаво это так, я, чай, замполит!» Вот такие Селиверстовы и создавали дурную славу политработникам. Конфликт решила сама жизнь: сухопутные войска несли большие потери, и нам было приказано откомандировать часть офицеров, в частности замполитов, в случаях, где без них можно было пока обойтись, командирами взводов и рот. Селиверстова мы отправили на повышение первым.

В эти тяжелые недели, перед нашим контрнаступлением вдруг уродливым джином из бутылки возник национальный вопрос. Как и во время драки в харьковском ресторане, когда отчаявшиеся люди принялись выяснять, кто же воюет лучше — пехотинцы или танкисты, летчики или кавалеристы, нашлись и у нас, не от большого ума, любители выяснять, чья же нация вносит наибольший вклад в войну. В общем-то, скажу прямо — да, действительно, больше и лучше всех воевали славяне, а среди славян русские, даже украинцам, порой сдающимся в плен с большой охотой, пехотинцы-русаки в окопах нередко выражали свое удивление: «Хохол, ты еще здесь — беги к немцу, вон он». Бывало всякое. Нередко и наоборот, сдавались русские. Но разве среднеазиатская пехота, которая полегла под Харьковом, не воевала храбро, как умела? Самым противным было, что этими дурацкими разговорами, повторяю, не от большого ума, занялся командир первой эскадрильи капитан М. К. Викторов, который в первый год войны прекрасно воевал и был награжден орденами Ленина и Красного Знамени. Очевидно, от этого у комэска закружилась голова.

Началось с того, что в первых числах ноября 1942-го года ко мне обратился замполит эскадрильи капитан Луковнин и сообщил, что Викторов во всеуслышанье заявляет за столом: «Всем дать выпить, кроме замполита, он на боевые задания не летает». Это бы еще полбеды, но на следующий день ко мне обратился наш особист, старший лейтенант Филатов, и сообщил, что с его точки зрения, Викторов, согласно данным, которыми Филатов располагает, постоянно проводит вредную пропаганду среди личного состава эскадрильи, заявляя, что воюют одни русские, а представители других народов Советского Союза являются предателями и воюют плохо. Обычно такие разговоры одни не ходят. И мы стали внимательно присматриваться к Викторову. Филатов сообщил мне, что по своей линии направил донесение о его поведении.

После полетов я пригласил Викторова прогуляться вдоль стоянки самолетов на нашем аэродроме в Демидове. У меня сложилось впечатление, что никакой Викторов не враг, а просто неумный двадцатипятилетний парень и шалопай по характеру. Я знал его еще по Василькову до войны. А сейчас, под воздействием орденоносной славы и совершенно очевидного для меня фронтового утомления, вызвавшего психическую депрессию, Викторов совсем задурил. Я ругал его и отчитывал, наставляя на путь истинный, но он очень гонористо огрызался и стоял на своем. Если уже человек решит сунуть свою голову в петлю, то попробуй ему помешать. Думаю, еще не поздно было удержать Викторова, хотя его уже прихватило машиной надзора за всеми и всем в нашей армии, да и в обществе тоже. Прошло несколько дней, и поступили новости: в сложном воздушном бою над Сталинградом, в декабре 1942-го года Викторов бросил свою эскадрилью и ушел на аэродром. В результате, погиб оставшийся в одиночестве его ведомый — Краснов, унылый, маленький, вшивый летчик. Но каким бы ни был Краснов, бросать его на растерзание «Мессерам» Викторов не имел права, и мы в полку окрысились на него всерьез. Страшно иметь в воздушном бою напарника, на которого не можешь положиться. Это уже вопрос жизни и смерти. Я сам чуть не сложил голову в бою под Харьковом, о котором рассказывал, когда меня бросил Леня Полянских, потом конфузливо оправдывавшийся, мол, извини, Пантелеевич, уж очень сильно я устал. Мы поручили Роману Слободянюку присматривать за Викторовым и сделать свои выводы. Роман подтвердил факт выхода Викторова из боя, и машина закрутилась. Филатов не терял времени даром и, видимо, слал донесение за донесением.

В январе 1943-го года к нам на аэродром Средняя Ахтуба, ночью, приехали три особиста нашей воздушной армии, которые здорово повеселели и окрепли после того, как мы окружили немцев под Сталинградом. Зайдя в комнату, где устроились Залесский, я и Соин, старший из них предъявил нам ордер на арест Викторова. Глядя на этот документ, я увидел размашистую подпись наискосок в левом углу, сделанную красным карандашом: «Арестовать. Вихорев». Подпись члена Военного Совета воздушной армии Вихорева, моего прямого начальника, была мне знакома. Власть ЧВСа, который и командующего мог одернуть, в случае чего, подчиняясь напрямую ЦК партии, тоже. Делать было нечего. Особисты разбудили Викторова, и вызвали его в нашу комнату. Здесь они его разоружили и сняли ордена и шпалы с петлиц. Викторов был полностью ошеломлен и впал в шок. Его отвезли в особый отдел воздушной армии. Вскоре в нашем полку состоялось открытое заседание военного трибунала, и несколько летчиков подтвердили факт ухода Викторова с поля боя. За это и за враждебную пропаганду, а также подрывную деятельность, он был осужден на десять лет тюрьмы, которые отсидел от звонка до звонка. Не знаю, жалеть ли Викторова, не исключается, что ему как раз повезло. Кто знает как сложилась бы его судьба в дальнейшей воздушной мясорубке. После войны, уже в семидесятые годы, я встретил его на одном из сборов ветеранов нашего полка в городе Василькове, куда и его пригласили. Викторов работал шахтером в городе Новошахтинск Ростовской области. А через некоторое время пришло известие о его смерти. Так неудачно сложилась судьба этого молодого пилота, поначалу выглядевшая так славно. Во время нашей последней беседы с Викторовым я напоминал ему о том разговоре на стоянке самолетов. Конечно, все это было очень болезненно, ведь Викторов был молодым и подающим надежды авиатором, орденоносцем, но Сталинград, продолжавший полыхать огнедышащим вулканом, быстро поставил перед нами новые проблемы.

Итак, в начале ноября 1942-го года, даже нам, пилотам, летавшим над Сталинградом, с высоты 3–4 километров было прекрасно видно, что линия немецкого фронта в районе города представляет из себя дугу, вогнутую в нашу сторону. Сейчас немало спорят, кому пришла в голову мысль о Сталинградском окружении: Сталину или Жукову? Это детские разговоры. Стоило сверху посмотреть на конфигурацию линии фронта, и эта мысль сама собой напрашивалась. При мне ее не раз высказывали наши летчики: Лобок, Семенов, Залесский, Сорокин, Слободянюк и другие. Мы прекрасно знали, что фланги немецкой группировки прикрывают румынские и итальянские части, которые не отличаются особенной стойкостью. И нам, оборонявшим Киев, невольно приходила в голову мысль о возможности Киева наоборот. Вопрос состоял в наличии сил у нашего командования. Об этом мы ничего не знали. И только в первых числах ноября 1942-го года мы стали замечать, что по ночам мимо нашего аэродрома скрытно и тихо проходят войска к южному участку Сталинградского фронта. Вскоре нам запретили все радио и телефонные переговоры. Вся связь смолкла. Видимо, немцы решили, что наша армия при последнем издыхании, что было бы неудивительно, если посчитать наши потери. Вообще немцы проявили опасную самоуверенность. Правда, и наше командование кое-чему научилось. Сибирская пехота, подтягиваемая для контрнаступления, шла в основном ночами и небольшими группами. Так же следовали артиллерия, танки, боеприпасы. Даже нам, свободно летающим в собственном тылу, лишь по некоторым признакам было ясно, что идет большое сосредоточение войск, и железные дороги работают на полную мощность. Погода весьма способствовала маскировке: над землей висели туманы, облачность, сыпал снежок. Разведывательная авиация противника почти не летала.

Тем временем наши подшефные штурмовики, вылетевшие в сопровождении шести полковых «Яков», захватили на аэродроме Гумрак сидевшую там немецкую авиацию и удачной штурмовкой сожгли два транспортника «Ю-52» и два форсированных «Мессера». К сожалению, при возвращении на свой аэродром Столярово, где они базировались, одного из них сбили вражеские зенитки.

Самолеты продолжали поступать, правда, партиями по две-три машины каждый месяц. В нашем полку была создана третья эскадрилья. Сначала командиром был назначен Роман Слободянюк, но потом учли, что здоровье Романа пошаливает, не хватало физических сил для полноценной летной работы, и его назначили начальником военно-воздушной стрельбы полка, должность полегче, а эскадрилью принял присланный к нам капитан Зажаев, как на грех, тоже начавший болтать о никчемности «чучмеков», что было явлением довольно распространенным. И Филатов сразу собрал на него пухлое досье. Нам удалось спасти Зажаева от ареста, вынеся ему строгий партийный выговор и перевести в 6 воздушную армию, сражавшуюся на кубанском плацдарме, где он и погиб в воздушных боях, где к карусели подстраивались по 200–300 самолетов. Эскадрильей стал командовать заместитель командира, старший лейтенант Яков Николаевич Сорокин, бывший замполит полка, снятый за непригодностью. После всех этих происшествий нам стало ясно, что с Филатовым по-хорошему не разойтись. Если мы с ним не справимся, то необыкновенно рьяный и трудолюбивый особист пересажает весь полк. Мы с Залесским затаились до времени, и начали, втихаря, собирать компромат уже на самого Филатова, который, опьяненный собственными успехами, запугал всех подряд и наглел с каждым днем, посадив одного из солдат, грузина, собиравшего разбросанные немцами по нашему аэродрому листовки и хранившего их в кармане, как он сам объяснял, на «подтирку». Но поскольку в листовках содержались немецкие призывы к сдаче в плен, то Филатов добился отправки грузина в штрафной батальон.

Зима 1942-43-го года, как известно, выдалась суровой. Уже в ноябре начались сильные морозы, и немецкая активность резко сократилась. Удивительно, что, даже имея уроки зимовки под Москвой, немцы снова не обеспечили свою армию теплым обмундированием. Очевидно, они тоже попали в идеологическую ловушку: Гитлер считал, что наличие зимнего обмундирования лишит солдат уверенности в успехе летней кампании. Раздумывая сейчас, прихожу к выводу, до чего бессмысленной для обеих сторон была эта война. Немцы понесли огромные жертвы для того, чтобы выяснить — можно вполне прекрасно прожить и без войны. А наши, истощив свой народ, добились победы, чтобы проиграть мир и убедиться: сила не только в силе оружия. Но я отвлекся: немецкие солдаты снова стали зимовать в тонких шинелях, пилотках и летних ботинках. В таком обмундировании лютой зимой в Поволжье не очень-то поактивничаешь. Авиация противника теперь появлялась в небе лишь по праздникам. А мы, тепло одетые, сразу приободрились, хотя и самим было, мягко говоря, не жарко, даже в валенках и тулупах. К решающим событиям на Сталинградский фронт был переброшен авиационный корпус, состоявший из трех дивизий, под командованием генерал-майора Еременко. На наших аэродромах стало тесно от самолетов: сели штурмовая, бомбардировочная и истребительная дивизии, укомплектованные по штатам мирного времени. Было ясно, что прибыли они отнюдь не на прогулку. Это авиационное соединение тоже прибывало россыпью, и его командир, со штабом разместившийся в Николаевке, до последнего момента не знал ни всех своих сил, не поставленных перед ним задач. К 18-му ноября 1942-го года полк принял дополнительные запасы горюче-смазочных материалов и боеприпасов. В этот же день нам был доставлен особо важный пакет, который хранился в штабе под круглосуточной охраной часовых. 19-го ноября в четыре часа утра поступил приказ вскрыть этот пакет и зачитать перед строем всего личного состава полка, сразу же проведя и полковой митинг. В секретном пакете оказался приказ Верховного Главнокомандующего о переходе войск Сталинградского фронта в наступление, призванное окружить и уничтожить противника. Иван Павлович Залесский зачитал приказ, а я открыл полковой митинг. Мы поклялись разгромить врага под Сталинградом, сражаться умело и бесстрашно. Потом, как водится, по всем подразделениям прошли партийные и комсомольские собрания. Должен сказать, что все эти мероприятия отнюдь не носили формальный характер — люди были взвинчены до того, что буквально рвались в бой. Однако, этот боевой порыв пропал даром — денек 19-го ноября 1942 года выдался туманным, видимость не превышала ста метров, а высота вообще была нулевой, мгла висела до самой земли. На аэродроме сделалось темно, как поздним вечером. Погода была совершенно нелетной. А гул артиллерийских залпов, доносившийся до нашего аэродрома, тревожил душу. Мы понимали, что если и это наступление захлебнется, то немцы зацепятся на зимних позициях, соберутся с силами и, перезимовав, начнут устраивать нам новую головомойку, которой мы можем не выдержать. Летчики буквально рвались в бой, но во второй половине дня, когда туман немного рассеялся, произвели только два боевых вылета на сопровождение штурмовиков. Как известно, наши дела пошли на лад: 19-го ноября прорвали немецкую оборону и пошли вперед на южном участке войска Юго-Западного фронта, а через день с севера, Сталинградского. Ударные клинья быстро пошли на сближение, и уже днем 23-го ноября 45-я танковая бригада подполковника П. К. Жидкова 4-го танкового корпуса Юго-Западного фронта вышла к населенному пункту Советский, где соединилась с 36-ой механизированной бригадой подполковника М. И. Радионова из 4-го механизированного корпуса Сталинградского фронта. Кольцо окружения замкнулось в районе Калача. В нем оказалось несколько сот тысяч немцев, румын и итальянцев.

