"Русские на снегу: судьба человека на фоне исторической метели" - читать интересную книгу автора (Панов Дмитрий Пантелеевич)

Страница шестая В кровавой круговерти

В войну наша 36-а дивизия вступила в ранге смешанной. Перед самой войной на базе 43-го и 2-го истребительных авиационных полков, неподалеку от Киева в Борисполе и Гоголеве, разворачивались еще два истребительно-авиационных полка: 254-й и 255-й, куда мы выделили немало опытных летчиков, например, замкомандира эскадрильи Висьев ушел в 255-й полк командиром эскадрильи. Однако эти полки были еще сырыми и к моменту войны не могли всерьез помогать нашим двум. Это были скорее номера полков при отсутствии техники и боевой выучки пилотов. Молодые летчики этих полков были почти все сразу перебиты «Мессершмиттами», когда немцы подошли вплотную к Киеву. Боевой летчик стоил дорого.

Был также в нашей дивизии 135-й легко-бомбардировочный авиаполк на самолетах СУ-2 под командованием майора Корзинникова. С самого начала войны они активно работали по нанесению бомбовых ударов по колоннам противника, понесли большие потери и, примерно, в июле, этот полк забрали из нашей дивизии на переформирование. Мы его встретили уже в 1942 году, в районе Харькова. Самолет СУ-2 по своему внешнему виду напоминал бронированный штурмовик ИЛ-2 и выполнял двойную задачу: разведку и бомбометание в ближнем радиусе. Но в первые дни войны его использовали преимущественно для бомбометания, и три пулемета, которыми он был вооружен, при малой скорости самолета делали его довольно легкой добычей для истребителей противника. Нам было не до прикрытия этих бомбардировщиков. Мы постоянно висели над Киевом. Самолет был оснащен 1800-сильным мотором с воздушным охлаждением АШ-82 — четырнадцатицилиндровым — двухрядная звезда. Конечно, стоило бы вместо такого обилия модификаций выпускаемых нашей авиационной промышленностью машин, иметь по два-три надежных современных истребителя, бомбардировщика и штурмовика, не разбрасывая силы. Но Сталин устраивал искусственное соревнование конструкторских бюро, что очень вредило делу.

После ухода 135-го легкобомбардировочного авиационного полка наша дивизия стала в чистом виде истребительной. Ее командиром был уже упоминавшийся мною Герой Советского Союза, «испанец», полковник Зеленцов. До него сменилось несколько командиров: Борман, и прочие, но я не буду на них останавливаться. Комиссаром дивизии был высокий блондин полковник Нижников, большой любитель кабинетного стиля. За всю оборону Киева он всего один раз побывал в нашей эскадрилье. Начальником штаба дивизии был полковник Дьяков, начальником политотдела — батальонный комиссар Онуфриков, начальником оперативного отдела уже упоминавшийся мною полковник Киселев. Дивизия входила в состав противовоздушной обороны Киева.

В нашу третью эскадрилью 43-го истребительно-авиационного полка входили: командир, старший лейтенант Василий Иванович Шишкин, замполит, старший политрук Дмитрий Пантелеевич Панов, заместитель командира эскадрильи по летной работе, старший лейтенант Михаил Степанович Бубнов, адъютант эскадрильи старший лейтенант Василий Иванович Шлемин, командир звена Влас Гаврилович Куприянчик, командир звена, старший лейтенант Константин Берая, летчики, младшие лейтенанты Леонид Полянских, Бутов, Губичев, Иван Васильевич Фадеев, Владимир Евладенко, Евгений Иванович Чернецов. Боевой опыт имели только воевавшие в Китае Панов, Бубнов и Берая. В ходе боев к нам поступало пополнение взамен погибших летчиков: Алексей Николаевич Романов, младший лейтенант Бондарь и младшие лейтенанты Михаил Деркач, Киктенко, Николай Николаевич Новожилов, Анатолий Швец, Геннадий Костин, Борисов, Анатолий Савельевич Коробков.

В первый же день войны Дмитрий Зайцев, бывший летчик моего звена, во время службы во втором авиационном полку, эскадрилья которого сменила нас 22 июня над Киевом, во второй половине дня, при встрече с бомбардировщиками противника, совершил воздушный таран — первый на Юго-Западном фронте. По официальной версии, Дима Зайцев — курносый российский паренек, хладнокровно обрубил лопастями своего самолета хвостовое оперение «Юнкерса», после чего совершил вынужденную посадку. «Юнкерс» упал по маршруту движения немецких бомбардировщиков возле того же Радомысля, и к нам на аэродром привезли окровавленные комбинезоны немецких летчиков, погибших при катастрофе, и пулеметы с немецкого бомбардировщика — видимо для поднятия боевого духа. А на самом деле, по рассказам самого Димы Зайцева, еще не готовящегося стать Героем Советского Союза и попасть в официальные святцы, дело было так: Зайцев довольно удачно в скольжении со снижением сверху вниз, что увеличило скорость самолета, догнал бомбардировщик, отставший от строя при развороте девятки влево и принялся поливать его из всех наших четырех пулеметов «ШКАС» — конструктор Шпитальный. Скорострельность этих пулеметов была отменной — 1300 выстрелов в минуту, но после длинных очередей пулемет имел привычку захлебываться, и его нужно было перезаряжать, дергая кольца в кабине летчика, присоединенные к тросикам, размещенные у самых ног летчика. Атака получилась удачной, стрелок бомбардировщика под задним колпаком у хвоста, видимо, был убит и его пулемет стал свечей и замолк. Прекратил огонь и стрелок, который стрелял со спарки из переднего колпака. Но «Юнкерс» был прикрыт довольно надежно. Сколько не стрелял Зайцев по «Юнкерсу», но наши мелкокалиберные пулеметы не могли принести ему существенного вреда и, в конце концов, заели. Дима наклонился и принялся дергать за кольца перезарядки пулеметов, перестав наблюдать по курсу. Истребитель за несколько секунд догнал бомбардировщик и уткнулся своим винтом в его хвост. Как это часто бывает в жизни — специально такую операцию повторить наверняка бы не удалось. А случайно получилось: винт истребителя срубил руль поворота и руль глубины полета бомбардировщика, который сразу клюнул носом вниз и полетел к земле.

После удачного приземления Димы, очень хорошо попавшего в струю, дня через два последовал указ Президиума Верховного Совета СССР о присвоении ему звания Героя Советского Союза с вручением медали Золотая Звезда и ордена Ленина, за героический подвиг в воздушном бою. Вокруг подвига сразу был поднят необыкновенный шум, и ясно было, что летать и воевать, рискуя погибнуть, такому герою как Зайцев, не к лицу. Он должен был быть не по зубам фашистским асам. Для этого Диму срочно назначили командиром полка истребителей ПВО в город Горький, куда немцы наведывались лишь по праздникам, и где Дима до самого конца войны благополучно попивал водочку и парился в бане.

Наши же дела выглядели не так блестяще. В первый же день войны нам пришлось три раза вылетать для прикрытия Киева. Барражировали на высоте 3–4 тысяч метров. Работа нервная и утомительная. В бесконечном ожидании встречи с неприятелем в гуле собственных моторов. Да еще и землю нельзя было упускать из вида. Возле Цепного моста, например, был разложен огромный знак буквой «Т» с множеством небольших отростков и большой стрелой из белого полотна, выложенного рядом. В зависимости от сочетания этих полотен мы и определяли подход противника к городу. На надежную радиосвязь наша мощная индустрия до самой войны, так и не сподобилась.

Должен сказать, что у всех нас было много смелости и задора, и мы действительно всей душой стремились не позволять фашистам бомбить Киев. Среди летчиков выделилась целая плеяда молодых ребят, решивших действовать по принципу упоминавшегося мною ранее штурмана звена штурмовиков, стукача Агафона Дорофеева, заявлявшего: «Или грудь в крестах, или голова в кустах». Не дождавшись крестов, Агафонов сложил свою голову в первый же месяц войны на украинской земле, среди обломков рухнувшего штурмовика. «Мы не из трусливого десятка», — задиристо говорил командир звена нашей эскадрильи Влас Гаврилович Куприянчик, сероглазый белорус, которому я сделал замечание, что во время атаки наземных целей он опускается к самой земле, рискуя стать легкой добычей любого автоматчика. Стал в эту плеяду горячих ребят, всех молодых и красивых — плюгавых в авиацию не брали, и летчик первой эскадрильи нашего полка Сергей Зайцев. Он заявил, что уже есть один Зайцев — Герой, а теперь будет еще один. Сережа взялся повторить подвиг Дмитрия, видимо, уверенный и в исходе тарана, после которого в живых оставались очень нечасто, примерно один из десяти летчиков, и в славе, которая его ожидает. Увы, откуда ему было знать об особенностях политической конъюнктуры, которой подчинялась наша пропаганда и машина по производству героев.

Через месяц, к концу июля 1941 года, общая ситуация катастрофически ухудшилась. Красная Армия отступала, неся огромные потери и оставляя жизненно важные центры страны. На этом фоне производство героев было приказано резко сократить и незамеченными оставались настоящие блестящие подвиги. Именно в это время в районе Остра, над нашим полевым аэродромом появилась очень противная немецкая машина, разведчик-рама. Это, уродливое, на наш взгляд, создание немецких конструкторов, с двумя фюзеляжами и мотором посредине, за которым размещалась кабина летчика, обладало идеальной маневренностью. Самолет, который мы еще звали «вертихвосткой», практически оставаясь на месте, выделывал необыкновенные фигуры, то, падая вниз, подобно осеннему листу, то кружился в разные стороны, то менял высоту. Потому взять его на прицел было очень не просто. Многие прославленные короли больших скоростей обломали на нем зубы. Например, из-за столкновения с «Рамой» на Миус-фронте, в 1943 году оказался на земле и попал в плен мой знакомый, Дважды Герой Советского Союза летчик Владимир Лавриненко, воевавший в девятом гвардейском полку.

Так вот, Сережа Зайцев взлетел на «И-16», чтобы разделаться с «Рамой», которая вела разведку нашего аэродрома, кувыркаясь, едва ли не над нашими головами, доводя многих до бешенства. Несколько раз Сережа заходил для атаки, но стоило ему открыть огонь из пулеметов метров с двухсот, как немецкий пилот, улавливающий появление огня из пулемета и дымных трасс, за мгновение успевал увернуться, и огненная трасса летела мимо. Затем, видимо, Сережа решил протаранить «Раму». Но одно дело рубить пропеллером хвост грузного бомбардировщика, а другое дело — столкнуться с вертихвосткой «Рамой»! Немецкий пилот, видимо, в последнее мгновение разгадал намерение Сергея и резко пошел влево с набором высоты. «Ишачок» Сергея Зайцева ударил своим курносым носом прямо в кабину немецкого летчика и намертво сцепился с его самолетом, будто бы одел на свой фюзеляж проклятую «Раму». Уже в воздухе они загорелись и через несколько секунд рухнули на землю.

Наутро мы похоронили Сергея. Немца закопали наскоро. Злая ирония судьбы в том, что этот настоящий, сознательный таран так и остался незамеченным. К тому времени Шипитова уже направили на учебу в город Чкалов — удивительной была жажда знаний, вдруг охватившая многих старших офицеров с началом воздушной мясорубки. Да и неудивительно, не воюя, а лишь используя связи, Шипитов, после полугода учебы, оказался на Дальнем Востоке, как известно, богатом красной рыбой, в должности командира дивизии. А полком к тому времени уже командовал Тимофей Сюсюкало, украинец, лет 35, побывавший в Испании, награжденный орденами Ленина и Красной Звезды. Видимо, свой боевой пыл Тимофей растерял в экзотических местах, где потомки Кармен пляшут под стук кастаньет. На свою войну, как и у большинства «испанцев», у Тимофея пороху уже явно не оставалось. Тимофей старчески кряхтел, хитро щурил глаза и частенько заявлял, что он за свою жизнь навоевался. Сюсюкало был большой специалист отправлять в бой молодых, свежеиспеченных пилотов, только что выпущенных из школ, которых без счета бросали в воздушную мясорубку. Тимофей напутствовал их с отеческой заботой на открытом, крупном фотогеничном лице героя: «Летайте, детки, летайте».

Чтобы не возвращаться к Тимофею лишний раз, расскажу о его конце. Под Сталинградом выяснилось, что командный состав практически не летает в бой и даже не в состоянии проанализировать и определить причины потерь нашей авиации, составлявших один к пяти в пользу немцев. Мой землячок — кубанец, командующий восьмой воздушной армией Тимофей Тимофеевич Хрюкин приказал командирам полков хотя бы раз в сутки вылетать в бой во главе группы летчиков. Хорошо помню жаркий августовский день 1942 года, когда летчики рассказали мне о конце Сюсюкало. Грозный приказ командующего армии нужно было выполнять. Как давно не работавший конь — в сбрую, влез Сюсюкало в лямки парашюта, его ноги дрожали, а по бледному лицу струился пот. Уже почти год Тимофей не бывал в воздухе, а главным девизом летчика-истребителя, следуя которому можно было надеяться выжить, к этому времени стал девиз: «Хочешь жить, больше летай». Девиз этот написан кровью пилотов. К сожалению, у Тимофея не было никаких оснований под ним подписаться. Что-то лепеча, он пытался попасть ногой в ступеньку в борту самолета, чтобы подняться в кабину. Два техника вынуждены были взять своего командира полка за задницу, и, как мешок, забросить в кабину. Тимофея пристегнули бортовыми ремнями, запустили ему мотор, и отважный орденоносец взлетел с аэродрома Иловля, где тогда базировался 43-й авиационный полк, и навсегда исчез в дыму грандиозных пожарищ первенцев первых пятилеток над Сталинградом. В этом бою «Мессершмитты» подожгли самолет Тимофея, пропавшего без вести. До подвига ли Сережи Зайцева было Тимофею Сюсюкало, думавшему только о том, чтобы спасти собственную жизнь? Собирались написать на Сережу Зайцева представление о награждении, но потом Тимоха Сюсюкало что-то промямлил и махнул рукой, философски сообщив, что на войне без потерь не бывает. Вот такие разные получились подвиги у двух Зайцевых. Как было в нашей жизни, в которой по своей сути ничто не имело цены, кроме конъюнктуры и умения или везения.

Но вернемся в самые первые дни войны. Сначала газеты были полны бодрых статей о близком разгроме врага, который посмел посягнуть на советскую землю и скоро за все ответит. К сожалению, эти заверения нашей пропаганды не подтверждались сводками с фронтов. Красная Армия проигрывала приграничные сражения. Не стану останавливаться на причинах — они известны. Отмечу лишь удивительную тупость, сочетавшуюся с хвастливостью и трусостью части нашего старшего офицерства, полную безынициативность и растерянность высшего государственного руководства, низкую подготовку младшего командного состава, повальное пьянство. Конечно, были и объективные причины: Германия была передовой, технически развитой страной, где ценились традиции и толковые люди. Мы же уничтожили и потомственное офицерство, и красных военспецов и, по-моему, главное, мужика-хозяина. Немцы воевали как хозяйствовали — рачительно, эффективно, удачливо. А мы как в колхозе: беспорядочно, всем гуртом. Уверен, что уничтоженные крестьяне, веками создававшие славу русской армии, никогда не знавшей такого позора, как в 1941 и 1942 годах, стали бы на фронтах первыми людьми, составили надежную прослойку младшего командного состава, которого нам так не хватало. Словом, наши военные неудачи были следствием и слепком хода дел во всем обществе, строящем утопическую социальную модель.

По мере наступления немцев и неудач наших войск, на фронте и в тылу воцарялись дикая неразбериха и неорганизованность. После неудачных контратак наших механизированных корпусов, оставшихся в решающий момент без горючего и боеприпасов, немцы прорвали фронт на широком участке, между пятой и шестой наземными армиями и стремительно пошли к Киеву, который прикрывал наш полк.

Хочу изложить свои соображения по поводу огромных потерь, которые почти всегда несла русская армия в войнах. Думаю, что это всегда была цена несвободы, которая царила в государстве. Тирания подавляет волю, инициативу и изобретательность. Она подавляет лучшие качества даже таких великих народов, как русский и китайский. Вовсе не из трусости в первый период войны в плен попали миллионы наших солдат и не только из-за технического и организационного превосходства германской армии, а, прежде всего потому, что, привыкшие действовать по указке люди оказывались полностью беспомощными в случае гибели или предательства командиров. Знаю случаи, когда целые полки, которые бросило командование, не видя другого выхода, разбивали винтовки о землю и сдавались в плен нескольким немецким мотоциклистам. Да и все издевательства, которые пришлось пережить народу, в частности, коллективизация, не вызывали повышенного желания сражаться за это государство. Тем более, велик подвиг наших народов, все-таки нашедших в себе силы приподняться над всем этим и победить врага.

Итак, на границе погибали наши армии и механизированные корпуса, а мы, летчики, прикрывали Киев. В первый же день войны наша эскадрилья трижды кружила над городом в поисках встречи с противником, но система оповещения о его появлении работала так мерзко, что обычно нам сообщали о противнике, когда он уходил, уже отбомбившись, а мы не могли его догнать, поскольку немецкие бомбардировщики имели большую скорость, чем наши истребители. Единственная возможность встречи с врагом состояла в раннем оповещении и встрече с ним на пересекающихся курсах, как это бывало в Китае. Наша система ПВО была явно неспособна своевременно сообщить нам о подходе противника. Командование противовоздушной обороны Киева не сумело навести элементарный порядок в своем хозяйстве. Поступили так, как обычно поступает наше руководящее быдло: вопрос решается путем его закрытия. Нас полностью лишили всякой связи с системой ПВО и рекомендовали атаковать противника «по зрячему», то есть, обнаружив его летящим в воздухе. Зато этот первобытный и совершенно неэффективный способ ведения войны в воздухе, снимал всякую ответственность с целой оравы управленцев, и делал во всем виноватыми нас, летчиков, которых оставили без глаз и ушей. Для пущего эффекта нашу эскадрилью пересадили с аэродрома Вильшанка на полевой аэродром Кочерово, недалеко от села Брусилов. Дико об этом говорить, но у нас не было даже телефонной связи со штабом полка. А еще более удивительно, что, переведя нас на полностью необорудованный аэродром подскока, никто не позаботился о снабжении эскадрильи горючим, боеприпасами, продовольствием. Было такое впечатление, что командование обрадовалось, убрав с глаз долой эскадрилью истребителей, чтобы с ней не возиться. А немцы в этом время бомбили Киев. Летчиков не кормили, а первую ночь мы провели на земле под плоскостями самолетов, где прятались от дождя. На следующий день мы сделали два боевых вылета на перехват «Ю-88», которые нам показали только хвост, а мы израсходовали почти все свое горючее. Летчики ходили грязные, немытые и злые. Поскольку Шишкин был в Черновцах и еще не успел вернуться, то командовал эскадрильей я. Ко мне и стали обращаться летчики с просьбой, отпустить их в ближайшее село купить у крестьян яиц, молока и хлеба. Я ломал себе голову: как мы могли оказаться в подобном положении? Может быть, командир полка Шипитов решил, что о нас позаботится командир дивизии Зеленцов, а тому было не до этого? После голодных и холодных суток, проведенных на аэродроме «подскока», я, на последнем бензине, улетел в штаб полка в Вильшанку, чтобы разобраться в обстановке. На командном пункте полка я застал начальника штаба, кривоногого кавалериста, майора Тишкина, и комиссара Щербакова. Будучи достаточно раздраженным, я накинулся на них с претензиями. Но ребята, выглядевшие плотно поевшими, видимо, еще и побаловались, хотя и не летали, «летной нормой» — приняли с утра грамм по 250 водки. Потому настроение у них было прекрасное, и они встретили мое сообщение о состоянии третьей эскадрильи бодрым утробным хохотом. Обдавая меня перегаром, бравые майоры сообщили мне, что война для того и существует, чтобы переносить трудности, и к ним нужно привыкать — все впереди. Наше быдло всегда любило переносить трудности на чужих плечах. Тем не менее, когда появился командир полка Шипитов, то он приказал мне перебазировать эскадрилью с чистого поля, где она стояла в Кочерово, назад, на наш стационарный аэродром в Васильков, где за реконструируемой полосой еще оставался кусок летного поля, достаточный для «Чаек».

Тем временем наши семьи в военном городке готовились к эвакуации на восток страны. У меня дома был целый маленький табор: жена с младенцем на руках и шестилетней дочерью, теща. Хотелось помочь собрать им наше барахлишко. Но нашу эскадрилью держали круглые сутки на аэродроме, никого не отпуская хотя бы попрощаться с родными. Летчики спали здесь же в ангаре, пол которого был устлан соломой, а ведь наши семьи находились всего в считанных сотнях метрах в военном городке. Люди переутомлялись, нервничали, не мылись и не брились, да и представляли прекрасную мишень в случае бомбежки, попади бомба в ангар — и нет эскадрильи. И, тем не менее, наши руководящие идиоты держали нас в таком состоянии, чтобы в случае чего, отрапортовать о боеготовности. Кроме всего прочего, уже было очевидно, что нашим машинам не удается тягаться с закованными в алюминиевую скорлупу мощными скоростными «Юнкерсами», которые на высоте до трех тысяч метров совершенно безнаказанно заходили на Киев, а мы на своих деревянных «Чайках» всякий раз болтались у них в хвосте, пытаясь догнать, но неизменно отставая. Немцы вели себя так, будто бы нас вообще не было в природе.

Начало войны осталось в моей памяти, как дикий кровавый театр абсурда, где на сцену выскакивают один за другим, истошно орущие, пьяные руководящие идиоты, где все работает наоборот и наши люди будто стремятся превзойти один другого в глупости и разгильдяйстве. Должен сказать, что немцы били нас лишь наполовину, а вторую половину мы лупили себя сами. Небольшой пример: в мирное время во время ночных полетов на аэродроме работало несколько прожекторов, а началась война — исчезли все до единого — их собрали и куда-то поувозили, говорили, что для обороны Москвы. А что же Киев? На всю огромную противовоздушную оборону города мигало лишь несколько, например, на станции Дарница. Но и с них толку было мало. Даже если прожектор ловил своим лучом самолет противника, то мы не могли взлететь для его преследования, потому что не могли сесть на аэродроме, лишенном прожекторов, втемную. Как обычно, Москва была Москвою, где, по мнению москвичей, только и происходит что-то серьезное, а все остальные выкручивайтесь, как можете. Находились смелые ребята. Они вылетали и гонялись за немцами даже ночью, совершая потом в темноте практически самоубийственные посадки вслепую, но, конечно, это не могло быть системой. Так в конце июня к нам на аэродром в Васильков вслепую сел летчик из эскадрильи нашего полка, базирующегося в Гоголеве, Иван Макарович Бушин, молоденький тогда парнишка. Он гонялся за бомбардировщиками в киевском небе и, видимо, так надергал себе нервы и обалдел от разрывов и мигания прожекторов, что при посадке забыл выпустить шасси, тем не менее, благополучно приземлился на брюхе своей «Чайки». При этом, Иван забыл выключить тумблер света и на крыльях и хвосте самолета мигали красная, зеленая и белая лампочки. Видимо, он досадил немцам в воздухе, потому что за ним увязался бомбардировщик и кружил над нашим аэродромом, пытаясь накрыть бомбой мигающий огнями самолет Бушина. Иван бегал вокруг лежащей на брюхе машины и пинал огни сапогами, пытаясь разбить каблуками лампочки, что ему вскоре и удалось. Выключить тумблер в кабине ему не пришло в голову. Такое нередко случается на войне, особенно среди еще необстрелянных людей. Иван Бушин несколько раз заезжал ко мне в Киев, по дороге к себе домой в Сочи, уже после войны. Несколько лет назад он умер. Видимо, сказалось тяжелое ранение, полученное под Белгородом в 1942 году. Иван, списанный из авиации и мучимый головными болями, долгие годы проработал на Севере, где занимался сбором оленьих пантов.

С отсутствием прожекторов на аэродроме связано одно из тяжелых воспоминаний в моей жизни. Первые дни войны наши семьи проводили в саду, в полукилометре от ДОСов, спали на земле и в наскоро вырытых траншеях, опасаясь бомбежки, которая была более, чем вероятна. Потом прямо в военный городок подали красные пульманы, были выделены грузовые автомашины, и началась погрузка наших семей со всем скарбом. Делалось это не только из соображений гуманности. Летчики не могли толком воевать и летать на прикрытие других целей, пока оставался беззащитным военный городок, в котором находились семьи.

Казалось бы, кому же взять на себя всю организационную работу по эвакуации, как не партийной организации, возникшей среди жен офицеров, которую возглавила заядлая коммунистка лет пятидесяти, председатель женсовета гарнизона, мать одного из летчиков, командира четвертой эскадрильи нашего полка, Зинкина. Но товарищ Зинкина в первый же день собрала вещи и, раздобыв машину при помощи сына, дернула в Киев, бросив своих коммунисток, среди которых была и кандидат в члены ВКП(б), моя жена, двадцативосьмилетняя Вера Антоновна Панова, зарывшая, к счастью, кандидатскую карточку позже в землю, во время продвижения эшелона по районам, находящимся под угрозой оккупации. Немцы, сами до предела политизированные, расстреливали коммунистов и евреев без суда и следствия. Позже Зинкина пыталась подсесть в этот эшелон уже в Киеве, но ее с позором выгнали. Должен сказать, что многие шибко идейные вели себя подобно Зинкиной, сын которой, срочно отозванный в первые дни войны на учебу в Москву, погиб при налете бомбардировщиков на Хутор Михайловский.

Мне удалось вырваться минут на сорок и поприсутствовать на рампе, где шла погрузка наших семей в вагоны. Грузилась только часть семей, в том числе и моя, позже оставшиеся спасались, как могли, больше вагонов не подавали. Моя семья разместилась слева от входа на двух квадратных метрах грязного пола. Все сидели на чемоданах вплотную, как в кинотеатре. Стоял плач, шум, звучали слова прощания, раздавались поцелуи, кто-то обнимался с родными, многие в последний раз. Там я в последний раз видел своего сынка Шурика. Я попрощался с семьей, жена пожелала мне победить врага, она верила, что я останусь жив, да и я сам, особенно после Китая, где прошел испытание огнем, был уверен, что немцам придется со мной повозиться. Подошел паровоз и, подцепив эти шесть вагонов, потащил их в сгущающихся сумерках на станцию «Васильков-1». Станция была перегружена составами. Туда и сюда сновали эшелоны с боеприпасами и войсками, чувствовалась паника и полный беспорядок. Не доезжая до станции, эшелон остановился, и стал ждать зеленый свет. А здесь, как на грех, налетел одиночный «Юнкерс» и при свете жиденькой луны принялся бросать бомбы по скопившимся на станции эшелонам. Как рассказывала мне позже жена, шестилетняя Жанна прятала голову в бабушкин пиджак и говорила: «Где же ты, папа, почему не прилетишь и не прогонишь немцев». А мы не могли взлететь, хотя все происходило в пределах нашей видимости, из-за отсутствия прожектора. Думаю, что все равно бы начали взлетать, но, к счастью, в Василькове была какая-то небольшая точка ПВО с крупнокалиберным пулеметом и опытным стрелком, который довольно точно бил по бомбардировщику трассирующими очередями. Немец сбросил бомбы и принялся поливать станцию огнем пулеметов, но потом наш пулемет с земли выдал несколько удачных очередей и отогнал бомбардировщика, ушедшего блудить в темноту в поисках другой добычи. Как рассказывала мне потом жена, именно в ту ночь, спасаясь по покрытым ночной росой полям, она простудила Шурика.

