"Русские на снегу: судьба человека на фоне исторической метели" - читать интересную книгу автора (Панов Дмитрий Пантелеевич)

Страница пятая Перед грозой

Как известно, от Москвы до Киева ночь езды поездом. Все это время я провел в малярийном бреду. На втором этаже киевского вокзала я прилег на деревянной кушетке, окруженной нашей многочисленной эскадрильской ручной кладью. В середине апреля 1940 года в Киеве выпал снег и дул холодный ветер. Наши жены, которые добирались из Василькова до Киева на открытой полуторке, порядком промерзли. Когда надо мной склонилась Вера, то мне сначала трудно было определить, во сне это или наяву — температура была 40 градусов. Меня, как больного, посадили в кабину полуторки и примерно через час мы были в Василькове. Шестилетняя дочь Жанна меня не узнала и запряталась за дверь. Да и не мудрено: я приехал из Китая в гражданской одежде, худой и желтый. Отказавшись от доброго куска приготовленного женой окорока, я принял таблетку хины, которую запил двумя рюмками водки. И народное средство подействовало безотказно: во сне я сильно пропотел и проснулся, почти здоровым, хотя и ослабевшим. Когда я открыл глаза, то мою душу сразу обрадовала сцена просмотра женой привезенных чемоданов. Она осталась довольна накупленным в Китае, а мне самому, не раз мечтавшему об этом, было приятно наблюдать, как Вера распоряжается «сарпинкой» — так называли барахлишко в Китае. Чемоданы были большие, коричневой кожи с блестящими замками и застежками. Я стал очень быстро забывать Китай, и порой мне казалось, все это было просто сном — если бы не экзотические вещи, привезенные оттуда.

А в Европе дела шли к войне. Гитлер разгромил Францию и активно подбрасывал войска к нашим границам. Остановлюсь здесь на одном, до сих пор спорном вопросе: было ли внезапным нападение фашистов на нашу страну? Скажу категорически: нет, не было. Приближение войны, мы, военные, ощущали даже кожей. Да и логика событий показывала, что Гитлер на достигнутом не остановится. Следует сказать, что если рассматривать психологический поединок двух личностей — Гитлера и Сталина — происходивший перед войной, то немецкий диктатор имел в нем явные преимущества. Война в значительной степени была делом ему знакомым. Еще ефрейтором на Западном Фронте ему приходилось долгими часами лежать в окопе под разрывами тяжелых французских и английских снарядов — «чемоданов», ходить в атаки и обороняться. В юности все это оставляет неизгладимые впечатления и дает неоценимый опыт. А наш грузин специализировался в основном по экспроприациям и пребыванию в тюрьмах. Свой жизненный опыт он блестяще воплотил в огромной стране, поставив на поток ограбление народа, понастроив тюрем и лагерей. А вот воевать был не мастер — не имел об этом ни малейшего представления. Хотя и была картина, где он, стоя на санях в теплой шапке, приветствовал проходящую конницу где-то под Царицыным, славу обороны которого себе полностью присвоил. Уж не знаю, приветствовал ли он там конницу, но, сидя в теплых штабах, постоянно вызывал к себе с передовой командиров и комиссаров, многих из которых после непродолжительной беседы сразу ставили к стенке. Военные таланты вождя и теоретика получили свое «блестящее» продолжение в финскую кампанию, когда огромная держава несколько месяцев, неся огромные потери, не могла справиться со своей бывшей губернией. И этот совершенно безграмотный в военном деле человек, из страха потерять власть, расстрелял всех военных специалистов и замкнул на себе, практически парализовав руководство самой большой в мире армии, где и танков и самолетов, пусть и не самого лучшего качества, но было в достатке. Да вот только не успели они пойти в бой из-за вируса паралича, который напустил на нашу армию злобный кремлевский карлик.

Однако, ближе к личной судьбе. После возвращения из правительственной командировки наша эскадрилья была фактически расформирована. В свой родной сорок третий истребительно-авиационный полк возвратились только некоторые летчики и техники. В частности М. С. Бубнов, Константин Берая, Василий Никитович Ремнев, Александр Михайлов и ваш покорный слуга. Остальные получили переводы в другие авиационные части Киевского Особого Военного Округа. Очевидно, это делалось для более широкого распространения боевого опыта. Я был назначен военным комиссаром третьей эскадрильи, которой командовал капитан Луконин, тоже недавно вернувшийся из правительственной командировки в Испании. Комиссарская доля нелегка. Уж не знаю, благодаря какому принципу кадрового отбора, очевидно, в силу удобности и похожести на вышестоящих, на командных постах Красной Армии постоянно оказывались хронические алкаши, положившие так много людей, особенно в первые годы войны. Единственным достоинством Луконина была способность перед обедом, в один присест, выпить стакан водки. Не стану говорить, как это влияло на окружающих. Летчики в открытую посмеивались над командиром-пьянчугой. Впрочем, поначалу казалось, что он прислушивается к моим товарищеским советам и комиссарским нравоучениям. Так было до августа 1940 года, когда в очередной раз был нарушен баланс между кастой жрецов и военачальников — в пользу последних. Был упразднен институт военных комиссаров, которых заменили замполиты. Таким образом я стал заместителем довольно гнусной личности, совершенно безвольной, слабохарактерной, не обладающей никаким авторитетом среди личного состава, лишенной всяческих организаторских способностей, вдобавок во всему алкоголика. Введение в Красной Армии единоначалия Луконин отметил появлением перед строем в состоянии едва ворочая языком.