Впрочем, с севера от Сталинграда, где начал наступление Донской фронт, под командованием К. К. Рокоссовского, дела поначалу пошли неважно. Уж не знаю, чья это была идея, прорвать фронт танковым ударом, но наши «тридцатьчетверки» столкнулись с хорошо организованной противотанковой обороной, и немецкие артиллеристы за несколько часов наступления 19-го ноября 1943-го года сожгли более семидесяти наших боевых машин. Наступление затормозилось. Думаю, дело было просто в том, что Рокоссовский столкнулся с немецкими частями, а на других участках наши войска прорывали позиции румын и итальянцев. Но Василевский и Жуков планировали Сталинградское окружение, как и Петр 1 битву под Полтавой: с избыточным запасом прочности. Как известно, под Полтавой из трех линий русских войск в дело вошла только первая. Сразу после неудачи Рокоссовского, севернее, почти из расположения Воронежского фронта, был нанесен новый мощный удар двумя танковыми корпусами при поддержке пехоты и артиллерии. Авиация сидела на земле, прижатая к аэродрому туманом, и летчики весь день материли погоду. Таким образом, был прорван немецкий фронт и севернее Сталинграда. Прорвавшиеся с севера танковые корпуса пошли к югу, окружая большим кольцом немецкую группировку в Сталинграде и помогая Донскому фронту из немецкого тыла.

Мы тем временем наступали из района Плодовитого на Абгонерово. На наш аэродром каждые полчаса поступали сообщения об обстановке на фронте, где нам предстояло сражаться. Первой большой радостью было взятие нашими ребятами населенного пункта со странным названием Зеты. По летным картам мы сразу определили, что фронт прорван, Зеты находились в пятнадцати километрах от передовых позиций немцев в их тылу. Теперь было важно, чтобы враг не остановил продвижение наших войск или не обрубил наши наступающие клинья, как бывало уже не раз. Часам к 14–00 туманная завеса приподнялась над землей метров на 50, и штурмовики с аэродрома Столярово, сидевшие по соседству с Демидово в пределах видимости, поднялись для ударов по целям. В бой пошли четыре машины «ИЛ-2». Их сопровождали наши истребители: старший лейтенант Т. Г. Лобок и старший сержант А. У. Константинов на «ЯК-1». Два штурмовика, как сейчас помню, ведущим был младший лейтенант Леонид Беда, впоследствии Дважды Герой, сделавший за войну 328 боевых вылетов, обнаружили западнее полевого аэродрома в Воропоново, на дне глубокого оврага, скопление немецкой пехоты, изготовившейся для контратаки во фланг нашим наступавшим войскам. Штурмовики накрыли овраг бомбами, а потом вместе с истребителями крутились над ним, превращая его огнем пушек и пулеметов в сплошной ад для немецких солдат. Как доложила разведка, наши ребята уничтожили до пятидесяти немцев. Если для внезапной атаки по сухопутным войскам овраги самое удобное место сосредоточения, то в случае налета авиации они превращаются в опасную ловушку. В дневное время держать войска собранными в овраге на протяжении сколько-нибудь длительного времени, не рекомендуется.

Следующую пару штурмовиков, где ведомым был лейтенант 76-го штурмового авиационного полка Брандис, прикрывали заместитель командира нашего полка по летной подготовке, капитан Михаил Иванович Семенов и лейтенант Иван Дмитриевич Леонов. По наводке нашей разведки, в районе села Карповка, они накрыли колонну немецких автомашин, медленно ползущую по заснеженной дороге, и с четырех заходов, не скупясь на реактивные снаряды, и пулеметно-пушечный огонь, сожгли две автомашины и повредили более десятка.

Мы с воздуха могли наблюдать, как немцы в лихорадочной спешке сворачивают свои позиции и, вместе с румынами и итальянцами, бросая пушки, повозки, неисправные автомашины и танки, вливаются в сплошной поток отступления по зимним дорогам. Авиации, как известно, только этого и нужно. Наступил наш звездный час. Великолепно просматриваемый на белом снегу противник отступал, подобно темным рекам среди белого снежного океана. Мы наносили по нему удар за ударом. Результативность была ошеломляющей. У скованных морозом немцев, румын и итальянцев, даже не всегда были силы, чтобы спасаться, разбегаясь при наших налетах. Эти войска были очень сильно изнурены физически. И, пролетая над местами наших штурмовок, мы видели дороги, буквально усыпанные трупами солдат противника. Немецкие истребители куда-то запропастились, а наши штурмовики получили карт-бланш. Эта была как раз их рабочая высота и они своими ударами, как будто тяжким молотом, превращали поток немецкого отступления в паническое бегство. Мы все находились в состоянии нервной приподнятости, смеялись и улыбались друг другу, будто сверяя свои ощущения с товарищем: неужели пришел и на нашу улицу праздник? Судя по тому, как бежали немцы, и сколько их оставалось на дорогах отступления, было похоже. Впрочем, так было далеко не везде. Немцы, бегущие от Сталинграда, походили на стадо обезумевших животных. Эти войска, прикрывавшие фланги Сталинградской группировки, давно не были в бою. А в Сталинграде оставались фронтовые части, видавшие всякие виды и полные боевого задора помериться с нами силами.

Севернее развалин электростанции Бекетовка, где наступал 7-ой стрелковый корпус под командованием генерал-майора Сергея Георгиевича Горячева, потом моего хорошего знакомого, немцы быстро сумели повернуть фронт обороны, использовав прекрасные фортификационные сооружения — развалины домов и самой электростанции, отработать пристрелку упрятанных в каменных мешках артиллерийских батарей, и наша пехота залегла в снегу под сильным обстрелом, не продвигаясь вперед ни на шаг. Весь день 20-го ноября мы вместе со штурмовиками, а то и врозь, штурмовали развалины Сталинграда в районе Бекетовки, без конца вызываемые по требованиям пехоты, лежащей в глубоком снегу. Наконец, наши немного продвинулись, и нас перенацелили в район Абгонерово, куда быстро приближались наши наступающие войска. В первый день они прошли около тридцати километров. В наступлении участвовало около десяти стрелковых и танковых дивизий, тысяч пятьдесят пехотинцев, которые, будто муравьи, бегали внизу под нами среди продвигающихся танков, похожих на спичечные коробки. Танкам при непосредственной поддержке пехоты удалось с ходу подавить огневые точки и позиции противника, и наши войска почти не останавливались. Но над Абгонерово появились немецкие истребители, которые, видимо, готовились к штурмовке наших наступающих войск. Прекрасно понимая, что наступил и мой час ввязаться в начавшуюся драку, ведь самая лучшая агитация со стороны замполита — идти вместе со своими людьми на возможную смерть, я занял место в кабине истребителя. Предстоял воздушный бой — дело, мне знакомое лучше многих молодых летчиков. Я поднялся в составе шестерки, командование которой уступил командиру первой эскадрильи капитану П. П. Дзюбе, парень рвался в бой, и было грешно отнимать у него лидерство, а значит, и часть радости победы. Да и нужно было Петру немножко отвлечься от погони за машинистками батальона аэродромного обслуживания, которым он настойчиво навязывал двойные функции. Кроме нас с Петром в воздух поднялись Орлов А. Н., Силкин А. И., Золотов В. И. и Коваленко Л. «Мессера» были тут как тут, кружились на низкой высоте над Абгонерово. Увидев нашу группу, они пошли на сближение, и мы завертелись в извечной погоне истребителя за истребителем, и хотя нас было меньше, но минут через пятнадцать, младший лейтенант А. Н. Орлов поджег «МЕ-109-Ф», рухнувший в заснеженной степи, к огромному удовлетворению наших войск, цепями подходивших к Абгонерово и высоко подбрасывающих по этому случаю вверх шапки. Должен сказать, что появление в воздухе наших самолетов очень поднимало боевой дух пехоты, стоило нам улететь, и пехота залегала, а на наш аэродром снова начинали звонить с командных пунктов наступающих частей, требуя воздушной поддержки. Потеряв одну машину, немцы стушевались, и ушли на свой аэродром. Я отметил, что они стали совсем не теми, спесивыми, какими были еще недавно. Видимо, немцы все же понесли большие потери опытных пилотов, очень страдали от мороза, да и отступление давит морально на боевой дух авиаторов, нам-то это было знакомо. Превосходящие силы «Мессеров», уступающие поля боя «Якам», было чем-то принципиально новым. Мы прошлись над артиллерийскими позициями противника в районе Абгонерово, ударив по ним пулеметно-пушечным огнем, и ушли на свой аэродром. Я во время атаки ушел в вольный поиск и выбрал целью два танка возле железнодорожной станции Абгонерово, которые немцы пытались окопать, долбя мерзлую землю. Прошелся по ним пулеметно-пушечными струями и когда, распугав танкистов, выходил из атаки, набирая высоту с левым разворотом, то скосил взгляд направо — не подстраивается ли «Мессер»? В глаза бросилось огромное поле, уставленное бесконечными рядами небольших аккуратных крестов, на которые были одеты каски. Недешево давался немцам каждый метр сталинградской земли. Потом наши подсчитали, что на этом фронтовом кладбище было похоронено несколько сот тысяч немцев, румын и итальянцев: во многие могилы клали сразу по несколько убитых. Я как будто заглянул к немцам на задний двор и убедился, чего и им война стоила, а то временами возникало ощущение, будто они только нас гонят и колотят, а сами неуязвимы. 21-го ноября наши войска, растекаясь подобно ручью в половодье по заснеженной равнине, заняли станцию Абгонерово и большой район возле озера Цаца. Летая над районом этих озер, протянувшихся цепочкой с севера на юг в сторону Астрахани, мы видели, как немцы, покидая деревню Плодовитое, поджигают дома местных жителей. Наши ребята не выдержали и Слободянюк, Мальцев, В. А. Ананьев и С. С. Баштанник долго гонялись за пехотинцами противника на улицах Плодовитого и подожгли, в конце концов, автомашину с горючим.

В районе Абгонерово в прорыв немецкого фронта для развития наступления вошла конница генерала Плиева. Предварительно мы, по просьбе пехоты, долго прорабатывали позиции немцев, укрепившихся в кюветах и в насыпи железной дороги. Я ходил вместе с штурмовиками в эти атаки и первым заметил густые цепи немцев, залегших в кюветах, вдоль железной дороги из Жутово на Абгонерово, оставшихся еще со времен строительства полотна. Штурмовыми ударами мы заставили их спрятаться в норы, отрытые в насыпи, и пехота, воспользовавшись этим моментом, рванула к дороге и сошлась с немцами врукопашную. Пехотинцу главное преодолеть зону густого пулеметного огня. Так была открыта дорога моим землякам — Десятому Кубанскому кавалерийскому корпусу, вошедшим в прорыв.

Правда, сразу же получилась заминка. Выяснилось, что на станции Абгонерово стоит цистерна со спиртом, брошенная немцами. Казаки, ревущей оравой, окружили дармовую выпивку, пулями пробивали стенку цистерны, и каждый подставлял под струю свой котелок. Гуляли по-казацки, а наступление задерживалось. Командиры с ума сходили, но ничего не могли сделать. Наконец, прекрасно знавший психологию своих конников, комкор Плиев громогласно объявил, что эта цистерна — пустяки, а вот на станции Жутово, это километрах в тридцати к западу, немцы оставили целый эшелон со спиртными напитками, и если успеть вовремя, то можно и там хорошо погулять. Казаки немножко подумали, потом повернули своих лошадей в сторону Жутово, куда комкор указывал рукой и, дико гикая, понеслись за новой выпивкой. Сметя по пути мелкие немецкие подразделения, казаки к ночи ворвались в Жутово, но к их разочарованию подъездные пути были пусты. Мораль: никогда не спеши менять хорошее на лучшее.

С потерей станции Абгонерово немцы лишились единственно удобной железнодорожной магистрали, которая тянулась к Сталинграду с запада на восток. Снабжение окруженной армии Паулюса должно было резко ухудшиться.

Понимая суть происходящего, немецкое командование яростно пыталось переломить неблагоприятное для себя развитие событий, бросая в бой все новые силы, как в воздухе, так и на земле. Но наши захватили инициативу и упреждали немцев, перемалывая подходившие резервы. Фокус боевых столкновений переместился в район от станции Абгонерово до города Калач на Дону, почти за 90 километров от Сталинграда. Наше южное крыло, охватывающее немецкую группировку, продвигалось успешно, все дальше заходя немцам в тыл. Погода улучшилась, и стала появляться немецкая авиация. В районе Калача попали под сильные немецкие бомбежки наши войска, бившиеся за овладение переправой. Наш полк принялся вылетать для их прикрытия. Удачно сработала группа заместителя командира третьей эскадрильи капитана Сорокина Я. Н., в которую входили летчики Бубенков, Бескровный Г. В., Минин Н. Г., Корниенко К. Н., Николаев И. В., Ковтун B. C., и Ковалев. Во время барражирования над Калачом они встретились с 16 одномоторными немецкими пикирующими бомбардировщиками «Ю-87», «Лаптежниками», которые пришли на бомбежку наших войск под прикрытием «ME-109». Яша Сорокин рассчитал все тактически грамотно: по радио подал команду второму звену на атаку бомбардировщиков противника, а сам со своим звеном завязал воздушный бой с истребителями. Когда наши четыре истребителя второго звена зашли на атаку бомбардировщиков, то те, беспорядочно бросая свои бомбы, куда попало, принялись уходить в разные стороны. Ребята выбирали себе цели, как на учениях, и уверенно заходили в хвост бомбардировщикам. За какие-нибудь пять минут они сбили три «Ю-87», и еще один «Мессер» подожгло первое звено. «Именинниками», открывшими свой боевой счет зимой 1942 года, стали капитан Я. М. Сорокин, младший лейтенант Г. В. Бескровный, младший лейтенант B. C. Ковтун, младший лейтенант И. В. Николаев. Наши ребята потерь не имели, но два «ЯК-1» были настолько сильно побиты, что их пришлось отправить в тыл на ремонт.