Это было только начало тяжелого мученического пути наших семей по просторам России. Удивительно, какие мучения и унижения пришлось пережить нашему народу под властью всегда правых и непогрешимых, не умевших организовать простых вещей, шарлатанов и демагогов. Сколько нам пришлось хлебнуть горя и унижений, даже там, где им, казалось бы, и взяться было неоткуда. Примерно к часу ночи вагоны подцепили к какому-то пассажирскому составу, машинист которого не стал ждать никаких сигналов, а сам погнал эшелон в Киев. Ждать распоряжений от дезорганизованного начальства было бесполезно. А в Киеве все-таки было немало зениток. Дальше дело пошло веселее, эшелон пересек Днепр и устремился к Конотопу, где только что авиация противника разбомбила такой же эшелон с семьями военных, прямо у путей лежали убитые женщины и дети, был раскидан скарб, горели вагоны. Через Конотоп эшелон проскочил по уцелевшему пути и через сутки-двое был уже в районе Белгорода, в спокойных, по тем временам, местах. И хотя наши семьи ехали в ужасных антисанитарных условиях, но они были в безопасности и так ли, сяк ли, могли прокормиться. Конечно, основная часть имущества пропала, будучи оставленной в квартирах, но кое-какие вещи для обмена на еду и деньги в семьях все же были. Кроме того, в этот эшелон были выделены продукты с военного склада: мука, сахар, крупы. И как ни тяжело было нашим семьям, вдоволь хлебнувшим страданий на этом пути по развороченной войной стране, но когда нам сообщили, что эшелон пересек Днепр, на душе у летчиков повеселело, и мы взялись за свою основную работу. Неуязвимость немцев доводила нас до белого каления. Нужно было искать методы борьбы с ними в любых условиях. Вроде бы начали появляться какие-то надежды, связанные с четырьмя рейками, которые мы не знали, зачем, были прикреплены к каждой нашей нижней плоскости.

Утром, 24 июня 1941 года, к нам, на Васильковский аэродром, прибыла автомашина, загруженная ящиками с доселе невиданными секретными боеприпасами. На второй машине приехала группа инженеров по вооружению. После короткой беседы, нам, летчикам, летающим на самолетах «И-153», показали новые боеприпасы «PC» (реактивные снаряды). Инженеры по вооружению подвесили два таких снаряда на мой самолет, на котором мне предстояло взлететь, и на высоте двух тысяч метров над нашим Васильковским аэродромом произвести показательный пуск реактивных снарядов. Конечно, я волновался и переживал: дело было совершенно незнакомое и неизвестно, как поведет себя новое, по слухам, грозное, оружие. Однако других желающих лететь не нашлось, и выпало командиру эскадрильи — воодушевить личным примером. Даже я, боевой летчик, волновался, думая о том, сработает ли электрическая сеть самолета, и не сорвется ли раньше времени предохранитель, как сработают ветрянки ударника, и не оторвется ли реактивный снаряд при взлете. Но вот получены последние инструкции от старшего инженера нашей 36-ой истребительно-авиационной дивизии, и я благополучно взлетел в воздух. Набрал высоту в 2000 метров и, заходя с востока на запад, установил СВР — переключатель пуска снарядов, похожий на телефонный диск, на пуск по одному с каждой плоскости — серия 1. Потом включил тумблер электросети и, пролетая над Васильковским аэродромом на высоте 2000 метров, нажал на пусковую кнопку, которая разместилась на баранке ручки управления самолета. Произошла мгновенная вспышка и реактивный снаряд улетел по прямой от моего самолета на дистанцию примерно в 2000 метров, где и разорвался, оставив после взрыва облако черного дыма. Во время второго захода, на высоте примерно в 1000 метров, я выпустил второй снаряд — с тем же эффектом. Настроение летчиков нашей эскадрильи повысилось. Эти 72-миллиметровые снаряды, а на штурмовиках даже 132-миллиметровые, мы успешно применяли всю войну. А немцы, полагаясь на мощь своих пушек, изготовили подобные только к самому концу войны. Итак, наша «Чайка» брала на свои нижние плоскости восемь реактивных снарядов.

Двадцать пятого июня 1941 года во второй половине дня, по прямому проводу, проведенному на старт нашей эскадрильи, мне позвонил командир дивизии, Герой Советского Союза, полковник Зеленцов и сообщил: «На ваш Васильковский аэродром с юго-запада летят четыре бомбардировщика „Хенкель-111“». Боевой приказ был записан в журнал учета боевых вылетов адъютантом эскадрильи В. И. Шлеминым. Мы подвесили к нашим самолетам реактивные снаряды и завели моторы. Через пять минут с наблюдательного пункта, который разместился на крыше ангара, мне сообщили, что противник с юга заходит на наш военный городок, где еще находились наши жены и дети. Я дал сигнал взлета, через пять минут мы уже набрали нужную высоту и взяли курс на юг, на встречу с врагом, которого вскоре обнаружили. Самолеты противника шли на высоте около ста метров над землей, курсом на наш гарнизон. Каждый такой самолет, как мы знали, нес до трех тонн бомб. Медлить было нельзя, и, развернув свою группу истребителей из восьми самолетов, я повел ее в лобовую атаку на врага, приказав поставить регуляторы ракетного огня на пуск по две ракеты — дистанция взрыва 2000 метров. Каждый летчик должен был, исходя из этих данных, строить свою атаку. Наши группы стремительно сближались. Самолеты противника летели развернутым фронтом, не подавая никаких сигналов, типа: «свой» или «чужой», установленной на этот день пуском ракеты красного цвета. Это был один из приказов, который до конца войны в бомбардировочной авиации никто не выполнял, уже не знаю, почему. Как только дистанция сближения составила 3000 метров, я открыл огонь и произвел пуск реактивных снарядов, что послужило сигналом и для других моих летчиков. Мы пускали реактивные снаряды серией по две ракеты через каждую секунду. Как я и рассчитывал, прикинув скорость нашего сближения и время полета ракеты, первые реактивные снаряды стали рваться примерно в ста метрах перед бомбардировщиками. После этого пристрелочного залпа следующий накрыл цель, черные разрывы образовались над самыми самолетами противника, а уже последний залп пришелся метров на 150 сзади них. В момент нашей атаки бомбардировщики начали сильно раскачиваться с крыла на крыло, и пилоты делали отворот вправо — на восток. Через какую-то долю секунды мы разошлись с ними на встречных курсах. Самолеты были покрашены в темно-синий цвет, без каких либо опознавательных знаков, которые с началом войны зачем-то закрасили на наших машинах. Мы сделали боевой разворот на 180 градусов и начали их преследование, обстреливая из пулеметов. Бомбардировщики дали полный газ и вскоре оторвались от нас. Две машины дымили, оставляя длинные черные шлейфы. Все они тянули к востоку. Мы продолжали преследование до Днепра километров около 60, пока я не подал команду возвращаться на свой аэродром. После посадки, я, как командир группы истребителей, выполнившей боевой задание, позвонив по телефону, доложил на командный пункт 36-ой истребительно-авиационной дивизии о результатах атаки противника. Выслушав мой доклад, наш бравый командир полковник Зеленцов обругал меня за то, что я не сбил ни одного самолета противника, которые сбивать, сидя на командном пункте, как известно, несколько легче, и подвел итог: «Плохо ты воюешь».

После горячки скоротечного боя меня стали мучить сомнения: почему бомбардировщики ушли в район Пирятина и Прилук, где базировались наши бомбардировщики ДБ-ЗФ? Как всегда, интуиция говорила правду, и в душе моей воцарилось смятение и ожидание каких-то больших неприятностей. Я позвонил по телефону на командный пункт дивизии и рассказал о своих сомнениях. В обычной, хамской манере, считавшейся в Красной Армии признаком хорошего командного тона, Зеленцов сообщил, что я плохой воин и командир, у которого только и могли возникнуть сомнения по поводу того, были ли атакованные самолеты немецкими «Хенкелями». Я проглотил эту горькую пилюлю и стал понемногу успокаиваться, уж очень много безапелляционной уверенности, свойственной дуракам, желавшим отличиться, было в тоне Зеленцова.

Мы начали латать наши машины, в которых было до 20 пробоин от огня бортовых пулеметов противника. Но к вечеру меня позвали к телефону, и с командного пункта дивизии сообщили, что мы атаковали свои ДБ-ЗФ, шедшие с боевого задания на свою базу в Прилуки. Результат наших «подвигов», совершенных по наводке командовавших идиотов, были следующими: два стрелка-радиста получили осколочные ранения, один бомбардировщик сильно искорежен, а три прочих подлежат капитальному ремонту. По приказу командира 36-ой истребительно-авиационной дивизии, который послал нас атаковать «противника», я был отстранен от командования эскадрильей и вызван в Киев на командный пункт дивизии для расследования «ЧП».

Утром 26 июня 1941 года я сдал командование эскадрильей старшему лейтенанту Михаилу Степановичу Бубнову и прибыл в Киев на командный пункт дивизии, который разместился в полуподвальном помещении на улице Полупанова, 15. Характерно, что с самого начала образования Красной Армии отношения между подчиненными и начальниками в ней приобрели самый хамский и жлобский характер, лишенный всяких признаков морали, чести, совести или достоинства. Начальник должен был быть всегда прав, а подчиненных всегда следовало представлять дураками и тупицами, несущими всю тяжесть ответственности за все неудачи. Зеленцов, действовавший в лучших красноармейских традициях и прекрасно понимавший, что его рыло полностью в пуху, принялся искать выход в том, что принялся грубо и вульгарно кричать на меня, оскорбляя и угрожая судом военного трибунала, а также расстрелом за то, что я атаковал строй своих самолетов.

Должен сказать, что все эти малопочтенные качества надежно держали Зеленцова на плаву в нашей доблестной и хамской армии. После войны мне пришлось видеть Зеленцова на курсах командиров дивизии в академии Монино, в звании генерал-майора, глубокомысленно рассуждавшего на ходу с коллегами о чем-то серьезном.

Однако испугать меня, уже обтесавшегося в боевых условиях, к чему стремился Зеленцов, было не так легко, и я, не теряя присутствия духа, довольно резко напомнил ему, что я выполнял его приказ, зафиксированный в журнале боевых действий нашей эскадрильи. Это могут подтвердить и другие летчики. Зеленцов продолжал орать, утверждая, что я его неправильно понял, а потом понес обычную ахинею, по поводу того, что нужно думать, соображать, мыслить. Во время всего этого скандала в комнату вошел неизвестный генерал-политработник, слышавший наш разговор и приказавший Зеленцову отпустить комиссара Панова. К вечеру, голодный как волк, я возвратился в свою эскадрилью.

А на следующий день, 27 июня, возвратился из Черновцов наш командир Вася Шишкин и я, естественным путем, приступил к своим комиссарским обязанностям. Конечно, не очень приятно было вспоминать, что совсем недавно тебя твои же начальники оболгали и обругали, и даже не поинтересовавшись, ел ли что-нибудь летчик, который добирался до Киева и обратно на попутных машинах и которому завтра снова в бой, выгнали из штаба. А Вася Шишкин рассказал страшные вещи. Новый, современный самолет, который он должен был пригнать в нашу часть для переучивания, сгорел вместе с прочими, построенными крыло к крылу на аэродроме города Черновцы, в первый же день войны. «Мессершмитты» пикировали по ним, как на учениях, били из пулеметов и пушек системы «Эрликон», совершенно беспрепятственно внося поправки, ориентируясь по пулеметным и пушечным струям, в результате чего попадали по бакам, полным горючего, и скоро превратили весь аэродром в большой пылающий костер.

Судя по его рассказу, я сделал вывод, что немцы намного посильнее и понаглее японцев, которые никак не могли разбомбить нашу эскадрилью на аэродромах в Китае. На обратном пути Вася попал в хаос отступления наших войск на восток и был полон душераздирающих впечатлений. Да и нам не пришлось долго ждать. Уже первого июля 1941 года мы получили боевой приказ на выполнение совершенно не свойственной нам задачи: нанести бомбовый удар по колонне танков противника, почему-то оказавшейся в районе того самого села Кочерово, недалеко от города Брусилов, где был наш аэродром «подскока». Приказ этот передал заплетающимся языком тот же командир дивизии Зеленцов. Должен отметить, что наши командные кадры, ошеломленные разницей между довоенными фильмами и действительным развитием событий, получили сильнейший стресс, который глушили подобно папуасам, дорвавшимся до огненной воды, большими порциями водки. Во время разноса, который устроил мне Зеленцов, от него тоже несло спиртным. Я даже не выдержал и спросил, как он может напиваться в такое время, находясь на посту командира дивизии. На что Зеленцов ответил мне аргументацией бытового алкоголика: «А что особенного — я обедал!»

Но приказ есть приказ, и мы начали продумывать, как превратить нашу, явно не приспособленную для этого, «Чайку» во фронтовой штурмовик. Выяснилось, что мы можем подвесить на наш самолет по две бомбы ФАБ-50 — фугасная авиационная бомба, пятидесятикилограммовая, или две АО-25 — авиационная осколочная двадцатипятикилограммовая, и бомбить ими противника с пикирования. О том, что наши деревянные машины будут разлетаться в клочья при первом же удачном попадании пушек противника, думать не хотелось. На боевое задание эскадрилья вылетела в количестве 12 самолетов под командованием Василия Ивановича Шишкина. Бомбы предстояло бросать без прицелов, которых не было на наших «Чайках», на глазок. Появившись над хорошо знакомым нам селом Кочерово, мы действительно обнаружили, что по нему, как тараканы по столу, усеянному огрызками, расползлись немецкие танки: одни стояли на улицах, другие заняли позиции в садах и огородах, где экипажи их наскоро маскировали. Должен сказать, что боевая техника противника под самым Киевом произвела на нас ирреальное впечатление. Только что нас приучали к мысли, что в случае начала войны наши танки пойдут грозным маршем — гремя огнем, сверкая блеском стали под командованием Климки Ворошилова, куда прикажет товарищ Сталин. А выяснилось, что через несколько дней после начала войны немецкие танкисты по-хозяйски устраивали свои машины неподалеку от Киева. По команде Васи Шишкина мы перестроились в правый пеленг на высоте примерно 1000 метров и начали бросать с пикирования бомбы по танкам противника — все занимались этой боевой работой первый раз в жизни. Не стану врать — я не видел, чтобы хотя бы одна наша бомба поразила цель — это было мудрено при таком техническом уровне исполнения. Зато нам досталось — с танков велся сильный зенитный огонь. Стоило нам отлететь километров на десять от цели, как один из наших летчиков, Владимир Евладенко, покинул самолет и на парашюте опустился на землю. На следующий день он возвратился в эскадрилью, доложив, что его подбила зенитка. Хотя, честно говоря, эта версия вызывала у нас сомнение. Было хорошо известно, что младший лейтенант Евладенко не большой любитель летать, а теперь он стал «безлошадным».

Следующие два дня мы барражировали над Киевом, так и не встретив бомбардировщики противника. А уже третьего июля 1941 года наша третья эскадрилья получила боевой приказ произвести воздушную разведку войск противника в районе шоссейных дорог: Киев-Ирпень-Житомир-Новоград Волынский. Это было серьезное боевое задание с большим объемом работы. На него вылетели двое: я, как командир группы, и старший лейтенант М. С. Бубнов. Метеорологические условия были неважными: облачность 8-10 баллов при высоте облаков 1100 метров. Местное время 16 часов.

Прикрываясь облачностью, мы шли по заданному маршруту. В разрывах облаков видели, что по всей трассе разведки движутся колонны войск противника, с запада на восток в сторону Киева. Только я насчитал до 900 танков и 2000 автомашин противника. Кое-где немцы двигались в три ряда: по асфальту автомашины с живой силой, а по обочинам танки и гусеничные спецмашины. В районе Радомышль-Кочерово наши войска перегородили шоссе Киев-Житомир лесными завалами и вели наземный бой с врагом. Разведка была «удачной».

Как я уже говорил, 6 июля 1941 году в наш Васильковский авиагарнизон был подан железнодорожный эшелон из 12 товарных вагонов для эвакуации наших семей на восток страны. В перерыве между боевыми вылетами летчики и техники эскадрильи помогли погрузиться семьям в железнодорожные вагоны, а также погрузить жалкий скарб — личные вещи, которые они захватили в далекий неизведанный путь мытарств и бедствий.

Я уже не раз писал об идиотизме ситуации, когда мы, летчики, налетавшие сотни часов ночью в мирное время, после начала войны не могли использовать это свое умение из-за отсутствия прожекторов, которые исчезли неизвестно куда. Самолеты противника по ночам бомбили наши объекты, а мы, истребители-«ночники», беспомощно наблюдали за этим с земли. Впрочем, и на земле хватало «развлечений». Стоило нашим семьям покинуть ДОСы, как жители села Каплицы, которое было через дорогу от военного городка, ринулись грабить наши квартиры. Сокрушая двери и окна, они тащили все, что им попадалось под руку. Когда я утром пришел в свою квартиру, желая переменить нательное белье, то обнаружил в ней только клочья разорванной бумаги, которую шевелил вольный ветер, проникавший сквозь распахнутые, сломанные топорами окна и двери. Украли много дорогих для меня, как память, да и просто нужных вещей. Украинское крестьянство явно вспоминало времена Махно и Петлюры, когда тянули все, попадающее под руку, и забывало о том почтении, с которым всегда приветствовало армию «москалей», которую сейчас нещадно гнали новые завоеватели. Ради интереса, упомяну украденное из моей квартиры: пар десять прекрасного шелкового белья, привезенного мною из Китая, отличный кожаный диван, ножная швейная машинка, летный американский комбинезон, подаренный мне мадам Чан-Кай-Ши, два приемника СВД-9, прекрасно работавших, стулья, столы, никелированные кровати. Расторопности и трудолюбию крестьян села Каплица можно было только позавидовать. Они, приносившие нам молоко, картошку, кур, яйца, прекрасно знали, где что можно взять. Честно говоря, было обидно. Но в действиях крестьян был несомненный практический смысл — дня через два городок заняли войска противника.

Уже 8 июля 1941 года немцы заняли село Звонковое на реке Ирпень, что километрах в десяти западнее железнодорожной станции Васильков-1. Нужно было произвести разведку обстановки. На нее вылетели младший лейтенант Влас Куприянчик и младший лейтенант Губичев, которые с воздуха установили линию боевого соприкосновения наших войск с войсками противника. Выяснилось, что Киевское училище НКВД вело бой с немцами на западном берегу реки Ирпень. Шишкин проинформировал об этом командира полка Я. В. Шипитова и попросил разрешения перебазировать нашу эскадрилью на аэродром Вильшанка. Ведь нам был прекрасно слышен идущий неподалеку бой, днем был виден дым от разрывов снарядов, а вечером зарево. Немцы могли в любой момент ворваться на наш аэродром. В тот же день мы перелетели в Вильшанку. Перед вылетом нам хорошо было слышно, как на станцию Васильков-1 несколько раз врывались немецкие мотоциклисты, и поднимался невообразимый шум — курсанты отбивали немцев. Почти никто из пятисот этих молодых ребят-курсантов не уцелел.

Война с нашей стороны велась варварскими, по отношению к своим людям, средствами. Мы бешено бомбили село, в которое заползли немецкие танки, сметая дома, убивая людей и скот. Наше командование бросало в бой совершенно неподготовленных пареньков-курсантов, бестолково потеряв уже сотни дивизий. Нам выносили благодарности за разведку, во время которой мы убеждались, что немецкие танки прут к Киеву — плакать надо было. Стоило нам перелететь на аэродром Вильшанка, как оставшиеся в нашем гарнизоне тыловые подразделения принялись уничтожать военное имущество, над которым до последнего дня тряслись, как курица над яйцом. Попробуй летчик не сдай старый изношенный кожаный реглан — неприятностей не оберешься. А здесь подожгли склад с полутора тысячами новеньких летных регланов и с другим дорогим имуществом. Подпалили склад горюче-смазочных материалов, где хранилось 1800 тонн бензина. Огромные факела вырывались из горловин емкостей с бензином и грозно ревели, вознесшись метров на 70, освещая все на десятки километров вокруг. Даже в Вильшанке, находившейся за 18 километров от Василькова, было светло как днем. Высоко вознеслось пламя над двумя горящими деревянными ангарами. Огонь лишь немножко сбил мощный взрыв, прогремевший после поджога склада с боеприпасами. Наш Васильковский авиагородок пылал всю ночь с восьмого на девятое июля 1941 года и догорал весь следующий световой день. Материальные потери были колоссальные. И, конечно, всего этого можно было избежать, вовремя эвакуировав имущество. Но почти до самого подхода немцев к Киеву, судя по официальной пропаганде, наши войска чуть ли не побеждали немцев в приграничном сражении и имущество нашей армии стало как бы заложником этой трескотни, никогда не считавшейся с реальными фактами. Пропаганда оболванивала не только население, но и самих ее носителей. Конечно, все эти запасы можно было перевести на левый берег Днепра, но как же быть тогда с «нашими войсками, героически отбивающими атаки фашистов?» И потому так нужное нам имущество жгли с каким-то садистским восторгом.

Всю ночь, озаряемую васильковским пожаром, мы на аэродроме Вильшанка не сомкнули глаз. Самолеты были готовы к взлету. Судя по бешеному напору врага, сминавшему наши слабые и случайные заслоны, немцы могли сходу ворваться в Киев. Тогда нам предстояло базироваться на одном из аэродромов, на левой стороне Днепра: в Борисполе или Гоголеве. В эти дни немцы не сумели пробиться по Житомирскому шоссе, перенесли острие удара к югу, и Васильков, с прилегающей к нему местностью, оказался в зоне главного удара. Было ясно, что на Правобережье Днепра нам не удержаться. Из штаба дивизии приказали перелететь на левый берег — на аэродром Савинцы, что в 10 километрах южнее города Остер. Нашу же 3 эскадрилью посадили на летной площадке Броварского авиационного полигона, хорошо мне знакомой еще со времени полетов на штурмовиках. Таким образом, одиннадцатого июля 1941 года наш полк перелетел на левую сторону Днепра.

К тому времени оперативная обстановка на Украине, где фашисты наносили второй по силе удар (главное направление было в Белоруссии), сложилась следующим образом. Воспользовавшись идиотским приказом Сталина, который без всякого знания обстановки, в первый же день войны поставил нашим войскам наступательные задачи, полностью изготовившиеся к бою немцы перемололи беспорядочно подходившие им навстречу наши соединения, взяв огромное количество пленных и захватив массу трофеев. Они прорубили к Киеву широкий коридор. Авиационные части врага прокладывали дорогу танкам и мотопехоте, которая появлялась в самых неожиданных для нашего совершенно растерявшегося командования местах.

Однако, дела были еще не так плохи: севернее пробитого немцами коридора, зацепившись за леса и болота Полесья, держала фронт пятая армия генерала Потапова. Удачно используя рельеф местности, где немецкой технике не разгуляться, и вдохновленная успехами в первых боях, пятая армия создавала реальную угрозу немцам, подступившим к Киеву с фланга. На юге сопротивление продолжалось, в основном по Днепру и в районе Одессы. Южный фронт потерпел катастрофу под Уманью. Эпицентр боевых действий сместился к Киеву. В случае его падения автоматически должны были быть сданы все города днепровского каскада, и немцы выходили к Москве с нового направления. Да и само падение Киева должно было произвести оглушительный эффект не только в стране, но и во всем мире. Хотя, если сделать арифметический подсчет всего, уже нами потерянного и сдавшегося в плен, если учитывать воцарившуюся дикую панику и растерянность руководства наряду с фантастическими успехами окрыленного врага, то, конечно же, Киев должен был сразу пасть. Однако вышло по-другому. И, как сейчас выясняется, мы совсем недаром бились под Матерью Городов Русских. Немцы, вырвавшись вперед, довольно сильно растянули коммуникации, и я уверен, что, командуй нашей армией опытные закаленные командиры, расстрелянные в 1937-м, дела пошли бы совсем по другому. Ведь с первых дней чувствовалась возможность бить врага, нередкое превосходство наших людей в выучке, смелости, готовности к самопожертвованию.

К несчастью, Сталин направил на Украину своего любимца — Семена Буденного. Этому кавалерийскому маршалу, по слухам, добродушному человеку и хорошему рассказчику, но, к сожалению, совершенно не понимавшему законов современной войны командующему, был вручен огромный Юго-Западный фронт, протянувшийся почти на тысячу километров, судьбы миллионов наших солдат. Однако, для того, чтобы побеждать, личной преданности Сталину было маловато. Грамотные генералы были расстреляны или сидели в лагерях, а судьбы войны были доверены, во всяком случае, на Украине, первому биллиардисту Союза.

Наша эскадрилья была полностью нацелена на штурмовые действия по колоннам противника, подходившего к Киеву с запада и юга по шоссейным дорогам Киев-Житомир и Белая Церковь-Киев. Впрочем, 15 и 16 июля на нас возложили еще и задачу воздушного прикрытия Киева от налетов бомбардировочной авиации противника: охрану мостов через Днепр. Параметры боевого дежурства были следующие: высота полета — 3000 метров и выше. Время барражирования — один час. Количество вылетов 3–4 раз в день. Боевое построение: по три самолета, а иногда и по шесть сразу. С началом боевых действий мы убедились, что даже нашу «Чайку», использованную с умом, истребители противника весьма побаиваются. При небольшой горизонтальной скорости, до 400 километров в час, она обладала хорошим маневром, яростно брызгалась пулеметным огнем из 4-х пулеметов и могла очень сильно ударить, при случае выпустив восемь реактивных снарядов калибра 72 миллиметра.