Стоило мне попытаться его урезонить, как Луконин объявлял, что я мешаю ему командовать. Пришлось обратиться за помощью к замполиту полка Щербакову и командиру полковнику Якову Власовичу Шипитову, которые и сами были не дураки выпить в компании того же Луконина. Братство алкашей — великое братство. Честно говоря, не хотелось с ними связываться, но уж больно много насмотрелся я случаев, когда командующий алкаш сдуру гробит людей. Мою сторону в конфликте занял секретарь партийного бюро полка, как и я, малопьющий Авдалов — армянин по национальности. На очередном партийном собрании полка мы с Авдаловым проанализировали, согласно повестке дня, состояние дисциплины в полку и меры по ее улучшению. А моральное разложение уже достигало предела. На полевом аэродроме в Брусилове, Луконин так напивался с вечера, что с утра не выходил на полеты, целый день отдыхая в палатке. Мне уже приходилось упоминать, что один из его младших собутыльников, после бурно проведенного вечера, выполняя фигуру воздушного пилотажа — иммельман, попал в плоский штопор, и, не сумев из него выйти, врезался в землю.

Факты были вопиющими, но наши «принципиальные» коммунисты, как обычно, смотрели в рот начальству, а начальство сделало вид, что не слышало наших с секретарем партийного бюро выступлений. Более того, такие «выступальщики» очень уверенно рыли яму под свою служебную карьеру. В Красной Армии, да и в государственном и партийном аппарате, обязательным условием успешного служебного роста все более становилось желание и умение пить водку. И потому дисциплина падала на глазах. Многие летчики толком не умели летать, зато уже научились куролесить на наших «Чайках» — самолетах «И-153», снова бипланах, последних бипланах в советской истребительной авиации, по сути «Чижиках», на которых мы воевали в Китае, только с вогнутой верхней плоскостью и убирающимися шасси. Правда, было и принципиальное изменение: под нижней плоскостью приспособили четыре рейки для пуска реактивных снарядов, которые нам и близко не показывали по причине совершенной секретности. Особенно любил куролесить на этом самолете, летая над самой земле, младший лейтенант Влас Куприянчик. Все эти полупьяные фортели активно одобрялись командиром эскадрильи. Вообще, в Красной Армии перед войной буйным цветом расцвел хвастливый стиль поведения, лихачество, своеобразный культ летных сорвиголов, прикрывавшихся знаменитой фразой о необходимости играть техникой. В 1940 году в ВВС Красной Армии, которые активно согревались в студеную зиму хвастовством и алкогольными парами, а также теориями победы малой кровью на чужой территории, произошла вспышка летных происшествий. Как водится, последовали руководящие комиссии для выяснения причин летных происшествий. К тому времени нашей эскадрильей еще командовал Луконин. К нам на аэродром в Брусилов прибыли маршал Советского Союза Семен Михайлович Буденный и комкор, командующий Киевским Особым Военным Округом, небезызвестный Георгий Константинович Жуков.

Хочу остановиться на этой истории немного подробнее. Итак в конце июля 1940 года в штабе полка зазвенел телефон. Сообщалось, что к нам на полевой аэродром в Брусилове едет заместитель наркома обороны СССР, курировавший конницу, которой тогда в Красной Армии было десять корпусов, впрочем слегка механизированных, в их числе десятый кубанский корпус, Маршал Советского Союза, прославленный полководец Гражданской войны, звезда и репутация которого засияли особенно ярко после недавнего расстрела почти всех других героев и прославленных полководцев, любимец Сталина, Семен Михайлович Буденный. На аэродроме, где шли обычные полеты, был подан сигнал тревоги. Все забегали как ошпаренные: одни срочно выметали место для построения полка у правой стороны вековой липовой аллеи, какие любили насаживать в своих поместьях польские магнаты, другие сразу же посыпали очищенное место песком, третьи волокли кур и рубили им головы, на всякий случай готовя обед для высокого гостя, четвертые снимали тряпье, которое сушилось на растяжках палаток. Подготовка к встрече была в самом разгаре, и никто не ожидал появления маршала, о котором нас должен был предупредить солдат с телефоном, заброшенный километра за два навстречу, в сторону Житомирского шоссе, когда с совсем другого направления, с юга, в гарнизон въехали два черных лимузина в сопровождении двух бронированных машин. Из первого лимузина вылез маршал. Командир полка кинулся докладывать, а начальник штаба, майор Тишкин, невысокий кривоногий кавалерист, участник Гражданской войны, вскоре погибший в киевском котле, совершенно диким голосом скомандовал: «Становись!» Летный и технический состав полка в ударно короткие сроки построился, в холодочке под липами, на свежепосыпанном песке. Мы поедали маршала глазами. Буденный оказался среднего роста, коренастым, отлично упитанным, черноволосым, черноглазым, с пушистыми кавалерийскими усами. Его гимнастерку из тонкой белой шерсти украшали темно-синие кавалерийские петлицы с большими серебристыми звездами, а на широком кожаном ремне висел небольшой пистолет. Темно-синие брюки с кавалерийскими лампасами уходили в сверкающие голенища сапог — «бутылок». Сема Буденный покручивал усы и, расхаживая вдоль строя, общался с народом. По ходу дела он сообщил, что товарищ Сталин направил его разобраться в причинах высокого процента летных происшествий в ВВС Красной Армии. За полгода разбились 193 самолета, что, примерно, составляет весь воздушный флот Турции. Буденный, которому было тогда лет 55, широко известный как председатель Всесоюзного общества биллиардистов, судя по его высказываниям, основную причину аварийности видел в том, что мы «тарахтим в воздухе как ящики, а потом падаем на землю как гробы!» Ошарашенный глубокими познаниями маршала в причинах авиационной аварийности, строй летчиков молчал. Дошла очередь и до меня. Семка поинтересовался, чем я занимаюсь в полку и каковы, на мой взгляд, причины аварийности. Я сказал, что, по-видимому они кроются в несовершенстве техники, скоропалительной выучке в летных школах и низкой дисциплине.