К 23 ноября 1942-го года наши войска завершили окружение немецких войск под Сталинградом и стали постепенно сжимать кольцо вокруг города, одновременно наступая на внешнем обводе, в сторону Ростова и Таганрога. Собственно, повторилась, в обратном отражении, ситуация, которая была в этих же местах в августе и сентябре. Тогда мы отступали к Сталинграду, попадая в полуокружение. А теперь в Сталинграде был окружен противник, и мы наступали на него же по его бывшему маршруту, с запада на восток. Наверное, немецкое командование и в дурном сне не могло себе представить, что ситуация изменится на 180 градусов и чтобы вырваться из котла, противнику придется планировать наступление в западном направлении (!). После того, как кольцо вокруг Сталинграда замкнулось, наступило кратковременное затишье. Войска будто не имели больше сил выдерживать сверхчеловеческое напряжение. Летая, теперь уже над Сталинградским котлом, мы четыре дня не отмечали никаких боевых действий. Зато в районе донских переправ наши яростно теснили противника на запад, отгоняя его все дальше. Немцы потеряли переправы через Дон в районе Калача, но сразу же навели их ниже по течению. Всего до конца ноября и начала декабря наши войска отогнали немцев километров за семьдесят от окруженной группировки.

Ситуация продолжала оставаться опасной для наступавших войск, не так-то легко наступать, имея в ближнем тылу огромное пространство, девяносто на девяносто километров, удерживаемое противником, превратившим его в мощный укрепрайон, который располагал несколькими аэродромами: Гумрак, Воропоново, Школьным и транспортной авиацией для снабжения своих войск по воздуху. Потому летая над районом Сталинграда, я не раз задумывался о том, что еще неясно, кто кого поймал. Если немцы нанесут удачные и согласованные удары со стороны внешнего кольца окружения и из Сталинграда, то окажется рассеченной оборона сразу нескольких наших фронтов, и дела могут повернуться неважно: станет неясно, кто кого поймал — черт дядька или дядька черта. Тем более, что превосходства в силах на стороне наших войск не было. На нас работал лишь генерал Мороз. Наши войска были лучше одеты, да и вообще, больше приспособлены к холоду. Особенно сибирские дивизии: в полушубках, в валенках, в ватных брюках и фуфайках, шапках-ушанках, меховых рукавицах. В таком облачении наша пехота могла подолгу лежать в снегу, дожидаясь, пока противостоящие им немцы просто вымерзнут. А зима не жалела холода и секущего ветра из азиатских степей. Итак, в котле, по нашим подсчетам, оказалось 560 тысяч немецких войск, которым противостояли 535 тысяч наших, осадивших их в районе Сталинграда.

1-го декабря 1942-го года наш второй истребительно-авиационный полк в составе 14 истребителей должен был прикрывать 16 «ИЛ-2», которые наносили удар по аэродрому Воропоново, где базировались большие силы авиации противника. Зная, что дело будет нелегким, немцы хорошо прикрывали свои аэродромы, я решил лететь в составе группы, которую повел командир полка Иван Павлович Залесский. Мы разделили полк на две группы: сковывающую из восьми самолетов во главе с командиром полка, и группу непосредственного прикрытия, из шести самолётов, которую повел капитан М. И. Семенов и куда я входил в качестве рядового летчика. Штурмовиков вел на задание толковый офицер, штурман полка майор Ляховский. Вечером мы, как следует, подготовились, проработав все варианты возможного развития ситуации, распределив роли и проверив технику. И вот ранним утром, 1-го декабря, казалось, в звенящем от мороза небе, ревут моторы наших машин. Над засыпанными снегом, черными, как обгоревшие сухари, развалинами Сталинграда, мы прошли на высоте ста метров в район Бекетовки. Немцы не стреляли, экономя патроны.

Заснеженная степь скользила под крыльями. Вот мы уже благополучно проскочили Абгонерово и легли напрямую к объекту атаки, одному из главных аэродромов противника в кольце окружения, где базировалось до полусотни «Ю-87» и «МЕ-109-Ф». Как и следовало ожидать, перед всей нашей группой сразу выросла плотная завеса зенитного огня. Один из штурмовиков, прорываясь сквозь нее, вдруг резко клюнул носом и пошел на посадку на территории, занятой противником. Мы же выстраиваемся в грозную карусель. Среди немецких самолетов вырастают кусты разрывов реактивных снарядов. Да и сам полет реактивного снаряда, со стороны — незабываемое зрелище: срываясь с крыла самолета, снаряд тянет за собой огненный шлейф, который обрывается на земле клубом разрыва. С первого же захода вспыхнули два бомбардировщика, а потом подряд, один за другим, пять истребителей. Нам было хорошо видно, как техники, суетившиеся было у самолетов, готовя их к взлету, кинулись врассыпную, прячась в укрытия, но мы и там их доставали пулеметно-пушечным огнем. Еще круг, и мы, перестроившись, идем домой. Боевой счет один к десяти. Неизвестно только, как сложилась судьба нашего товарища, пилота-штурмовика, севшего на занятой немцами территории. Что ж, такая судьба каждый день подстерегает каждого из нас. Вообще с ребятами из 206 штурмовой авиадивизии у нас сложилась крепкая боевая дружба. И эти ребята-штурмовики совсем недаром получили наименование Первой Гвардейской Сталинградской штурмовой авиадивизии. Упомяну, по памяти, кое-кого из ее командиров: 74-ый авиационный штурмовой полк: командир подполковник Прутков, замполит Литвинов. 75-й штурмовой авиационный полк: командир подполковник Ляховский, замполит Гонта. 76-ой штурмовой авиационный полк: командир подполковник Семенов, а замполит Годунов. Дивизией поочередно командовали полковники Горлаченко, Болдарев, Токарев и Прутков. Как старый штурмовик, я не раз радовался в душе, что пересел на истребитель. Это очень тяжелая самоубийственная работа, утюжить позиции противника, практически с бреющего полета, полностью положившись на волю случая, исключив всякий маневр для спасения жизни.

После посадки на аэродроме в Демидово и Столярово мы обнаружили, что и штурмовики, и истребители изрядно побиты огнем зенитной артиллерии врага. Нередко судьбу кого-либо из нас решали сантиметры или даже миллиметры траектории пули или мелкокалиберного снаряда, проходящие вблизи жизненно важных центров наших машин. Что ж, опять наши техники и механики не остались без работы. Прямо на полевом аэродроме, обжигаемые пронизывающим морозным ветром, принялись они ремонтировать наши машины. Вообще об этих ребятах следует сказать пару теплых слов. Нередко они делали, казалось бы, невозможное, работая день и ночь, в самых невероятных условиях. В одном из боевых вылетов «Мессер» изрядно поковырял «ЯК» младшего лейтенанта Г. Б. Бескровного. Пушечно-пулеметные трассы попали и по мотору. Бескровный еле дотянул до нашего аэродрома в Демидово, хорошо, что пули попали в верхнюю часть водяной рубашки, и вода не вся вылилась, иначе мотор обязательно заклинило бы. Казалось, здесь работы на целую неделю. Но инженер нашей эскадрильи З. К. Бутко осмотрел машину, о чем то посоветовался с механиком самолета С. К. Поповым и они принялись за дело. Самолет был накрыт брезентом, который все норовил сорвать обжигающе холодный ветер, возможно, прилетевший в заволжские степи дорогой Батыя из самой Монголии, а три наших механика Попов С. К., Б. Д. Мортиков и Х. М. Мамлесь за одну ночь сняли побитый мотор и поставили на его место новый. Это сказать легко, а когда в рукавицах много не наработаешь, а руки липнут к мерзлому металлу, то такая работа подвиг — не меньший, чем самый тяжелый воздушный бой. Утром Бескровный улетел на этом самолете на новое боевое задание.

Вообще, должен сказать, что в ноябре-декабре у нас стали совсем другие люди, чем, скажем, еще в сентябре. Сталинградское наступление будто подарило всем крылья. Наконец-то реализовывались великие силы и возможности нашего народа. А немцы, морально, будто надломились. Проигрывали там, где можно было выиграть.

Еще пару слов о наших механиках. В одном из воздушных боев над Сталинградом самолет, который обслуживал механик И. К. Вахлаков, был сильно побит огнем «Эрликонов». Пострадали элероны и руль высоты. На складе этих запасных частей не было, и полковой ПАРМ отказался что-либо делать без заводских деталей. Казалось, выйдет из строя самолет, которых у нас и так было по пальцам пересчитать — полк был укомплектован техникой всего на одну треть. Но механик Вахлаков не упал духом и отправился на стоянку разбитых самолетов. Более суток он работал там, приходя только в столовую, но к утру, на второй день, самолет был восстановлен и улетел на боевое задание.

Должен сказать, что летчик в бою редко может точно установить эффективность своей боевой работы или тем более отразить ее в рапортах. Во время атаки наших штурмовиков на Воропоново в обязанности истребителей входило прикрытие штурмовиков и подавление точек ПВО. Здесь не зевай, только лови краем глаза места, откуда вырываются зенитные трассы, и сразу же на них пикируй, подавляя. Но я не выдержал, уж больно удобно стоял с краешка строя «МЕ-109». Мгновенно все рассчитав, я занял удобное положение и бросил свой «Як» в пикирование с высоты 400 метров с крутым углом. Сразу хорошо прицелился и дал длинную очередь из пушки, выпустив, как потом посчитали техники на земле, 20 снарядов. Над стоящим на земле «Мессером» сразу выросла огненная шапка. Видимо, я попал по бакам. Но когда вышел из атаки, больше не было даже мгновения в течение всего боя, чтобы взглянуть в ту сторону. Ребята сообщили, что вражеский самолет благополучно догорел до конца.

10-го декабря 1942-го года наш второй авиационно-истребительный полк был перебазирован с полевого аэродрома Демидово на хорошо мне знакомый аэродром, уже описанный на страницах этого развернутого боевого донесения, Верхняя Ахтуба — вплотную к линии Сталинградского фронта, километрах в трех от переднего края наших войск, все еще продолжавших обороняться в Сталинграде. Наше взлетное поле оказалось под обстрелом немецкой артиллерии. Мы, было, стали возмущаться таким решением нашего командования, посадившего нас будто на расстрел, но нам объяснили, что на фронте остро не хватает горючего, и базирование на безопасном аэродроме в Демидово за несколько десятков километров от передовой, стало недопустимой роскошью. Бывали моменты, когда мы взлетали на боевые задания под огнем немецкой артиллерии, бившей из Сталинграда — ощущение не из приятных. К счастью, никто из наших не погиб, хотя осколки снарядов имели особую разрушительную силу: их не глушила мягкая земля, в которую они зарывались. Они разрывались на замерзшем поле аэродрома, делая лишь небольшую лунку, и разлетались далеко по обледеневшему полю. Острые куски металла, некоторые из которых напоминали донышко металлической бутылки с острыми краями, случалось, пробивали колеса шасси самолета при посадке и рулении. Мы старались не обращать внимания на эти разрывы, да и, к счастью, у немцев было мало снарядов, иначе они за один день вывели бы из строя весь наш полк. С аэродрома Верхняя Ахтуба нам хорошо был виден Сталинград, развалины его домов и заводов, торчащие кое-где уцелевшие трубы. Мы насчитали сначала двенадцать труб, но в ходе боев их становилось все меньше. В многострадальном городе продолжали рваться бомбы, мины и снаряды. Мы просыпались и засыпали под пушечные залпы и пулеметную трескотню. Утешало одно, теперь, в основном, стреляли наши.

Неожиданно наш полк чуть не оказался участником артиллерийской дуэли: на реке Ахтуба, протекавшей метрах в пятистах от нашего аэродрома, вдруг стала, видимо подошедшая из Астрахани или Баку, канонерская лодка. Ее прихватило льдом напротив Сталинграда и моряки, видимо, наладив подвоз снарядов и связь с сухопутными частями, принялись вносить свою лепту в Сталинградское побоище, ухая своей пушкой калибром дюйма в три. Немцы засекли эту огневую точку и принялись бить по канонерке, которая сразу же смолкала, а потом начинала стрелять снова. Как мне рассказывали моряки-артиллеристы, они бьют по развалинам трех сгоревших домов, в подвалах которых, как доложила наша разведка, полно раненых немцев. Оказавшись в Сталинграде уже в 1973 году, я мог убедиться, что разведка точно навела наших морских артиллеристов.

И здесь судьба решила вырвать меня из обыденного фронтового бытия и организовать встречу с людьми, фамилии которых повторялись, да и повторяются, многократно. Вряд ли тогда думали и они сами, что займут, один буквально на мгновение, а другой на восемь бурных для страны и меня лично лет, сталинский трон. Мне, в числе прочих, предстояло предстать перед ясными очами члена Военного Совета Сталинградского фронта, которым командовал генерал Еременко, небезызвестным Н. С. Хрущевым, а также прибывшим из Москвы секретарем ЦК ВКП (б) Маленковым.

12-го декабря 1942-го года, поздно вечером, на аэродром Верхняя Ахтуба прикатила крытая грузовая автомашина с двумя посыльными офицерами. Выяснилось, что несколько летчиков должны поехать на беседу с командованием Сталинградского фронта. Честно говоря, я был несколько ошеломлен и терялся в догадках. Ведь приехавшие офицеры сообщили, что, присутствие замполита обязательно. Может, случилось чего? Может быть летчики где-нибудь набедокурили? Мы наскоро умылись, поскоблили небритые щеки, оделись поаккуратнее, и принялись грузиться в крытую автомашину. Со мной поехало трое летчиков: капитан Тимофей Гордеевич Лобок, старший лейтенант Иван Дмитриевич Леонов, старший лейтенант Роман Слободянюк. Ночь была темная и морозная, температура опустилась до 25 градусов, дул пронзительный восточный ветер. В такую погодку пехотинец полежит несколько часов в снегу под обстрелом и, пиши, пропало. Наша полуторка минут сорок петляла между песчаными холмами, поросшими лозой в пойме Волги и Ахтубы. Перед самым концом поездки началась экзотика — нам завязали глаза, хотя мы и без того совершенно не ориентировались, где находимся, хотя чисто интуитивно я думал, что недалеко от нашего аэродрома в Верхней Ахтубе.