16 июля 1941 года, выполняя боевое задание, наша группа истребителей, состоящая из шести И-153, увидела сигнал «попхема», разложенного на земле, согласно которому следовало, что группа бомбардировщиков противника заходит для бомбового удара по мостам через Днепр с юга. Группой прикрытия истребителей в том вылете командовал я — на боевые задания мы водили летчиков эскадрильи по очереди с командиром. Потом, для удобства управления, мы просто разделили эскадрилью надвое и всякий водил свою шестерку, особенности летчиков которой хорошо изучил. Я развернул свою боевую группу истребителей в южном направлении и повел ее навстречу врагу. Секунд через двадцать полета мы увидели на горизонте строй бомбардировщиков противника. «Юнкерсы» шли тремя девятками, следуя одна за другой, каждая следующая выше предыдущей — уступами, на высоте 3000 метров, держа боевой курс на днепровские мосты. Рукой (кабина «Чайки» была открыта, лишь с плексигласовый козырьком впереди и все мои манипуляции были прекрасно видны летчикам) я подал сигнал: атакуем противника влобовую с пуском ракет сериями по две. Включив тумблер электрического пуска ракет, я приготовился к их пуску. Истребители быстро сближались с бомбардировщиками противника, идя встречным курсом, и в районе Телички, что южнее киевских гор, мы сошлись на боевую дистанцию. Я нажал кнопку пуска ракет, и под нижними плоскостями моего самолета полыхнули пламенем реактивные снаряды. Ракеты, тянувшие за собой дымно-огненный хвост, срывались и с других самолетов нашей шестерки. Результат был неплохим — ракеты рвались прямо над строем бомбардировщиков противника, представлявшим из себя прекрасную мишень. Один из самолетов вскоре получил прямое попадание ракеты. Он загорелся и через 2–3 секунды взорвался, рухнув на песчаные днепровские отмели. Чье это достижение, определить было трудно. Огонь вели старший лейтенант Михаил Степанович Бубнов, младший лейтенант Михаил Деркач, младший лейтенант Виктор Губичев, старший лейтенант Василий Иванович Шлемин и младший лейтенант Иван Васильевич Фадеев. Ну и, конечно, ваш покорный слуга — Дмитрий Пантелеевич Панов. Нет, все таки были с самого начала войны в нашей армии и вполне приличное оружие, и смелых людей, порой, даже сверх меры, особенно во флоте, в авиации и танковых войсках, да вот не умели распоряжаться этой силой наши бездарные руководители, потерявшие не вступившей в бой техники гораздо больше, чем было у противника. Война уважает профессионалов, а не шаманов-начетчиков, сто лет талдычащих по книге, написанной когда-то бородатым евреем.

После удачной лобовой атаки вся наша группа сделала резкий левый боевой разворот и принялась преследовать самолеты противника, обстреливая их из своих пулеметов. И нахрапистые, казалось бы, неуязвимые немцы, оказались довольно легки на подъем, если за них с умом взяться: бомбардировщики противника сбрасывали свой груз, не долетев до цели, и быстренько уходили на северо-запад. Сгоряча мы еще пытались их преследовать, но как ни выли моторы наших «Чаек», расстояние между нами и уходившим противником все увеличивалось.

Это удачное боевое столкновение резко повысило дух всех летчиков, в нем участвовавших. Тем более, что наземные наблюдатели доложили, что еще два бомбардировщика мы подожгли, и один из них, у которого отгорела плоскость, упал на занятой врагом территории, за Святошино. Линия фронта проходила по реке Ирпень и охватывала Киев в пределах городской черты. Единственная связь осажденной с трех сторон столицей Украины со всей страной осуществлялась через Днепр. Потому днепровские мосты стали основным объектом немецких бомбежек.

Не скажу, что для нас этот бой прошел без последствий: в наших самолетах насчитали более двадцати пробоин от огня вражеских крупнокалиберных пулеметов. Пули пробили плоскости наших истребителей, фюзеляжи, колеса, были попадания в моторы. Была перебита одна из несущих лент, соединявшая плоскости моего биплана крест-накрест. Стальная полоса лопнула со звоном. Словом, техникам пришлось поработать. Но все мы живыми дотянули до аэродрома. Даже Шлемин, которому пуля на излете попала в картер мотора самолета.

Еще одна партия игры в рулетку со смертью, которую постоянно ведет летчик в бою — позади. Расслабляется сжавшееся в комок тело. Оставляет душу слепящая ярость, которая одна способна заглушить страх смерти.

На следующий день, 17 июля 1941 года, шестерку повел в бой командир эскадрильи, старший лейтенант Вася Шишкин. В его боевую группу входили Влас Куприянчик, Константин Берая, Виктор Губичев, Евгений Иванович Чернецов и младший лейтенант Бутов, имени которого я не помню. В воздухе над Святошино они впервые встретились с группой «Мессершмиттов». Именно эти самолеты «ME-109» немцы называли «королями воздуха». Действительно, самолет был хорош. Легкий в управлении, быстрый — скорость до 550 километров в час, покрытый алюминиевой скорлупой, оснащенный великолепной швейцарской автоматической мелкокалиберной пушкой «Эрликон». И, тем не менее, наши морально и физически устаревшие «Чайки» не дали себя в обиду. Точной ракетной стрельбой младший лейтенант Куприянчик сбил истребитель противника, упавший в западной части Киева. В этом же бою погиб и наш летчик — младший лейтенант Бутов, горящая машина которого рухнула в Святошинский лес, на нейтральной полосе между позициями войск. Это была наша первая боевая потеря. К 18 июля 1941 года немцы вплотную подошли к Киеву и блокировали его от Днепра на юге до Днепра на севере. Киев оказался в полукольце под обстрелом немецкой артиллерии. Особенно интенсивно вела огонь дальнобойная артиллерия противника, обстреливающая мосты через Днепр. Ее батареи разместились в Голосеевском лесу и возле села Вита Поштова. Истребительная авиация немцев освоила наш Васильковский аэродром и полевой аэродром села Брусилов. Бомбардировщики противника обосновались на аэродромах в Виннице, Скоморохах, Белой Церкви, Узине.

Обстановка менялась с калейдоскопической быстротой. Каждый день наша эскадрилья получала новые боевые задачи. Во второй половине июля к ним добавились действия на подавление артиллерии противника, особенно яростно бившей по мостам. 19 июля 1941 года мы получили боевой приказ: подавить огонь артиллерии противника в момент пересечения железнодорожного моста через Днепр двумя нашими санитарными эшелонами с ранеными красноармейцами. Время: с 16 до 16.40. На боевое задание всю нашу третью эскадрилью, состоящую из 12 самолетов, повел командир Вася Шишкин. Уже в воздухе мы разделились для удобства в действиях, и я возглавил одну из шестерок. Все летчики знали Киев, как собственный карман, и потому, когда в штурмовом построении на бреющем полете мы обошли Киев с востока и, перемахнув через Днепр, выскочили южнее Лысой Горы, что в районе Голосеевского леса, то артиллерийские позиции противника оказались, как на ладони. Реактивные снаряды срывались с направляющих реек сериями попарно. Огонь и дым разрывов накрыл орудия немцев и автомобили с боеприпасами. После первой атаки мы развернулись и, построившись каруселью в правый пеленг, принялись поочередно наносить ракетно-пулеметные удары. Конечно, с воздуха трудно определить количество реальных попаданий. Объект бомбежки и штурмовки сразу закрывает огромное облако пыли и дыма, но, судя по тому, что санитарные поезда прошли через Днепр беспрепятственно, поработали мы неплохо. Как нам сказали, несколько тысяч наших раненых бойцов были благополучно эвакуированы из осажденного Киева.

Многое на войне приходило в ходе практических, боевых действий. Так определился количественный состав, оптимальный для действий группы истребителей. Здесь вышло по принципу, принятому в застолье: сто мало — двести много. Звена, состоящего из трех самолетов, было явно мало, а всей эскадрильей управлять сложно. Оптимальное количество для вылета на боевые задания мы определили в шесть машин.

Обстановка под Киевом, вроде бы, начала стабилизироваться. Наши войска заняли укрепленные районы, в том числе полосу мощных дотов и дзотов, построенных еще до войны, закрепились в лесистых ярах Голосеевского леса, врылись в землю по окраинам города. Время от времени наши стрелковые соединения, плотность которых возрастала, стали довольно успешно переходить в контратаки. Фронтовые части пополнялись за счет бойцов киевского народного ополчения. При умелых маневренных действиях защитникам Киева, на пару с героической пятой армией генерала Потапова, можно было рассчитывать на определенный успех. Тем более, что чувствовалось — немцы под Киевом крепко завязли и постепенно выдыхаются. Свободных резервов у них в тот момент не было, поскольку ожесточенные бои шли по всему фронту. На Московском направлении начиналось Смоленское сражение.

Однако получалось так, что из-за полного паралича инициативы наше командование не умело воспользоваться даже благоприятными обстоятельствами. Привычка к казарменному подчинению, свойственное всему народу, лишало нашу армию подвижности и инициативы. Немцы же, жившие в условиях разных форм собственности, которые воспитывают в человеке эти качества, действовали напористо и инициативно. Часто брали просто на «ура», элементарно опережая наших в принятии решений, за счет чего и выигрывали. Кадровые немецкие офицеры в большинстве прошли школу Первой мировой войны, обладали большими правами и автономией на поле боя, поэтому легко переигрывали наших, на вид грозных, но внутренне запуганных и скованных страхом неверного решения начальников.

В то время, когда у нас даже на самолетах не было радиосвязи, немцы имели переносные радиостанции в батальонах и даже ротах. Конечно, это позволяло умело руководить боем. Словом, наша казарменная рутина, во многом возникшая из-за добровольной изоляции страны, неизбежно приводившей к ее отсталости, столкнулась с превосходством в технике и организации. Да еще знаменитая цифромания: все было в армии липовым, как и в стахановских рекордах. Произвели огромное количество танков, о чем торжественно доложили товарищу Сталину, но не сумели прикрыть их с воздуха, обеспечить связью, боеприпасами и горючим, научиться тактически грамотно применять, хорошо обучить экипажи. Вот и превратилось все это огромное количество техники, конечно же «сверхсекретной», в огромное кладбище металлолома. Да плюс ко всему безжалостное пресечение критики, которая расценивалась как чуть ли не враждебная пропаганда, а значит — полное раздолье горластым дуракам, любителям, сидя в теплой землянке, вдохновлять подчиненных отдавать жизнь за Родину.

Наша армия была подвержена гигантомании первых пятилеток: огромные бомбардировщики ТБ-3, которые немцы сожгли в первые дни войны (мне пришлось летать на подобном неповоротливом страшилище, которое еле-еле продвигалось против ветра), тяжеленные танки KB, равных у немцев не было, большинство которых, не прикрытые авиацией и зенитной артиллерией, были сожжены немецкими пикировщиками, расстреляны артиллерией или просто брошены в болотистых поймах рек Западной Украины. В районе Шепетовки в первые дни войны остались без горючего два наших танковых корпуса, примерно полтысячи машин. Немцы обошли и окружили это гигантское стадо беспомощных броневых мастодонтов и взяли их буквально голой рукой. А у нас под Киевом каждый танк был на вес золота, пехоте приходилось атаковать бронетанковые части врага.

Должен отметить особенности театра боевых действий на Западной Украине. Уж не знаю, чем это объяснить, но еще ни одной армии в истории не удавалось здесь удачно обороняться, зато все наступления обычно заканчивались успехом. Видимо, сам театр военных действий устроен так, что наступавшие захватывают более выгодные позиции и инициативу. А наши стратеги бездумно вытолкнули со старой, хорошо укрепленной границы на этот скользкий театр нашу армию, напоминавшую огромного, непропорционально развитого Голиафа: колоссальные мощные руки и тонкие дрожащие ножки. Гитлер был не так уж не прав, когда говорил о колоссе на глиняных ногах. Эта армия имела самые большие в мире самолеты и самые тяжелые в мире танки, а пехота нередко пользовалась стрелковым оружием, в котором для каждого выстрела приходилось передергивать затвор, в то время, как немцы, наступая жидкими цепями, буквально ослепляли и сметали наших автоматным огнем.

Вот таким был расклад сил — не обещавший ничего хорошего даже при нашей многочисленности. Именно в это время к нам в эскадрилью приехал член Военного Совета киевского направления Юго-Западного фронта — секретарь ЦК Компартии Украины Бурмистренко. Среднего роста брюнет, лет пятидесяти, был в френче черного цвета из тонкой шерсти, какие тогда назывались «сталинками», без знаков различия. Должен сказать, что эти однообразные френчи очень соответствовали этим серым людям, мямлившим что-то одинаковое по всем поводам — на свое мнение имел право лишь человек, по имени которого назывался данный френч. Бурмистренко порасспрашивал о делах в нашей эскадрилье: куда летаем и что видим, какие цели атакуем? Мы рассказали. Он покачал головой. Порученец, стоявший рядом, записывал все подряд. Мы пожаловались, что на полях пропадает огромное количество овощей, а нас кормят по зимней норме, и каша уже не лезет в рот летчикам. Бурмистренко помотал головой — порученец записал. Толку с этого не было никакого. В боевых делах мы от Бурмистренко помощи не ждали, но вот со снабжением овощами, от которых во многом зависело настроение летчиков, нуждавшихся в витаминах, например, морковь обостряет зрение, он мог бы помочь. Впрочем, нам два раза привезли по ящичку мороженой клубники. Да чему удивляться, если в мирное время под Саратовым, в благодатных приволжских местах, летчиков все норовили кормить той же кашей и они, летающие на реактивных самолетах, чуть не бунт устроили. Снабженцы и повара были при казарменном социализме неприкасаемой кастой, приближенной к высшему руководству и пользующейся его благорасположением, с презрением смотрящей на всех, кто пониже прикормленных ими хозяев. Они были одними из хозяев жизни и норовили облегчить ее, сунув что-нибудь всем прочим по принципу: дали — жуй. Нередко первые лица бывали просто игрушками в их руках: холуи руководили холуями. В обществе всеобщего холуйства табель о рангах порой менялась местами.

Бурмистренко заехал в нашу эскадрилью по дороге на Окуниновский плацдарм — это зловещее наименование скоро стало хорошо известно всем защитникам Киева. Дело в том, что к середине июля немцам удалось переправить часть своих войск на совершенно незащищенный левый берег Днепра. Произошло это следующим образом: непосредственно к Киеву вышли 20 немецких дивизий, а одна из механизированных групп пошла севернее, по лесным дорогам через Радомысль, Иванково, прекрасно ориентируясь на местности. Вскоре эта группа, беспрепятственно продвигающаяся среди всеобщего хаоса, выскочила к Днепру в районе деревянного моста у села Окуниново, что на левом берегу. Этот добротно построенный мост, почти никем не охраняемый, «забыли» уничтожить наши отступавшие войска, под командованием известного героя проигранных сражений, вызывавшего самоуверенными заявлениями большое уважение Сталина, генерала Еременко. Видимо, обедал с водкой у Семы Буденного. Немцы, проскочившие по мосту на левый берег Днепра, захватили даже Остер. Наши опомнившиеся руководящие обалдуи принялись снимать дивизии с обороны Киева и бросать их для ликвидации прорвавшегося противника, который, того и гляди, мог превратить полуокружение Киева в полное окружение. Скорее всего, так бы и вышло, но у немцев просто не хватило сил, они слишком далеко продвинулись и чересчур растянули свои порядки. Наши контратакующие дивизии отбили Остер и сумели уменьшить плацдарм, удерживаемый противником, до размеров 10 на 10 километров. Но на этом кусочке немцы мгновенно вгрызлись в землю, отрыли несколько линий траншей, поставили металлические колпаки, врыли в землю танки, раскинули проволочные заграждения — все это за одну ночь. В день визита Бурмистренко в нашу эскадрилью мимо аэродрома весь день тарахтели трехтонки, подвозящие нашу пехоту к Окуниновскому плацдарму. Весь следующий день шло сражение, но атаковать укрепленные позиции одной пехотой — дело безнадежное, артиллерию и танки, выдвинутые к границе, наши болваны уже потеряли и теперь пытались проломить укрепления врага живой силой.

Здесь хочу сказать теплые слова о танкистах. Нам с воздуха было хорошо видно, как при малейшей возможности эти отважные ребята, в основном вчерашние трактористы, атаковали врага. Им приходилось очень туго — действовали практически в одиночку, наша пехота еще не научилась взаимодействовать с танками, авиационного прикрытия не было, а артиллерия не умела сопровождать танковые атаки огнем. Но танкисты действовали смело, компенсируя дерзостью многие наши непорядки. Сумей мы правильно использовать наши танковые войска, история войны выглядела бы совсем по другому.

Словом, Окуниновский плацдарм превратился в зловещий дамоклов меч, нависший над защитниками Киева с тыла. Наши 43-й и 2-й авиационно-истребительные полки потеряли здесь, за время обороны Киева, 11 самолетов. Погибли и летчики.

20 июля 1941 года наша эскадрилья получила боевой приказ нанести штурмовой удар с воздуха по автоколонне противника на шоссейной дороге к югу от Василькова в районе Старых Кодаков. На штурмовку немецкой механизированной колонны эскадрилью повел командир. Действительно, в районе Старых Кодаков двигалась длинная колонна войск противника, одних только автомашин, загруженных ящиками с боеприпасами, укутанных брезентом, было около тридцати. Брезент всегда был верным признаком перевозки боеприпасов. Командир подал команду группе перестроиться в правый пеленг на высоте 150 метров и атаковать колонну противника, выпуская реактивные снаряды по одному. После первого же захода на атаку всей эскадрильей две автомашины противника взлетели на воздух. Немцы открыли бешеный огонь из крупнокалиберных пулеметов, с турелей на кабинах машин. Пулеметчик бил, становясь ногами на сидение рядом с водительским, а пулемет был укреплен над ним, в круглом отверстии в крыше кабины. Густой дождь пулеметного огня барабанил по плоскостям наших самолетов. Мы продолжали крутиться каруселью над немецкой колонной, выпуская реактивные снаряды. Взорвалось и загорелось еще 11 машин.

В этом штурмовом налете был тяжело ранен Виктор Губичев. Зажигательная пуля попала в живот по касательной справа налево, пробила брюшину и зажгла обмундирование, от чего Виктор получил тяжелый ожог верхней части живота. Пока он тянул на свой аэродром, обмундирование на нем дымилось. Губичев в этом бою сражался геройски, поразил огнем своих ракет две автомашины с боеприпасами. С тяжелейшим ранением он сумел дотянуть на свой аэродром и посадить самолет.

Виктора сразу же увезли в госпиталь и больше мы ничего о нем не слышали. Знаю только, что его жена, медицинский работник, родом из Василькова, перед самой войной они жили два месяца, сразу после свадьбы, вместе с нами в коммунальной квартире, узнав о ранении мужа, все бросила и из эвакуации поехала разыскивать его в госпиталях. Думаю, что это был единственный шанс Виктора выжить. Был он смелый парень родом из-под Москвы.

21 июля 1941 года самолеты противника начали кружиться над Броварами, где разместился штаб Юго-Западного фронта, которым командовал Маршал Советского Союза Семен Михайлович Буденный. «Ю-88», а также и «лаптежник» «Ю-87», вроде бы от нечего делать, появлялись над небольшим городком, делали круг и уходили восвояси, видимо, поработав фотопулеметами. Наши штабисты забеспокоились — советское начальство всегда обладало повышенным чутьем к ущербу для собственной задницы. Мы получили боевую задачу: эскадрилья должна была непрерывно держать в воздухе восемь самолетов, оснащенных ракетными снарядами для прикрытия Броваров и его окрестностей. Воздушное дежурство устанавливалось с рассвета до наступления темноты. Высота полета от 2 до 3 тысяч метров. Собственно, мы прикрывали отделы штаба, разбросанные по всему городу и связанные телефоном, а сам штаб Буденного и его командный пункт, как мы выяснили позже, находился в близлежащем лесу, в отлично оборудованных, со стенами, обшитыми фанерой, землянках и укрытиях. Понятно, что такая вахта, дорого обошлась нашей эскадрилье, возможности которой она явно превосходила. Для обеспечения этого дежурства нужно было иметь по крайней мере пару полков истребителей. Двое суток мы вылетали до пяти раз на день, окончательно измотавшись физически, израсходовав огромное количество горюче-смазочных материалов и подсадив моторесурс наших машин. В конце концов, когда стало ясно, что еще неделя такого дежурства, и наши самолеты вообще не смогут подняться в воздух, нам было разрешено вылетать «по зрячему». Наземная телефонная и радиосвязь по-прежнему работали отвратительно, и о подходе противника нас никто не предупреждал. Пока увидишь немецкий бомбардировщик, пока запустишь мотор и взлетишь, пока наберешь высоту, то немец уже отбомбится и уходит, показывая лишь хвост. Вот чем обернулось отсутствие в нашей армии надежной связи, которую не заменишь никаким геройством. Мы могли встречать противника лишь на встречных курсах, иначе он просто, как говорят летчики, «желал нам долго летать».

26 июля 1941 года «Юнкерс-88», пролетавший над Броварами на высоте двух тысяч метров, был обстрелян нашей крупнокалиберной артиллерией, прикрывавшей аэродром. Такого нахальства высокомерный тевтон потерпеть не мог. «Ганс» сделал левый разворот и, бросив машину в крутое пикирование, сыпанул на нашу зенитную батарею шесть бомб по 100 килограммов каждая. Две из них упали на стоянку наших самолетов, засыпав их песком, а три около радиостанции, которая обеспечивала связь с нашим полком, который стоял в Савинцах. Зенитная батарея, стоявшая между аэродромом и Броварами, не пострадала. Зато со стороны нашей радиостанции к нам в эскадрилью прибежал молодой солдат-радист К. Г. Хавыло, бывший в сильнейшем испуге. Он дрожал и что-то лепетал. Мы с трудом его успокоили. Не так легко впервые оказаться под огнем. Уже в 1980 году я встречался в Киеве с К. Г. Хавыло, который работал на Киевской Кинофабрике и разыскал меня после одного из моих выступлений по телевидению.

После этой бомбежки нам стало ясно, что если немец и не обнаружил нашу стоянку, расположенную в лесу, то сделает это в ближайшее время. На войне очень важно упредить противника, разгадав его намерения. Тот не солдат, кто не пытается проникнуть в намерения неприятеля, поставить себя на его место. И потому мы рассредоточили свои самолеты по опушкам броварского леса.

27 июля 1941 года «Ю-88» прошел над нашим броварским аэродромом на высоте три тысячи метров как раз в момент взлета всей нашей эскадрильи на боевое задание — штурмовку танковой колонны противника на Житомирском шоссе западнее реки Ирпень. Было ясно, что «Фриц» нас засек. Теперь жди гостей. Они объявились на следующий день в семь часов утра — 27 «Ю-87» одномоторных «лаптежников» с решетками под крыльями для крутого пикирования. Это на вид очень неуклюжий и устаревший самолет был весьма эффективен во время бомбежек, и его остерегались как наши наземные войска, так и летчики. На наш аэродром посыпались авиабомбы, десятикилограммовые осколочные и зажигательные — термитные с ротативными оболочками. Ротативная бомба была сделана из фанеры и по форме полностью повторяла тяжелую авиабомбу: длиной до 3-х метров и сантиметров 90 в диаметре. Ее корпус был стянут слабенькими обручами, а сзади вместо стабилизатора приспособлен гнутый пропеллер для вращения бомбы в полете. В оболочке ротативной бомбы помещалось более сотни мелких бомб: осколочных, весом по 2–2,5 килограммов, или зажигательных. В мгновение ока наш броварский аэродром превратился в огненное поле, среди которого свистели осколки. Зажигательные бомбы подпрыгивали, как будто на дьявольском фейерверке. Конечно, если бы наши самолеты оставались на своем обычном месте, то наша эскадрилья просто перестала бы существовать. Я еще раз убеждался, что немцы, как противник, были гораздо сильнее и изощреннее японцев. Их оружие более совершенно и лучше отработано для применения в боевой обстановке.

Должен отметить, что к исходу первого месяца войны мы уже начали понимать, что расхлебывать заварившуюся кашу придется тяжело и долго. Первые дни войны мы все еще ждали, как нас уверяли в мирное время, что появятся откуда-то из глубины страны грозные непобедимые армии, десятки тысяч танков, небо загудит тысячами наших самолетов, и враг будет опрокинут и уничтожен. За месяц в нашем сознании произошла болезненная ломка. Приходилось признавать реальности, так непохожие на довоенную пропаганду: у нас слабая техника и бездарное командование, немцы нас бьют. Но наряду с этим нарастало ощущение того, что мы должны преодолеть все это. Появлялись упорство и ярость, заслонявшие страх смерти, свойственные славянам, многие сотни лет боровшимся со свирепыми степняками. Словом, надежда была на природные качества наших людей, которые, в конце концов, не подвели. Вот только люди с такими природными качествами, ей Богу, заслуживали лучшей судьбы и лучшего руководства. Высокомерные немцы были более изнежены, менее стойки, но превосходили в технике и организации.

В тот же день, 28 июля 1941 года, примерно через час после налета на наш аэродром, немецкие бомбардировщики группой из 36 самолетов «Ю-88» нанесли удар по штабу Юго-Западного фронта, который особенно не пострадал. Но как было обидно нам, истребителям, беспомощно наблюдать со своего аэродрома за работой авиации противника. Нас опять не предупредили о подходе противника, а вылетать «по-зрячему» — это означало вылетать впустую, бомбардировщики противника, конечно же успеют уйти. Этот налет стал роковым для небольшого украинского городка: целые кварталы были снесены, погибло много жителей. Зенитная артиллерия вела интенсивный огонь, но хотя и сбила два самолета, отогнать противника не смогла. Когда наша 3-я эскадрилья, два звена которой поднялись в воздух, попыталась преследовать противника, то «Юнкерсы» просто дали полный газ и легко от нас оторвались. «Почему это происходит?» — задавали мы друг другу бесполезный вопрос.

А тем временем немцы уткнулись в оборону наших войск на западе и юге Киева и не могли продвинуться вперед. Наша пропаганда, направляемая сверху, сразу бодро затрубила: «Киев есть, был и будет советским!», оказав этим очень плохую услугу многим киевлянам, в частности, евреям. Мне кажется, что Семен Буденный так обрадовался приостановке немецкого наступления, что стал убеждать себя и других — немцы выдохлись. Хотя не требовалось особого стратегического мышления, чтобы понять — противник ищет слабое место. Этим местом был тот самый Окуниновский плацдарм, где Днепр пересекал захваченный немцами хороший деревянный мост, длиной в 700 и шириной в 10 метров. Именно здесь постоянно сохранялась угроза окружения киевской группировки наших войск.

29 июля 1941 года два самолета: мой и младшего лейтенанта Михаила Деркача, который прикрывал меня сзади, вылетели на разведку противника по маршруту Житомир — Радомышль — село Иванково — село Окуниново. По всему маршруту, петляя по лесным дорогам, двигалось до сорока ротных колонн немцев в пешем строю, до 800 автомашин, тягачи волокли около сотни орудий разного калибра. Все эти войска явно направлялись на Окуниновский плацдарм. В ходе последующих событий нам стало известно, что противник сосредоточил в этом направлении до 20 дивизий. С ними сражалась пятая армия генерала Потапова, которую мы, летчики-истребители 43-го и 2-го истребительно-авиационных полков, активно поддерживали.