«Может быть, может быть», — согласился Буденный, яростно крутя левый ус. Вообще, слушать рассуждения бравого кавалерийского биллиардиста на тему авиации, нам, летчикам, было неловко. В разгар этой содержательной беседы, со стороны Житомирского шоссе появились еще два лимузина. Весьма мудрые и бдительные в мирной обстановке, чекисты, на всякий случай, пустили комкора Жукова, как менее ценного, по предполагаемому маршруту маршала, в качестве подсадной утки, на случай нападения террористов, которые мерещились всем и везде. Жуков подошел к Буденному, козырнул и поздоровался за руку. Они приветливо улыбнулись друг другу. Затем комкор Жуков, командовавший в то время Киевским Особым Военным Округом, остановился метрах в восьми от строя и сунув большие пальцы рук за ремень, принялся нас рассматривать серыми выпуклыми глазами с довольно таки зверским выражением. Благодаря выступающей вперед челюсти, нижний ряд зубов заходил за верхний, Георгий весьма смахивал на пса-боксера, изготовившегося к нападению. Он был одет в гимнастерку защитного цвета и темно-синие кавалерийские брюки. На голенищах сапог — «бутылок» играли солнечные зайчики. Петлицы украшали три ромба. Мы рассматривали его с большим интересом, как победителя японцев на Халхин-Голе, где он, по словам маршала Буденного летчикам нашего полка: «Расчехвостил подчистую япошек». Чувствовалось, что Жуков в ореоле этой своей победы и авторитета, не очень-то боялся Буденного, а тот перед ним даже заискивал.

Думаю, что глубокий анализ причин летных происшествий, который производил маршал, прогуливавшийся перед строем авиационного полка, так бы и закончился благополучно, но здесь излишнее служебное рвение подвело комиссара второго авиационного полка, базировавшегося в Гоголеве, батальонного комиссара Волкова, который из-за срочного вызова с опозданием прибыл на встречу с маршалом.

Как на грех Волков решил занять свое место в строю. Он, только что вылезший из самолета, на котором прилетел, проходил мимо Жукова, имея неосторожность козырнуть ему. Жуков повернулся в его сторону, и пока Волков докладывал, кто он и откуда, весь наш полк с интересом отметил, что комкор и батальонный комиссар очень похожи, и эта встреча напоминает обнюхивание двух бульдогов. Уж не знаю, что взбесило Жукова, но после небольшой паузы, между ними будто какая-то искра проскочила и командующий округом принялся бешено орать на батальонного комиссара, топая ногами. К счастью Волков, позже сам дослужившийся до командира корпуса, не стал упорствовать и на всякий случай нырнул в близлежащие посадки, сопровождаемый истошным жуковским воплем: «Вон!» Возможно, Жукова взбесило присутствие политработника, которых он терпеть не мог, а возможно дело было в отталкивании подобного.

Буденный не обратил никакого внимания на этот некрасивый инцидент. Как выяснилось, кур резали напрасно. В ответ на приглашение к обеду, Буденный сказал: «Мой повар обидится, если я его обед не буду есть». Маршал распрощался с нами и уехал в сторону своего литерного поезда, который стоял на станции Фастов. Была там и столовая, и площадки для автомобилей. Провожая Буденного, никто из нас не знал, что примерно через год под руководством этого добродушного на вид человека, мы окажемся участниками грандиозной трагедии Юго-Западного фронта и именно во многом из-за неумения кавалерийского маршала, сложат свои головы сотни тысяч наших солдат.

А пока пострадала буйная во хмелю голова нашего командира, капитана Луконина. Летом 1940 года его вызвали в отдел кадров ВВС Киевского Особого Военного Округа. Уж не знаю, собирались ли его повышать или понижать. Во всяком случае, выйдя из штаба, капитан Луконин направился в один из ресторанов, расположившихся на Крещатике, и, неизвестно, — с горя или радости, принял ударную дозу. Здорово одурев, Луконин принялся сообщать случайным собутыльникам, что он за великий начальник, на каких самолетах летает, кто командир полка и дивизии, кто из политических работников особенно надоел и прочие сведения, хорошо известные на васильковском базаре, но почему-то считавшиеся военной тайной, о которых, впрочем, офицеру авиации болтать не следовало бы. Агенты НКВД постоянно отирающиеся в питейных заведениях, где, судя по всему, совмещали приятное с полезным, цапнули Луконина и доставили в военную комендатуру города Киева. Он отделался сравнительно легко: просидев шесть месяцев в заключении, явился в эскадрилью, сморщившийся и молчаливый, а затем был направлен в другую часть на рядовую должность.