Длинный коридор землянки был обшит новенькой фанерой, приятно пахнувшей сосновым лесом. Здесь горел электрический свет, и были двери в обе стороны. Прибыли летчики и другого полка, и мы все, девять человек, разместились в одной из комнат. Ясно было, судя по комфорту и электрическому освещению, что мы находимся на командном пункте штаба Сталинградского фронта. Время перевалило за полночь, и минут через двадцать двери нашей комнаты отворились, и вошли два человека: оба одинаково невысокие и полные, один во френче «сталинке», а другой в военной форме, лысая голова последнего отражала электрический свет и сверкала как бильярдный шар. Это был член Военного Совета Сталинградского фронта Н. С. Хрущев, ставший затем популярным в народе под именем «Никита», обладатель головы — сверкающего бильярдного шара, и скушанный им позже соперник, а тогда секретарь ЦК ВКП (б) Г. М. Маленков — Георгий Максимилианович. Наши высшие руководители находились в хорошем настроении, по-моему, после ужина с водочкой, и расспрашивали, как мы воюем. Собственно, можно было не просто расспрашивать, а подъехать на аэродром и посмотреть, но подобные штучки давно уже не были в традициях советского руководства. Сам Еся Сталин, за всю войну только один раз соизволил подъехать за несколько километров к линии фронта в районе Смоленска и глубокомысленно посмотреть на сполохи артиллерийской стрельбы. Зато вдохновлять был мастер. Что мы могли ответить вождям? Воюем. Потом Маленков спросил, как нас кормят. И здесь исстрадавшаяся по «бульбе» душа белоруса Тимофея Лобка не выдержала. Он с обидой сказал, что нас буквально задавили пшенной и перловой кашей, а картошечки и в глаза не видим. Где уж здесь быть высокому боевому духу. Маленков улыбнулся и сказал, что будет нам картошечка, мороз мешает пока доставить ее на фронт — она лежит в трюмах барж, вмерзших во льдах возле Камышина. Но он, Маленков, уже позвонил секретарю обкома партии в Куйбышеве, и тот найдет способ подвезти ее к Сталинграду. И действительно, скоро нам стали давать хороший гуляш, гарниром к которому служила, о чудо, настоящая, а не мороженая, как раньше, картошка. Еще Маленков вроде бы нас немножко журил: часто наблюдаю воздушные бои над Сталинградом, но больше падают наши самолеты, охваченные пламенем. Почему так? Здесь уже все летчики заговорили, перебивая друг друга — Маленков будто кровоточащей раны коснулся.

Пилоты объясняли «вождю», что давно было всем известно: немецкий алюминиевый истребитель летает на сто километров быстрее, чем наш «ЯК-1». А нам даже пикировать нельзя больше, чем на скорости пятьсот километров в час, иначе отсос воздуха с верхней части плоскости сдирает с нее обшивку и самолет разваливается, «раздеваясь» клочьями. Мне дважды приходилось наблюдать подобное в воздушных боях: один раз под Сталинградом, другой раз под Ростовом. Наши ребята, стремясь показать «Мессерам» кузькину мать, увлеклись и просто забыли о возможностях наших «гробов». Оба летчика погибли. Особенно трагически выглядело это в Ростове: наш «ЯК-1» подбил «Мессера» на высоте трех тысяч метров и, увлекшись, кинулся догонять немецкую машину на пикировании. «Мессер» уходил на бреющий полет на скорости 700–800 километров. Скоростная алюминиевая машина, проносясь мимо нас, выла и свистела как снаряд, а «ЯК-1» нашего парня принялся разваливаться прямо в воздухе: сначала лохмотьями, а потом и частями. Пилот всего на полсекунды опоздал катапультироваться, парашют не успел раскрыться и он ударился о пятиэтажку общежития завода «Ростсельмаш». Сюда же упали обломки самолета. А Маленков спрашивает, будто в первый раз об этом слышит. Он благостно поулыбался и туманно пообещал, что будут вам самолеты с большей скоростью, меры принимаем. Ждать этих мер пришлось до самого конца войны. Как обычно, все у нас произошло не вовремя. Впрочем, что вождям, они даже близко боялись подойти к аэродрому, головы клали молодые пилоты.

Прощаясь с нами, уже ближе к утру нового дня, Маленков, которому, очевидно, чем-то понравился Тимофей Лобок, именно ему сказал: «Вы, товарищи летчики — наша гордость». На следующий день Тимофей Лобок, придя после полетов к себе на квартиру, разделся до трусов и, стоя среди комнаты, худой и костлявый, со своим лицом Гитлера, тонкими худыми ногами и впалой грудью, хлопая себя ладонью принялся заявлять: «Я гордость ваша. Ну, как вы не понимаете, что я ваша гордость. Я гордость советской авиации и всей Сталинградской битвы». Потом он опустил чуб на глаза, взял кусочек черной расчески под нос, вылупил глаза и принялся танцевать по комнате, выбрасывая правую руку в нацистском приветствии, крича: то «Хайль!», то «Я гордость ваша!» Тимоха Лобок, прирожденный комический актер, валяя дурака, видимо, сам не понимал, как близок он был от истины. Я всегда гнал от себя мысль о том, как похожи фразеология и лозунги двух режимов — нашего коммунистического и нацистского. Ведь идея тотальной войны, это лишь перефразированный призыв: «Все для фронта, все для победы». Маленков с Хрущевым очень походили на каких-нибудь немецких гауляйтеров, по ту сторону фронта.

А Хрущев во время этой встречи вел себя как радушный хозяин, принимавший дорогого и высокого, но в то же время и равного ему по силе и влиянию, а главное, в глазах Сталина, гостя. «Никита», конечно же, не забывал подчеркнуть, что именно благодаря его влиянию и неустанному вниманию Сталинград еще держится. Известный заскок всех наших партийных бонз, на уровне умопомешательства, о чем народ неплохо сказал: «Прошла зима, настало лето, спасибо партии за это» или «Партия нас учит, что газы при нагревании расширяются».

Вечером ребята крепко выпили по поводу встречи с таким высоким начальством — водку накопили за те дни, когда мы не летали из-за плохой погоды, но отмечали дни, как летные. На протяжении всего первого периода войны я носил в своем комиссарском «пистончике» — маленьком карманчике у пояса брюк, гербовую полковую печать. Именно я ставил ее на все приказы, подготовленные штабом и подписанные командиром, и на ведомость для выдачи водки летчикам. Должен сказать, что я терпеть не мог пьяного бормотания, прекрасно знал, сколько пилотов уже угробилось из за веселящего напитка и, несмотря на все свои прекрасные отношения с командирами, наотрез отказывался выдавать летную норму в нелетные дни — печать-то была у меня. Так что для меня самым заметным изменением при превращении из комиссара в замполита стала передача гербовой полковой печати начальнику штаба, после чего количество подвыпивших ребят резко выросло. Пили и в летные дни, и в нелетные, дернули и в тот вечер — после встречи с высоким начальством.

А тем временем на наш аэродром посыпались листовки, в которых немцы сообщали: окружение — это все ерунда, скоро немцы вскроют Сталинградский котел снаружи и изнутри и начнут громить нас, как и прежде. Лучший выход, переходить на сторону победоносной Германской армии. Морозы все крепчали, а немцы заканчивали сосредоточение сил для контрудара и деблокирования окруженной группировки. Наши войска громили восьмую итальянскую армию и третью армию румын в районе среднего течения Дона и, отодвинув внешнее кольцо окружения в район Тормосино, к новому году справились с итальянцами и румынами, но после них натолкнулись на сильную немецкую оборону, за которой концентрировалась одна из ударных группировок для деблокады, и остановились. Потом Тормосинскую группировку загонят в Сталинградский котел. А на нашем направлении фронта была сильная котельниковская группировка немцев. Против нее с 24-го декабря наши 51 и 2-я гвардейская армии проводили успешную операцию на уничтожение. В эти дни мы вели напряженную воздушную работу — по три-четыре боевых вылета всем полком для оказания поддержки наступающим частям. Тем временем приближался Новый Год. Его встречу я хорошо запомнил. В Верхней Ахтубе в домике, где мы жили — командир, замполит и начальник штаба, в одной из комнат, заботливо протопленной нашей хозяйкой — бабушкой-старушкой, собрались Залесский, Соин и я. На тарелке было лакомство: порезанная селедка, прикрытая кольцами лука, ординарец принес из летной столовой наш ужин — гуляш с гречневой кашей и, конечно же, стоял литр сэкономленной нами водки. Большим лакомством был килограмм «подушечек» для чая, купленных в полевом военторге, которым заведовал Моисей Маркович Молдавский, мой знакомый еще по Киеву. Настроение было неплохим — похоже было, что немцу теперь уже не сломать нам шею. Без пяти двенадцать 31-го декабря 1942 года подняли по стакану и ждали приветствия из Москвы — на улицах села хрипел старенький громкоговоритель, орущий довольно исправно. Однако слова приветствия, которые произносил Калинин, покрылись артиллерийским ревом всего Сталинградского фронта. После боя курантов — началось. Мы вышли на улицу. Зрелище было грандиозным. Сплошная стена нашего огня обозначила весь периметр немецких позиций. Били десять тысяч орудий, не давая немцам, сгрудившимся в подвалах, землянках и окопах возле крошечных елочек и перекусывающих, чем бог послал, встретить Новый Год. Ровно десять минут земля тяжко содрогалась от рева артиллерийского урагана, бушевавшего на наших глазах за Волгой. Потом все смолкло. И грозное молчание это, как будто лучше всякой стрельбы, показывало нам наши перспективы — год будет не из спокойных, и пройдет под яростную музыку разрывов и человеческой смерти.

Так оно и вышло. С начала января немцы пошли к своим на выручку. Со стороны Котельниково во главе мощной танковой группировки успешно пробивался лучший полководец Германии, герой взятия Севастополя, фельдмаршал Манштейн. Вторая группировка, менее мощная и скорее отвлекавшая наши силы от Манштейна, пробивалась со стороны Тормосино. Наш полк работал против Манштейна. В заснеженной, морозной степи нам прекрасно было видно, как сминая наши войска, неумолимо движется немецкий танковый клин. Бои закипели в знакомых местах, где я мог бы летать, казалось, с закрытыми глазами. Поначалу мы, штурмуя немецкие боевые порядки, наблюдали танковые бои. Сценарий таких боев был однотипен: сначала сходились на расстоянии километра несколько десятков машин с обеих сторон и били издалека друг по другу. Кто уничтожал больше танков противостоящей стороны, тот и шел вперед. Следует сказать, что наши танки несли большие потери из-за нехватки горючего, которое танкисты вечно, у нас, летчиков, просили. На некоторых танках стояли авиационные моторы. Очень сказывалась явная неопытность наших экипажей. Далеко не всякий тракторист, севший за рычаги танка, успевал приобрести боевые навыки прежде, чем его сжигали немцы. У танкистов была та же беда, что и в авиации: были кадры — не было техники, появилась техника — не стало кадров. Немцы активно пробивались вдоль железной дороги Котельниково-Жутово, на Абгонерово. Видимость была прекрасная, стоял мороз до 30 градусов, и слепило солнце. Немецкий танковый каток, подминая наши танки и пехоту, делал в день по несколько километров. Во всем чувствовалась солидность и твердая рука командующего, управляющего войсками. С воздуха Манштейна прикрывали и поддерживали, по моим подсчетам, до трехсот самолетов, в основном истребителей «МЕ-109-Ф» и бомбардировщиков «Ю-87» — «Лаптежников», которые беспрерывно бомбили с пикирования боевые порядки 51-ой и 2-ой гвардейской армий. «Лаптежник», одномоторный моноплан, с неубирающимися шасси, оказался, несмотря на свой почтенный возраст и малую скорость, очень удачным фронтовым пикирующим бомбардировщиком. Заходя над объектом бомбежки, он начинал кружиться в морозном воздухе, будто выписывая в глубоком вираже некую воронку, из которой он легко переходил в пикирование, и точно клал бомбы по цели. Иногда точность была такой, что бомба попадала прямо в танк. При вхождении в пикирование «Ю-87» выбрасывал из плоскостей тормозные решетки, которые, кроме торможения производили еще и ужасающий вой. Эта вертлявая машина могла использоваться и как штурмовик, имея впереди четыре крупнокалиберных пулемета, а сзади крупнокалиберный пулемет на турели — подступиться к «Лаптежнику» было не так просто. Весной 1942-го года, под Харьковом, над селом Муром, стрелок «Лаптежника» едва не сбил мой истребитель «И-16». Вместе с группой истребителей — две эскадрильи, которые я привел для прикрытия наших войск в районе Мурома, я встретил над позициями нашей пехоты пять «Лаптежников». Хотел развернуть свою группу для атаки, но когда оглянулся, то никого за собой не обнаружил — вся группа, ведомая мною, ввязалась в бой с истребителями, прикрывавшими «Лаптежников», и я оказался с ними один на один. Проклятые каракатицы не упали духом. Они оставили в покое нашу пехоту и, развернувшись, пошли на меня в атаку, открыв огонь сразу из всех своих двадцати крупнокалиберных плоскостных пулеметов. К счастью, расстояние было таким, что трассы, вырывавшиеся вместе с дымом из дул пулеметов загибались, не долетая, теряя убойную силу метрах в десяти ниже меня. Если бы не это везение, то они разнесли бы мой фанерный «мотылек» вдребезги. Я мгновенно резко бросил самолет вверх и вправо, уйдя из зоны огня. Это выглядело, как если бы собравшиеся вместе лоси принялись гоняться за охотником. Выйдя из атаки со снижением, «Лаптежники» перестроились и принялись бомбить наши войска. Я снова зашел для атаки, но меня вовремя заметили и снова все пять бомбардировщиков принялись за мной гоняться. Вот такой тебе «Лаптежник».