В этот же день, 29 июля 1941 года, наша эскадрилья получила приказ нанести штурмовой удар по колонне войск противника в районе Обухова. Вася Шишкин вел всю эскадрилью. Действительно, в районе цели мы обнаружили до сорока немецких автомашин. С первого же пуска ракеты Вася поджег бензоцистерну. Вверх взметнулся огненный факел с дымной шапкой. Мы обрабатывали колонну до тех пор, пока количество факелов не выросло до девяти, а колонна автомашин противника была полностью охвачена огнем, дымом, пылью. Как рассказывал мне потом Вася Шишкин, в момент атаки он заметил, что его мотор начал сильно греться. Давление масла упало до 0. Термопара головок цилиндра подскочила до 360 градусов. Все ясно — мотор работает без масла. Пуля пробила масляный бак самолета и 22 литра масла быстро убежало в это отверстие. Было понятно, что мотор вот-вот заклинит, а затем вспыхнет пожар. Самолет протянул еще километров 15 от цели, и Шишкин был вынужден приземлиться на территории, занятой врагом.

Что было делать? Своего командира мы любили, и нам не хотелось его терять. Вовремя заметив беду, которая с ним случилась, мы построились каруселью и принялись кружиться над местом приземления Шишкина. Место, где он приземлился, было ровным, без естественных препятствий. Влас Куприянчик, любивший опасные дела, вышел из строя и посадил свой самолет рядом с подбитой «Чайкой» Шишкина. Вася выскочил из своей машины и принялся забираться в кабину к Власу. Пока они пристраивались в тесной кабине, к севшим «Чайкам» уже пылила автомашина с немецкими солдатами. Уж не помню, кто из ребят вышел из строя и гонялся за ней, тарахтя пулеметами, пока не поразил. Машина остановилась, немцы разбежались по полю и залегли. Конечно, все были очень рады, что спасли своего командира. Должен сказать, что Влас Куприянчик был до предела храбрый летчик. За спасение командира в бою приказом командующего фронтом он был награжден орденом Ленина. К сожалению, посмертно. Через неделю Влас погиб, а известие о его награждении пришло в полк дней через десять. А ранее мне не раз приходилось запрещать Власу Гавриловичу снижаться во время атак до самой земли и пикировать ниже высоты в 150 метров над землей — по Боевому Уставу ВВС. Я не раз говорил Власу, что боевые уставы написаны кровью и не будет большого подвига погибнуть попусту. Но молодой задорный парень смело отвечал: «Мы, товарищ комиссар, не из трусливого десятка». Что ж, извечное: если бы молодость знала, если бы старость могла.

А события накатывали грозным валом — немцы все теснее сжимали кольцо вокруг Киева, а у нас во всем была нехватка: войсках, технике, транспорте, продовольствии, снаряжении. Деньги стали заметно терять свою стоимость, возле киевских магазинов стояли огромные очереди. Через железнодорожные мосты то и дело проходили на восток поезда с оборудованием и рабочими заводов. Промышленность Киева остановилась. Чувствовалось, что у нас маловато силенок, чтобы одолеть шестую немецкую армию, осаждавшую Киев, потом именно эта армия попала в наше окружение под Сталинградом, но пока у нее впереди были победы.

Несколько раз мне случалось проезжать по Киеву, направляясь в штаб дивизии. Люди на улицах выглядели подавленными и всякого военного сразу окружали толпой, тревожно спрашивая: «Как складывается обстановка на фронте! Сумеем ли мы удержать Киев?» Что я мог ответить людям во время таких разговоров. Отвечал уклончиво, хотя нам, летчикам, пожалуй, лучше всего было видно, как упорно немцы готовят окружение города, как контратаки наших войск не приносят нужного эффекта, без достаточной поддержки артиллерией, авиацией, танками. Должен сказать, что наша кадровая армия, почти вся погибшая в 1941 году, дралась упорно и смело, но как же неграмотно ею руководили!

Многие жители Киева, видимо подчиняясь интуиции, которой всегда следует верить, покидали город. Особенно евреи. Но наша оголтелая пропаганда, без конца трубившая о неприступности города, делала свое черное дело. Многие оставались.

Должен сказать, что активно работала и пропаганда врага. На нашем аэродроме мы постоянно находили листовки, призывающие убивать жидов, командиров, комиссаров и переходить на сторону врага. Немецкое радио захлебывалось передачами на русском языке под бравурные марши с комментариями военных обозревателей, сводившимися к тому, что наше дело — табак. Конечно, немцы сильно преувеличивали свои успехи, но многое было и правдой. Впрочем, ничто так не страдает на войне, как правда. Каждый командир, желая блеснуть перед другими своими боевыми успехами, превращается в неудержимого лгуна. Этим грешили как наши, так и немцы. Особенно злило нас в передачах немецких радиостанций утверждение, что вся авиация Юго-Западного фронта полностью уничтожена. Да, примерно половина из 1900 самолетов разных марок, имевшихся на Украине: истребителей, бомбардировщиков, штурмовиков и разведчиков были потеряны в первые дни войны на приграничных аэродромах. Но ведь мы, уцелевшие, давали с левого берега Днепра немцам хорошего перца.

С каждым днем боевая нагрузка на летчика нарастала. Вместо двух, положенных по Боевому Уставу ВВС, вылетов в день, мы делали до пяти. Пять раз в день каждый из нас ставил свою жизнь на карту. Нервное напряжение достигало предела. Думаю, что я выдерживал, благодаря закалке, полученной с детства, кубанскому солнцу, хлебу и молоку. Так же, как под Сталинградом, в воздушных боях с истребителями противника, меня спасала привычка вертеть головой, приобретенная еще в пастушеском детстве: все поглядывал, где мои коровы. Наши летчики изнемогали, техники не успевали произвести заправку боекомплекта на самолетах, как перед эскадрильей ставились новые задачи.

К 20 июля 1941 года противник накопил силы и прорвал линию нашей обороны на рубеже Теремок-Жуляны, захватив район Голосеевского леса и Ветеринарный Институт. Артиллерия немцев с ближней дистанции обстреливала мосты через Днепр и сам город. На западной окраине дела обстояли получше. Наши войска зацепились за глубокие овраги и не отступали ни на шаг. Вскоре здесь заняла позиции вновь организованная 37-я наземная армия под командованием уже упоминавшегося мною, будущего предателя, главнокомандующего РОА генерала Власова, знакомого мне по Китаю, и обстановка окончательно стабилизировалась — немцы не могли здесь пройти до самого конца обороны Киева. Власов организовал оборону умело и нам с воздуха было видно, как атакующие немцы оставляют перед нашими позициями множество трупов.

29 июля к вечеру нашей эскадрильей был получен боевой приказ наутро нанести удар по артиллерии противника, которая обстреливает Киев с северной опушки Боярского леса. Была моя очередь вести эскадрилью на боевое задание. Не стану преувеличивать свои заслуги, но далеко не все комиссары вылетали в бой. Было много нажимавших на политическую агитацию в землянках, и им было не стыдно. Зато к этому времени ко мне уже прочно прилипло: «наш боевой комиссар». В той обстановке это было больше любых орденов.

Ранним утром мы вылетели на опасное задание: с пикирования бомбить артиллерию противника. В предрассветной мгле и при небольшом дождике с аэродрома стартовали: я, Бубнов, Берая, Курприянчик, Деркач, Полянский, Фадеев и Чернецов. Когда мы поднялись с Броварского аэродрома, то наверху посветлело, а внизу еще лежала темнота, в которой прекрасно были видны выстрелы немецкой артиллерии вокруг Киева. Из стволов вырывалось длинное рыжее пламя. Снаряды падали на Жулянский аэродром, где проходили позиции наших войск, по Посту Волынскому, поднимали огромные водяные столбы, падая в Днепр в районе мостов.

На наших самолетах были подвешены по две бомбы ФАБ-50, а каждый пулемет был заряжен 480 патронами. Ориентируясь на орудийные выстрелы, я вывел группу в район опушки Боярского леса, откуда и подал команду, накренив «Чайку» вправо, что означало перестроение группы в правый пеленг и подготовку к атаке. Ребята действовали четко: быстро перестроились, выдерживая дистанцию и интервал. Зайдя с запада, я перевел свой самолет с левого разворота в крутое пикирование на батарею противника. Высота начала пикирования 1500 метров, бомбометание с полукилометра и через двести метров вывод машины из пикирования. Крепления крыльев завыли и наши самолеты, как летающие балалайки несущиеся с крутой горы, запели расчалками, устремляясь к земле. Выходя из пикирования, я посмотрел на землю, где расцветал огнем сильный взрыв. Вероятно, бомба угодила в склад боеприпасов. Во время следующих заходов мы обстреливали артиллерийские позиции из пулеметов. На пятом заходе я увидел, как один наш истребитель на низкой высоте обстреливает из своих пулеметов солдат противника, которые выбегали из Боярского леса и рассыпались по полю, как тараканы из кубла, куда плеснули кипятком. Я сразу понял, что за пехотинцами врага, над самой землей, гоняется Влас Куприянчик. Его пулеметы уже уложили человек пять или шесть. С земли нарастал пулеметный и автоматный огонь по нашим самолетам. На шестом заходе для атаки я увидел, как один наш самолет, плавно выходя из атаки, вдруг резко взял угол набора высоты и «свечой» взмыл вверх. На высоте примерно 400 метров, он свалился в левый крен, а потом, перейдя в отвесное пикирование, врезался в землю. На месте падения высоко в воздух поднялся огненный шар.

Эта боевая потеря резанула по сердцу. Когда я вывел эскадрилью с поля боя и повел на свой аэродром, по почерку полета летчиков сразу определил, что мы потеряли Власа Куприянчика: смелого, дерзкого парня, человека из храброго десятка. Так и не сумел я уговорить Власа быть поосторожнее. Наши перепалки порой доходили до его намеков, что, мол, комиссар трусит. А я был просто постарше его возрастом, имел китайский боевой опыт, который спасал меня всю войну, и чувствовал, что эта война будет долгой, и горячиться, воюя с немцем — дело бесполезное. Влас Куприянчик был нашей третьей боевой потерей с начала войны. Он был родом из Белоруссии. Перед самой войной Влас женился и у него родился сынишка.

Вокруг Киева немцы сосредотачивали все больше артиллерии разного калибра, и нашим войскам все труднее было удерживать позиции. Западая техника и организация явно брали верх над восточными доблестями: безмолвной покорностью и самоотречением. В очередной раз восточный путь, путь несвободы, как во времена Ивана Грозного, так и теперь, во времена Сталина, завел Россию в тупик. Борьба с дикостью при помощи варварства вновь не принесла устойчивых результатов.

Наша дикость проявляется во всем и до сих пор. В середине 80-х годов после одного из моих выступлений по телевидению в 85 киевскую школу, которая организовывала телевизионную передачу и шефствовала над нашим 43 истребительно-авиационным полком, обратился сын Власа Куприянчика. В одном из классов школы мы с ним встретились: зрелым мужчиной, крупным, в очках, солидной наружности. Я рассказал ему об отце — он протирал очки платком. Выяснилось, что жена Власа, Оксана, умерла в эвакуации. Его вырастила бабушка — мать матери. Сейчас он главный инженер крупного научно-исследовательского института, что возле станции метро «Левобережная». Да вот беда, приходится ездить в Киев из Василькова. Уже много лет не может получить хотя бы комнату в Киеве. Заикаться о том, что отец геройски погиб при обороне Киева, как-то не с руки. Да и бесполезно.

Мне самому приходилось не раз наблюдать, как упоминание о заслугах ветеранов не вызывает ничего, кроме ворчания и желания от них отмахнуться. Конечно, сделала свое дело и навязчивая официальная пропаганда, вызывавшая у людей буквально аллергию на слово «ветеран», которых кое-кто издевательски называет «ветеринарами». Все навязчивое, чрезмерное, а именно таким было проведение праздничных шоу с толпами солидных одних и тех же людей при орденах, где было совершенно очевидно, что их позвали сегодня для произнесения речей, а завтра о них забудут, вызывает пресыщение. Многих раздражали ничтожные, в общем-то, льготы ветеранов, в нашей истощенной милитаристской горячкой бедной стране. Кое-где ветераны за скромную мзду пристроились без очереди брать железнодорожные билеты, компрометируя нас всех. Кое-где «ветераном» был толстожопый тыловик или отсидевшийся трус, а солдат фронтовик загибался с голода. Не лучшей рекламой был долгие годы и «главный ветеран» страны — маршал Леня Брежнев, из старческого слабоумия увесивший себя наградами, как молодой солдат значками. Все это так. Но, к сожалению, сказывается и дикость нашего народа, привычка не дорожить самоценностью человеческой личности. Привык наш народ, что поколения уходят с лица нашей земли, как морские волны с прибрежного песка, не оставляя воспоминаний. Были люди — совершали подвиги, ну и Бог с ними. Вроде бы так получается. Особенно сейчас, когда под пересмотр исторических доктрин попала и война. Пожалуй, самое грустное не то, что люди забывают и не хотят слышать о славных делах предков, а то, что они внутренне как бы соглашаются, что и их собственные дела будут преданы забвению, а значит, можно вести себя на этой земле как-нибудь. Человек гораздо хуже «причесан» внутренне, морально, когда не оглядывается на предков, не думает о потомках и не смотрятся в зеркало вечности. Помпезными празднествами истинной культуры не заменишь.

Итак, Влас погиб, а война катилась дальше. 31 июля 1941 года мы наносили штурмовой удар по колонне живой силы противника в районе Вита Поштовая. Боевую группу снова вел Вася Шишкин. По шоссейной дороге передвигались колонны солдат, и двигались автомашины. Мы появились совершенно внезапно для врага на малой высоте. Сразу же открыли огонь реактивными снарядами и подожгли 14 автомашин. Немецкие солдаты повыскакивали из них и ложились в дорожных кюветах и складках местности. Мы еще долго кружили над полем боя, поливая их пулеметным огнем. В этом бою особенно отличились младший лейтенант Бондарь и лейтенант А. Н. Романов, уничтожившие по две бортовые автомашины немцев. По нашим подсчетам, до двадцати солдат противника оставил навечно на украинской земле Вася Шишкин, летавший буквально над самыми кюветами, посылая на врага струи пулеметного огня. В этом бою мы впервые познакомились с тактикой немецких истребителей, которые, взлетая четверками с нашего васильковского аэродрома, барражировали над своими войсками и подоспели к моменту нашей штурмовки. Как щука на теплом азовском мелководье затесывается в стаю молодого судака и, подобрав момент, хватает рыбеху, так в наш боевой строй затесались «Мессера».

Эта тактика — тихонько пристроиться, не будучи сразу обнаруженным в горячке, наметить жертву и внезапно срезать ее пушечным огнем, часто приносила немецким летчикам успех на малой высоте. Когда же мы ходили на большой высоте, то немцы нередко применяли другую тактику: шли над самой землей, почти сливаясь с ней своей пятнистой раскраской, затем, выбрав себе объект и определив маршрут нашего барражирования, атаковали из нижней задней полусферы на большой скорости длинной пушечной очередью — в 20–30 снарядов. А иной раз «Мессер» уходил в сторону, набирал высоту с превышением на 1000 метров над нашей барражировавшей группой, потом подбирался поближе, маскируясь облаками, разгонял машину на полном газу и, как коршун хватает голубя, ударял по нашей машине. Так погибли многие наши летчики. Преимущество в технике диктовало немцам тактику. Но в бою над Витой Поштовой одному «Мессеру» не повезло. Ввязавшись в воздушную кутерьму над дорогой, он утратил свои главные преимущества — в скорости и мощном прицельном огне. Цели мельтешили, как мухи на кухне в жаркий день, и прицелиться было очень сложно. Тем более, что у «Мессера» был один существенный недостаток по сравнению с «Чайкой», из открытой кабины которой был великолепный обзор. Пилота «Мессершмитта» сзади прикрывала прочная глухая бронеспинка, а колпак был сделан из толстого бронестекла. Это хорошо прикрывало кабину от пуль, но и ухудшало обзор, особенно в калейдоскопическом ближнем бою с коренастым коротышкой «И-16».

Так вот, «Мессер», летая с нами на малых скоростях, уже совсем было подстроился в хвост одной из «Чаек» для атаки, но здесь его заметили два наших летчика: старший лейтенант К. И. Берая и младший лейтенант Николай Киктенко. Они подловили «Мессер» на развороте и, атаковав по очереди, обрушили на него восемь струй пулеметного огня. Немецкая машина вспыхнула и понеслась к земле.

В тот же день я водил группу из восьми самолетов на штурмовку противника в районе Теремков. Немцы без конца подбрасывали силы, штурмуя Киевский оборонительный обвод. Вылетев через Лысую Гору на цель, мы обнаружили в указанном разведкой районе 11 больших бортовых машин, перевозивших груз, укрытый брезентом. Явно боеприпасы. Понятно, немцы придавали немалое значение этому грузу, колонну сопровождали две танкетки со спаренными пулеметами на башнях. Стоило нам развернуться для атаки, как эти спарки открыли по нам бешенный пулеметный огонь. По сценарию боя, подавлением средств ПВО противника в нашей группе занимались старший лейтенант В. И. Шлемин и младший лейтенант Н. Н. Новожилов. Они не участвовали в атаке на автомашины, а барражируя выше, высматривали точки ПВО противника. С первой же атаки огнем реактивных снарядов они вывели из строя пулеметчиков, стрелявших с танкеток, и мы могли атаковать автоколонну спокойно. Две автомашины с боеприпасами взорвались, подняв в воздух большой столб огня и дыма. Шесть раз заходили мы на колонну врага и уничтожили семь автомашин. На этот раз повезло мне и Мише Бубнову. Мы записали на свой боевой счет по две автомашины. Атаковать мешал лишь автоматно-пулеметный огонь с земли, который вели команды сопровождения и водители грузовиков. Все самолеты были здорово им повреждены. После боя я насчитал в своей машине тридцать одну пробоину в фюзеляже и плоскостях.

Особенно пострадал наш секретарь партийной организации, адъютант авиаэскадрильи старший лейтенант Шлемин. Видимо, на танкетках были установлены еще и мелкокалиберные пушки «Эрликон», 23-х миллиметровый снаряд которых пробил брюхо самолета и взорвался в кабине, между ногами летчика, исковыряв их осколками. Ясно было, что нужно выходить из боя. Мы уже начали перестраиваться, когда, тут как тут, нас атаковали четыре «Me-109Ф» — с форсированным мотором, базировавшиеся на васильковском аэродроме. Воздушный бой протекал вяло. Видимо, уже уверенные в окончательной победе и мысленно получившие каждый по большому куску украинского чернозема в собственность, как обещал им Гитлер, немецкие летчики рисковать не хотели, норовили атаковать снизу с короткой дистанции. Но мы уже знали эту их манеру и вовремя уворачивались. В конце концов «Мессера» от нас отцепились и потянули на свой аэродром. Как ведущий группы, я пересчитал машины. Одной не хватало. Вскоре выяснил — младшего лейтенанта Бондаря. Это был очень хороший как человек, мягкий по характеру, красивый молодой парень, недавно женившийся и все сокрушавшийся вслух: «Наверное, меня убьют. Кому же моя жена достанется? Она такая хорошая». На что я ему отвечал: «Перестань об этом, брось. Лучше думай, как летать и сбивать немцев». Должен сказать, что предчувствие неизбежной смерти и связанная с этим депрессия накатывала время от времени почти на всех летчиков. Но, увы, у Бондаря это было предчувствие своей судьбы. Он говорил еще: «Для войны я слишком мягкий по характеру». Мне было жалко этого парня и, обнаружив его отсутствие в строю самолетов над Жулянами, я оставил свою группу лететь на наш аэродром, а сам решил возвратиться на поле боя, поискать Бондаря. Вдруг он тягается с «Мессером», и ему нужно помочь.

Стоило мне отделиться от группы, как я, вертя по своей привычке головой и частенько заглядывая под хвост своего самолета, как цыган под хвост кобыле, сразу обнаружил «охотника» — «Me-109Ф», подбирающегося снизу и уже взявшего меня на прицел и сокращающего дистанцию для открытия пушечного огня. Я мгновенно, автоматически, бросил свой самолет в сторону, и очередь снарядов на расстоянии одного метра просвистела мимо правой плоскости моей «Чайки». Пилот открытой «Чайки», как мотоциклист на улице, все не только видит, но и слышит. «Мессер» не стал настаивать и, нырнув куда-то вниз, потерялся из виду. Пролетая над Лысой Горой, южнее Киева, я увидел наш одиночный самолет, тянувший на Броварской аэродром, к которому подстраивался немец, может быть тот самый, который пытался меня сбить. К великому сожалению на этот раз его «охота» была удачной. Возможно, Бондарь, а именно он был пилотом одинокой «Чайки», благополучно выбравшись из боя, расслабился и не смотрел по сторонам, думая о своей молодой жене. Немец подстроился, прицелился, сократил расстояние и ударил из пушки. «Чайка» Бондаря вспыхнула и стремительно полетела к земле, рухнув в Голосеевском лесу около Ветеринарного Института.

Что здесь скажешь? Разве что помянуть недобрым словом еще раз наших руководящих дебилов, по приказу которых было понастроено огромное количество тихоходных громадных бомбардировщиков, но они так и не позаботились об оснащении типового фронтового истребителя путящей радиостанцией.

Нашим техникам и механикам пришлось немало повозиться с нашими побитыми машинами, но они сумели за одну ночь заменить два поврежденных мотора и устранить все мелкие повреждения. Наутро эскадрилья была вновь готова к взлету. Наши «технари» были замечательно трудолюбивые и находчивые ребята. Жаль, что я помню только младшего лейтенанта Соловьева и техника — лейтенанта Яшу Мазуренко.

А вот нашему адъютанту эскадрильи и секретарю партийной организации Васе Шлемину, обе ноги которого были полны мелких осколков, предстоял совсем другой ремонт. Конечно, Шлемин мог уехать в госпиталь. Но на фронте бывалые люди не очень-то к этому стремились. Ведь вернешься в другую часть, и без поддержки товарищей, с которыми понимаешь друг друга без слов, погибнуть будет гораздо проще. Кроме того, нарастало озлобление против немцев, азарт от удачных ударов, которые мы им, наконец-то, наносили.

А потому Вася Шлемин, никому ничего не говоря, пригласив за землянку медсестру эскадрильи Аню, превратился в Эскулапа. При помощи Ани, вооружившейся ватой, бинтом, йодом и большой иголкой, он принялся выковыривать осколки из своих ног, сразу замазывая ранки йодом, закрывая бинтом и ваткой, которые приклеивал к коже авиационным клеем — эмалитом. Мы с Шишкиным, узнавшие о хирургических опытах Васи, предложили ему отправиться в госпиталь, но он только рукой махнул. Шлемин, так толком и не вылечившись, продолжал летать на боевые задания до самой своей гибели 6 сентября 1941 года. Был он чуть выше среднего роста, крепким парнем, из-под Москвы. Сероглазым, спокойным по характеру, обладателем густой копны белокурых волос, представлявших из себя точную копию жестких негритянских кудряшек, только в славянском варианте.

Я на всю жизнь запомнил его, ковыряющегося иголкой, предварительно обмакнутой в спирт, в глубокой ране. Обнаружив осколок, он удовлетворенно хмыкал, забирался в прозондированное отверстие пинцетом и извлекал кусочек металла. Вася был бледен и аккуратно складывал извлеченные осколки в кучку, ведя им строгий счет. Нет, немцы явно плохо представляли, с кем они связались. Они торжествовали победу, а наши ребята только входили в боевой азарт.

Назову фамилии ребят, которые прибыли к нам в эскадрилью на пополнение в середине июля 1941 года и сразу стали своими. На войне два-три дня, и человек уже старый товарищ. Это уже упоминавшиеся мною Алексей Николаевич Романов, Анатолий Савельевич Коробков, Николай Николаевич Новожилов, Михаил Деркач, Киктенко, и еще один младший лейтенант, черкес по национальности, очень красивый юноша, который погиб во время первого же боевого вылета, фамилия которого не сохранилась у меня в памяти. Знаю, что до авиации он был секретарем райкома комсомола у себя на Кавказе. В этом своем первом и последнем бою он был моим ведомым, мы штурмовали противника на шоссейной дороге Остер-Козелец, куда немцы вырвались с Окуниновского плацдарма. Заходили на атаку вместе, а вышел я один. Пары, атаковавшие сзади нас, видели, как самолет моего ведомого был сбит зенитчиками.

1 августа 1941 года мы получили задание, которое говорило, что люди, руководящие нами, или совершенно не знают возможности самолета-истребителя, или бросают в бой с отчаяния все, что под руку попадется. Наша эскадрилья получила боевой приказ разрушить мостик на речонке у села Вита Поштовая, километров за двадцать южнее Киева. Мостик был длиною в пять метров и метра три-четыре шириной. Наши «Чайки» были совершенно не приспособлены для прицельного бомбометания, а здесь еще цель была крошечной. Мы и до этого ее не раз бомбили, но все безрезультатно. Проще всего было нашей пехоте сжечь этот мостик при отступлении. Впрочем, немцам с их отлично налаженной инженерной службой не составило бы труда навести его вновь за пару часов. Но вот затесался какому-то руководящему болвану в голову этот ничего не значащий мостик через ручей, и мы всей эскадрильей полетели его бомбить. Противник, заметивший повышенный интерес нашей авиации к этому «грандиозному» инженерному сооружению, сразу же спрятал в лесу около него две батареи мелкокалиберной зенитной артиллерии. И потому, когда мы, перестроившись в правый пеленг, принялись бросать на этот мостик бомбы ФАБ-50, нас сразу встретил густой зенитный огонь. Мостик оказался злосчастным и невезучим. Мы изрыли воронками все вокруг него, причем попадали порой на расстоянии до пяти метров, а сам мостик был цел и невредим. Стоит он и до сих пор, как заколдованный, пережив все катаклизмы, во всяком случае, стоял до 1980 года, когда я бывал в тех местах последний раз. Такова уж, видно, его судьба.

А судьба одного из наших летчиков, грузина Константина Берая, сражавшегося еще в Китае, завершилась гибелью над этим проклятым мостиком. По приказу какого-то руководящего шута горохового, в похмельном мозгу которого, видимо, затесался этот мостик в числе важнейших задач текущей войны, мы выполняли самоубийственный маневр: сгрудили над крошечной целью целую кучу деревянных истребителей. Мелкокалиберные зенитные пушки открыли по нам убийственный огонь. Константин Берая атаковал их, подавляя пулеметным огнем, и наскочил прямо на струю снарядов. Его самолет врезался в землю, не выходя из пикирования, метрах в пяти от зенитных пушек противника, превратившись в большой огненный шар. Всем нам было очень жаль Костю, которого любили все в эскадрилье. А еще горше было, что погиб он на никому не нужном, пустом деле, бомбя, как говорили наши летчики, «три кубометра дров». До сих пор там остались воронки от наших авиабомб, заросшие травой. На аэродроме мы провели траурный митинг, на котором поклялись отомстить врагу за гибель наших товарищей. Враги-то враги, а как быть с собственными преступными идиотами? И в наших головах, как говорят, пробила искра. Мы поняли, что далеко не во все задания, которые получаем, нужно вкладывать всю душу. Нужно больше полагаться на собственный котелок, который существует отнюдь не только для того, чтобы пилотку носить. Иначе нас скоро всех перещелкают, как охотник фазанов. Боевая обстановка и угроза гибели быстро вернули нас к здравому смыслу.