Исполняющим обязанности командира эскадрильи назначили меня, а заместителем по летной части старшего лейтенанта Василия Ивановича Шишкина, с которым вместе мне пришлось вскоре хлебнуть разного лиха. Но пока Васю Шишкина, почти сразу после назначения, направили в распоряжение Киевской киностудии, где на пару с майором Чигаревым они участвовали в натурных съемках кинофильма «Валерий Чкалов». Стране нужны были герои, а пилот Чкалов был мертв и испортить впечатление от своей всесоюзной славы уже не имел возможности.

С сентября 1940 по январь 1941 года я одновременно исполнял обязанности командира и комиссара эскадрильи. Быть командиром мне нравилось, да и получалось. В таком качестве я хотел остаться. Но в Красной Армии было не так легко соскочить с колеи, в которой оказался: о человеке обычно судили не по его делам и пристрастиям, а по предыдущей записи в личном деле. Да и товарищи из политуправления не хотели задавать себе хлопот поиском новой кандидатуры на комиссарскую должность. В ответ на мои скромные просьбы было категорически сказано, что должность комиссара равнозначна командирской, а то и выше, поскольку он — рука партии и никакой речи о переводе меня на командирскую работу быть не может. Может быть, чтобы продемонстрировать значимость комиссара, меня спросили, кого я рекомендую на командира эскадрильи. Я предложил Шишкина. Его и назначили. А я так и остался комиссаром-замполитом.

Вася Шишкин был напористым уральским парнем, несколько вспыльчивым, горячим, но отходчивым и, главное, не увиливавшим от командирской работы и боя. Я, обладая более сдержанным характером, компенсировал его недостатки, и дела в эскадрилье пошли неплохо. Пил Вася в пределах нормы, но по молодости (он на четыре года моложе меня) был весьма охоч до женского пола. За свою разнообразную жизнь он сменил четыре жены и множество любовниц, не раз обращаясь за помощью к специализированной медицине. Страсть к женщинам имела и хорошую обратную сторону: Вася, подвижный крепыш среднего роста, всегда чисто и аккуратно одевался, был гладко выбрит. Летал хорошо.

Весной 1941 года наш Васильковский стационарный аэродром реконструировался. Строили бетонную взлетно-посадочную полосу — 1100 на 100 метров, которая, после многочисленных реконструкций и расширений, эксплуатируется и по сей день. До войны мы успели построить только половину этой полосы, а вторую достроили немцы в период оккупации, что мы обнаружили после освобождения. В связи с домашним ремонтом наш полк перебазировался на полевой аэродром Вильшанка, южнее Василькова. С этого полевого аэродрома мы и наблюдали, как раскручивается маховик войны в Европе. Немцы крепли с каждым днем. Их бронетанковые части хозяйничали в Югославии и Греции, авиация яростно бомбила Англию. Скажу прямо, что от мысли о встрече с ними, казалось, всемогущими и непобедимыми, холодок по спине пробегал далеко не у одного Сталина. Хотя мы и не говорили вслух об этом, но хорошо представляли, насколько мы слабее оснащены технически и хуже организованны.

Возвращаясь к вопросу о внезапности нападения, вспомню, что за неделю до начала войны к нам в полк приезжал заместитель начальника штаба дивизии подполковник Киселев, проверявший нашу боевую готовность, и совершенно недвусмысленно заявивший нам, что скоро война — Гитлер сосредоточил у наших границ 170 своих дивизий и выжидает только момента для нападения. Против нас выставлено около пяти тысяч танков и пять тысяч пятьсот самолетов. Но вот выводы, которые сделал Киселев из своей информации, были, мягко говоря, странными. Этот подвижный энергичный человек предложил нам для проверки оружия по боевой тревоге направить носы самолетов в сторону поля, где работали в это время местные колхозники и открыть по нему огонь из всех пулеметов боевыми патронами. Летчики возмущались и не спешили исполнять приказ. Но Киселев бегал от самолета к самолету и лично проверял его исполнение. С запущенными двигателями мы стреляли по полю и, как позже выяснилось, ранили одну колхозницу. А может быть, даже и не одну. Жалоб от колхозников, не так давно переживших страшный голодомор и бывших полностью бесправными, не поступало. У наших дураков всегда гораздо лучше получалось воевать с собственным народом, чем с неприятелем.

Были и другие признаки, показывающие близость нападения немцев. С ранней весны 1941 года фашистские самолеты-разведчики постоянно болтались над нашей территорией, проводя фотоаэросъемку. Они залетали так глубоко и были над нашей территорией так подолгу, что не приходится удивляться их полной осведомленности о наших военных секретах. Сами же немцы, как известно, вводили свои войска поэшелонно из дальних районов Польши и Восточной Пруссии, быстро перебрасывая их по транспортным коридорам.

В 1944 году в городе Мелец, что над Вислой, местные жители показывали мне огромное количество бараков, плацов, земляных укреплений, где Гитлер перед нападением содержал и обучал примерно полмиллиона солдат. Наши самолеты там не летали. А с немецкими самолетами, которые залетали на нашу территорию, мы должны были поступать сугубо по-джентльменски: полагать, что они сбиваются с курса, ошибаются и блудят. Мы должны были указывать им в сторону границы и вежливо предлагать лечь на правильный курс.