Впрочем, к концу 1942-го года наши истребители сумели подобрать к нему ключи. Двадцать пятого декабря 1942-го года, над деревней Жутово, наша третья эскадрилья, под командованием капитана Зажаева в составе восьми «ЯК-1», которые пилотировали, кроме командира, Я. Н. Сорокин, А. И. Силкин, О. Бубенков, Панкратов, Осин, Н. Рябов, встретились с 18 «лаптежниками», которых прикрывали шесть «Мессершмиттов». Зажаев поймал «Ю-87» на выходе из пикирования и зажег его, направив в землю, но сразу был атакован «Мессером», который огнем «Эрликона» и крупнокалиберного пулемета повредил оперение «Яка» и разбил заднее бронестекло кабины. Но не долго летчик «Мессершмитта» праздновал удачу, его подловил на вертикали лейтенант А. И. Силкин и, удачно попав по бакам, вынудил идти на посадку. Но особенно хорошо показал себя лейтенант Николай Рябов, сам из сибирских охотников. В тот день он грохнул о землю двух «Лаптежников»: одного поймал на вираже, а другого на выходе из пикирования. «ЯК-1» Рябова был лишь слегка поцарапан пулеметными очередями. Не обошлось и без потерь. В этом бою был сбит и не успел выскочить из своего «Яка» комсомолец, младший лейтенант Панкратов.

Итак, 1943-й год начался с наступления группы Манштейна, вдоль железной дороги из Жутово на Абгонерово по морозной степи. Не терял времени и Паулюс. В глубоких оврагах западнее Воропоново было собрано до 30 тысяч солдат и немало боевой техники для удара изнутри котла навстречу Манштейну. Конечно же, наша авиация засекла это сосредоточение, и штурмовые авиаполки начали долбить с воздуха. В начале января в воздух поднялись все три авиаполка штурмовиков, 74-й, 75-й и 76-ой, которые прикрывал наш полк. Предварительно Лобок и Слободянюк провели разведку сил противника. Ребята пробыли в воздухе примерно полтора часа, но данные доразведки были полными и они легли на карты командиров штурмовых эскадрилий и звеньев. Ровно через час в воздух поднялась вся наша армада. До цели 25 минут лета. Солнце сверкало радостно. Штурмовики тяжело ревели моторами на высоте в триста метров, а на сто метров выше скользили истребители. Еще на расстоянии 10 километров от цели мы сразу увидели дымки от костров, поднимавшиеся над оврагом — немцы грелись, пренебрегая маскировкой. Собственно выбор у них был невелик: замерзнуть или демаскироваться. Вообще, даже невзирая на странности Гитлера, было удивительно, что мощная германская индустрия не снабдила своих солдат теплой одеждой и обувью, в изобилии поставляя им только разнообразные грелки и согреватели, наподобие шахтерской лампочки. Разве согреться такой фитюлькой на русском морозе? Сидит немец, нахохлившись, поставив между ног такую грелку, а голова, и плечи, да и сами ноги, успешно отмерзают. Словом, цель не нужно было искать. Да и упрятаться немцам было негде, вокруг Сталинграда лесов нет, ковыль да овраги, которые мы прекрасно изучили. Даже не маскируясь, открытым текстом по радио, командир 75-го штурмового авиационного полка Ляховский обозначил цель своим эскадрильям: первая атаковала левый овраг, вторая тот, который прямо перед ней, третья правый овраг. Все эскадрильи с первого захода точно уложили в овраг по четыре бомбы, осколочные двадцатипятикилограммовки, с каждого самолета. Потом мы стали в круг над целью и штурмовики, выбирая наибольшее скопление немцев, клали по ним реактивные снаряды. Потом все вместе: штурмовики и истребители, принялись месить немцев, метавшихся в оврагах, пушечно-пулеметным огнем. Немцы пытались лезть по заснеженным стенам оврагов, но крутизна была такой, что выбираться не удавалось. В самом конце нашей атаки на поле боя прилетели, на выручку к своим, четыре «МЕ-109-Ф». Мы только пуганули их, и они, увидев, сколько нас, сразу скрылись. Это была уже другая, веселая война, но, сколько нам пришлось выстрадать до этого веселья! И потому, честно говоря, немцев не было жалко даже по-человечески. Стоило уйти нашей группе, как на ее место сразу пришел 76-ой штурмовой авиационный полк, под прикрытием группы наших истребителей, которую привел майор Семенов. Как мы позже выяснили, нашим огнем мы убили и ранили до двадцати процентов немцев и вывели из строя почти половину их техники. Немцам, которые оказались в этой снежной мясорубке, было уже не до удара навстречу войскам Манштейна. Когда уходили, я оглянулся. Дно оврагов было густо усыпано лежащими немецкими солдатами. Не знаю, дошли ли немецкие похоронки из окружения в уютные немецкие городки?

Тем временем группу Манштейна остановила 2-я ударная армия под командованием будущего министра обороны СССР генерала Р. В. Малиновского. У покорителя Севастополя — Манштейна, просто уже не было сил пробиваться через снежную пустыню сквозь, казалось, бесконечную оборону наших войск — немцы надломились, дрогнули и покатились назад. Добрую половину успеха наших войск, разбивших сильнейшую группировку, состоящую из трех танковых и десяти моторизованных дивизий, я отношу на счет русского генерала «Мороза», хотя и вторая ударная армия была внушительной силой: имела более десяти стрелковых дивизий, немало танков, а также мощную поддержку нашей 8-ой воздушной армии. Но главное, что солдаты Малиновского были прекрасно одеты: полушубки, шапки-ушанки, ватные штаны и фуфайки, подшитые валенки. А в первые дни января 1943-го года вокруг Сталинграда был холод, подобного которому я за всю свою жизнь не припомню. В лицо наступавшим, легко одетым немцам дул сильный восточный ветер — температура воздуха до 36 градусов мороза. Надо отдать должное немецкой дисциплине и настойчивости германского солдата, который шел в атаку в подобных условиях. Как много доблести, товарищества, силы духа пропало понапрасну на той войне. Наши войска в теплой одежде, цепями занимали оборону в складках местности и делали то, что было тогда главным: даже не убить немца, а несколько часов подержать его на морозе, лежащего под ударами нашей авиации.

Мы делали по три-четыре вылета в день. Группы черных штурмовиков под прикрытием истребителей, как ангелы смерти, буквально вспарывали бомбами и ракетами снежную степь, в которой залегли солдаты Манштейна. Особенно запомнились мне вылеты в район Жутово, вдоль реки Аксай, куда ходили обычно 12 «Илов», под прикрытием восьми «Яков». Прекрасно сработалась пара командиров: свежеиспеченный командир 74-го штурмового авиаполка майор Прутков и уже командир нашей второй авиационной эскадрильи «гордость советской авиации» Тимофей Лобок. Транспорт противника и его солдаты были все, как на ладони, и наши ребята просто расстреливали их, снижаясь до пяти метров. Немцы, скованные морозом, почти не стреляли в ответ по нашим самолетам. Группа беспрепятственно делала до девяти заходов, пока оставался последний патрон в пулеметах.

Это побоище, на которое Гитлер выставил своих солдат в поволжских степях, можно сравнить только с побоищами, на которые выставлял наших солдат Сталин. И оба диктатора с ослиным упорством не разрешали своим войскам совершать элементарные маневры для своего спасения, если это было связано с отступлением.

С первых чисел января началась и другая, веселая для истребителей, работа. Все ресурсы окруженных войск подошли к концу и для снабжения огромной окруженной и отрезанной от своих тылов армии немцы должны были доставлять ежедневно в Сталинградский котел, как минимум, многие сотни тонн продовольствия, медикаментов, боеприпасов. Все попытки выбрасывать на парашютах огромные картонные сигары для своих окруженцев были не совсем удачными, парашюты нередко сносило ветром на позиции наших войск. Советские солдаты лакомились немецким шоколадом, ветчиной, колбасой, белыми сухарями, и дымили немецкими сигаретами. Кому везло, тому доставалась фляга с французским коньяком, а если не повезет, получишь «посылку» со снарядами к «Эрликону». Перевозили припасы в Сталинградский котел в основном, трехмоторные транспортные самолеты «Ю-52», бравшие до трех тонн груза. Они летели с запада, из района Ростова к Сталинграду, обычно без прикрытия истребителей. Здесь мы их и встречали, грохнув о землю более трехсот машин, да еще на земле сожгли примерно столько же. Немцы собирали транспортные самолеты со всей Европы и, заполнив лучшими продуктами питания, посылали их в поволжские степи под огонь наших «Яков». Немцы, немцами, а если смотреть на дело профессионально, как пилот, то, в общем-то, летчики этих транспортников совершали, спасая товарищей, героические подвиги. Днем и ночью, без всякого прикрытия, они летели в самоубийственные рейсы через бескрайнюю снежную пустыню. Мне пришлось участвовать в одном из налетов на сидевшие на аэродроме Гумрак транспортники.

30-го декабря 1942-го года, стемнело рано, уже к часам пяти дня. С нашего аэродрома поднялось четыре «ЯК-1», летчики которых, как и требовалось, имели большой опыт полетов днем и ночью и могли совершить посадку после боевого вылета на своем аэродроме в темноте, без подсвечивания, ориентируясь лишь на фонари «летучая мышь» или огни костров. Очень хорошо бывало, когда заснеженное поле аэродрома посыпалось золой, это помогало верно определить расстояние до взлетно-посадочной полосы при посадке. Нашей четверке: М. И. Семенову, Д. П. Панову, Т. Г. Лобку и Р. Слободянюку — маленькому и худому «Иерусалимскому казаку», которому, впрочем, казачьей отваги действительно было не занимать, предстояло сопровождать шесть штурмовиков, которые, поднявшись с аэродрома Столярове, появились над аэродромом в Верхней Ахтубе. Штурмовиков вел отчаянная голова Леня Беда. Мы стали над ними в следующем построении: Семенов и Лобок в сковывающей группе метрах в трехстах сзади на высоте двести метров, а мы с «Иерусалимским казаком» заняли места: я слева, а Роман справа, осуществляя непосредственное прикрытие. Проскочив Сталинград с юга через Бекетовку, мы пересекли линию фронта севернее Абгонерово, и устремились по направлению к Гумраку. При подлете к аэродрому перед нами выросла стена зенитного пулеметно-пушечного огня, расцвеченного трассирующими зарядами. Шутница-луна помогала нам, хорошо освещая все летное поле. На аэродроме крыло к крылу стояли до 25 самолетов, из них восемь транспортников «Ю-52». Немцам явно перестало везти. Самолеты до боли четко вырисовывались на сверкающем снегу. Атакуя такую цель, истребитель получает, кроме всего прочего, эстетическое наслаждение.

Бой начинался интересно. Как раз к моменту нашего появления с аэродрома взлетал большой четырехмоторный немецкий самолет «Дорнье-215», который я видел за войну второй раз, со времени, когда такой же самолет пытался в тумане разбомбить здание Верховного Совета Украины, болтаясь над Киевом. Видимо, немцы бросали под Сталинград все, что могли. «Дорнье-215» был из немногочисленного семейства немецких дальних стратегических бомбардировщиков, используемых для бомбежек Лондона и был хорошо прикрыт пушками и пулеметами. Он брал на свой борт до десяти тонн груза. В момент нашего подлета этот воздушный Голиаф, чем-то напомнивший мне огромного кубанского осетра, солидно ревя моторами и, видимо, решив уйти из под удара, уже поднялся метров на тридцать, оставалось сделать разворот на запад. Здесь его и атаковали Семенов и Лобок. Трассы пуль и снарядов были хорошо видны в сгущающихся сумерках. Также было хорошо видно, как очереди пушки «Швак» с самолета Лобка, подошедшего к бомбардировщику метров на четыреста, попадали по крыльям и фюзеляжу «Дорнье», который гудел себе, как шмель, набрав высоту и, вроде бы, даже не обращая внимания на атаки наших истребителей, как сом на укусы щуки. Лишь после того, как Семенов и Лобок сделали по два-три захода на атаку, с борта «Дорнье» полетел рой пуль и снарядов в их сторону. Воздушная оборона немцев была прекрасно организована: имелись четыре турельных установки, разместившиеся сверху, впереди, сверху — назад и снизу — назад. На этих турелях нередко устанавливали «Эрликоны». Подходить близко к такому самолету было смертельно опасно. Здесь трудно бывало разобраться, если продолжать сравнение с рыбой, попавшей на крючок, то ли рыбак вытащит добычу, то ли она утащит его самого.

В первый день войны, над Киевом, летчик нашего 43-го полка Кучеров, еще не имея опыта, подошел к точно такому самолету во время атаки на своем «И-16», вооруженном пулеметами, метров на сто пятьдесят. Стрелки с «Дорнье», ответным огнем буквально расстреляли его. Мы с Романом кинулись помогать нашим ребятам, чтобы рассеять внимание стрелков, ведущих огонь с турелей. Мы кусали гиганта со всех сторон, рассеивая внимание стрелков, не давая им прицелиться, и нанося повреждения самолету. В результате наших атак бомбардировщик, уже после первого разворота на малом круге, резко повернулся на 160 градусов и стал производить посадку на окраине аэродрома Гумрак.

После приземления «Дорнье» укатился километра на полтора за пределы взлетно-посадочной полосы, где и остался стоять с большим креном влево. Итак, наши отважные маленькие «Яки» повергли немецкого Голиафа, который позже попал в руки нашим в качестве трофея. Тем временем наши штурмовики накрыли Гумрак ракетами и зажгли два «Ю-52». Вся наша группа благополучно вернулась на свой аэродром, удачно совершив уже почти ночную посадку. Мы с Лобком ковыряли пальцем пулевые пробоины в фюзеляже и на плоскостях своих самолетов. Досталось и штурмовикам.