Должен сказать, что дня за три до этого, при вылете на штурмовку противника в район села Хатунок, у меня состоялся разговор с Костей Берая, который ясно показывает, что он чувствовал предстоящую гибель всем существом и даже инстинктивно пытался спастись от нее. Я его за это не осуждаю. Начавшаяся воздушная мясорубка была так ужасна, нас так безжалостно бросали на верную гибель, заставляя выполнять несвойственные нам задачи, что спастись было естественным человеческим желанием. Тем более, что мы прекрасно знали, как в штабах веселятся многочисленные разъевшиеся полупьяные начальнички, прятавшиеся за нашей спиной и толкавшие нас в огонь, под бодрый пьяный смех «войны без потерь не бывает». Так вот, дня за три до гибели Кости ему со своим звеном предстояло лететь в составе моей группы штурмовать противника возле Хатунка. Звоню Косте, звено которого находилось на другом краю аэродрома, и сообщаю, что завтра вылет. И вдруг Костя совершенно неожиданно отказывается. Сажусь на аэродромный «козлик» и еду к Косте. Берая заявляет, что воевать будет лишь за Грузию, а здесь, где ему обязательно «отдерут копыта» в борьбе за Украину и Россию, ему делать нечего. Он лучше поедет на Кавказ к деду в горы и будет кушать там барашка. А если враг сунется туда, то уж тогда он ему покажет. Конечно Костя перепсиховал и полетел в бой. Деваться ему было некуда, Кавказ далеко, а особисты близко. Впрочем, грузины чувствовали себя увереннее других и позволяли себе многое из того, что другим запрещалось. Сталин и Берия, на которых они нередко намекали, казалось, незримо стоят за ними. Впрочем, как сейчас понимаю, в Косте просто заговорила предсмертная тоска. Недаром он вспомнил места своего детства, горы, виноград, деда с баранами. Могилой Кости стал огненный шар, поднявшийся над украинской землей недалеко от села Вита Поштовая.

Следующим на прицел немецким стрелкам, у которых явно хватало пуль на всех, попал наш командир Вася Шишкин. Недалеко от села Глеваха, во время штурмовки войск противника, он получил пулевое ранение в левую ногу. Пуля по касательной к кости вошла в районе таза и, пробив мякоть навылет, вышла почти под коленом. После посадки Вася позвал ту же неизменную санитарку Аню и с ее помощью обработал рану. После перевязки Шишкин не пошел в госпиталь, а прихрамывая на левую ногу, продолжал водить эскадрилью на боевые задания. А санитарка Аня каждый вечер обрабатывала рану и меняла повязку. Так поступали многие наши ребята, полные желания не отступить ни на шаг и не отдать врагу Киев.

Запомнилась мне июльская штурмовка колонн противника между Радомышлем и Иванковым, километрах в пятидесяти от Киева. Местность, по которой проходила проселочная дорога, была покрыта лесом и плохо просматривалась с воздуха. Среди лесов ящерицей проползала автоколонна противника — более сотни груженых машин. И все же мы ее обнаружили. Вот это была цель. Не то, что проклятый мостик возле села Вита Поштова, который после нас бомбили летчики 2-го полка, тоже потерявшие одну машину и пилота. Все напрасно. Мостик стоял, как заговоренный. А колонна на лесной дороге была прекрасной целью. После нашего появления автомашины остановились и солдаты рассыпались по лесу. Мы, как на учениях, спокойно заходили и прицельно выпускали ракетные снаряды по грузовикам. С первого же захода подожгли три грузовика с боеприпасами, которые рвались, разбрасывая в стороны свои остатки. Затем уничтожили еще восемь машин. В этом бою отличились молодые летчики, младшие лейтенанты Иван Васильевич Фадеев и Миша Деркач, уничтожившие по две автомашины и поставившие точку в этой увертюре, угодив ракетным снарядом в бензозаправщик.

Однако, к концу штурмовки немцы опомнились и поставили перед нашими самолетами огневую завесу из пуль и мелкокалиберных снарядов. Пора было выходить из боя. Когда я собрал всю группу, то обнаружил, что не хватает машины Ивана Фадеева. Еще одна боевая потеря? Нет, Ивану повезло, да и он сам уверенно шел навстречу удаче.

Как потом рассказывал он сам, мотор его самолета заклинило попавшим мелкокалиберным снарядом. Пришлось производить вынужденную посадку на территории, занятой противником, между лесом и Днепром, на северной оконечности киевской обороны. Площадка была не из удобных и Иван сел на брюхо самолета. Сначала он спрятался в близлежащем лесу, а ночью добрался до деревни на самом берегу Днепра. Здесь почти у каждого местного жителя была лодка. Дядька, с которым Фадеев договаривался о переправе на левый берег Днепра, занятый нашими войсками, оказался глубочайшим материалистом. Прекрасное качество это очень свойственно украинским крестьянам из поколения в поколение, привыкшим к тому, что по их земле передвигаются армии разных государств и, если всем помогать бесплатно, то не хватит ресурсов даже такой богатой страны, как Украина. Перевозчик ободрал Ивана в полном смысле слова догола. В качестве гонорара за переправу забрал кожаный реглан, сапоги, белье, деньги и наручные часы. Взамен Ивану из дядькиного цейхгауза было выдано гнилое тряпье, на котором долгие годы спала его дворовая собака. Двое суток Иван переждал в укрытии, которое хозяин соорудил ему на огороде, почесываясь от собачьих блох. Наконец наступила темная ночь, и хозяин на маленькой лодочке, под самым носом у немецких солдат доставил Ивана на левый берег Днепра. Как водить за нос всех и всяческих пришельцев, украинцев учить не надо.

Какова же была наша радость, когда в расположение эскадрильи появился наш Иван Васильевич Фадеев: грязный, небритый, голодный как волк, в мундире из собачьего логова. Мы принялись его обнимать, но ему было не до нежностей. «Жрать хочу!», — были первыми словами, которые мы услыхали от Ивана, хорошо усвоившего, что война войной, а обед по расписанию. Хорошая еда для летчика, это просто такая же необходимость, как теплый комбинезон или исправно работающий двигатель. Иван наелся, отоспался и уже утром полетел в бой, в тот же самый район, где до этого был сбит врагом.

Вообще Иван Фадеев, подобно гоголевскому Ноздреву, был человек исторический — с ним нередко происходили разные истории. В 1942 году под Сталинградом немцы снова его сбили. Иван попал в плен к румынам, которые не отличались особенной отвагой на поле боя, но с пленными обращались свирепо, сводя счеты за Бессарабию и Северную Буковину. Видимо пострадал за эти территориальные притязания Сталина и наш ни в чем не повинный Иван — румынский генерал бил его сапогами. Из плена Ивану удалось удрать и наши направили его, как человека бывалого, заместителем командира полка по летной части в тыловой полк. Мать Ивана получила сообщение о гибели сына. Сразу явиться домой Иван не решился, рискуя вызвать у матери жесточайший стресс. Пришлось уговорить соседей сочинить матери о каком-то письме, якобы указывавшем, что Иван жив. А здесь заявился и он сам.

Но, пожалуй, самой любопытной историей из всех приключившихся с Иваном, была история его нечаянного отцовства и дедовства. Дело в том, что перед самой войной одна из васильковских девушек, работавших в нашем гарнизоне, махнула рукой на заветы Тараса Шевченко, категорически запрещавшего чернобровым украинкам кохаться с москалями и закрутила любовь с Иваном. Как клянется сам Иван, он собирался на ней жениться. Девушка забеременела, а полк в зареве пожаров перелетел на левый берег Днепра. Эта любовная история за четыре военных года подзабылась, и Иван не стал разыскивать свою бывшую невесту: женился на другой и жил в Москве, произведя двух детей. Каково же было его удивление, когда в середине 60-х годов в его московскую квартиру явилась молодая женщина с мужем, здоровенным трактористом-украинцем и к полному ошеломлению Ивановой жены сообщила, что она его дочь, и, сразу же произведя Фадеева в деды, добавила, что есть уже и внук. Поскольку об алиментах речь не шла, то жена Ивана несколько успокоилась, и дело закончилось шумным застольем, во время которого Иван, любивший выпить, опустошил со своим зятем трехлитровую банку самогонки, привезенную из Василькова, закусывая украинским салом. Как все москвичи, Иван обожал потреблять все привозное, особенно украинское и особенно на дурняк. Дочь долго разыскивала Ивана по разным справочным каналам Министерства Обороны и в конце концов преодолела бюрократическую рутину наших архивов и отыскала. Именно того Ивана Фадеева из огромного числа таких же, служивших в 1941 году, на Украине.

Затем Иван написал мне в Киев, что его жена умерла. Я посоветовал ему вернуться к первоначальному варианту. Иван, работавший тогда военруком в школе, был у меня в Киеве проездом в Васильков и говорил, что едет посмотреть на свою бывшую невесту и слегка кутнуть-развеяться с зятем, познакомиться с внучкой. По-моему, из всего комплекса задач его больше всего волновала встреча с зятем. Не знаю, чем закончилась эта история, вряд ли веселой свадьбой через тридцать лет — слишком далеко развела людей жизнь за это время.

В конце июля 1941 года жаркие бои вспыхнули в южной части Киевского оборонительного обвода, в районе нынешней Выставки Достижений Народного Хозяйства. Однако ворваться на территорию Сталинского района Киева, знаменитого извозческими и босяцкими традициями — Димеевку, а тогда Сталинку, описанную в повести Куприна «Яма», немцам не удалось. Пехота врага несла значительные потери. Именно во время одной из таких немецких атак, двадцать первого июля 1941 года, наша эскадрилья получила боевой приказ нанести бомбовый удар по наступающим войскам противника в районе линии фронта в Голосеевском лесу. Отдельной задачей стояло подавление наблюдательного пункта, расположившегося на крыше Ветеринарного Института, откуда корректировался артиллерийский огонь немцев. Все двенадцать самолетов эскадрильи вышли в район нанесения бомбового удара, который был нам прекрасно знаком. Многие из летчиков нашей эскадрильи еще недавно гуляли с девушками в том самом Голосеевском лесу, на который сейчас готовились сбрасывать бомбы. За полкилометра до цели нам открылась картина сражения. Немецкие солдаты, используя малейшие складки местности, активно передвигая к переднему краю артиллерийские и минометные батареи, все ближе подступали к отрытым на возвышенностях яров, поросших лесом окопам полного профиля, откуда вела огонь довольно густая цепь наших красноармейцев и ополченцев.

Если немцы нажимали на организацию и артиллерийско-минометный огонь, то наши на плотность стрелковой цепи и самоотверженность бойцов. Наши позиции густо покрывала сеть разрывов мин и снарядов. Мы перестроились в правый пеленг и пикируя с высоты 800 метров сбросили бомбы ФАБ-50, которые удачно легли по скоплениям противника. Затем, опустившись до 300 метров, принялись штурмовать живую силу противника из пулеметов. Кроме того, передо мной с Бубновым была поставлена задача: отыскать наблюдательный пункт немцев и уничтожить его ракетным ударом. Сам наблюдательный пункт нам обнаружить не удалось, но было прекрасно видно, как немецкие солдаты бегают по крыше здания. Мы установили серию пуска ракет по две сразу и сделали четыре захода на цель. Все шестнадцать реактивных снарядов легли по крыше института, которая разлетелась в клочья вместе с наблюдателями и загорелась. Пламя пылало весь день — тушить было некому. Да, дорогой ценой приходилось нам платить за то, что пустили врага в самую глубину своей территории. Пусть кто угодно рассуждает о скифской тактике заманивания врага вглубь своей территории. Скифы гуляли по степям, а мы оставляли древние города и десятки миллионов людей.

Стоило нам уйти с поля боя, как на этот же участок фронта обрушила огонь наша дальнобойная артиллерия калибра более 300 миллиметров, которая базировалась в одном-двух километрах в лесу возле нынешнего Дарницкого мясокомбината. Эти огромные орудия, видимо снятые с батарей береговой обороны, били так, что колебалась земля на нашем аэродроме в Броварах, песок сыпался между бревен наката моей землянки. Немецкие позиции покрывались воронками глубиной в 3–4 метра, и после работы этой артиллерии мне самому приходилось видеть, как убитые немцы валяются по всему периметру разрыва, буквально как дрова. Осколочные снаряды большого калибра перепахивали землю в радиусе 50 метров.

За штурмовой атакой в тот день наблюдали с командного пункта нашей 36-ой истребительно-авиационной дивизии, который тогда находился на крыше, позже, ресторана «Киев», на улице Короленко, ныне Владимирской. Нашей эскадрилье была объявлена благодарность. Тогда еще эта самая дешевая из валют имела хождение, и мы ходили гордые. Словом, оборона Киева становилась достаточно эффективной, а немцы несли большие потери. Войска генерала Власова отступать не собирались. Эх, сюда бы наших ребят, попавших в плен и погибших на границе из-за идиотских приказов «великого стратега». В то же время следовало ожидать, что немцы будут следовать принципу: умный в гору не пойдет, умный гору обойдет.

Вообще день 21 июля складывался для нас удачно. Во время атаки позиций противника в районе Голосеевского леса я увидел, как два наших И-16 устремились на запад в сторону Василькова, где, неподалеку от Глевахи, немцами был поднят воздушный шар с прицепленной корзиной для наблюдателя. «Ишачки» с первой же атаки поразили его пушечным огнем, и загоревшийся баллон рухнул на землю с высоты примерно 150 метров. Как мне помнится, один из наших истребителей пилотировал летчик первой эскадрильи нашего полка Савченко, погибший позже под Харьковом.

На следующий день, 22 июля, эпицентр воздушных сражений переместился в район днепровских мостов. Почин сделало звено, которое я, согласно очереди, водил на барражирование в течение всего светового дня. «Попхем» сообщил нам о приближении противника. Мы развернулись на юг и пошли навстречу врагу. Как обычно, во рту пересохло, все тело сжалось в комок, отчаянно колотилось сердце. В воздухе все делается быстро, и секунд через сорок я увидел на горизонте боевой строй бомбардировщиков противника. Шли три девятки «Ю-88» в боевом построении — одна за другой. 22 июля 1941 года солнце палило вовсю. Был полдень, и нам, летящим на юг, солнечные лучи били прямо в глаза, мешая определить дистанцию ракетного пуска. А немцы удачно расположились спиной к солнцу. Я подал команду рукой для включения тумблера электросети и установил сбрасыватель ракет попарно. С трех тысяч метров я принялся нажимать кнопки пуска с интервалом в полторы секунды. Ведомые, Деркач и Киктенко, повторяли все мои действия. Как обычно, первый залп получился пристрелочным, а последующие снаряды рвались вблизи самолетов противника. Должен сказать, что и ракетное оружие, прекрасное мощное боевое средство, было здорово недоработано нашими конструкторами. Ракеты пускались на глазок, без всякого прицела. А если еще оперение стабилизатора было слегка погнуто во время транспортировки, то ракета начинала вилять в воздухе, и было совершенно непонятно, где же ей суждено разорваться. На 2000 метров дистанции стрельбы, даже в случае удачи, ракета давала до 10 метров отклонения от прицельной линии, что очень снижало боевой эффект этого грозного оружия. Страдали этим же недостатком и наземные «Катюши». Немцы, большие мастера зарываться в землю, скоро научились вовремя прятаться от их огня. И выходило так, что на поверхности бушует море огня от ракетных снарядов, а противник спокойно пересиживает в укрытиях. И после пуска наших ракет боевой строй немецких бомбардировщиков упорно шел к цели — мостам через Днепр, хотя две машины и потянули за собой черные шлейфы дыма.

Буквально через несколько секунд после нашей атаки зенитная артиллерия открыла заградительный огонь. Мы не имели права входить в эту зону, но, увлекшись погоней за немецкими бомбардировщиками, которые, сбросив бомбы, не долетев до цели, возле села Теличка, сделали правый разворот и пошли на запад, вскочили в охраняемую зенитчиками зону. Нашим артиллеристам прекрасно было видно с земли, что это «Чайки» — кроме того, мы раскачивали самолеты с борта на борт и с крыла на крыло, показывая, что «свои». Да и они не могли нас не узнать, мы обычно взлетали над их батареей, набирая высоту, и тем не менее, очевидно, руководствуясь дурацким принципом: «Бей своих, чтоб чужие боялись», артиллерийская браха дала по нам четыре залпа.

Как у нас водится, огонь по своим, в отличие от противника, получился чрезвычайно эффективным. Один из снарядов разорвался среди строя нашего звена, и осколок снаряда, угодив по моему самолету, пробил масляный бак. Горячее моторное масло хлынуло в кабину, обливая меня самого и, что хуже всего, летные очки. Нужно было срочно добираться до своего аэродрома. Да не тут-то было, за какие-нибудь 20 секунд масло полностью вытекло из бака. Естественно, мотор стал стремительно нагреваться и термопара головок цилиндров поднялась до предела — 280 градусов плюс. Мотор сразу же заклинило и я из летчика-истребителя превратился в планериста. Не самый лучший вариант, особенно если учесть, что по маршруту нигде не было специально подготовленного аэродрома, а местность под Киевом: то гора, то сосна. Тем не менее, выбирать не приходилось и я, стащив с головы залитые маслом летные очки, начал планировать с высоты 3000 метров под прикрытием своих ведомых Деркача и Киктенко, на случай появления немецкого истребителя, легкой жертвой которого я бы стал. Впрочем, дело и без этого было достаточно скверное. Как ни выбирал я самую выгодную глиссаду планирования, но становилось ясно, что до аэродрома не дотянуть. К моим глазам приближались сосны, кустарники и песчаные дюны южнее нашего Броварского аэродрома. Перспектива благополучной посадки была туманной. Перед мысленным взором ясно представали множество пней и стволов валежного леса, которым усеяна вырубка, где предстояло садиться: в лесном хозяйстве порядки были, как и всюду. Высоты оставалась какая-нибудь сотня метров, а до аэродрома примерно 2,5 километра. Нужно было садиться хоть к черту на рога. В эти, возможно, последние минуты своей жизни, мне многое вспомнилось. Все, что написано в книжках о мгновениях всей жизни, которые разум прокручивает, как в кино, перед глазами в критической обстановке — правда. Мне вспомнилась прабабушка Татьяна, а также мои летные инструктора, которые в один голос учили: «Главное, не робей». Верный путь к гибели — неправильное решение, диктуемое малодушием. Да и азовские рыбаки, попадавшие в штормы, советовали: в любой ситуации не паникуй, сохраняй хладнокровие и расчетливость, мужайся и дерзай, только тогда ты будешь непобедим. А еще у меня был талисман. Была тогда неплохая традиция: фронтовикам получать подарки из тыла. Из посылок брали, что кому под руку попадется. Мне попался неказистый, но очень дорогой подарок: письмо, в которое был вложен маленький носовой платочек из белого полотна, с вышитым наискось красными нитками пожеланием: «Будь непобедим». Как-то так получилось, что после того, как я несколько раз выходил живым из разных переделок с совершенно случайно оказавшимся у меня платочком в кармане, я переложил его в левый боковой карман и всю войну хранил вместе с партийным билетом. И, видимо, крепко пожелала мне добра эта неизвестная мне киевлянка, если до самого конца войны в самых разных ситуациях ни одному немцу не удалось по-настоящему, как говорят на Кубани, наломать мне хвоста.

Тем временем, земля стремительно приближалась. Выходило, что мне придется приземляться на песчаные дюны, покрытые гибкой лозой, метров до двух высотой. Я выровнял самолет над землей и выдержав его в планировании до потери скорости, добором ручки пилотирования приземлился на длинную песчаную дюну, поросшую кустарником и молодым лесом. Самолет принялся скользить с ужасным скрежетом, продираясь брюхом по кустарникам, видимо, сыгравшим роль своеобразной катапульты. Во всяком случае, моя машина снова подпрыгнула в воздух и пролетела метров 25. Потом снова приземлилась и со скрежетом поехала по песку и кустарнику. Наконец, «Чайка» зацепилась за старый пень левой нижней плоскостью и стала вращаться вокруг него, поднимая тучи пыли и песка. Окажись пень на метр ближе к центру моего самолета, и моя песня была бы спета. Впрочем, и без того мне досталось. Во время всего этого вращения меня с бешеной силой бросало по кабине самолета, ударяя головой то о приборную доску, то о защитный козырек кабины. Легко могло бы сломать при такой болтанке шею или, по крайней мене, ребра. Но Бог миловал. Яростно хрустели молодые деревья и кустарник под моим самолетом. Это вращение притормозило скорость, и самолет, оторвавшись от этого пенька, прополз по песку и кустарникам еще метров 50 хвостом вперед и остановился, задымившись. Я вылез из кабины и, отбежав в сторону, сбросил с себя парашют.

Вот каких дел наделали идиоты-зенитчики, которым, похоже, было, все равно, по кому стрелять. Вообще то должен сказать, что если бы можно было учесть цифры наших потерь в этой войне от своего огня по причинам плохой связи, дикости, тупости и разгильдяйства, то, думаю, многие бы схватились за головы. Например, у нас в авиации, в системе ПВО наша зенитная артиллерия то и дело стреляла по своим самолетам, нередко сбивая их. Много раз били по своей пехоте артиллерия, пикирующие бомбардировщики и штурмовики. Было множество жертв от своего огня. Но мне повезло, и я, можно считать, что второй раз родился. Удивительная штука жизнь! Неисповедимы круги судьбы, которые она замыкает во времени. Именно недалеко от тех мест, где я тогда спасся, похоронена сейчас на Лесном кладбище моя жена Вера. А умерла она в больнице, расположенной в сотнях метров от той квартиры в военном городке, где мы начинали свою семейную жизнь в Киеве.

А тогда, в 1941-м, приехала грузовая машина с нашего аэродрома и примерно через полчаса увезла меня восвояси. На второй день я поехал к зенитчикам «поблагодарить» их за подарок. Были среди них и серьезные люди, которые переживали случившееся, но как всегда в нашей армии было немало «дубов», которым вроде бы даже доставляло удовольствие, что они мне так здорово всыпали и, вроде бы, не считавшие нужным разбираться, кто свой, а кто чужой — на дороге не стой. Эта старая рассейская дурь. Вот и разберись, кто у нас дурней: народ или правительство?

Я закончил свою воспитательную беседу с зенитчиками тем, что предупредил: в случае еще одного обстрела прекрасно различимых в воздухе «Чаек», которые невозможно спутать с противником, поскольку у немцев таких самолетов нет, я позабочусь, чтобы наши летчики «перепутали» и положили по зенитным орудиям серию реактивных снарядов. До самого конца обороны Киева — 19 сентября, зенитчики не обстреливали самолеты нашей эскадрильи. А потом немцы нас помирили.

Это был воистину несчастливый день. После обеда, немного помывшись и отдышавшись, я, стоя на аэродроме, наблюдал, как над днепровскими мостами барражирует вторая эскадрилья нашего второго полка, которым командовал полковник Александр Иванович Грисенко. Примерно в 15.00 над киевскими мостами несло боевое дежурство звено «И-16» под командованием командира второй эскадрильи Саши Снегурова. Звено ходило над Днепром на высоте примерно 3000 метров, выстроившись разомкнутым клином, чтобы не мешать друг другу наблюдать за противником. Капитан Снегуров, как видно, полностью положился на своих ведомых и наблюдал переднюю сферу воздушного пространства, как и положено во время воздушного прикрытия объекта. Да вот только, судя по всему, он переоценил возможности своих ведомых, которые оказались разгильдяями, развесившими уши. Я заметил «Мессер» с форсированным двигателем, который, будто между прочим, пролетел под звеном самолетов Снегурова ниже, примерно на 1000 метров и ушел на запад. Зная замашки немецких пилотов, интуитивно почувствовал, что этим дело не закончится, и продолжал наблюдать за нашим барражировавшим звеном. Была бы радиосвязь, поделился с ребятами соображениями… Немец, видимо, отлетел километров на 25 от Киева, набрал высоту в 4000 метров и разогнав свой самолет до предельной скорости полета, километров под 600, он, со снижением высоты, подлетев к нашему дежурившему звену со стороны хвоста — задней полусферы, выбрал самолет Снегурова, дал по нему длинную очередь из автоматической пушки «Эрликон», выпустил 40 снарядов с дистанции метров в 200 и сразу ушел в сторону запада. Самолет Снегурова закачался с крыла на крыло, сделал левый разворот и со снижением пошел на аэродром села Гоголев. Пилот был тяжело ранен и при заходе на посадку на четвертом развороте, Саша Снегуров потерял сознание. Его самолет сорвался в штопор и с высоты 150 метров ударился о землю. Могила капитана Снегурова на кладбище села Гоголев Киевской области. Это был второй случай подобной гибели нашего летчика на моих глазах, еще раз убедивший меня: в воздухе нужно бдить! Только при крайней осторожности и внимательности наша вертлявая «Чайка» может составить конкуренцию стремительному «Мессеру», вооруженному «Эрликонами».

Ну и денек, 22 июля 1941 года выдался! К вечеру, перед самым заходом солнца, будто отмечая месяц со дня начала войны, над Киевом появились до 25 «Мессершмиттов», бросивших нам вызов. Они явно прилетели для воздушного боя — другой цели не было. И вот над Киевом закружились истребители, завывая и визжа моторами, как будто хоровод мух, залетевший в жаркую комнату кубанской хаты, дверь в которую забыла прикрыть хозяйка.

Первый удар приняла на себя наша вторая эскадрилья под командованием Алексея Филиппова, которая в составе девяти «И-16» барражировала над Киевом. Завыли двигатели на форсаже, и истребители закрутились в стремительной карусели, хлопая пушечными очередями. Нашим приходилось туго. Но уже через 20 минут наш командир, полковник Шипитов привел на поле боя еще две эскадрильи: первую, под командованием капитана Сергея Зубарева и четвертую, под командованием капитана Зинкина. Силы стали равными Всего в бою участвовало до 50 самолетов с обеих сторон. Подобного я не видел со времени сражения с японскими истребителями над аэродромом Гуйлинь в Китае. Около сорока минут наши «курносые» на вертикалях и горизонталях тягались с «Мессерами» над западной окраиной Киева, в районе Святошино. На фоне пылающего на все небо заката, самолеты напоминали сбесившийся вороний грай или пчелиный рой, растревоженный медведем. В классическом воздушном бою истребители ведут воздушный бой пара против пары, а здесь, в горизонтальном вираже участвовало сразу по четыре самолета, а вертикальные фигуры выполняли по пять-шесть машин. Они извергая огонь, гонялись друг за другом, по принципу слоеного пирога.