15 июня 1941 года я на самолете «И-153» — «Чайка» в первой половине дня совершал полет с радиостанцией ИР-4, недавно установленной на наших самолетах. Мне предстояло поддерживать связь с Васильковским аэродромом, опытным путем устанавливая ее надежность в работе. Надежность была следующей: в моем самолете было девять цилиндров, в которых имелось восемнадцать свечей, по которым постоянно проскакивал электрический разряд для зажигания горючей смеси. Так вот: я очень редко слышал, какие команды мне подавали с Васильковского аэродрома, зато электрические разряды, проскакивающие по свечам, с высокой надежностью отдавались в моих ушах ужасной какофонией. Голова буквально разламывалась.

И вот, барражируя над Лысой горой, что расположилась в районе Выставки Достижений Народного Хозяйства, ближе к Днепру, я, порхая среди облаков, вдруг увидел, на высоте 4 тысячи метров, самый настоящий германский самолет «Юнкерс-88», прежде знакомый мне только по картинкам, который занимался делом: вел аэрофотосъемку в разрывах между облаками. Машина была темно-коричневого цвета, украшена черно-белыми крестами и свастикой на хвосте. В моем самолете был боезапас: четыре ящика по 800 патронов, правда, ленты не были заправлены в пулеметы. Да и что толку — у нас был строжайший приказ — не стрелять, чтобы не нарваться на «провокацию». Я сблизился с германским бомбардировщиком, шедшим на Запад курсом в 270 градусов до 50 метров. Ловким маневром немец ушел от меня, нырнув в облака. Я совершил небольшой полукруг и вынырнул снова возле него. Стрелок под стеклянным колпаком на фюзеляже навел на меня, как мне показалось, крупнокалиберный пулемет и прицелился, видимо, вел съемку из кинопулемета. Немцы готовились к войне основательно. Летчик в кожаном шлеме и очках помахал мне рукой, сидя за стеклянным решетчатым колпаком, а потом прибавил газу. Буквально через несколько секунд я стал отставать от «Юнкерса», а скоро и совсем остался далеко позади. Уже в районе Боярки, километров через десять, я почти потерял его из вида. Из этого следовал вывод, что если моя скорость равнялась 360 километрам в час, то «Юнкерс» уходил от меня со скоростью километров 450. Повторялась китайская история. Да плюс ко всему, на наших бипланах нельзя было пикировать — при большой нагрузке воздушного потока верхняя часть плоскости расшивалась и разваливалась, как сноп соломы. Приземлившись, я доложил об увиденном в штаб 36-й истребительно-авиационной дивизии, которой командовал полковник Зеленцов.

Должен сказать, что нашим дуракам, лучше не докладывать такое, что не вписывается в их планы и представления. Немцы должны были вести себя согласно планам товарища Сталина, а если они позволяли себе что-нибудь другое, то в этом был виноват комиссар эскадрильи Панов, который не должен был верить своим глазам. А учитывая, что хамство по отношению к своим у нас проявляется значительно чаще, чем к иностранцам, меня обругали, посчитали выдумщиком и приказали не распускать ереси среди героического и политически грамотного личного состава 43-го истребительно-авиационного полка: летчики слушали мой рассказ, разинув рты, отчего особисты, как залежавшиеся гончие псы, делали стойку — «пиль».

Следует сказать, что я тогда здорово обиделся: мне не поверили первый раз с начала моей службы в Красной Армии — с 1932 года. И в то же время я понял, что китайская система ПВО, над которой мы еще так недавно посмеивались, находясь в командировке, по сравнению с нашей была чуть ли не образцовой. Свободно болтаться над Чунцином китайцы японцам не позволяли. А здесь германский разведчик в нашем глубоком тылу свободно летал над Киевом, фотографируя наши военные объекты для будущих бомбардировок. И ни один пост ПВО его не засек, ни одна зенитная пушка не обстреляла. Случайно встретил летчик-истребитель, и того сделали дураком.

Все это было странным и страшным, особенно для нас, людей, побывавших на войне.

Удивительными были и организация передвижения огромного количества нашей боевой техники и материальных запасов к самой границе. Неужели непонятно, что линия фронта передвигается отнюдь не только в благоприятную для нас сторону? О наступавшей войне чирикали, казалось, даже воробьи на ветках, а наши твердолобые все орали на своих, запрещая поддаваться на «провокации».

Несколько ранее, в январе 1941 года, я направлялся в Черновцы, где во время похода наших войск в Северную Буковину, на аэродроме города Черновцы — Черновицы — задержались несколько наших самолетов «Чайка». Уж не знаю, где оказались их летчики, но нам приказали перегнать самолеты в Васильков, чтобы освободить место для новейших — «ЛАГ-3», которые в первые же дни войны были сожжены немцами на земле, а нам пришлось воевать на старой рухляди. Вместе с новейшей техникой пропали и огромные склады обмундирования, продовольствия и боеприпасов, подтянутые к самой границе по приказу тупоголовых стратегов, представлявших себе войну по агитационным фильмам о «первом сокрушительном ударе». Пропаганда имеет коварное свойство: она воздействует на умы не только объектов, но и источников.