Но не все же воевать. Должен же я был заняться и политической работой. Первое января 1943-го года нашему полку было приказано выделить два «ЯК-1», чтобы разбросать наши агитационно-пропагандистские листовки над позициями окруженных в Сталинграде немцев. Это, очевидно бесполезное дело, вызвало целый каскад шуток и подколок. Уж если мы полтора месяца без конца бьем немцев из всех видов оружия, и они не сдаются, то уж, наверное, листовки склонят их к этому. И, тем не менее, мы с Тимофеем Лобком взлетели парой и, пройдя над Сталинградом с севера на юг, брали пачки листовок, в каждой до 500 штук, уложенных у ног летчика, и выбрасывали их за борт самолета, учитывая силу и направление ветра. Немцы по нам не стреляли: берегли патроны, а на наши листовки, призывавшие солдат и офицеров противника прекратить бессмысленное кровопролитие и сдаться в плен, после чего наше командование сохранит им жизнь, предоставит право ношение формы и холодного оружия, просто не реагировали. Во всяком случае, они отнюдь не повалили к нам сдаваться колоннами, как предсказывали, шутя, летчики после нашего приземления. Дело в том, что их сопротивление как раз, отнюдь не было бессмысленным, они держали вокруг себя, сковывая, огромные силы. Окажись они свободными, мы бы уже вышли к Азовскому морю и отсекли кубанскую и кавказскую группировки германской армии.

Веди себя так наши окруженные войска в 1941 и начале 1942-го годов, дело могло бы повернуться совсем иначе. Но, конечно, нужно учесть, что в 1941-ом в плен попадали наши еще не обстрелянные войска, а под Сталинградом мы поймали в ловушку бывалых фронтовиков. Так что большевистский опыт разбрасывания прокламаций, имел успех в одном только случае: к летчику Камбалову, который занимался этим политически важным делом, незаметно подстроился сзади «Мессер» и, думаю, сбил бы Камбалова, не швырни тот в это время пачку листовок, которые как новогодние конфетти, окутали «Мессершмитт». Перепуганный немец — пилот сделал стремительную свечу и скрылся в неизвестном направлении. Через несколько дней Камбалов погиб, не вернувшись с фотографирования немецких позиций в Сталинграде.

А в ответ на листовки, немцы, базировавшиеся на аэродроме в Воропоново, дали нам сильный воздушный бой третьего января 1943-го года. С каждой стороны участвовало по восемь самолетов и по одному не вернулось с боевого задания. Здесь начинается достаточно паршивая история, связанная с молодым летчиком Олегом Бубенковым, когда, как бывает в жизни, один неверно сделанный шаг будто обрушивает целую гору плохих случайностей, трагедий и неприятностей. Поначалу Бубенков пропал. Мы уже было жалели этого низенького толстенького паренька с серыми глазами, но потом нашли его «ЯК-1», лежащий на животе с убранными шасси, недалеко от Абгонерово на нашей территории. Повреждения самолета были незначительные — несколько пулевых отверстий. Вскоре на аэродром явился и сам младший лейтенант Бубенков, сообщавший, что его «Як-1» сбил «Мессер», и он совершил вынужденную посадку в поле. Старший инженер полка майор А. И. Новиков организовал эвакгруппу для транспортировки сбитого самолета на наш аэродром — через Волгу в Ахтубу. Мы подобрали прекрасную группу, все коммунисты и комсомольцы, проверенные в боевых делах техники и механики, наши ребята — товарищи. И очень грустно, что именно с них начался страшный счет воинов нашей армии, потерянных при разных отравлениях, связанных с употреблением вовнутрь всего, пахнущего спиртом, а таких жидкостей особенно много использовалось в танковых войсках для амортизационных стоек машин. Эта жидкость — этиленгликоль розового цвета, пахнущая спиртом и действительно делавшаяся на этиловом спирте, как мух на мед, тянула всех армейских пьяниц и, к сожалению, с ними за компанию, множество порядочных людей, просто хотевших хоть на пару часов забыться от тягот войны. Должен сказать, что более мучительную смерть трудно придумать. Этиловый спирт буквально уничтожает внутренности, кровь в венах сворачивается, и никакие солевые капельницы не помогают. Так погибли все наши пятеро ребят, поехавшие за самолетом Бубенкова. Я бы на месте командования по праздникам давал всем по литру водки, лишь бы не глотали всякую дрянь, ведь наши ребята отмечали Новогодние праздники. В немецкой армии подобного почти не было, там, особенно в зимнее время, спиртного было, хоть залейся, но каждый пил в меру своего разумения. Наших ребят похоронили там же в братской могиле и, искренне поскорбив по этой действительно тяжкой утрате, жаль было людей, да и люди эти, уже провоевавшие полтора года, были на вес золота, они держали в руках жизни нас — летчиков, послали другую эвакгруппу.

Когда она притащила на трехтонке разобранный самолет Бубенкова, начались новые неприятные сюрпризы. Опытному летчику сразу было видно, что продырявил самолет отнюдь не немецкий истребитель, а сам Бубенков из пистолета. Самолет имел три далеко отстоящих одна от другой пробоины, сделанные из пистолета «ТТ»: первая в моторе, вторая в кабине летчика и третья в руле поворота. Сразу была создана комиссия по расследованию причин вынужденной посадки. Во-первых, извлекли пулю от нашего «ТТ», которая застряла в моторе. Потом пошли эмпирическим путем: посадили Бубенкова в кабину его самолета и пропустили проволоку сквозь пулевые отверстия. Сразу стало ясно, что сиди летчик в кабине во время попадания пули, то она пробила бы его живот насквозь. Бубенков долго оправдывался, но потом принялся просить извинения за свой поступок и горько заплакал.

Состоялось заседание военного трибунала, который осудил младшего лейтенанта Бубенкова на десять лет тюрьмы. Но, учитывая его молодость, парню было всего 20 лет, и незакаленный в боях характер, полк взял его на поруки, и Бубенков остался в строю при условии, что вина будет ему списана после того, как собьет три самолета противника. Уж не знаю, оказали ли мы ему услугу. Ведь Викторов худо, бедно, а остался жив, а Бубенкова ждала другая судьба. Сначала он горячо взялся за дело и уже через две недели сбил «Лаптежника» неподалеку от Котельниково. А в воздушном бою между Ростовом и Таганрогом, уже в конце марта 1943-го года, поджег «Хенкель-111», и сам был сбит ответным огнем стрелка из задней кабины. И наш самолет, и немецкий упали неподалеку друг от друга. Мы выехали на место, разыскали его останки и похоронили во дворе ростовской средней школы № 40 Нахичеванского района. Честно говоря, думали, что наших погибших героев будут чтить вечно, но как выясняется, ничего вечного не существует.

Как раз в это время наш особист Филатов чуть было не посадил в тюрьму комэска Зажаева, но нам удалось спасти его, переведя с партийным выговором в шестую воздушную армию, воюющую на Кубани. В середине января 1943-го года кольцо, в котором оказались немецкие войска под Сталинградом, неуклонно сжималось. Немцы потеряли веру в Гитлера, который поклялся их спасти и предложил им понадеяться на себя, как на каменную стену. Дистрофия стала обычным явлением среди немцев, но они упорно держались в своих обледеневших окопах и среди городских развалин. Теперь вопрос их сопротивления был вопросом доставки продовольствия и боеприпасов. Тем временем внешнее кольцо окружения отодвигалось все дальше. Наши вторая гвардейская и 51-я армии, усиленные конными и танковыми корпусами, освободили железнодорожную станцию Жутово, с которой у меня было связано столько самых разных воспоминаний, и развивали успех через Котельниково дальше на запад. Именно в эти дни мы провели полковые партийное и комсомольское собрания с повесткой дня «Задачи коммунистов и комсомольцев полка по освобождению советского народа от немецких оккупантов». Я выступил с докладом. Фронт всюду пришел в движение — от Сталинграда до хребтов Кавказа. Всюду наши гнали немцев. Начал шагать на запад и наш полк. Хотя первый шаг был весьма скромным: мы перелетели на полевой аэродром возле деревни Плодовитое, что у озера Цаца. Это было 11 января 1943-го года. Плодовитое было небольшим селом — дворов на 80, в большинстве своем разбитых и разоренных войной. Жители ушли искать крова в другие места. До освобождения деревню занимали румыны, оставив нам в наследство на полах домов грязную солому, полную вшей. Поначалу мы не разобрались в потемках и, смертельно усталые с дороги, легли на эту солому. Но неизменный спутник солдата во всех войнах был, тут как тут. Вши забегали по шее и лицу, пробираясь под рубашку. Судьба будто снова совершала свой круг, ведь именно где-то в этих местах, под Царицыным, судя по всему, укусила тифозная вошь моего отца Пантелея. Я сразу поднялся, зажег «катюшу», и принялся воевать с самым главным врагом революции, как называли вошь в Гражданскую, казня контрреволюционеров без суда и следствия — только треск стоял. Скоро вокруг этой гильзы снаряда, полной керосина, из которой торчал фитиль-коптилка «катюши», собрались все постояльцы этого дома и давили «внутреннего врага». Однако, удивительное дело, к войне со вшами наша медицинская служба оказалась готова, редкий случай, когда опыт предыдущих войн не пропал даром. Из железной бочки мы сделали дезинфекционную камеру, пустили в ход горячие утюги. Словом, немало всякой заразы, вшей, венерических заболеваний притащили на нашу землю завоеватели, заражая всю окружающую местность. Особенно этим отличались румыны. Но нам, мужчинам, было легче справляться с проклятыми насекомыми. А каково было нашим полковым девушкам — верным помощницам, выполнявшим так много важной и нужной работы. Если вошь забиралась в их длинные волосы, то избавиться от нее было не так просто. Хочу назвать некоторых из этих девчат, которые несли всю тяжесть фронтовой судьбы вместе с нами. Стрелки по вооружению: Сорокина Белла /Круглова/, Манохина Шура /Ананьева/, Максимочкина Вера, Гладких Надя, Краснощекова Валя, Вельская Мария, Орлова В., Свиридова Шура. Переукладчицы парашютов: Крючкова Таня, Санникова 3., Камелева П. По-женски дотошные и аккуратные, девчата так готовили наши пушки и пулеметы, укладывали парашюты и боеприпасы в патронные ящики, что каких-либо отказов или неувязок у нас почти не было. Все мы, летчики, им очень благодарны, они спасли жизнь не одного пилота. Но были и проблемы. Я уже не говорю о сложностях выполнения элементарных требований гигиены во фронтовых условиях. Главной проблемой было другое. Девушки имели тенденцию к беременности. Уж не знаю, то ли молодость брала свое, то ли девушки просто не могли отказать уважаемым и доблестным защитникам Отечества, тем более, что вновь образованные пары сразу же объявляли себя мужем и женой, но убыль личного состава девушек в тыл по причине беременности была весьма велика. Так уехала Белла Сорокина, вышедшая замуж за механика, и Таня Крючкова, вышедшая замуж за техника. Эти потери были для нас весьма ощутимы, пополнения поступало все меньше, да и попробуй, обучи, скажем хорошую парашютоукладчицу, такую как Зоя Санникова, которую Соин объявил своей женой, и с которой жил до смерти. Для этого дела нужен талант.

Я пытался присматривать за полковым демографическим процессом, что входило в мои обязанности. Уговаривал молодых людей подождать до конца войны, не спешить налаживать уж очень тесные контакты. Завершающим фиаско моих усилий стала политинформация, которую я проводил вечером после ужина в общежитии девушек еще в Верхней Ахтубе. Ко времени, когда я появился в женском общежитии, утомленные девушки уже частично улеглись отдыхать. Тем не менее, я, будучи старательным комиссаром-замполитом, по порядку изложил девушкам, что Америка с Англией нас в беде не бросят, дела япошек на Тихом океане приближаются к полному краху, о чем заботятся многочисленные линкоры под звездно-полосатым флагом, югославские партизаны снова намылили немцам шею, Роммель в Африке увяз в песках пустыни. Да и мы скоро начнем демонстрировать проклятым фашистам свои национальные возможности, в чем порука не только наши «катюши» и новые танки, но и героические традиции предков, правда, графов и князей, но хороших — Суворова и Кутузова, о которых вдруг вспомнили. Девушки внимательно меня слушали, правда, по глазам было заметно, что многие думали о чем-то своем. Налево от меня на дощатых нарах, на которых была постелена солома, укрытая брезентом, лежала черноглазая и черноволосая, довольно интересная, молодая женщина, муж которой воевал где-то на фронте, Надя Гладких, родом с Алтая, которая смотрела на меня из-под одеяла гипнотизирующим взглядом черных, как у гремучей змеи, глаз. Закончив политинформацию, я собрал свои комиссарские пожитки: газеты, конспекты и другие записи и, поинтересовавшись, все ли понятно, получил утвердительный ответ и вышел на улицу.

Бушевала степная пурга, ничего не видно было, хоть глаз выколи. Нужно было переждать, и я вернулся в женское общежитие, где решил продолжить политинформацию, но на этот раз, заговорив о наших боевых делах. Я взялся за щекотливую тему и стал убеждать девушек не покидать наш родной полк по причине беременности, не спешить с выводами, не очень то доверять летчикам, которые народ нахрапистый и любят пользоваться женской простотой. Мне казалось, что говорил я убедительно, девушки согласно кивали головами, но практические выводы, сделанные ими, были прямо противоположными. Надя Гладких вдруг приподняла одеяло, продемонстрировав некоторые из своих прелестей, и заявила: «Эх, комиссар, комиссар, куда тебе ходить — сыпь под одеяло!!» С тех пор я отдал этот участок воспитательной работы в полное ведение матушки-природы и компетенции каждого, что пошло только на пользу делу.