Постепенно из этой карусели стали отделяться горящими факелами подбитые машины и, как метеориты в августовском небе, неслись к земле, падая в районе Святошинского леса и болотистой поймы речки Ирпень. Немцы потеряли шесть машин, а наши четыре. Боевой задор и самоотверженность летчиков, да и неплохая маневренность наших истребителей в бою делали свое дело. Из числа погибших запомнился командир второй эскадрильи капитан Алексей Филиппов и комиссар второй авиаэскадрильи, фамилию которого я забыл, лейтенант, татарин по национальности, красивый, небольшой, ладный парень. Алексей Филиппов неважно жил со своей женой. Эта добрая женщина отказывала мало кому из холостяков. Теперь сама жизнь поставила точку в их неладной семейной истории.

Шесть самолетов нашего 43-го истребительного полка получили в этом бою большие повреждения и были поставлены на капитальный ремонт, проводимый под руководством старшего инженера полка капитана Наума Семеновича Шустермана и инженера по ремонту самолетов, капитана технической службы Александра Ивановича Томаха. Ремонт был выполнен быстро и качественно.

Все это воздушное сражение летчики нашей эскадрильи наблюдали с земли. Нашим устаревшим «Чайкам» не было места в этой стремительной карусели, да и мы только что прилетели с задания. Техники все равно не успели бы заправить самолеты горючим и возобновить боезапас.

А война продолжалась, и свои били нас не менее больно, чем враг. Но врага можно было попытаться достать ответным огнем, а вот что делать с неисчислимым полчищем хамов, дураков и тупиц на руководящих должностях, расплодившихся в Красной Армии и связанных круговой порукой, было неясно. В ожесточенном воздушном бою мы потеряли четырех пилотов, а еще двух, сразу после этого, угробил кривоногий кавалерийский дегенерат, начальник штаба нашего полка, неизвестно как оказавшийся на этой должности, скорее всего при помощи собутыльников, майор Тишкин. Этот деятель не только ничего не понимал в авиации, но и не стремился научиться. Зато рвал задницу, желая отличиться перед вышестоящим начальством. Именно этот болван запланировал для командира первой эскадрильи капитана Сергея Зубарева и его ведомого маршрут свехдальней воздушной разведки — Иванково — Радомышль — Житомир — Казатин — Калиновка — Гайсин — Белая Церковь — Васильков с посадкой на свой аэродром в селе Савинцы, где базировался наш полк.

Этот маршрут явно превосходил возможности самолета И-16. Но никто его не прорабатывал. Никто не выяснил: хватит ли горючего, каковы возможности встречи с истребителями противника, и есть ли вообще шансы на успех такой сверхдальней разведки. Закончилась она печально: Сергей Зубарев с напарником в середине дня взлетели с аэродрома Савинцы, перелетели через Днепр и канули в неизвестность. Когда подошло расчетное время возвращения экипажей на свой аэродром в Савинцах, то их напрасно высматривали в небесном океане. Когда мы промеряли на своих летных картах длину их маршрута, то выяснили, что у них не было не только принятого в авиации 20 процентного запаса горючего после выполнения боевого задания, который было принято оставлять, но, и не хватало горючего в баке для возвращения на свой аэродром. Воистину дураков в Красной Армии не сеяли, но они вырастали сами. А механика этой трагедии была проста. Сережа Зубарев доверился приказу Тишкина, ничего не понимавшего в технических деталях боевого задания, а Шипитов, как обычно, расслабил нервы ударной дозой и спал в землянке. Все это раздолбайство стоило полку двух прекрасных летчиков и двух неплохих самолетов. По поводу их гибели никто и ухом не повел. Все списали на войну, которая была доброй только для бесчисленной оравы пригревшихся проходимцев, разгильдяев и болванов. А честные люди, стремившиеся выполнять боевые приказы, гибли без счета.

То, как мне повезло во время вынужденной посадки по вине зенитчиков, подтверждалось случаем, произошедшим с уже упоминавшимся мною товарищем по довоенным прогулкам, комиссаром первой эскадрильи нашего полка Петей Скляровым или «Петей Квасником», родом из Харькова. После воздушного боя над Киевом, закончившегося безрезультатно, Петя потянул на свой аэродром возле села Савинцы. В районе села Семиполки мотор заклинило. Петя оказался точно в такой же ситуации, как и я за пару дней до этого. Впрочем, на первый взгляд казалось, что его ситуация даже благоприятнее. Самолет пришлось сажать на поле, засеянное зерновыми. Но, увы, именно эти злаки и сравнивали с пейзажем коварные песчаные горки. Самолет Пети Склярова совершил посадку на брюхо и вскоре ударился носом именно в такую горку. Петя Скляров от удара о прицел получил сильнейшее кровоизлияние в мозг и, видимо, сразу же умер. После удара самолет опрокинулся и, пролетев еще метров 25, перевернулся, совершив полный капот. Петю Склярова похоронили на кладбище села Савинцы Черниговской области.

А война катилась вперед, не зная каникул. Следующим уроком был бой с истребителями противника на малых высотах, в ходе которого мы поняли, что бить немцев можно, но вот только учиться этому нужно упорно и настойчиво. 25 июля 1941 года наша эскадрилья наносила штурмовой удар по знакомым местам — северная часть села Жуляны и наш старый Соломенский аэродром. Именно эти позиции наших войск, зацепившихся за окраины села и вырывших траншеи, упорно штурмовали немцы, продвигаясь шаг за шагом. Даже с воздуха было видно, что наша довольно многочисленная пехота, засыпаемая автоматическим огнем, стала постепенно отходить назад. Наши «Чайки» пришлись весьма кстати. Как обычно, хорошее впечатление произвела стрельба реактивными снарядами, да и густой пулеметный огонь взбивал бесчисленные струи пыли среди атакующих порядков противника. Подползавшая к нашим окопам немецкая пехота стала подниматься и отходить на исходные позиции под огнем наших пулеметов с земли, а потом и наша пехота поднялась в контратаку. Словом, штурмовка получилась удачной.

В разгар боя мы обнаружили, что к нам уже пристроились немецкие «коллеги», самолеты ME-109. Вписавшись в нашу карусель, они штурмовали наши войска, поднявшиеся в контратаку. Происходило это в том районе, где сейчас расположился Жулянский аэродром «Аэрофлота». Как только мы обнаружили непрошеных гостей, то сразу вступили с ними в бой. Немцы нас не испугались, собравшись группой, они кружились над нами, время от времени, как охотники или лисица в курятнике, заходили в середину нашего построения для атаки выбранной цели. Ничего удивительного — ведь «Мессершмитт» и наша «Чайка», это были машины совершенно разных поколений. Единственное что мы могли противопоставить стремительным атакам противника, то это атака лоб в лоб, во время которой мы прикрывались своим мотором АМ-25Б от снарядов пушки «Эрликон».

Укрыться не всегда удавалось, но и противник стремился избегать лобовых атак. Наши четыре пулемета выпускали целый рой пуль, а спереди у «Мессершмитта» находились мотор с водяным охлаждением, водяной и масляный радиатор, выведенные на плоскости. Это очень улучшало аэродинамические качества их самолетов — у наших радиаторы висели под брюхом. Но это и увеличивало возможность попадания пули. Попади одна в плоскость, и «Мессер» выходил из строя. Вскоре немецкие конструкторы учли этот недостаток и тоже перенесли радиаторы под брюхо самолета, что несколько уменьшило скорость, зато упростило обслуживание машины и увеличило ее живучесть.

Именно таким образом — лобовыми атаками — защищались мы от атак истребителей противника в бою над Жулянами. К концу боя из воздушной кутерьмы отделился истребитель противника, который совершил вынужденную посадку на Жулянском аэродроме. Немец, в самолете которого заклинило двигатель, попал в плен и вскоре генерал-майор Лакеев, тоже «испанец», еще совсем молодой человек, заместитель командира дивизии по летной части, как черт ладана боявшийся кабины боевого истребителя и предпочитавший шустрить на посылках, лишь бы время шло, привез на наш аэродром сбитого летчика — для подъема нашего боевого духа. Лакеев, уже прославившийся в дивизии как трус, хотя на его гимнастерке сияла Звезда Героя Советского Союза — небольшого роста блондин, очень задиристый и крикливый, резкий в суждениях, имел такой вид, будто он лично сбил этого немецкого летчика и будто это не он совсем недавно, по-глупому, потерял на приграничном аэродроме свою авиационную дивизию.

Ей Богу, немецкий пилот вызывал гораздо больше уважения, чем наш генерал, вот уж недаром носивший свою фамилию. Немцу было года двадцать четыре от роду. Он происходил из семьи австрийских аристократов и держался с большим достоинством и выдержкой. Красивый парень с зачесанными назад волосами, одетый в темно-серый мундир и брюки-галифе, в меховых унтах. На его мундире была вплетена в петлицу разноцветная орденская ленточка — за победы в воздушных боях во Франции и Польше, где он, как сам рассказывал, сбил пять французских и два польских самолета. Под Киев его прислали для передачи боевого опыта молодым немецким пилотам. Мы рассматривали немца с болезненным любопытством. Для разговора с ним мы позвали нашего парикмахера-еврея, знавшего немецкий язык. При виде еврея немец набычился и строго сказал: «Юда». Парикмахер побледнел и боялся подойти к немцу близко, настолько был силен психологический шок от расправ германских фашистов над евреями. В конце концов, парикмахер начал переводить, и немец через него поинтересовался, кто же его сбил, попав в масляный бак. К тому времени в Красной Армии уже восстановили институт комиссаров, очевидно считая, что в боевых условиях, как и в Гражданскую войну, он оправдает себя полностью, и политические жрецы снова уравнялись в правах с профессионалами. Зная, как немцы не любят комиссаров, наши летчики принялись указывать на меня и уверять, что именно красный комиссар угодил в его мотор. Немец набычился. Хотя на самом деле, наверное, только Богу известно, чья это была пуля. Стреляли все по всем.

Судьба этого летчика в 1941 году сложилась, лучше не придумаешь. Вместе с другими пленными летчиками, а мы насбивали и пленили целых 25 пилотов, их содержали в лагере неподалеку от Броваров. Когда немцы замкнули кольцо вокруг Киева, пленные немецкие пилоты, при помощи местных предателей, разбежались. Об этом мы узнали в мае 1943 года, когда летчики уже 2-го авиационно-истребительного полка, где я был замполитом, сбили того же самого пилота и его вновь привезли к нам в полк. На этот раз наши вконец озверевшие от всего увиденного и пережитого, от потерь родных, близких, товарищей — ребята решили не искушать судьбу. На немецких пилотов мы уже насмотрелись и потому после иронических приветствий наши пилоты повели аристократа к оврагу. После краткой дискуссии, во время которой немец стоял на краю оврага, а наши ребята держали его под прицелом пистолетов, еврей Роман Слободянюк сообщил немцу, не верившему, что его расстреляют — в Кировограде фашисты убили его мать, сестру и двоих ее детей.

Немец, не теряя самообладания, видимо веря в свою звезду и в повторение счастливой случайности, заявил, что семью Слободянюка он не убивал, а значит вроде бы не причем. Конечно, семью Романа он не убивал, но мы вошли в такую фазу войны, когда конкретные виновники никого не интересовали, да и так уж повелось в истории, что за палачей отвечают солдаты. Слободянюк с первого же выстрела попал немцу между глаз. Парень оказался здоровым. Полетев в овраг, он еще долго корчился, будто пытаясь встать. Наши ребята для гарантии выпустили в него по обойме, стрельба была слышна на нашем аэродроме. Когда возвратились, сообщили удовлетворенно: «Отлетался». Такой была эпитафия пилотов пилоту. Люсин все потирал свой не настоящий нос. Он был очень зол на немцев из-за того, что под Киевом, в воздушном бою, пуля практически вырвала мякоть его носа, и в госпитале ему нарастили нос из его же собственной руки. Нос получился неплохой, вот только мерз и краснел зимой от холода. Люсин закончил войну Героем Советского Союза, а Роман умер от тропической малярии, в 1945 году, в небольшом городке, недалеко от Будапешта, оставив в нашем полку беременной оружейницу Лебедеву, на которой женился, согласно приказу, отданному по полку — доселе неизвестной истории формы заключения брака: и не церковный, и не гражданский, а военно-полевой.

К началу августа 1941 года Шипитов, который, конечно, любил выпить, но водил полк в бой, уехал учиться, а командиром полка стал уже описанный мною Тимофей Сюсюкало, панически боявшийся летать. Как на грех, в пару ему подобрался комиссар Георгий Щербаков. Отцы-командиры болтались на старте, провожая помахиванием руки взлетающие самолеты и принимая доклады от вернувшихся летчиков, которые чуть ли не в глаза материли эту славную парочку за трусость. В мои комиссарские обязанности входило пресекать такие разговоры и повышать авторитет руководства, но что здесь сделаешь, если люди говорят чистую правду? Должен сказать, что Тимоха и Гога (последнего потом разжаловали в капитаны за пьянку), попали в опасный замкнутый круг. Ведь чем больше не летаешь, тем больше боишься летать. А когда летчик-истребитель постоянно находится за штурвалом или за ручкой управления самолета, то он хорошо тренирован, бдителен, его психика выдерживает разнообразные перегрузки, а боевая интуиция обострена. Словом, истребителю, как и спортсмену или пианисту, нужны постоянные тренировки.

К началу августа эпицентр киевского сражения переместился в район Окуниновского плацдарма немцев. Тактический и стратегический замысел противника был ясен нашему командованию, но сил у нас, чтобы противостоять врагу, не было: часть войск была потеряна в приграничном сражении, немало было снято с киевского направления для обороны Москвы. Впрочем, авиации в распоряжении командования фронта было пока еще достаточно, и ее бросали в бой для повышения стойкости наземных частей, заставляя выполнять совершенно не свойственные ей задачи. Камнем преткновения стал большой деревянный Окуниновский мост через Днепр в нескольких десятках километров севернее Киева, через который враг перебрасывал войска на Окуниновский плацдарм на левый берег Днепра, собираясь вырваться на черниговское шоссе, чтобы охватить Киев кольцом с северо-востока. Нам с воздуха было видно, как именно сюда перемещается главная тяжесть немецкого удара. По лесным дорогам, одна за другой, пылили германские колонны. Единственным реальным способом помешать их продвижению было уничтожение моста через Днепр, отрезав плацдарм противника. К нам в 43-й и 2-й истребительно-авиационные полки каждый день стали поступать однотипные приказы: «Уничтожить мост через реку Днепр у села Окуниново». Началась эпопея бомбежек Окуниновского моста летчиками наших полков, во время которой смертью храбрых погибли двенадцать наших пилотов, пытаясь исправить просчет, допущенный нашими войсками под командованием генерал-майора Еременко при отступлении. Сколько всего совершенно ненужного немцам взорвали и сожгли при отступлении наши обалдуи, например, тот же Киевский Сахарный Институт, а стратегически важный мост оставили. И сейчас по нему немцы без конца гнали войска, накапливая их для завершающего рывка. Командующий Юго-Западным фронтом маршал Советского Союза Семен Михайлович Буденный все настойчивее требовал от нас разбить бомбами Окуниновский мост. Но что мы могли сделать против такой огромной цели, на своих «Чайках», которые брали на борт две фугасные бомбы весом в 50 килограммов? Бывало, подлетаешь в августе 1941 года, к цели — Окуниновскому мосту для бомбометания с пикирования и с перепугу мурлычешь песенку: «Эх, „Чайка“, выручай-ка». Дело в том, что противник прекрасно понимая значение Окуниновского моста, надежно прикрыл его зенитным огнем, а мелкокалиберная артиллерия немцев была гораздо эффективнее наших громоздких, крупнокалиберных пушек — «клистиров». Все основные события в борьбе самолета с зениткой происходят на малой высоте и было неясно, зачем вообще наши наклепали эти огромные орудия, ведь немцы летали, в основном, на низких высотах. Впрочем, они же и нашли применение нашим трофейным орудиям для стрельбы по стратегическим бомбардировщикам союзников, идущим на огромной высоте.

Бомбежка Окуниновского моста нашими фугасными бомбами при удачном попадании заканчивалась двумя дырами в деревянном настиле, которые немцы залатывали минут через сорок. Их инженерные части тогда работали как часы. А вот нашим пилотам далеко не всегда удавалось выбраться живыми из, буквально, моря зенитного огня, который ставили немцы над мостом.

Первого августа 1941 года из штаба 36-ой ИАД по прямому проводу мы получили приказ: «Атаковать колонны войск противника, подходящие к реке Днепр на перегоне дороги: село Радомышль — Иванково — мост у села Окуниново». Взлетели в полном составе, все 12 самолетов, вел на боевое задание Вася Шишкин, с которым я шел в одном звене, справа. На лесной дороге, между Радомышлем и Иванковым мы обнаружили вражескую колонну примерно из ста единиц. Среди автомашин выделялись пузатые наливные баки бензозаправщиков. Мы развернулись и принялись заходить на штурмовку, выбирая себе цели индивидуально. Вскоре от пусков реактивных снарядов на лесной дороге выросли канделябры разрывов, а затем взорвались четыре бензозаправщика. С земли нарастал пулеметный огонь, и несколько раз зайдя на штурмовку, мы решили удовлетвориться достигнутым. Погоня за разбежавшейся пехотой не стоила потерь, а цели на дороге были уже закрыты огнем и дымом.

К вечеру второго августа мы вновь получили боевой приказ нанести штурмовой удар по скоплению живой силы и техники противника в районе Окуниновского моста. Очередь вести группу выпадала мне. Когда мы появились над Окуниновским мостом, на него как раз вползла длинная пешая колонна немцев. Мы построились кругом и принялись утюжить мост. Немцы прыгали в воду, бежали по мосту кто назад, кто вперед, автомашины, бывшие здесь же, остановились, видимо, опасаясь подавить свою пехоту. С моста по нам уже били зенитки. И, тем не менее, первыми же пусками реактивных снарядов мы подожгли девять немецких автомашин. Потом занялись штурмовкой, порхая уже над обезлюдевшим мостом, с горящими на нем автомашинами. Постепенно цели перестали обнаруживаться, и мы били короткими очередями по лесу, где укрылся противник. Именно в этом бою погиб молодой черкес, мой ведомый, о котором я рассказывал.

На следующий день, примерно в 14.00 часов, моя боевая группа в составе семи самолетов обнаружила в районе проселочной дороги от села Окуниново на город Остер до сорока автомашин, минометные батареи на марше и небольшие группы солдат противника, очевидно, прислугу минометов. Местность в междуречье Днепра и Десны открытая, и цель для штурмовки была как на ладони. С первого же захода мы ударили по солдатам противника ракетными снарядами и обстреляли их пулеметным огнем. Немцы рассыпались по полю и залегли. Мы перенесли огонь на минометные батареи, которые перевозили грузовики. Две автомашины вспыхнуло от прямых попаданий реактивных снарядов. Сразу же мы почувствовали эффективный отпор. Крупнокалиберные пулеметы, укрепленные на кабинах, посылали в нашу сторону снопы огненных трасс. Когда видишь такую летящую трассу крупнокалиберных пуль, направляющуюся в сторону твоего самолета, то хочешь, не хочешь, подаешься в сторону, а значит, уходишь от цели. Вообще, вспоминая боевую нагрузку того лета, не могу не отметить, что она превышала все мыслимые пределы. Похоже, было, что нашими фанерными «Чайками» хотят заткнуть все дыры: разбить противника на земле и в воздухе. Этим достигалось только переутомление пилотов, гибнущих порой именно от чрезмерной усталости, теряя реакцию и быстроту мышления.

Когда мы выходили из боя, то я увидел, что одна из «Чаек», подбитая зенитным огнем противника, сделала вынужденную посадку на брюхо недалеко от поля боя на нейтральной линии между нашими и немецкими позициями. До «Чайки» было примерно 100 метров от наших окопов и сто метров до окопов врага. Конечно, немцы сразу открыли по самолету пулеметный и минометный огонь. Мины рвались в 20–30 метрах от поврежденной машины и было ясно, что, пристрелявшись, немцы вот-вот угодят в беспомощную «Чайку». Однако, сказала весомое слово наша наземная артиллерия, накрывшая немецких минометчиков. Когда дым немного рассеялся, то мы, кружившие над местом драмы, пикируя на минометные позиции и пулеметные точки противника, мешая ему прицеливаться, увидели, к своей большой радости, что наш летчик, очевидно раненный, выбрался из лежащего самолета и уходит на восток к позициям наших войск. Он бежал и падал, подымался, и снова падал, потом снова бежал. Это был пилот нашей эскадрильи младший лейтенант Николай Николаевич Новожилов. Коля добежал до наших позиций и рухнул в передовой окоп, где его подхватили наши бойцы. Он попал в медсанбат наземных войск и был отправлен на лечение в глубокий тыл. Встретились мы с Колей только через 30 лет, на встрече ветеранов 6-ой Донско-Сегедской гвардейской истребительно-авиационной дивизии, над которой шефствовал в годы войны Ростовский обком партии. Коля работал на заводе «Ростсельмаш» в отделе кадров. Жил на улице Российской 30, кв. 4. Я был у него дома, вспомнили горячие дела под Киевом летом 1941 года.

После выполнения боевого задания все мы очень загрустили. И дело не только в том, что Колю Новожилова любили в эскадрилье. Было ощущение, что, сколько мы ни бьемся, сколько ни теряем товарищей, но не можем преодолеть рокового хода событий. Нас мучили дурные предчувствия. Леша Романов сильно переживал потерю своего лучшего друга Коли Новожилова, он даже заплакал, что очень не шло к его узкому длинному лицу с крупным носом. Романов взял небольшую коллективную эскадрильскую гармошку, уселся возле землянки, заиграл и тихонько запел: «Синенький скромный платочек падал с опущенных плеч» и еще пуще заплакал, как ребенок. Песенка эта была в ту пору очень модной. Мы постоянно слышали ее по радио и с пластинок, крутящихся на бесчисленных патефонах в исполнении идеала певицы той эпохи, кудрявой, белокурой, чуть полноватой Клавдии Шульженко. Конечно, Леша Романов плакал еще и потому, что мы уже полтора месяца не выходили из ожесточенных боев, а психика всякого человека имеет пределы нагрузки, после которых человек впадает в депрессию, и ему очень легко погибнуть. Немцы внимательно следили за подобными вещами, часто отводя своих солдат в тыл для отдыха, где создавали им прекрасные условия, а наше быдло бросало людей в огонь как дрова — пока не сгорят.

Впрочем, надо сказать спасибо артистам. Множество концертных бригад, которые постоянно были на фронте, очень помогали снимать нервное напряжение от тяжелых неудач и предчувствия неминуемой смерти, охватившего тогда души миллионов молодых людей.

Меня, как комиссара, наряду с боевой работой выполнявшего и обязанности полевого коммунистического капеллана, очень обеспокоили эти слезы Алексея Романова. Ясно было, что люди на пределе, и только индивидуальной работой, ободряя и говоря по душам, боевой дух в эскадрилье не поднимешь. Ведь «тамбовский волк», Лешка Романов был из самых психически стойких и прошел жесткую жизненную школу, и уж если он заплакал… Дело в том, что когда Лешка родился в многодетной крестьянской семье тамбовского земледельца, то в смутное время подавления, без всякой жалости, прославленными красными маршалами (позже тоже без всякой жалости расстрелянными Сталиным), тамбовского восстания, он явно пришелся в семье не ко двору. И недолго думая, в семье русского мужичка посоветовались и решили выкинуть его на помойку. Здесь бы жизненный путь будущего аса и лихого пьянчуги и оборвался. Да его подобрала старая дева и решила воспитать как сына. Что и сделала. В знак благодарности Лешка полностью забыл о ее роли в своей судьбе, а на мои укоризненные замечания и предложения, хоть что-нибудь послать его приемной матери, живущей в обычной сельской бедноте, отмахивался: «Что она мне — родная?» Нашлись таки доброхоты, сообщившие Лешке, кем ему приходится эта женщина. Уж не знаю, где брали прототипы для описания идиллических черт характера русского крестьянина, писатели-дворяне, золотого века русской литературы, совпавшего с серединой прошлого столетия.

Словом, нужно было поднимать боевой дух летного состава, и я отправился в Киевский Театр Юного Зрителя. Во время переговоров с дирекцией, выяснилось, что артистов, как и всех жителей осажденного города, деньги не интересуют. Мы сошлись на том, что десяток артистов, которые все равно томились без дела — киевлянам стало не до театров, мы после концерта хорошо накормим и дадим кое-что из продуктов домой. Требование понятное — в то время Киев уже начинал голодать. Я приехал за артистами на аэродромной полуторке 6 августа 1941 года. Мы договорились, что возьмем десять человек, а явились целых двадцать, и все хотели ехать к нам, особенно просился баянист-виртуоз Митя Белозеров и маленькая женщина-цыганка, черноглазая и черноволосая, исполнительница цыганских романсов, все уверявшая, что ей не нужно никакого гонорара, кроме 200 граммов маслица. Я категорически отказался от лишних артистов — грузоподъемность нашей полуторки не позволяла взять больше десятка людей. Но как выяснилось, я был низкого мнения о нашей советской технике. Я оформил документы в кабинете у директора ТЮЗа, театр размещался в здании бывшей синагоги и, наверное, в кабинете, где я оформлял скучные бумажки, иудейские священники не раз готовились выходить к прихожанам повествовать о могуществе Бога Ягве. Закончив формальности, я на всякий случай пересчитал артистов, усевшихся в кузов полуторки. Их ровно десять… Мотор затарахтел и через разноцветный закат над Днепром по красавцу Цепному мосту мы устремились в Бровары. Я обратил внимание шофера, на то, что мотор работает с явной перегрузкой, и мы еле-еле вытягиваем на подъеме. Солдат буркнул: «Доедем». Наш народ участвует в заговорах против начальства чрезвычайно охотно и понимает друг друга с полуслова. Когда мы подъехали к Цепному мосту, освещенному мягкими лучами заходящего солнца, то немецкие дальнобойщики приветствовали нас снарядом, угодившим в тавровую балку первого пролета. Осколки с дьявольским скрежетом пошли плясать по металлическим конструкциям, но мост, сооруженный из уральского металла британскими инженерами, не так-то легко было взять. Артисты за спиной испуганно зашумели, я оглянулся и увидел, что их стало гораздо больше — уж не двоилось ли у меня в глазах с перепугу? Но делать было нечего, и я приказал водителю дать полный газ. Ужасно завывая, наша полуторка проскочила два первых пролета, и в это время за спиной немецкий снаряд лег практически в то же самое место. Провожаемые немецким салютом, мы двинулись на Бровары. Было часов одиннадцать вечера. Артистов оказалось более двадцати человек. Была среди них и та самая маленькая цыганка, и баянист-виртуоз Митя Белозеров. Я приказал командиру комендатуры капитану Беликову подготовить дополнительно еще десять порций. Однако и этого оказалось мало. Летчики сразу перезнакомились с актрисами и сели ужинать все вместе. Вася Шишкин приказал коменданту выдать трехдневную норму водки, которую списать на будущие ужины летчиков. Наша тесная столовая, освещаемая светом свечей и коптилок, сделанных из гильз, наполнилась шумом и смехом. Продуктов не хватало на всех, но водки и джема было в достатке. Летчики прижимались к актрисам, и получалось: в тесноте, да не в обиде. А мы еще собирались кормить всех по графику: сначала артистов, а потом летчиков с техниками.