В Черновцах выпал глубокий снег, снегоочистительной техники на аэродроме не было, гуцулы вывозили снег с аэродрома санями. Я с десятком летчиков томился, проводя время в гостинице под многообещающим названием «Черный ворон». Нас, казалось бы, победителей и освободителей, здесь особенно не привечали. Оказалось, что местное население в самом ближайшем времени ждет в гости немцев. Уборщица-украинка, мывшая пол в коридоре, без обиняков объяснила, отвечая на мой вопрос, заданный не без приятного ощущения ожидания восторга: как живется при советской власти, что живется плохо. Раньше на свой заработок она кормила всю семью, а сейчас сама голодует. Официант в ресторане, куда я заглядывал в первые дни, пока были деньги, принес мне грамм 50 водки с сургучом от горлышка бутылки на дне рюмки, я, предвкушавший стопку перед добрым куском индюшки, возмутился такой небрежностью. Официант даже не стал особенно извиняться. Впрочем, деньги скоро закончились, и мы принялись бомбардировать родную часть, где о нас, казалось, забыли, требованиями о высылке денежного довольствия — нечего было есть. Голодные, мы болтались по красивейшему, старинному городу, а вывозка снега с аэродрома продолжалась теми же темпами. В конце концов нам приказали возвращаться в Васильков без самолетов — погода не обещала хороших перспектив: то туман, то снег.

Перед самым отъездом из Черновцов в читальном зале гостиницы мы разговорились с еврейкой — девушкой лет 18, очевидно из культурной семьи, модно и красиво одетой, с эффектной прической. В самом начале нашего разговора она начала приводить такие тактико-технические данные наших самолетов в сравнении с германскими, что мы рты разинули. Девушка весьма аргументированно доказывала, что нам будет очень трудно воевать на наших деревянных самолетах, и немцы быстро займут Украину. Она с родителями готова отступать вместе с Красной Армией, иначе гитлеровцы повесят их, как евреев.

К сожалению, сбылись почти все ее пророчества. События развивались даже быстрее, и, скорее всего, наша знакомая оказалась в черновицком гетто.

Но тогда, в старинном городе, безлюдные улицы которого были завалены глубоким снегом и продувались холодными ветрами, мы, представители армии, которая, как нас уверяли, сильнее всех от «тайги до британских морей», спорили и горячились, доказывая, что нас голой рукой не возьмешь. А юная библиотекарша рассказала нам о том самом городе Мелец на Висле, который я увижу через четыре года — к нападению на СССР там готовятся сотни тысяч германских солдат. Эта беседа запомнилась всем нам надолго. Любопытно, что обо всем этом прекрасно знала восемнадцатилетняя черновицкая девушка-еврейка, а вроде бы не знали разведки и дипломаты огромного государства. Как же здесь говорить о внезапности? Всю зиму и весну 1941-го года в штаб нашего полка постоянно поступали секретные документы для ориентировки, из которых следовало, что Германия готовится к войне. Напряженнейшим образом готовится и тыл немецкой армии. В то же время наши железнодорожные эшелоны с нефтью и зерном каждый день направлялись в Германию. Гитлер явно выигрывал психологическую схватку со Сталиным. До смерти запугав нашего «отца народов», он заставил его еще и помогать подготовке к нападению на СССР. Так хулиган клянется другому в дружбе и уважении перед нанесением удара. Благодаря «гибкой» сталинской дипломатии, мы остались практически один на один со страшным врагом.

Немного расскажу о своих семейных делах. 10 апреля 1941 года в нашей семье родился сын Шурик: черноволосый, черноглазый мальчик, пошедший в жену и бабушку Феклу. Конечно, я очень радовался этому. Должен сказать, что Вера была настолько ярко выраженной брюнеткой, что в Ахтарях, когда в 20-е годы определяли национальный состав населения, и почти все назвались русскими, ее по ошибке записали гречанкой. Помогать нянчить внука из Ахтарей приехала теща — Антонина Петровна. Перед войной мы зажили неплохо и материально: у меня выросло жалованье, двухкомнатная коммунальная квартира по тем временам была роскошью, я привез из Китая много красивых и редких вещей. Вера за время моего отсутствия, полностью получая мое жалованье, отложила десять тысяч рублей. Для сравнения: прекрасное подворье моего дядьки Григория Сафьяна было продано за три с половиной тысячи. Так что мы стали довольно состоятельными людьми. Рубль в то время имел значительный вес. Надо сказать, что при всех зверствах сталинская команда крепко усвоила, что товаров должно быть больше, чем денег, и эмиссию, наркотик для народа, в таких масштабах, как сейчас, не допускала. В стране налаживалось продовольственное снабжение — несколько урожайных лет подряд позволили создать некоторые запасы, которые составляли шесть процентов валового продукта.

Должен отметить, что перед самой войной, по рассказам моей жены, произошел странный случай. Вера купила стеклянную вазочку. И вдруг она, сама собой, по непонятной причине, развалилась на мелкие части. Конечно, это могло быть следствием не снятого стеклодувами внутреннего напряжения в стекле, но теща сразу сказала, что это знак к большим несчастьям. Так и получилось.