К счастью, в Плодовитом мы не задержались, сразу перелетев на аэродром Абгонерово. Как всегда, в ходе наступления кормили нас дрянно: варили пшенный концентрат, и мы хлебали его, ничем не заправленный. Но никто в полку не бурчал, прекрасно представляя, как сейчас приходится в степи нашей пехоте — морозы уверенно добирались до 40-ка градусной минусовой отметки. Уже к 20 января установилась более или менее летная погода, подтянулся наш батальон аэродромного обслуживания со всеми припасами, и наш полк вновь начал прикрывать штурмовиков, которые снова и снова штурмовали немцев, засевших в развалинах Сталинграда. Впрочем, нам, истребителям, ставили задачи и повеселее: перехватывать транспортники, везущие по воздуху припасы окруженным немцам. «Ю-52» имел лишь заднюю пулеметную турель и, летя без всякого прикрытия, расстояние между аэродромами не позволяло вылетать истребителям, был довольно легкой добычей. 20-го января наши ребята сбили четыре «Ю-52». Примерно такой же боевой счет был и у наших братских истребительно-авиационных полков: 9-го гвардейского, 31-го гвардейского и 73-го гвардейского. Вовсю лупили немцев и ребята-истребители из моей бывшей 16-ой воздушной армии, которые базировались севернее Сталинграда. В заснеженных степях обломки «Юнкерсов», валявшиеся на земле, все четче обозначивали маршрут немецкого полета. Думаю, что доставлять припасы в Сталинградский котел немцам было так же сложно, как гуманитарную помощь в нашу, будто обезумевшую, потерявшую всякий стыд, страну образца 1992-го года.

Понеся большие потери, немцы перешли, в основном, на полеты в ночное время. Здесь уж было где разгуляться, нам, довоенным летчикам-ночникам, наконец-то, получившим карт-бланш. Все эти воздушные бои велись на радость нашей пехоте, которой ни с того, ни с сего падали с ясного неба целые склады первоклассной выпивки и закуски. Помню, 22-го января 1943-го года группы «Ю-52» от пяти до двенадцати самолетов потянулись с запада на восток в сторону Сталинградского котла. Сразу поднялись истребители нескольких полков, в том числе, и нашего. Наши ребята дорвались до первой группы из десяти «Юнкерсов» и почти всех уложили на снег, но сразу подошла вторая группа, и наши взялись за нее. Правда, теперь немцы вели себя грамотнее, да и погода им способствовала, появились облака, в которые немцы и нырнули. Найди его, где он там жужжит. И все же, одиннадцать самолетов с грузом, сбитых за один раз, согласитесь, неплохой боевой счет. Два из них, охваченные пламенем, упали не так уж далеко от нашего Абгонеровского аэродрома. На следующий день, 23-го января 1943-го года, в наш полк приехал командир артиллерийского дивизиона капитан Петров, который, балагуря, попросил нас почаще сбрасывать с неба такие подарки: коньяк, вино, бекон, сало и хлеб. Петров привез нам несколько бутылок диковинного коньяка и разных вин, к сожалению, большинство разбилось при падении самолета. Материальный стимул — великая вещь и мы, заключив негласный союз с артиллеристами, принялись еще яростней гоняться за немецкими транспортниками.

К концу января мы все еще занимались охотой за транспортниками. Профессионально она не была слишком интересной: главное, вовремя обнаружить противника, а там уже вьешься вокруг «Юнкерса», увертываясь от пулеметного огня, и бьешь по моторам. Именно в это время мы получили приказ перебазироваться на аэродром деревни Жутово. К сожалению, мы пробыли там всего один день, я так не успел толком узнать о судьбе ребятишек-курсантов и девушек из фронтового продовольственного склада, которых в конце августа 1942-го года оставил перед лицом катящихся по пыльной степи, вдалеке, немецких танков. Вроде бы все погибли. Вокруг гибло так много людей, что они уже перестали интересоваться судьбой друг друга, всегда предполагая само худшее.

Возле Жутово в тот день сел, подбитый нашими зенитчиками, немецкий бомбардировщик «Ю-88», летевший к Сталинграду. Случай этот показывает, как важно ловить момент боевой удачи на войне. Немца сбили наши артиллеристы из части, находившейся на марше вдоль железной дороги Жутово-Котельниково. Издалека заметив немца, они быстро привели в боевое состояние тридцатисемимиллиметровое орудие, а зверь сам пошел на ловца: немец летел, ориентируясь по железной дороге. Наши ребята выпустили всего одну обойму тридцатисемимиллиметровых снарядов, один из которых попал точно по мотору. Охваченный пламенем, бомбардировщик пошел на посадку. Наши полковые техники и механики погрузились на полуторку, вооружившись автоматами, и вскоре привезли пять замерзших на ветру в своих жиденьких летных комбинезонах немецких авиаторов. Как всегда на войне: одни воюют, а другие собирают трофеи. Конечно же, наш начштаба Соин не мог сдержать свой казацкий характер, ведь по татарскому обычаю казак не возвращается из похода без двух огромных мешков, перекинутых через круп коня, и потому Валентин Петрович, не хуже представителя какой-нибудь городской шпаны, сразу содрал с летчиков часы и забрал их себе, впрочем, как и пистолеты, и содержимое карманов.

Неустойчивая штука — судьба летчика. Еще пять минут назад ты — гордый сокол, парящий над землей, а уже превратился в бесправного пленного, карманы которого потрошат, забирая все, вплоть до значков и ладанок, а также иконок, которые тоже стали добычей Соина. Валентин брал даже талисманы, и ходил потом по полку, хвастаясь ими. Правда, не летал по принципиальным соображениям.

Страшный круг судьбы замкнулся в моем сознании между деревнями Жутово и Семичное, куда мы получили приказ перебазироваться. Уже к вечеру того же дня, я с передовой командой на полуторке, груженной кое-каким имуществом, с шестью техниками и механиками выехал для подготовки нового аэродрома в селе Семичное. Где-то в этом районе, в стороне гремевшего фронта, застыли в морозной степи без горючего наши танковые корпуса. На аэродром Семичное утром должны были сесть самолеты «Ли-2», груженные соляркой для танков. Если бы их на аэродроме застукали немецкие истребители, то сразу превратили бы в колоссальные костры. Наш полк должен был надежным воздушным зонтом прикрыть доставку горючего танкистам. Была дорога каждая минута, немцы могли в любой момент нажать и захватить наши беспомощные танки. Наша полуторка неслась по степи сквозь адский мороз, в звенящую лунную ночь. Казалось, даже луна парит от невиданно низкой температуры. Будто сама русская природа помогала нам в борьбе с нашествием. Но и самим приходилось туго. Ребята в кузове зарылись в самолетные чехлы, а я сидел, сжавшись от мороза в кабине, рядом с шофером. Снег, зеленоватый от лунного света, сверкал вокруг на десятки километров. Вдруг шофер резко ударил по тормозам и испуганно выкрикнул: «Немцы!»

Меня обожгла мысль о глупости произошедшего: попасть в плен к немцам, обреченным на плен и смерть. Действительно, недалеко от дороги стояло несколько групп солдат в темной форме, наши носили белые маскировочные халаты, по несколько десятков человек каждая. Они были в метрах ста от нас и возникли в закрытой ложбине неожиданно. Бежать было поздно. Я достал пистолет и послал патрон в ствол. Техники тоже приготовили оружие, и мы стали ждать решения своей судьбы. Казалось, что, и немцы чего-то ждут, стоя в каком-то грозном молчании, хорошо было видно, что в руках у некоторых оружие. Так мы простояли минут пять, пока не стало ясно, что происходит нечто странное — немцы стояли, не шевелясь. Решив, что два раза не умирать, один из наших техников, прихватив автомат, пошел в разведку. Минут через пять он вернулся, и сдавленным голосом сообщил, что это действительно немцы, но немцы мерзлые.

Подобного зрелища мне не приходилось наблюдать за всю войну, да и представить такое можно лишь в диком театре абсурда или фильме ужасов, сценарий для которого бесконечно пишет война. Когда я подошел к стоящим фигурам, то увидел, что это кто-то поставил ногами в снег замерзших немецких пехотинцев, в нашей армии юмор всегда был опасно-зверского оттенка, и они, совершенно нетронутые гниением, в разных позах застыли, нередко с оружием в скрюченных руках, как своеобразный памятник гитлеровского похода на Россию. Многие были в касках, одетых на подшлемники, лунный свет играл в открытых замерзших глазах, кое-кто стоял, разинув рот. Несколько минут я простоял в глубоком изумлении перед этими ледяными фигурами, еще вчера бывшими живыми людьми, но замерзшими здесь во имя каких-то, совершенно не нужных им целей и идей, пришедших в голову кучке шарлатанов. Так и наш народ оказался на холодном ветру истории из-за кучки других шарлатанов. Мне было очень грустно, но наши ребята, техники и механики, весело смеялись, бродя среди этого жуткого леса, составленного из мертвых, которых они со смехом опрокидывали в снег. А сколько нашего народа погибло здесь, в степях, когда немцы весело наступали летом, вспомним хотя бы тех же курсантов-артиллеристов. Круг судьбы замкнулся.

Очевидно, именно об этих людях рассказывала мне квартирная хозяйка в Жутово, а может быть, это просто была подобная же история. В разгар наступления Манштейна, у нее на квартире остановился штаб батальона немецкой пехоты, наступавшей в морозной степи. Немцы, пошедшие в атаку во второй половине дня развернутым фронтом, были остановлены и положены в снег нашей сибирской пехотой. В таком положении противники пробыли до утра, но если наша пехота лежала в снегу на морозе под 40 градусов в полушубках, валенках, шапках-ушанках и других теплых вещах, согреваясь глотком спирта из фляги и сухарями с салом, то немцы в летне-осеннем обмундировании и кожаной обуви. И когда утром немецкие кашевары, сварив большой котел какао и наготовив повозку бутербродов, выехали со всем этим добром в степь, то вскоре вернулись с очень мрачным видом. Кормить было просто некого — все немцы померзли. Не наступала и наша пехота, очевидно собравшаяся где-то, чтобы согреться, Конечно, были обмороженные и среди наших солдат, но в большинстве они пережили эту последнюю для немецкого батальона ночь. Немецкие повара раздали жителям села какао и бутерброды, и уцелевший штаб вместе с кашеварами подался на запад уже без своего батальона, замерзших солдат которого наша пехота ради смеха, чтобы пугать своих же, проезжавших ночью, втыкала ногами в глубокий снег, создавая иллюзию живых немцев. Повторяю: в нашей армии всегда было очень своеобразное представление о юморе. А что касается немцев, то напрасно, на мой взгляд, Гитлер орал, что они должны погибнуть, потому как его не достойны. Немцы делали, что могли. Для того, чтобы уснуть и замерзнуть в ледяной степи, не изменив присяге, требуется мужество, которое, очевидно, и не снилось их главнокомандующему — ефрейтору на Западном фронте, в первую мировую войну. Потом этих замерзших солдат складывали в степи штабелями.

Здесь же, на аэродроме в Семичном, уже в Ростовской области, произошел странный случай. Двадцать восьмого января над нашим аэродромом, на высоте в три тысячи метров, прошел «Ю-88», направлявшийся с запада на восток. Залесский решил пустить ему вдогонку два наших «Яка»: ведущим младшего лейтенанта Леню Коваленко. Наши истребители догнали бомбардировщик противника и принялись его атаковать. Немец резко изменил курс на 180 градусов и пошел к себе на запад, наши ребята его преследовали, проскочив линию фронта. Вскоре все они потерялись из наших глаз и больше мы ребят никогда не видели. Безрезультатными оказались попытки что-нибудь о них узнать. Можно только предполагать, что они могли быть отравлены газами. Вскоре после этого нашими ребятами был сбит «Ю-88», упавший недалеко от станции Верблюд, рядом с нашим аэродромом. Мы обнаружили в хвосте этого самолета устройство для пуска отравляющего газа. Не исключается, что этот самый «Ю-88» подпустил наших летчиков поближе, а затем отравил их выпущенным облаком ядовитого газа.