Концерт получился на славу — лучше я в жизни не видел. Митя Белозеров по заказу наших ребят играл великолепные вещи с настоящим мастерством и вдохновением. Вася Шишкин сидел возле него и, грустя, заказывал мелодии. Цыганские романсы теребили душу, а главное — мы совсем забыли о войне, тяжкие мысли о которой не оставляли нас на протяжении последних полутора месяцев. В заключение летчики и приезжие артистки рассыпались по Броварскому лесу, уйдя в сторону Колпинских болот собирать грибы. Было три часа ночи, и эскадрилья полностью потеряла боеспособность, все расползлись, а ведь наутро могла поступить команда на взлет. Я, как комиссар и организатор мероприятия, стал беспокоиться и поделился своими сомнениями с Васей Шишкиным. Он, улыбаясь, отвечал: «Ничего, Митя, полетим вдвоем, а ребята пусть немного отдохнут». К счастью, наутро была нелетная погода. Эскадрилья в полном составе собралась на аэродроме лишь к девяти часам утра. Прощание со жрицами искусства получилось более, чем теплым, и мы принялись готовиться к боевому вылету — после обеда распогодилось.

Без таких пауз в нашей летной работе можно было бы вообще сойти с ума. Люди, постоянно балансирующие на грани смерти, хотят хоть немного пожить по-человечески. И это фронтовое веселье, когда поднимаешь летные сто грамм с человеком, который, возможно, завтра на своем самолете горящим факелом полетит к земле, эти последние в жизни многих задушевные разговоры остаются в памяти на всю жизнь. Где уж здесь бороться с пьянством после летной работы. Любил «расслабиться» и мой боевой командир, и еще очень молодой человек Вася Шишкин. Впервые я познакомился с ним в 1936 году, когда мне пришлось облетывать и вводить в строй двух молодых летчиков, приехавших с курсов командиров звеньев в нашу штурмовую эскадрилью: Шишкина и Горбунева. У Шишкина сразу все получалось, чувствовалась авиационная струнка, а Горбунев все никак не мог приземлиться в указанном месте. Я, бывший тогда опытным командиром звена, подсказал командиру отряда Михайлову, что к нам лучше взять Шишкина. Так и сделали. Некоторое время он летал четвертым летчиком в моем звене из-за отсутствия вакансий. После первых удачных полетов Вася, как полагается, выставил в летной столовой два пузатых графина с пивом — этого добра и даже водки у нас было всегда достаточно, нужно было только знать время и место. Таким образом, мы отпраздновали вступление Васи Шишкина в летный строй.

В боевой работе Вася был надежным человеком, но вот беда, если он уезжал в Киев, то ожидать его возвращения в тот же день было бесполезно. Приходилось мне по несколько раз в день водить группы на барражирование и штурмовки, сильно переутомляясь. Я укорял Васю, но он всегда объяснял, что в Киеве есть масса проблем и, честно, не увиливая, весь следующий день водил группы на боевые задания, а я отдыхал. Во время одного из таких исчезновений Васи я познакомился с его «проблемой». Вася пропадал всю ночь, а наутро я застал его спящим в домике аэродромной команды. Я принялся воспитывать проснувшегося Васю, он оправдывался, натягивая к подбородку одеяло и вдруг, к своему удивлению, в разгар своей педагогической речи я обнаружил, что из-под нижнего края одеяла выглянуло четыре ноги. От удивления и страха, что Вася вдруг превратился в Кентавра, я запнулся на полуслове. Но к лишней паре ног нашлась, для полного комплекта, взлохмаченная голова. «Проблему» Васи звали Асей.

Четвертого августа 1941 года в эскадрилью поступил приказ: произвести воздушную разведку войск противника в районе Радомышль — Окуниново — Остер. К этому времени в боях и штурмовках наш 43-й истребительно-авиационный полк потерял почти половину летчиков, и было произведено переформирование: из четырех эскадрилий сделали две — наша, оставшаяся на аэродроме в Броварах, из третьей сделалась второй. Мы с Васей Шишкиным стали, соответственно командиром и комиссаром второй эскадрильи, а первой командовал капитан Евгений Петрович Мельников — хороший боевой парень, живший одно время до войны со своей семьей — женой Нелей и маленьким сынишкой, в одной коммунальной квартире с нами в доме № 3 в Василькове. После войны он был командиром дивизии.

Задание, полученное нашей эскадрильей, было ответственным — от нас требовали послать самых лучших летчиков. И хотя вылетать совместно командиру и комиссару не рекомендовалось, чтобы в случае чего не обезглавить эскадрилью, но мы решили лететь вместе, поскольку идеально понимали друг друга в бою, а это уже половина успеха. Как делают опытные и умелые солдаты, перед вылетом мы разработали несколько вариантов развития событий во время нашей разведки: встречу в полете с истребителями противника, использование облачности по маршруту для маскировки, использование солнца для ослепления противника, уход от преследования, используя рельеф лесистой местности и т. д. Словом, продумав все, что можно было предугадать, примерно в 15.00 часов, мы, набрав высоту три тысячи метров, парой пересекли Днепр в районе Вышгорода и взяли курс на запад. В районе севернее Радомышля, мы снизились на высоту до 1000 метров, направляясь на восток к селу Окуниново вдоль проселочной дороги, отмечая на своих картах расположение и движение войск противника. Время от времени с земли по нам били зенитки. Но нам везло, и мы благополучно проскакивали. Картина на земле была не из веселых. Немцы упорно проталкивали свои войска на левый берег Днепра, где расширяли Окуниновский плацдарм. На марше мы насчитали, примерно, до двух дивизий пехоты, до двухсот танков, и трехсот автомашин всех назначений. Весь район сосредоточения немецких войск был хорошо прикрыт подвижными зенитными средствами.

С воздуха замыслы немецкого командования читались, как в открытой книге. Мы обращали внимание друг друга на особо интересные места и объекты руками или эволюцией самолета, делая крен или кивок носом на объект. Наш полет проходил с юга на север, и солнце, сияющее за спиной, неплохо маскировало наши машины, мешая зенитчикам прицелиться.

Вообще, в нашу задачу не входила штурмовка, более того, разведчикам она даже запрещалась, но в междуречье Днепра и Десны мы не выдержали. На обочине главной дороги, идущей от Окуниновского моста к Остру, росли два больших дерева с роскошной зеленой кроной, куда, как мы издалека заметили, спешили упрятаться в холодке до двух рот солдат противника, пять автомашин и несколько десятков мотоциклов «БМВ» — великолепного подвижного оружия с тремя седоками, оснащенного пулеметом. Наряду с мощнейшим мотоциклом «Цюндап», чем-то смахивающим на трактор, «БМВ» принес множество бед нашей пехоте, особенно, когда фронт приходил в движение и большие массы людей находились на марше, а это случалось постоянно.

Вася Шишкин не выдержал и показал мне рукой на скопление немцев под двумя деревьями и будто поставил жестом — ладонью вниз вопросительный знак, что означало: «Пиканем?» Кивком головы я выразил согласие. Цель была идеальной. Немцы, думая, что мы их не заметили, вели себя тихо и не мешали нашей атаке зенитным огнем. Положив большой палец правой руки на пулеметную гашетку, я, вслед за Шишкиным, внезапно перешел с левого разворота в крутое пикирование и с дистанции в 600 метров открыл пулеметный огонь из всех четырех стволов. До выхода из атаки успел дать три длиннющие очереди. Видимо, мы целили неплохо, потому, что немцы, как ошпаренные, рассыпались из-под деревьев во все стороны и когда мы, выйдя из пикирования на высоте в 200 метров, уходили на восток, и я внимательно всмотрелся в атакованную цель, то увидел немало немецких солдат, лежащих вокруг деревьев. Мы могли спать спокойно — хоть немного поквитались с врагом, хотя, как известно, на передовой убивают друг друга обычно приличные люди, а все подлецы сидят в штабах и в руководстве государств. Так что наш боевой азарт, конечно, следовало немного корректировать. К вечеру того же дня мы, очевидно, по результатам своей же собственной разведки, получается, что сами писали слова и сами заказывали музыку, получили очередную благодарность и боевое задание, в котором могли сложить голову. Мы были направлены командованием для штурмовки скопления войск противника возле Окунинова. На этот раз Вася Шишкин привел эскадрилью к цели на бреющем полете и атака получилась внезапной. Мы удачно пустили реактивные снаряды и долго утюжили приднепровские леса, где прятались немцы, пулеметным огнем. Этот район накапливания войск противника, всегда представлял прекрасную мишень, хотя немцы и надежно прикрывали зенитным огнем свои войска.

Тем временем поток грузов и эшелонов с ранеными бойцами и эвакуированными киевлянами, идущий через днепровские мосты, все нарастал. Немецкая артиллерия из района Голосеевского леса била по ним теперь круглосуточно. Немцы хорошо рассчитали координаты и били с высокой точностью. К счастью, переменчивые днепровские ветры постоянно корректировали немецкую стрельбу и тяжелые снаряды чаще всего ухали в пучину седого Славутича, поднимая взрывами пузырящиеся бугры. Нужно было опять охладить пыл немецких артиллеристов хорошим штурмовым налетом, на который мы вылетели всем своим поредевшим полком, который вел на штурмовку командир первой эскадрильи Женя Мельников. Денек выдался не из счастливых. Когда мы пролетали над Днепром, произошел случай, который специально повторить было бы наверняка невозможно, но на войне такие случайности сплошь и рядом. Траектория полета немецкого снаряда идеально совпала с маршрутом нашего «И-16»-го и над самым Днепром наш «Ишачек» буквально разлетелся в щепки от попадания немецкого снаряда, метившего по мостам. К сожалению, не помню фамилию погибшего летчика. Снаряд попал прямо в мотор и мощный воздушный взрыв даже закачал весь строй самолетов. К сожалению, наша разведка навела нас на артиллерийские батареи, когда они не вели интенсивную стрельбу, и штурмовка вышла по квадратам, но, тем не менее, почти сутки немцы не обстреливали днепровские мосты.

Почему я пишу эти мемуары? Наверное, еще и потому, что хочу, чтобы летчики новых поколений получили крупицу боевого опыта из рук в руки, а не по трескучим описаниям штатных беллетристов. Наверное, еще и потому, что за свою жизнь оценил убойную силу печатного слова. Как и артиллерия и пулеметный огонь, оно нередко бьет по своим. Так во второй половине августа 1941 года во фронтовой газете «Красная Армия» была опубликована статья командира 92-го истребительно-авиационного полка, состоявшего из трех самолетов: двух «И-16» и одного «И-15», после разгрома, учиненного немцами полку в районе Черновиц. В боях этот бывший полк, по причине своей малочисленности, почти не участвовал — командованию было не до него, и ребята практически отдыхали на аэродроме в районе Остра, за исключением тех, которых перебросили на пополнение в нашу эскадрилью. Наверное, именно поэтому, не слишком-то утомленный боевой работой, командир Иван Иванович Красноюрченко, халхингольский Герой Советского Союза, получивший Звезду после многочисленных жалоб в вышестоящие инстанции, вдруг загорелся боевым задором и согласился написать в газету такую провокационную ахинею. Я неплохо знал Ивана Ивановича, был на его похоронах в середине семидесятых годов, на Байковом кладбище, но ту статейку ему забыть не мог. Конечно, существует немало оправданий: заставил политотдел, не ожидал таких последствий, не я, так другой, но все-таки это оправдание лишь наполовину. С оптимизмом небитого еще новобранца, Иван Иванович утверждал в своей статье, что немцам не видать Киева как своих ушей и у Красной Армии есть все средства и силы, чтобы показать им «кузькину мать» или от ворот поворот. Потому статья так и называлась: «Киев был и будет советским».

Мы в этом не сомневались, но вот вылетая постоянно на боевые задания, видели то, чего сидя на аэродроме в Остре, конечно же, рассмотреть было невозможно: скорее всего, в данном, 1941 году, дела сложатся по другому. Сил и средств отразить врага становилось все меньше, он снова полностью забирал инициативу. Сжималось кольцо вокруг Киева. Крупная группировка противника как метастаза киевской осады вырастала в районе Кременчуга, вторая — в районе Чернигова, Конотопа и Бахмача, Ясно было, что если немцы рванут, то кольцо замкнется. Не нужно было иметь чересчур большого ума, чтобы понимать это.

Причины гибели наших войск в Киевском котле известны: интересующихся могу адресовать к мемуарам маршала Жукова, где он неплохо рассказывает, как благодаря ослиному упрямству Сталина, и слушать не желавшего о сдаче Киева, немцы захлопнули в мышеловке нашу полумиллионную группировку, вместе с десятками тысяч грузовиков, сотнями танков и неисчислимым количеством всякого военного имущества. Но наши войска были в руках тупоголового, злобного дьявола, а ведь мирное население, в частности евреи, могли бы спастись. Тем более, что развитие событий он, видимо, предвидел, не желая самому себе в этом признаваться. Сталин отозвал с нашего фронта своего любимчика и прославленного героя Сему Буденного, видимо не желая, чтобы его имя было связано с сокрушительным поражением, поставив практически на заклание командующего генерал-полковника Кирпоноса, толкового человека, но, увы, скороспелого генерала, пришедшего к финалу уже проигранного сражения. И в этой обстановке появилась крикливая статья Красноюрченко, сбившая многих киевлян с толку — люди носили ее по квартирам и показывали друг другу. А доверие к печатному слову тогда было абсолютным.

Дня за три до появления этой статьи ко мне обратился солдат, парикмахер-еврей, тот самый, который служил переводчиком в нашей беседе со сбитым немецким летчиком, с просьбой дать ему трехдневную увольнительную, чтобы вывезти свою семью на попутных машинах на восток, подальше от Киева. Я дал ему трехдневную увольнительную, и он действительно отправил свою семью, далеко за пределы будущего киевского котла. Но, прочитав оптимистическую статью Ивана Красноюрченко, сочиненную явно не без влияния заезжего корреспондента и теплого застолья, наш парикмахер вернул семью в Киев. Эта статья сделала тем более черное дело, что людям мучительно не хотелось покидать обжитые квартиры в красавце-городе и начинать мытарства на новых местах. Очень многим это стоило жизни. Все-таки мудрая книга Библия, которую мой дед называл «Всем книгам книга, выше человека». Ведь ясно сказано: «Не солги». Как просто и как очень не просто, одновременно.

В первой половине августа мы продолжали упорно штурмовать колонны противника, подходящие к Окуниновскому мосту, неся потери — техники едва успевали устранять повреждения в самолетах. Бились как о глухую стену — без конца пускали ракеты и строчили из пулеметов, но немцы упорно осуществляли свой стратегический замысел. Хорошо помню вечерний вылет, когда я со своей группой из шести «Чаек», на дороге Окуниново — Остер застукал колонну артиллерии противника. Передвигалось до сорока пушек на конной тяге. Зрелище было удивительное. До сих пор немцы пользовались только автотранспортом. Мы перешли в правый пеленг и прицельно положили реактивные снаряды, которые рвались в расположении пушек, а после ракетных пусков принялись утюжить пулеметным огнем живую силу. Наша группа буквально растерзала передвигающуюся немецкую артиллерию и, конечно, больше всего досталось невиновным: умным и добрым животным — лошадям, которых я любил с детства. Дорога была буквально завалена их трупами.

В горячке боя, порой ничего не видишь вокруг себя, тем более, когда по тебе бьют зенитки противника. В этом бою вражеских зенитчиков подавляли Вася Шлемин и Миша Деркач. Они уничтожили четыре огневые точки и обеспечили нам идеальные условия для штурмовки.

Уже выходя из боя, я с удивлением обнаружил, что хотя боевых потерь вроде бы и не было, одного самолета не хватает. Мы еще, на всякий случай покружились над полем боя, но нигде не заметили сбитую «Чайку». Я просмотрел бортовые номера самолетов и обнаружил, что не хватает младшего лейтенанта Евладенко. Впрочем, пропажа довольно быстро обнаружилась, Вася Шлемин указал мне рукой на север. Там одна из наших «Чаек» крутилась неизвестно зачем, делая глубокие и мелкие виражи на малой высоте над густым лесом. Это и был младший лейтенант Владимир Сергеевич Евладенко, предпочитавший держаться подальше от всякого опасного шума-гама. Стоило нам лечь на курс к своему аэродрому, как Евладенко постепенно догнал нашу группу самолетов и стал в боевой строй. Когда мы приземлились на аэродроме в Броварах, то наши ребята окружили Евладенко, и дело стало попахивать самосудом.

Я построил группу и приказал Евладенко отчитаться о проделанной боевой работе. Евладенко вышел на пять шагов из строя и повернувшись лицом к нему, принялся безбожно врать, сочиняя по поводу барахлящего мотора. Мы проверили мотор — работает нормально. Однако, Евладенко продолжал выкручиваться. Тогда ребята предупредили его, что еще один такой случай, и они сами собьют его в воздухе, списав на немцев. На следующее утро Евладенко сообщил о своей серьезной болезни и сказал, что летать не может. Мы отправили его в штаб полка, и больше он к нам в эскадрилью не возвратился, о чем мы совершенно не сожалели. Не дай Бог иметь такого ведомого — надеяться на него, а противник свободно заходит к тебе в хвост. К сожалению, на войне не обо всем скажешь прямо и не все докажешь. Непросто было доказать, что Евладенко трусит, нельзя было и прямо сказать еврею-парикмахеру, который именно в этот день, вернувшись в часть, докладывал мне о том, что вернул семью в Киев, — какую большую глупость он совершил — я просто довольно жестко сказал ему, что сделано это напрасно. Примени я более крепкие выражения, могли бы обвинить в раздувании паники — за комиссарами чекисты осуществляли особый надзор. Судьба Евладенко сложилась не совсем удачно, как для такого шустрого и хитрого человека. Впрочем, должен признать, что далеко не всякому удается постоянно преодолевать в себе мощный голос инстинкта самосохранения, но одно дело минутная слабость, а другое — система. Сколько я ни беседовал, как комиссар, с Евладенко, убеждая, что самое безопасное место в гуще сражения, но он упорно твердил, что у него двое детей и он намерен остаться живым. Отмечу, что у людей, взявших себе такое в голову, это получалось плохо. Евладенко попал в госпиталь, а после исследования снова в полк, конечно, другой. Через пять месяцев я встретил его в Воронеже, куда прилетел за самолетом, вышедшим из ремонта. Уж не знаю, как Евладенко раскрутился на два ордена Красного Знамени, но они сияли на его груди, а у меня, к тому времени, был только один. Постукивая ногтем указательного пальца по эмали ордена, Евладенко принялся обвинять меня, что его напрасно изгнали из эскадрильи, как труса, что он уже сбил пять самолетов противника. Я ответил ему, что возможно один какой-нибудь зазевавшийся он случайно и сбил, но что касается труса, у меня нет основания брать слова обратно.

К лету 1943 года Евладенко оказался в штате 9-го гвардейского авиационного полка «асов», под командованием моего старого знакомца Льва Львовича Шестакова. В одном из боев Евладенко, которого Шестаков лично по радио наводил на атаку немецкого бомбардировщика, отставшего от строя после бомбардировки наших войск на Миус-фронте, отказался выполнить боевой приказ, и Шестаков выгнал его из полка. В конце концов, немцы сбили Евладенко. Много раз я спрашивал его: «Зачем же пошел в летную школу, если боишься воевать? Авиация совсем не то место, где можно пересидеть войну».

Тем временем наша эскадрилья получала все больше боевых приказов на штурмовку моста у села Окуниново. Двадцать пять раз атаковали мы это сооружение, всякий раз, прорываясь через море зенитного огня: по нашим подсчетам било никак не менее двухсот стволов. От огня зенитной артиллерии над мостом образовывалось черное облако дыма, пронзаемое вспышками от разрывов зенитных снарядов. Чтобы лечь на боевой курс для атаки моста, нам приходилось каждый раз обманывать противника: маневрировать на горизонталях и вертикалях, менять направление и боевой строй.

После очередного вылета моя группа возвращалась на свой аэродром в Бровары. Пролетая в километрах десяти южнее Окуниновского моста, я заметил в лесу большое скопление автомашин, перевозивших понтонный парк. Я специально сделал круг над этим лесом и насчитал до шестидесяти передвижных массивных сооружений. К сожалению, мы летели со штурмовки без боезапаса и не могли атаковать эту прекрасно различимую цель. Я хорошо рассмотрел огромные черные лодки понтонов, лежащие килями кверху на прицепах грузовиков, как будто в лес вломилось стадо слонов и расположилось там на отдых. Сразу после посадки я доложил по телефону в штаб дивизии майору Мельнику о скоплении переправочных средств противника в районе Окуниновского моста. Как обычно, наше командование действовало по принципу: инициатива наказуема. Я не успел еще отдышаться после штурмовки, как мне было приказано парой самолетов вылететь на разведку для уточнения места нахождения немецкого понтонного парка. Вместе с Мишей Бубновым мы вылетели на то же место и не обнаружили в том лесу никаких понтонов. Не будь дураками, они сразу поняли, чем чреват круг, который совершил над их лесом советский истребитель, завели двигатели и были таковы. Лесов вдоль Днепра, где можно было замаскироваться, хватало. После нас на разведку вылетели Вася Шлемин и Миша Деркач — с тем же результатом.

Я уже говорил, что нашим дуракам, которым доставляло огромное удовольствие, да и было проще и удобнее, бороться со своими, хоть не давай данных разведки. Эти штабные крысы и кабинетные борцы с «врагами народа» упорно представляли немцев дураками, не реагирующими на изменение обстановки, обязанными подчиняться стихам Демьяна Бедного и указаниям товарища Сталина.

Из штаба дивизии мне без конца звонили, приставая с дурацкими вопросами: «Куда подевались твои понтоны?» Нашим дуракам, дай кому, что приклеить, даже сделали моей собственностью целый немецкий понтонный парк! Другие голоса в телефонной трубке ныли: не перепутал ли я чего и не ввожу ли командование в заблуждение? От всех этих разговоров у меня возникло томительное желание посылать этих моих телефонных собеседников на три буквы. Но здесь лично прикатили два офицера из штаба дивизии — один из них особист — контрразведчик и стали, как дерьмо к штанам, цепляться ко мне с вопросами, что же я все-таки видел, и куда оно тогда подевалось. Особенно старался чекист, человек с шустрой мордашкой, пронзительными водянистыми глазками и ехидной гримасой на этой мордашке, все норовивший пристально заглянуть ко мне в глаза и нывший: «Понтоны, понтоны, а где они? Вы, товарищ комиссар эскадрильи, путаете не только нас, но и вводите в заблуждение вышестоящий штаб». Чувствовалось, что этому стукачу, наконец-то, представился случай отличиться, и он очень старался.

А увиденное мною не могло не наводить наше командование на тревожные размышления. Еще один мост, наведенный рядом с Окуниновским, яснее ясного указывал на направление удара противника: с севера по Черниговскому шоссе. Но из-за мании недоверия, пронизывающей в нашей армии все и вся, моему сообщению не хотели верить, и все искали дополнительных подтверждений. Наконец, специальный самолет-разведчик СБ-1 таки нашел и сфотографировал немецкие понтоны, примерно в шестидесяти километрах севернее того места, на которое я указывал. Считай мне повезло, иначе наши идиоты, действительно, могли объявить каким-то вредителем, сбивающим с толку командование. 10-го августа 1941 года мы получили боевой приказ нанести штурмовой удар по понтонам врага. Эскадрилья вылетела в полном составе, но в указанном месте понтонов не обнаружила. Очевидно, понтонным парком руководил опытный командир, умело маневрировавший среди приднепровских лесов и грамотно уходивший от ударов нашей авиации. Но мы решили не отступать и, покружившись над проселочными дорогами по многочисленным следам протекторов на песке, отыскали в небольшом лесу часть замаскированного парка. Понтоны были замаскированы вдоль дороги на расстоянии примерно двадцати метров друг от друга под деревьями. Ракетными снарядами мы били по каждому понтону в отдельности и уничтожили семь из них. Этот успех был единственным. Целых девять дней после той штурмовки мы разыскивали немецкий понтонный парк, но он будто в лесной зелени растворился.

Тем временем командование фронтом в очередной раз решило ликвидировать Окуниновский плацдарм, захваченный противником на левом берегу Днепра и восстановить линию фронта на север от Киева по реке Днепр. В середине августа 1941 года наши войска начали довольно успешное наступление на Окуниновском плацдарме, которое поддерживала наша вторая эскадрилья штурмовкой и бомбометанием. Чувствовалось, что наша пехота с каждым днем приобретает боевые навыки борьбы с врагом, и тем более горько, что именно эти части, уже, получившие неплохой боевой опыт и закалку, притершиеся в боях, из-за тупости и своенравного характера грузинского ишака, скоро пропадут в киевском котле. Наши войска совсем было прижали немцев, готовясь сбросить их в Днепр, но германское командование сосредоточило на противоположном высоком правом берегу Днепра, в лесу, большую артиллерийскую группу, которая находясь вне досягаемости советских войск, вела интенсивный артиллерийский обстрел наших наступающих частей, нанося им большие потери в живой силе и технике. Наши хилые штурмовки артиллерийских позиций врага, совершаемые на фанерных «Чайках», всякий раз наталкивались на плотную стену автоматического огня. Постоянно работала по артиллерийским позициям врага и наша артиллерия. Однако, орудия немцев, прекрасно замаскированные в лесах правобережья и находящиеся на возвышенности, оставались неуязвимыми.

15 августа 1941 года наш 43-й истребительно-авиационный полк получил боевой приказ: «Нанести бомбовой штурмовой удар всем составом полка по артиллерии противника на правом берегу Днепра, в пяти километрах южнее села Окуниново». Должен сказать, что «коронный номер» предстояло исполнять нашей эскадрилье. Парадокс, но часть устаревшей техники, в некоторых случаях, сделалась на войне просто незаменимой. У немцев не было лучшего фронтового пикировщика, чем устаревший тихоходный «лаптежник» Ю-87, а из всех советских истребителей только наши «Чайки» могли нести бомбовой груз и сбрасывать его на врага, что было очень важным в той обстановке. Более скоростной и порой вооруженный пушкой И-16, неплохой для воздушного боя, был совершенно не приспособлен для бомбометания. Неважно получалось это и у наших бомбардировщиков, оказавшихся слишком тихоходными и слабо защищенными. И потому истребитель-биплан или «этажерка» «Чайка» сделался незаменимым — одновременно истребителем, пикирующим бомбардировщиком и штурмовиком. Деревянно-фанерный, он, как ни странно, имел одну особенность, благоприятную для нас. Пули и снаряды врага прошивали машину навылет и улетали дальше, что имело и свои преимущества. Конечно, если угодит в живот летчику или в мотор — то «кетчем» или «судьба», как говорят мусульмане, которых, впрочем, в годы войны в авиации мне встречать не приходилось, разве что татар. Итак, к нашим этажеркам подвесили по две бомбы ФАБ-50, а «ишачки» взяли полный боекомплект для пулеметов — по 480 патронов на каждый.