19 июня 1941 года командир нашей третьей эскадрильи старший лейтенант Вася Шишкин уехал в командировку в Черновцы за самолетом «ЛАГ-3», который передавался в нашу эскадрилью для обучения на новую технику. Это был длинный самолет с мотором водяного охлаждения, вооруженный двадцатитрехмиллиметровой пушкой — «Швак» и крупнокалиберным пулеметом, стрелявшим через винт. Случалось, что при стрельбе из такого пулемета пули простреливали лопасти пропеллера. Для этого было достаточно, чтобы порох в патроне был на одну сотую процента более влажным, чем требовалось, и вспыхивал с микроскопическим опозданием. «ЛАГ-3» имел скорость до 450 километров в час. Гораздо более современная машина, чем наши, И-153. На «ЛАГах» уже можно было преследовать немецкие бомбардировщики. Его пулемет стрелял в три раза дальше, чем наш ПВ-1, да и пушка есть пушка. Тем более жаль, что эти машины немцы сожгли на земле на приграничных аэродромах в первые же часы войны, а прикрывать Киев нам пришлось, воюя на старье. Добавлю, что наши идиоты, усердно выполняя указания из Москвы, поставили на тесных приграничных аэродромах новую технику, буквально крыло в крыло, сделав ее идеальной мишенью.

Итак, Вася Шишкин улетел в Черновцы, а я остался за командира эскадрильи. Как известно, 21 июня 1941 года была суббота. Летчики и техники нашей эскадрильи, базировавшейся на полевом аэродроме Вильшанка, стали готовиться к отъезду на побывку к семьям в Васильков, куда мы ездили поэскадрильно. Наступила очередь нашей, третьей эскадрильи.

Должен сказать, что нервное напряжение достигло предела. В воздухе явно пахло грозой. Да и поведение командования на нее указывало, чего стоила только стрельба для проверки боевых пулеметов по колхозным полям, где были люди. В штабе без конца позванивал телефон, нарочные привозили запечатанные конверты. И когда я явился за разрешением на выезд в Васильков к командиру 43-го истребительного авиационного полка полковнику Шипитову, то он категорически отказал: «Сегодня никто к семьям не поедет». Я вышел из палатки командира и объявил об этом решении личному составу эскадрильи. Сначала поднялся шум, и раздавались жалобы: «Все эскадрильи ездят, а нам почему нельзя!» Летчики с ворчанием разошлись по своим палаткам. Обсуждение этого неприятного запрета активно продолжалось и в палатках, что, конечно, давило на психику командира, которому эти разговоры были прекрасно слышны. Командир полка принялся активно переговариваться по телефону с командиром дивизии полковником Зеленцовым. Потом он вызвал меня и разрешил нашей эскадрилье выехать в Васильков — за 18 километров. Наша эскадрилья погрузилась на две трехтонки со скамеечками и мы покатили в Васильков. Была исключительно хорошая погода. Недавние дожди освежили воздух — на небе ни облачка. Поля покрылись золотистыми колосьями пшеницы, созревал великолепный урожай. Казалось, мы ехали по райским местам.

Окна нашей спальни выходили на восток. Часа в четыре ночи я проснулся и долго смотрел на рассвет, поднимавшийся над землей, который дробился на земле в миллиардах капель утренней росы, покрывающей роскошную зелень. Едва снова лег, как землю и воздух сотрясли три длинных протяжных гула-стона, от которых почва закачалась. Все в военном городке проснулись. Вера испуганно спросила меня: «Что это, война!» Я ответил, что, возможно, взорвалось что-нибудь в Киеве. Но сам был почти уверен, что это гул бомбардировки, знакомой мне по Китаю. Именно так опустошает свои бомбовые отсеки девятка бомбардировщиков. В нашу дверь уже стучала жена замполита полка Щербакова и возбужденно говорила: «Звонили из лагеря, нужно срочно выезжать, началась война». Впопыхах одевшись, я стал вызывать машину, но мне ответили, что она уже выехала. Из ДОСов выскакивали, на ходу одеваясь, летчики и техники и сразу же прыгали в кузов. Водитель дал полный газ и мы понеслись на нашей трехтонке, которая отчаянно завывала двигателем, на аэродром Вильшанка. На этот раз мы уже не замечали красот окружающего пейзажа, у каждого внутри возник холодный ком. С этого момента судьба каждого становилась игрушкой в водовороте грозных событий.

На аэродроме Шипитов встретил нас резким выговором по поводу того, что, мол, говорил он вчера, а мы не послушали и болтались где-то, в то время, как три эскадрильи полка уже над Киевом. Все делалось быстро. Мы заправили ленты в пулеметы и запустили двигатели. Через несколько минут наши «этажерки» уже отчаянно завывали, готовые к взлету. Я доложил Шипитову о готовности эскадрильи. Он связался по телефону с дивизией, штаб которой находился тогда в помещении нынешнего KB И РТУ, что по Воздухофлотскому шоссе, но уже во второй половине дня перебрался, как и было запланировано на случай начала войны, в подвалы дома военной гостиницы по улице Полупанова, 15, что недалеко от Золотых Ворот. А наблюдательный пункт дивизии разместился на плоской крыше гостиницы «Киев», что неподалеку, на улице Короленко, откуда весь город, как на ладони. Мне приходилось бывать на крыше этого, тогда самого высокого в Киеве здания, разместившегося неподалеку от днепровских круч, которые прикрывают город от ветров с востока. Командный пункт был примитивным: телефоны, радиостанция и работа на глазок. Все это добро прикрывала маскировочная сетка. Так вот, из дивизии нам было приказано вылететь навстречу противнику, стремящемуся к Киеву.