Но не дай Бог, если с нашими ребятами случилась история, подобная произошедшей с моим, еще довоенным, приятелем Ваней Стовбой. Хочу рассказать о ней, чтобы читатель еще раз представил, каким быдлом были мы, фронтовики, для всякого тылового быдла, посылавшего нас на убой. С Ваней Стовбой, молчаливым, флегматичным украинцем, родом из Черниговской области, его родное село на берегах Десны, я познакомился на курсах командиров звеньев в Качинской летной школе в 1934 году. Он, как и я, был уже женат. Его подругу звали Тина Акакиевна. Потом мы вместе служили на Киевском аэродроме Жуляны в 13-ой эскадрилье 81-й бригады штурмовой авиации. Позже я ушел в истребители, а Ваня остался в штурмовиках. В ходе нашего отступления Ваня оказался под Москвой, где его «ИЛ-2» сбили. Штурмовик приземлился на территории, занятой противником — сел на живот в снежном поле. Ваня залег под плоскостью своего самолета и отстреливался из пистолета от набежавших немцев. Когда увидел, что дело совсем плохо, выстрелил себе в правый висок. На войне много таких случаев, которых нарочно не придумаешь, пуля прошла наискосок и, выбив левый глаз, вышла через носоглотку. Ваня потерял один глаз, но остался жив, хотя в ходе боя немецкая пуля перебила и его правую ногу ниже колена. Раненого Ваню забрал и выходил русский врач, работавший у немцев. Так Ваня оказался в госпитале для раненых красноармейцев. Через два месяца Ваня остался с укороченной на пять сантиметров ногой, без глаза, но живой. В таком состоянии Ваню отвезли в Германию, где определили подсобным рабочим в угольную шахту. Здесь, немножко отдышавшийся Ваня, окончательно окреп и, раздобыв где-то хлеба, решил бежать, зарывшись среди угля в тендере паровоза, тянувшего состав в сторону бывшей германо-польской границы. Там Ване пришлось произвести пересадку и забраться в вагон, который вез рельсы для ремонта путей на оккупированной советской территории. Ваня устроился в торце вагона между стенкой и рельсами. В пути рельсы, уложенные на катках, сдвинулись и едва не оставили от Стовбы мокрое место. Иван уцелел чудом и потому, когда выбрался из этого вагона на польской территории, то был настолько обрадован таким чудесным спасением и, оболваненный нашей пропагандой, уверен, что братья-славяне поляки, как и весь мир, кроме фашистов, так любят русских и коммунистов и ждут их не дождутся, что не стал особенно скрываться. По длиннополой серой расхристанной Ваниной шинели, раздобытой в плену, поляки сразу поняли, с кем они имеют дело и, ненавидя русских и украинцев не меньше немцев, сразу передали его последним. А немцы отправили Ваню, обросшего бородой и представившегося солдатом на этот раз, на рудники. Воспользовавшись налетом союзной авиации, бомбившей Эльзас (во время этого налета было сбито 25 «Летающих крепостей»), Ваня бежал из лагеря и снова дошел до Польши. Братья-славяне снова передали его немцам. Немцы собирались расстрелять Ваню, но он сумел их разжалобить, уверяя, что бежит на Украину, чтобы спокойно там жить со своей семьей: женой и пятью детьми — на самом деле детей у Вани не было, по той же причине, что и у Шишкина. Стовба снова оказался в лагере для военнопленных, откуда его освободили американцы. Он попросился к своим, надеясь, по крайней мере, на приличную встречу. Его определили в лагерь для бывших военнопленных где-то в Белоруссии, мало отличавшийся от лагеря для осужденных. Восемь месяцев Ваню мытарили, рассылая всюду бесконечные запросы, наконец, установили, что он действительно командир эскадрильи штурмовиков, капитан Стовба, сбитый под Москвой, и с большим скрипом, отпустили домой в Киев, установив пенсию в 400 рублей, на которую можно было лишь изредка кое-как пообедать. Так встретила Ваню Родина, к которой он так рвался. Не лучше приветила его и жена — Христина Акакиевна, довольно бесцеремонная и прямолинейная украинка, уже прекрасно освоившая положение жены погибшего офицера и даже сумевшая извлечь из этого немалые материальные выгоды — устроилась работать в окружном военторге каким-то бухом, одновременно заведя себе, для жизненного разнообразия, плюгавого мужичка, брюхача лет пятидесяти. И потому, когда появился Ваня, то Тина от восторга отнюдь не запрыгала. Тем более, что когда в военторге узнали, что к ней вернулся муж, бывший в немецком плену, то ее сразу уволили. После этого Тина, никогда не отличавшаяся особенной тактичностью, уже прямо принялась бранить Ваню за то, что он остался жив и приехав, испортил ей жизнь. Тина, по ее словам, от Вани успела отвыкнуть и изрядно его подзабыла. Но деваться Ване было некуда, и он продолжал жить с Тиной в крошечной шестиметровой комнатке коммунальной квартиры, бывшей кухне еврейской семьи, вернувшейся после освобождения Киева из Ташкента. Ваня принялся искать работу, но бывшего военнопленного нигде не принимали, а здоровье у него было не из крепких. В конце концов, он устроился кладовщиком в одну из средних школ, где хранились под стеклянными банками разные мухи, пчелы и тараканы. Будучи принципиальным коммунистом, Ваня стал добиваться восстановления в партии, но безуспешно. Была директива ЦК, подписанная Сталиным, не восстанавливать в партии бывших военнопленных. Даже трагическая судьба собственного сына ничему не научила грузинского ишака. Узнав мой адрес, в Монино под Москвой, Ваня, оказавшийся в столице для получения новых учебных пособий в школу и по своим реабилитационным делам, заехал ко мне в гости. Когда я разрезал жирного и нежного рыбца, привезенного мною из Ахтарей, где я был в отпуске, то Ваня заплакал. Мы выпили по рюмке, и Ваня с горечью рассказывал, как какая-то сопливая проститутка в мужском обличье из контрольных партийных органов, набумбурив пухлую мордашку, сроду не видавшую фронтовых ветров, все добивалась у Стовбы: почему же он так неудачно стрелялся, что остался жив? По-моему, это происходило на парткомиссии ВВС Красной Армии. Так что, летя на боевые задания, летчик должен был помнить, что в случае если его собьют, дороги нам не было никуда: ни вперед, ни назад, ни к своим, ни к чужим. По логике вещей получалось, что в случае чего, остается лишь пуля в лоб. Не скажу, чтобы это добавляло боевого духа. Каждый день мы рисковали стать без вины виноватыми перед Родиной, за которую не щадили жизни. Так и осталась в моей памяти, символом всей этой бесчеловечной системы, сгорбленная фигура моего товарища — летчика Ивана Стовбы, бредущая по заснеженной улице, опираясь на палочку. Выглядел он тогда, мужчина лет за тридцать, лет на пятьдесят. Я смотрел ему вслед, и в моих ушах будто бы звучали слова того капитанишки из парткомиссии ВВС, чьего-то холеного сынка, отсидевшегося подальше от фронта, который издевательски спрашивал Ваню: «Может быть, и поверить вам Стовба, что вы стрелялись?» — сопровождая этот вопрос издевательским смехом. «А ты бы попробовал сам…» — ответил Ваня и пошел прочь. Умер Ваня года через три после нашей встречи. Ему повысили пенсию рублей на сто и он, пригрозив Тине, что теперь, как богатый жених, пойдет по девочкам или выпьет водочки, направился в сберкассу. Возвращаясь обратно, возле подъезда своего дома он внезапно умер от разрыва сердца. По-моему, раньше так гораздо правильнее называли обширный инфаркт. Да и какое сердце могло выдержать всего, выпавшего на долю Вани? Помню Ваню, потихоньку смакующего рыбца, облизывая каждую косточку. Так может есть только человек, долгие годы тяжко голодавший.

Но я отвлекся, а пока вокруг Сталинграда, но уже ближе к Ростову, самый яростный мороз не мог остудить ярости сражения. Наши окончательно сломили немцев и преследовали их по заснеженным степям. А 2-го февраля 1943-го года мы узнали по радио, что группировка фельдмаршала Паулюса в Сталинграде капитулировала. Нашей радости не было предела. Не буду говорить о вражеских потерях и наших трофеях, они известны. Металл лежал горами, а мерзлых немцев складывали в штабеля и, обливая бензином, сжигали, чтобы предупредить эпидемии весной. Эпицентр боевых действий все больше смещался на юг, к Ростову, но нам с Залесским, еще в Семичном, предстояло выиграть свой маленький Сталинград.

Дело в том, что Филатов, старший лейтенант, уполномоченный контрразведки при нашем полку, так обнаглел, что, явившись на квартиру, где мы жили с Иваном Павловичем Залесским, попросил, или скорее, потребовал, чтобы Залесский к десяти часам вечера, после окончания боевого дня, явился к нему для допроса. Услыхав такую наглость, я просто вытаращил глаза на этого, хорошо откормленного, сероглазого крепыша и спросил, что он мелет. Но тот солидно заявил, что у него есть к командиру серьезные вопросы, а если его нет дома, то он оставляет записку с подробным планом маршрута к своей квартире, приглашающую Залесского на допрос. Я принялся урезонивать не в меру ретивого особиста, но Филатов разъерепенился и стал доказывать, что сильнее их — особистов, власти в стране нет, и ничего удивительного в явке командира полка для допроса он не видит. Филатов уже стольких посадил в нашем полку, что, видимо, окончательно решил взять власть в свои руки. Он составил записку и нарисовал план, который я наотрез отказался брать в руки. Филатов оставил его на постели командира и с важным видом удалился. Ну и ну, подумал я, стоило нам погнать немцев, и особисты снова подняли голову. Что же будет, если Филатов и дальше станет работать такими темпами — весь полк пересажает? Вздохнув, я сел сочинять ежедневное политдонесение, которыми меня просто замучили. Армейские политработники каждый вечер изрыгали бумажный залп, который, как нас уверяли, в сконцентрированном виде, в конце концов, оказывается на столе у Сталина. Именно по этим донесениям вождь составляет окончательное мнение о боевом духе Красной Армии. Видимо, то же самое говорили и особистам, и штабистам, и прочим. Во всяком случае, мне каждый вечер приходилось писать и доставлять в политотдел дивизии эту совершенно ненужную бумагу, в которую, за отсутствием фактажа, нередко приходилось вставлять разные фантазии. Жаль, что у меня не хватило смелости, как это сделал уже в семидесятые годы один из сельскохозяйственных руководителей, которого замучили отчетами, оставить одну страницу свободной и написать на ней какой-нибудь матюк, чтобы лишний раз убедиться — никто этих бумаг не читает.

В сенях заскрипели половицы, и натружено ставя вразброс ноги, что вообще было ему свойственно, явился утомленный Иван Павлович. Днем был бой, в котором командир участвовал, а потом длительный его разбор, хозяйственные хлопоты, да и сильный мороз, который, казалось, выжимает все силы. Он раздевался, ходя по комнате, и вдруг его взгляд остановился на записке Филатова. «Это что за бумажка?». «Филатов оставил записку». «Какую записку?». «Полюбуйся, до чего этот мудак додумался». Залесский полюбовался и пришел в ярость: «Ах, подлец, ах, скотина, ах, сопляк!».

В нашей комнате стоял телефон и, подняв трубку, командир вызвал Соина. Начштаба прикатился шариком и взял под козырек. Залесский приказал ему доставить к нам на квартиру Филатова, если потребуется, под конвоем двух автоматчиков. Но особист, видимо, пошел гулять по девкам, и на квартире его не нашли. Зато утром Соин, через посыльных, обеспечил его явку на командный пункт полка. Хмырь явился с важной мордашкой, и на вопрос Залесского, что это должно означать, как ни в чем не бывало, сообщил, что ничего особенного, таков порядок всякого допроса. Закипая, Залесский поинтересовался, знает ли особист, что является его подчиненным. Филатов отрицал такую возможность.

Залесский приказал Соину зачитать постановление Совета Труда и Обороны СССР № 100, изданное в 1940-ом году, согласно которому контрразведчики при воинских частях подчиняются комиссарам. А поскольку институт комиссаров отменен и их права и полномочия переданы командирам, то выходило, что Филатов действительно подчиняется Залесскому. Не учёвший этого обстоятельства Филатов от удивления разинул рот. А Залесский дал волю чувствам. Он, весь дрожа, принялся орать на Филатова, называя его сопляком, бездельником и дармоедом. Ошеломленный контрразведчик что-то пытался лепетать в ответ, а потом только злобно посматривал на командира. После этой сцены, выходя из командного пункта полка, и проходя мимо меня, он пробормотал сквозь зубы: «Подожди, я тебе еще покажу». Сволочь была опасная. В этом мы убедились уже в Ростове, когда лакомились рыбой у нас на квартире — Залесский, я и Соин. Вдруг я услышал поскрипывающие шаги под нашими окнами, возле которых сидел. Я прихватил пистолет и вышел на улицу. На пухлом снегу, морозы к тому времени спали, ясно обозначились протекторы шипованных сапог. Таких сапог было не так уж много в нашем, порядком обносившемся, полку. Мы сразу же вызвали к себе на квартиру ординарца командира полка Шмедера, ведавшего у нас обмундированием, и поинтересовались, сколько таких сапог поступило в полк и кому они выданы. Выяснилось, что шесть пар, а самый большой размер, точно соответствующий отпечатку подошвы на снегу под нашим окном, достался Филатову. Сволочь испортила наш ужин, во время которого я блеснул, было, своими познаниями и умением обращаться с рыбой. Ведь мы уже были недалеко от моих родных мест — Красная Армия вышла к Азовскому морю. Залесский оставил тарелку, и принялся писать рапорт на имя командующего 8-ой воздушной армии Хрюкина с категорическим требованием: или убрать из полка контрразведчика Филатова, не дающего ему воевать, или убрать его самого с должности командира полка. Разошедшийся Залесский через голову командира дивизии подал рапорт прямо Хрюкину. А Хрюкина знал Сталин — особистское начальство с этим считалось. Поскольку такого дерьма, как Филатов, в ближайшем тылу можно было черпать любым экскаватором, а командиров авиационных полков, умеющих изо дня в день успешно вести людей в бой, а то и на смерть, было негусто, то через неделю Филатова из нашего полка, как ветром сдуло.

Как нам стало известно, его направили представителем контрразведки к танкистам. А это были не интеллигентные авиаторы. Танкисты, ежедневно десятками горевшие в своих машинах, с Филатовым не церемонились, да и трудно ему было отвертеться от участия в боях. В авиации можно было сослаться на то, что не умеешь летать, но для того, чтобы залезть в танк, особого ума не надо, да и места в танке, в отличие от истребителя, еще на одного человека хватает. И ребята-танкисты, засыпавшие после каждого боя, прямо в машине под скорлупой ледяной брони мертвым сном до предела истощенных людей, взяли с собой нашего отважного Филатова, все радеющего за чистоту рядов, в один из боев, на Миус-фронте, где он сгорел в танке вместе со всем его экипажем. Подвело парня усердие.

Но вот, в отличие от Сталинградской Победы, наша не принесла нам особой пользы — представителем контрразведки в полк прислали еще большую сволочь, старшего лейтенанта Лобощука. Но это уже другая история, а пока, воспользовавшись резким потеплением, наши войска бодро рванули вперед и 12-го февраля 1943-го года, после короткого, но ожесточенного штурма, взяли Ростов. Мы поддерживали их с воздуха, базируясь на полевом аэродроме Зерноград, совхоз-гигант Ростовской области, а уже 14-го февраля наш полк перебазировался на Ростовский стационарный аэродром «Ростсельмаша». Огненно-снежный ад Сталинграда остался за нашими плечами. Шестьсот километров мы шли через снежный океан от Сталинграда до Ростова. Впереди были новые бои.