Одиннадцать наших «этажерок» уже через несколько минут были над столицей Украины. Красавец-город раскинулся перед нами в лучах утреннего солнца. Не знаю человека, которого не волновала бы панорама Киева. А тогда Днепр украшал еще и великолепный Цепной мост, находившийся в районе нынешнего моста «Метро». Это величественное сооружение, построенное по заказу киевского купечества англичанами за 90 миллионов золотых рублей, удивительно вписалось в днепровский пейзаж, увенчанный куполами Печерской Лавры. По этому мосту в два ряда двигался транспорт, а посередине бегали трамваи: в Бровары и обратно. Насколько мост вписался в киевский пейзаж, настолько его сейчас изуродовали дикие памятники эпохи окончания коммунистического режима: уродливая баба и дурацкая арка, под которыми исчезли дивные киевские места, столетиями украшавшие город.

Но тогда, ранним утром, 22 июня 1941 года, я убедился, что сбылись мои самые дурные предчувствия. Несколько девяток германских бомбардировщиков совершенно беспрепятственно преодолели почти полтысячи километров от нашей западной границы до Киева, миновав несколько кругов системы ПВО абсолютно не замеченными, и спокойно вывалили свой бомбовый груз на спящий город. С воздуха было видно три крупных очага пожаров. Дымно горел литейный цех завода «Большевик», который изготавливал заготовки для боеприпасов и работал в три смены без выходных. Немцы ударили тонными бомбами, вдребезги разнеся цех, в котором погибла почти вся ночная смена. Дымился вокзал, по путям которого, заставленным пассажирскими и грузовыми поездами, был нанесен бомбовый удар. Хорошо были видны горящие и сброшенные с путей вагоны, глубокие воронки, скрученные в бараний рог рельсы. Пылал ангар № 4 военного аэродрома в Жулянах. Здесь хорошо поработали с земли немецкие шпионы — наблюдатели. Из восьми аэродромных ангаров только в этом находились восемь истребителей и закатили их туда недавно. Там был истребитель нашего командира дивизии полковника Зеленцова, его заместителя и самолеты связи. Так точно определить цель можно было только при наводке с земли. Но у наших доблестных чекистов гораздо лучше получалось хватать по ночам в квартирах своих, ничего не подозревающих сограждан, чем бороться с вражеской агентурой.

Противника над Киевом мы уже не застали. Нам встретились только девятки наших истребителей 43-го истребительно-авиационного полка, вылетевшие раньше нас, которые возвращались на аэродром. Они возвращались не в полном составе. Во второй эскадрилье под командованием капитана Панкова не доставало младшего лейтенанта Кучерова, адъютанта эскадрильи, фактически выполнявшего обязанности начальника штаба, в его подчинении был один писарь. Кучеров был высоким, красивым, сероглазым парнем, шатеном, лет двадцати трех. Он недавно женился, привез жену из Харькова. Смелый парень, он вклинился в строй девятки немецких бомбардировщиков и таки умудрился поджечь «Ю-88», который рухнул в районе Радомышля, в пятидесяти километрах западнее Киева. Самолет самого Кучерова буквально разнесли в клочья из крупнокалиберных пулеметов стрелки немецких бомбардировщиков. «И-16» Кучерова упал неподалеку от сбитого бомбардировщика. Это была первая боевая потеря в нашем полку.

В средней школе села Радомысль, в музее Боевой Славы до сих пор хранятся документы Кучерова. Школьники передают их из поколения в поколение и наотрез отказываются сдать эти святые реликвии кому бы то ни было. Очень правильно делают. Но печальна судьба многих нынешних музеев на общественных началах при школах, техникумах, ПТУ и воинских частях, где пропадают порой бесценные реликвии.

Сорок минут мы пробыли над Киевом, так и не встретив противника. Нас сменил второй полк, поднявшийся с аэродрома в Гоголеве. Этим полком командовал уже упоминавшийся мною полковник Александр Иванович Грисенко. Этот полк был точной копией нашего: три эскадрильи летали на «И-16», а одна на «Чайках».

После посадки мы вылезли из кабин, потрясенные впечатлениями этого утра. Но если бы меня спросили, какое из этих впечатлений было самым тяжелым, то я бы сказал, что это не было зрелище горящего Киева. Самым тяжелым было, когда утром мы мчались на трехтонке из Василькова до Вильшанки, и вдруг кто-то из летчиков, бывших в кузове, закричал: «Смотрите, смотрите!» Я приказал шоферу остановиться и посмотрел назад и вверх — в сторону Киева. В свете сияющего утра, на фоне голубого неба, построившись в правильном порядке, на высоте примерно тысячу метров проходили курсом на запад три девятки немецких бомбардировщиков, сбросившие бомбы на Киев. Они шли обратно по маршруту, который с этого дня стал традиционным: проходили между Киевом и Васильковым, над селом Вита Поштова, затем разворачивались над Трипольем и вдоль Днепра шли в столицу для бомбардировки мостов, железнодорожных станций и других важных объектов.

То, что немцы летели совершенно открыто и без прикрытия, что вслед им не стреляла ни одна зенитка и не видно было ни одного нашего истребителя — поразило больше всего. Значит, немцы прекрасно представляли себе степень нашей готовности к отпору и решили, что можно действовать, не стесняясь. Выходило, что мы были подготовлены к войне гораздо хуже, чем даже такая отсталая страна, как Китай. Зато по хвастовству выполнили ударную норму.