Вести нашу эскадрилью, выполнявшую главную роль в налете на артиллерийские позиции врага, с которых немцы били по нашим атакующим Окуниновский плацдарм войскам, выпадало мне. Но ведь летел весь полк, и сам Бог велел вести нашу эскадрилью, играющую роль пикирующих бомбардировщиков, и другую эскадрилью И-16, которые нас прикрывали — командиру или комиссару полка. Но, как обычно, наших начальников оседлал «господин Трус» и они остались на земле. Щербаков и Сюсюкало вообще не любили летать, а здесь дело обещало быть чрезвычайно опасным. Немцы имели привычку, делая совершенно верно, сосредотачивать огонь на ведущем группы, с гибелью которого возникала неразбериха. Так что эта неблагодарная роль, ведь артиллерийские позиции немцы, наверняка, прикрыли зенитным огнем, выпадала мне. Конечно, это был этап в моей авиационной биографии, впервые я вел весь полк на боевое задание. Наша эскадрилья поднялась с аэродрома Бровары-полигон и пришла на полковой аэродром Савинцы, где к нам подстроились два десятка И-16. Всю эту ораву я и повел на штурмовку артиллерийских позиций противника. При заходе на цель мне была прекрасно видна работа артиллерии противника: несколько десятков орудий били с опушки леса, расположенного на берегу Днепра. Быстро сориентировавшись, я сообразил, что зайти с правого пеленга — означало удлинить расстояние и подставить группу под зенитный огонь. Боевые уставы ВВС, как и марксизм, не догма, а руководство к действию. По команде перестраиваю группу в левый пеленг, сбавляю обороты мотора перед пикированием на цель и, как с горки, ныряю в плотный заградительный огонь зенитной артиллерии. Бросаю бомбы и на высоте в 200 метров выхожу из пикирования, успев дать две длинные пулеметные очереди. При наборе высоты оглядываюсь и с удивлением обнаруживаю, что остался практически один. Только какой-то «Ишачек» прикрывает хвост. Куда же все подевались? Оказалось, что немцы, прекрасно понимая значение артиллерийской завесы для удержания Окуниновского плацдарма, на совесть прикрыли орудийные позиции. Стоило нашей группе зайти для штурмовки, как сзади в нее буквально врезались восемь «М-109». Наши «Чайки» побросали бомбы, куда попало, и приняли воздушный бой. Со стороны немцев подошла вторая восьмерка, а потом третья. Над Днепром в районе Окуниновского моста закружилась смертельная карусель истребителей. Машины жужжали, как потревоженный пчелиный рой. Штурмовка явно не удалась. Из всей группы, только я, бывший впереди, сбросил свои бомбы и поработал пулеметами.

Да и мне это не прошло безнаказанным. Этот день, 15 августа 1941 года, могу записать как еще один день своего рождения — жив остался чудом. Я уже почти набрал высоту, когда меня с задней полусферы достало прямое попадание зенитного снаряда. Раздался громкий щелчок за моей бронеспинкой и как будто кто-то огромным бревном ударил по голове. Мелькнула мысль: «Вот и в меня попали». Самолет клюнул на нос, но продолжал устойчиво лететь, набирая высоту примерно метров с шестисот. Кабина наполнилась черно-желтым дымом, сильно отдающим сернистым газом, как в аду. Бронеспинка моего самолета была сорвана с креплений и, навалившись на мою спину, прижала грудью к прицелу и приборной доске самолета, до предела ограничив мои движения для управления самолетом. Хорошо, что молодой силы, нагулянной в кубанских степях, было достаточно. Я уперся обеими руками в приборную доску и, до предела напрягшись, отжал бронеспинку назад, к ее кронштейнам. Управлять стало полегче. Почувствовал на лице что-то мокрое, поднял руку и обнаружил, что не ощущаю правую сторону головы. На перчатке оказалась кровь. Она сочилась из моего носа и правого уха. Через несколько секунд после удара в голове все сильнее зашумело и запело, как на птичьем дворе у хорошей ахтарской хозяйки. Я был серьезно контужен, но к счастью, не потерял сознание, иначе старик — Днепр, хранящий на своем дне обломки варяжских ладей, принял бы в свое лоно еще и мою «Чайку» вместе с пилотом.

Я отжал ручку управления вперед и поставил самолет в горизонтальный полет. Убедился, что самолет слушается руля, и когда дым в моей кабине немножко рассеялся, пожара не произошло, сделал то, что летчик истребитель должен делать в воздухе, пока находится в сознании: осмотрел воздушное пространство и землю под собой. В двух-трех километрах от меня наши ребята вели воздушный бой с немцами, солнце отражалось на плоскостях кружащихся машин, а подо мной сверкала колыбель славян, седой Днепр. Впрочем, все было, как в тумане. Голова сильно болела, и начались приступы тошноты. Было ясно, что в таком состоянии я ребятам не помощник — нужно тянуть через линию фронта на свой аэродром. Была мысль попытаться сесть прямо в поле, пока не потерял сознание, но я отказался от нее. Когда пролетал над штабом нашего 43-го истребительного полка в Савинцах, примерно на высоте 50 метров, то немного накренил самолет, приветствуя штабную братию. Мне было уже значительно легче, приступы тошноты прекратились, и я решил дотянуть до своего аэродрома в Броварах. Уже после посадки я понял, какое живописное зрелище представлял из себя мой самолет в воздухе. Взорвавшийся внутри машины немецкий снаряд полностью «расшил» мой гаргрот, заднюю часть самолета — от кабины до хвоста и обшивка болталась клочьями. Было вообще чудом, что мне удавалось лететь — все решали секунды и миллиметры. Когда я потихоньку, по возможности мягче пилотируя, посадил свой самолет, то при заруливании на место стоянки «Чайка», зацепившись за землю, практически переломилась пополам за моей кабиной. Пошатываясь, я вылез из кабины, вытирая сочившуюся из носа и уха кровь и, отойдя несколько шагов от машины, принялся рассматривать немецкие «достижения». Кроме «распушенного» гаргрота у «Чайки» были перебиты многие расчалки внутри фюзеляжа, побитые осколками лонжероны еле-еле держались. А главное, тяга руля глубины, которую задел снаряд, едва держалась на оставшемся целым сантиметровом кусочке оболочки трубы. Эта труба метра четыре длиной, тянулась от ручки управления самолета в кабине до рулей глубины на хвосте. Снаряд наискось попал прямо в нее. Но, к счастью, не разорвал полностью — с краю еще оставался сантиметровый неповрежденный участок, благодаря которому самолет слушался руля глубины. Попади снаряд чуть-чуть правее и мой самолет, потеряв управление, носом вниз полетел бы в седые воды Днепра. Контуженный, я, конечно, не успел бы выпрыгнуть. Словом, «судьба Онегина хранила».

Мой самолет поставили на ремонт, а санитарка Аня удалила из носа и правого уха сгустки засохшей крови, смазала их и протерла, заткнула ватой и велела лечь в постель. Птичник, поющий в моем ухе, стал постепенно стихать, хотя какие-то хлопки и шипение раздавались еще месяца два после этого, но на такие «мелочи» тогда обращать внимание было не принято, и уже на следующий день, пересев на другой самолет, я повел группу на штурмовку Окуниновского моста. Что самое любопытное, через несколько десятилетий, недалеко от того места, где меня контузило в 1941-ом, на другом — Днепровском мосту — Патона, меня сильно тряхнуло в автобусе № 14 по дороге домой в Дарницу, и я чуть ли не оглох на то самое правое ухо. Как говорят, все свое в жизни носим с собой, и все, что с вами случается, когда-нибудь да отзовется в вас. Добили все-таки мое ухо, хотя и через много лет, немецкие зенитчики.

Должен сказать, что война была так огромна и поначалу для нас неудачна, что далеко не все подвиги наших ребят были хотя бы вскользь отмечены в официальных сводках. Например, оборона Киева, сыгравшая важнейшую роль в истории всей войны. Чего стоило решение Гитлера перебросить свои ударные бронетанковые группировки с Московского направления на Украину — решающая ошибка немцев в кампании 1941 года, за которую фюрера до сих пор проклинают немецкие генералы. А ведь он пошел на этот шаг именно потому, что мы на Украине, в частности возле Киева, стояли крепко, и наличные немецкие силы не могли сразу проломить нашу оборону. Именно эти три месяца киевской обороны стали теми месяцами, которых не хватило немцам для взятия Москвы.

Наши кадровые части, успевшие отойти к Киеву, и народное ополчение сражались чрезвычайно упорно и умело в лобовых атаках, никогда бы не позволили немцам пройти к городу. Да и в воздухе, несмотря на страшные потери первых дней войны, мы не давали «люфтваффе» уж так сильно разгуляться. Вот только все эти трехмесячные жертвы и все геройство, как будто были перечеркнуты последующим сокрушительным поражением, произошедшим по вине Сталина, державшего наши войска в полуокружении, даже тогда, когда слепому было ясно, что их пора выводить для усиления флангов, где и прорвались немцы. В первые годы после войны киевская эпопея будто скрылась в волнах исторической информации, как исчез в начале шестидесятых, под волнами Киевского моря Окуниновский плацдарм, где мы оставили двенадцать наших ребят. О Киевской обороне заговорили только в шестидесятых годах при Хрущеве, бывшем в 1941 году членом Военного совета Юго-Западного фронта и первым секретарем ЦК Компартии Украины. После ухода Хрущева на первый план снова выплыло освобождение Киева, а о нас, участниках его обороны, опять подзабыли. До сих пор не читал ни одного труда, сколь нибудь полно описывающего Киевскую Оборону. И потому пишу эти страницы, чтобы внести свой посильный вклад в память о погибших здесь товарищах и хочу дать объективную историческую информацию о том, как шла эта, теперь уже в меньшей степени интересная народу, война, уроки которой все же, по моему мнению, актуальны для нас и сейчас. Имеющий уши, да услышит. Ведь все причины наших поражений, по моим наблюдениям, и сегодня с нами.

Теперь наш маршрут почти ежедневно пролегал к Окуниновскому мосту. Всякий раз, вылетая, летчики плевались и ругали тупоголовых командиров, которые при отступлении оставили противнику в целости и сохранности важнейший стратегический мост, над которым мы теперь несли такие большие потери. Вася Шишкин даже как-то заметил в шутливой форме, что придется нам, летчикам, самим следить за уничтожением мостов, чтобы не бомбить их затем с большими потерями. А пока мост, как раковая опухоль, распускал метастазы на левом берегу Днепра. Колонны противника, одна за другой, сползали с него и теснили наши войска на плацдарме. Во второй половине августа десять самолетов нашей эскадрильи штурмовали колонну немецких автомашин километрах в десяти восточнее села Окуниново. На атаку нас вывел Вася Шишкин. Орешек попался не из простых. Казалось, вся земля стреляет по нашим «Чайкам». Немецкие зенитчики поставили такую плотную завесу огня, что мы, дважды заходя для атаки, так и не сумели через нее пробиться. Если кто-нибудь скептически хмыкнет, советую ему представить себя на месте летчика деревянного самолета, летящего в сторону сплошного потока трассирующих снарядов и пулеметных пуль. Снаряд пробил борт самолета младшего лейтенанта Анатолия Савельевича Коробкова и, разорвавшись в кабине, побил осколками его левую руку, бок и грудь. Толя одной рукой управляя самолетом, окровавленный, довел машину до Броварского аэродрома и был прямиком направлен в санбат. За два месяца боевых действий наш 43-й истребительно-авиационный полк уже потерял сорок летчиков из 74-х, в основном убитыми, в графе потерь — как безвозвратные. Так что пришлось идти на запасную цель: разогнали до двух рот пехоты противника, расположившихся на отдых под придорожными деревьями. Кстати, я вспомнил фамилию комиссара первой эскадрильи, после переформирования нашего полка — Дмитрий Рындин. Под Воронежем его подбили, и в госпитале ему ампутировали ногу. После войны он был секретарем райкома партии, где-то в восточных областях Украины.

А наши братские истребительно-авиационные полки, входящие в дивизию, 254-й и 255-й, после двух месяцев войны полностью прекратили свое существование по причине больших боевых потерь личного состава. Летчиков, выделенных из наших второго и сорок третьего полков на усиление, которые стали командирами эскадрилий и звеньев, оказалось маловато, и немцы быстро посбивали машины молодых пилотов. Пропал без вести и друг Шишкина старший лейтенант Висьев, направленный от нас в один из этих полков командиром эскадрильи. Был он хорошим, компанейским парнем.

Во второй половине августа 1941 года, тогда еще командующий Юго-Западным фронтом, Маршал Советского Союза Сема Буденный, собрал на своем командном пункте в Броварах группу авиационных командиров и категорически потребовал уничтожить мост через Днепр в районе села Окуниново: любыми средствами и любой ценой. А если летчики не способны разбомбить его или сжечь, то одному из них нужно пойти на самопожертвование: взять на борт своего самолета максимальный груз бомб и горючего вещества и с пикирования в смертельном таране, врезаться в мост. За этот подвиг летчику, посмертно, будет присвоено звание Героя Советского Союза. Выходило, что героя нужно искать среди летчиков нашей эскадрильи, ведь только наши «Чайки» могли принять на борт бомбовой груз. Я присутствовал на этом совещании. Чувствовалось, что Семен Буденный, тихим голосом ставивший перед нами эту последнюю для кого-то боевую задачу, сам был сильно подавлен поражениями наших войск и грядущей их катастрофой. У Семена Михайловича опустились усы, лихо торчавшие перед войной, когда он рассказывал нам, летчикам, как Жора Жуков, лихо поколотил — «расчехвостил» япошек. Глаза маршала были воспалены, он сутулился и выглядел запуганным. Уж не знаю, кого больше боялся Семен, немцев или Сталина, который, конечно, не мог быть доволен ходом дел под Киевом. Ставя нам такую смертельную, боевую задачу, Семен Буденный, будто оправдывался перед нами же, жалуясь, что мы летаем и бомбим без конца, а противник продолжает ездить через мост. Он был похож на Горбачева в конце 1991 года. Такой же многоречивый и растерянный.

Как всегда, выход искали в чрезвычайщине. Но чрезвычайными методами можно, конечно, забрать хлеб у крестьянина, но победить превосходящего противника — дело сомнительное.

Когда мы с Васей Шишкиным построили эскадрилью и спросили, кто желает совершить этот подвиг, то в ответ воцарилась мертвая тишина. Одно дело лететь в бой, сознавая, что очень даже возможно погибнешь, а совсем другое — знать наверняка, что летишь в последний раз. Уж очень противно этой самой сути человека. Все летчики нашей эскадрильи молчали, пристально всматриваясь в наши с Шишкиным лица. В общем то, мы имели право назвать чью-то фамилию, но, с другой стороны, получалось, что лететь следует мне, как комиссару — летчику, который призван быть впереди во всяком опасном деле. Мое сердце билось учащенно — опять стали вспоминаться кубанские плавни, теплое Азовское море — верный признак смертельной опасности. Строй летчиков зловеще молчал.

Да, и в отличие от Семки Буденного, будучи профессионалами, мы прекрасно понимали бесполезность этой дикой затеи. Ну, сожжет летчик-смертник один пролет деревянного моста, а немцы наведут его снова за два-три часа. Что же, всей эскадрильей по очереди биться об эту деревяшку? О бесполезности этой затеи говорил и весь мировой опыт: у японцев система камикадзе была поставлена на поток. За войну они использовали сотни смертников: и летчиков, и подводников. Результаты были весьма скромными. Только несколько раз камикадзе удавалось прорываться через заградительный огонь и наносить кораблям противника урон, который американцы довольно быстро восполняли. Так что Сема Буденный предлагал нам героическое самопожертвование во имя дурацкой цели.

Мы решили пойти другим путем: выделить четыре самых лучших летчика для бомбометания по Окуниновскому мосту — это все же оставляло шанс, да и результаты могли быть лучше. В боевую группу вошли я с Шишкиным, заместитель командира эскадрильи старший лейтенант Михаил Степанович Бубнов и младший лейтенант Иван Васильевич Фадеев. Поклявшись друг другу не отступать и пикировать до высоты 50 и 25 метров, через любую стену зенитного огня, чтобы точно уложить бомбы в этот проклятый мост, мы подвесили бомбы и вылетели на опасное дело. Мы сговорились уложить все бомбы в центральный пролет моста. Бомбить весь мост нам было явно не по зубам. Мы также договорились, что если кто-то будет подбит в момент этого смертельно опасного пикирования, то он должен тараном врезаться в цель.

Мы доложили в штаб дивизии о своей готовности к самому рискованному полету с начала войны. Докладывать в штаб дивизии нам было проще, чем в штаб полка: с Киевом был прямой провод, а с Савинцами мы связывались по нашей отечественной радиостанции, которая, казалось, была создана для ловли всех помех эфира.

Видимо, штабисты, не очень то веря в наши возможности (действительно странно поверить, сидя в теплом штабе, что кто-то может рисковать жизнью) послали нам вслед воздушного «стукача» — самолет-разведчик, который должен был сфотографировать результаты нашей работы. При подходе к цели на высоте 200 метров, мы еще издалека увидели, что по Окуниновскому мосту движется колонна автомашин и строй солдат — примерно два батальона. Разумеется, над мостом сразу же выросла пышная шапка разрывов зенитных снарядов. Удивительно — в яркий солнечный день над серединой Днепра образовалось черное облако дыма, пронзаемое огнем. И нужно было нырнуть в него, — как в преисподнюю. Мы зашли на цель с востока на запад в правом пеленге, выдерживая условленную дистанцию примерно в 600-т метров, которая позволяла прицелиться в момент пикирования.

Уже при приближении к заградительной зенитной завесе наши самолеты стало покачивать от воздушных волн, возникавших после разрывов. Ощущение было такое, будто мы попали в грозовую облачность. Здесь, на высоте 1000 метров, мы то и дело ощущали удары осколков по обшивке самолета. Многие из них пробивали плоскости и фюзеляж насквозь и улетали в пространство. К счастью, ни один жизненно важный узел самолетов пока не повреждался. Выполнив горизонтальный маневр, пытаясь обмануть зенитную артиллерию врага, Вася Шишкин первым перевел свой самолет в крутое пикирование с высоты 1100 метров. Я увидел его задравшийся вверх хвост, а затем, как азовский сазан, взбаламутивший илистое дно лимана, он исчез среди дыма и разрывов. Сразу после него я, сделав пару несложных горизонтальных маневров, чтобы уклониться от зенитного огня и занять удобное положение для крутого пикирования. В просветах дымного облака, висящем над мостом, я увидел, куда положил бомбы Шишкин, и принялся пикировать, ориентируясь на две большие дыры в настиле центрального пролета моста. Мои бомбы легли рядом. Да и трудно было ошибиться и промазать, ведь выводил «Чайку» из пикирования на высоте 30–40 метров — даже подбросило самолет взрывной волной моих же разорвавшихся бомб. Вслед за нами не дали маху и Миша Бубнов с Иваном Фадеевым. Выйдя из пикирования, я набрал высоту и, отлетев километра на полтора от зоны зенитного огня, принялся внимательно рассматривать результаты нашей работы. Бомбы, наконец-то, разорвали чертов мост — в самой середине его зияло пустое пространство метров 15 длиной. Были разворочены и сваи, на которые опирался настил моста — его высота составляла тоже метров пятнадцать над поверхностью реки. Было видно, как солдаты противника мечутся по мосту, и некоторые прыгают в Днепр через перила, видимо, ожидая повторения нашей штурмовки. Горела одна автомашина с горючим. Наши самолеты были сильно побиты, но мы, все четверо, благополучно дотянули до аэродрома. Конечно, чувствовали себя именинниками. Без потерь сделали то, на чем полегло столько наших ребят. Вскоре из штаба дивизии сообщили, что самолет — разведчик подтвердил результаты нашей работы — Окуниновский мост был разорван. Нашу четверку очень хвалили и приказали командиру полка майору Тимохе Сюсюкало представить всех к награждению орденами. Что говорить, мы их заслужили. Да вот только наши наземные пилоты и заядлые пьянчуги Тимоха Сюсюкало и комиссар Гога Щербаков, посылать представление не спешили. Не в их интересах было, чтобы боевые летчики получали ордена. Тимоха имел два ордена за Испанию, где не пережил и сотой части того, что мы за пару месяцев нашей большой войны, и ему очень не хотелось, чтобы орденоносная монополия, вроде бы позволявшая ему околачиваться на земле, пока мы воюем, нарушалась. А если ордена только у него, то все остальные, вроде бы, желторотые птенцы, а трусливый Тимоха — герой — орденоносец. Это очень устраивало и Щербакова. И наша знаменитая парочка затянула с представлением наградных листов, а потом все провалилось само собой — не та была обстановка.

И потому должен сказать, что, оценивая дела фронтовиков, далеко не всегда следует ориентироваться только на награды, которые наша система выдавала, как хлеб голодным или славу ударникам труда. Очень много людей, совершивших подвиги, не имели и медали, а очень многие проходимцы, сроду не бывавшие под огнем, звенели многоцветным иконостасом на груди. Я орденами не обижен, одного «Красного Знамени» целых три. Но такова правда. Думаю, что найдись среди наших ребят камикадзе, который врезался бы в мост, вряд ли получила бы его семья желтую звездочку. Списали бы на боевые потери. Тимоха Сюсюкало, конечно же, не успел бы, а маршала Буденного, буквально через несколько дней, отозвали с Юго-Западного фронта. Вот и верь нашим идиотам, большинство которых без слова, чувства чести и долга.

Впрочем, результат был бы одинаковый и в случае самопожертвования, и после нашей бомбежки — примерно через сутки немцы восстановили разбитый пролет Окуниновского моста и, как ни в чем не бывало, принялись переправлять по нему войска. И опять нас посылали на его штурмовку. Мы били по мосту ракетами, бросали бомбы, но он как истукан стоял, работая на врага. И только в конце августа было найдено решение проклятой проблемы. На весь наш огромный Юго-Западный фронт имелось аж два бронированных штурмовика ИЛ-2, выпуск которых к этому времени освоил Воронежский авиационный завод. Это была неплохая машина, прозванная позже немцами «черной смертью», которая, при умелом использовании и прикрытая истребителями, давала хороший боевой эффект. Моторы и кабину летчика прикрывали тонна брони, которую не брала пуля, на каждой плоскости стояло по пушке ШВАК-23. Существенным недостатком штурмовика было отсутствие заднего стрелка, из-за чего они несли большие потери. Примерно через год войны этот недостаток устранили. Я впервые увидел эту машину в 1941 году, перед самой войной на аэродроме Вильшанка, когда пять таких штурмовиков перегонял на приграничные аэродромы мой хороший знакомый, капитан Курников. Уже тогда, внимательно осмотрев и даже пощупав эту машину, я оценил ее достоинства, как, впрочем, и недостатки: наряду с отсутствием прикрытия задней полусферы, штурмовик был тихоходен, развивал скорость всего километров до 280. Три штурмовика из той пятерки были в первые же дни потеряны в районе Стрыя, а два перелетело на Бориспольский аэродром.

И вот, августовским деньком 1941 года, мы вылетели сопровождать к Окуниновскому мосту эти два штурмовика, моторы которых тяжело ревели — под брюхом машин висели массивные ЖАПы — жидкостные авиационные приборы, литров по 200 горючей смеси в каждом. Мне предстояло посмотреть на практике, чего стоили наши бесконечные предвоенные учения, во время которых мы без конца имитировали атаки противника с применением химических и зажигательных средств. Летчикам одноместных штурмовиков предстояла непростая задача: вылить в воздухе ленту горючей смеси так, чтобы она легла точно на Окуниновский мост. Учитывая множество факторов: высоту, скорость самолета, направление ветра, сделать это было весьма трудно. И когда мы подошли к Окуниновскому мосту, и массивные черные штурмовики, разогнавшись, как щуки в атаке за рыбной мелочью, понеслись над Днепром на расстоянии метров 600 — от друг от друга, то я не раз работавший с ЖАПами и БАПами, не питал никаких иллюзий. Немцы открыли бешеный зенитный огонь по штурмовикам, летевшим над Окуниновским мостом на высоте 25 метров, машины даже покачивало, но броня берегла пилотов. Первый летчик направил машину прямо над мостом и горящую ленту растянуло ветром и снесло в Днепр. Этой машине не повезло, на выходе из атаки крупнокалиберный зенитный снаряд попал в двигатель и штурмовик в облаках пыли сел на брюхо на немецком берегу. Пилот, летящий сзади, учел ошибку товарища и прошел чуть сбоку моста, удачно выбрав дистанцию. Огненная лента легла точно посередине настила, который сразу загорелся. Когда мы вылетали, потеряв один штурмовик, то Окуниновский мост пылал огромным костром вместе с машинами и пехотой, попавшими под огненную ленту. Радости нашей не было предела. Однако, как выяснилось, мы снова радовались рано.

Прошло два-три дня, и противник навел неподалеку от сгоревшего моста, сваи которого торчали из воды, понтонную переправу. По этим, соединенным в единую цепь лодкам, очевидно, тем самым, за которыми мы гонялись по приднепровским лесам на левый берег Днепра, совершенно спокойно начали переправляться немецкие войска и техника, — еще больше, чем раньше. А через пару дней рядом с этим были наведены еще два плавучих моста, и теперь у немцев в этом районе было уже три понтонных переправы.

Одним самопожертвованием против современной техники много не навоюешь. В первые послевоенные годы кое-кто даже договаривался, объясняя причины неудач наших войск в первые полтора года войны, до утверждений о трусости наших солдат и офицеров на участках, где мы несли поражение. Что скажешь, в ответ на эту гнусную клевету, выдуманную, чтобы как-то объяснить неумелое управление войсками и плохую их организацию? Войска сражались геройски. Но что могла сделать, например, наша эскадрилья в числе остатков двух авиаполков, без конца бомбившая на протяжении целой недели, делая по четыре боевых вылета в день, понтонные переправы врага, разорвать которые по причине их высокой подвижности, было практически невозможно. А уж от зениток нам доставалось. В одном из боевых вылетов я видел, как зенитный снаряд противника попал прямо в «Чайку» летчика второго истребительно-авиационного полка младшего лейтенанта Валентина Парижева, родом из Ленинграда. Валентина я хорошо знал — некоторое время жили в одной квартире в Василькове. И вот теперь он в самолете, объятом пламенем, исчез в водах Днепра.

Немцам наши бомбежки все же надоели, и они стали днем притапливать свои понтоны, а с наступлением темноты, подкачивая их компрессорами, снова поднимать над водной гладью и спокойно переправлять войска. И мы вынуждены были наугад бомбить предполагаемые затопленные переправы. Толку с таких бомбежек, разумеется, было немного. Даже в случае самых удачных попаданий, когда нам удавалось разрывать понтоны, немцы через несколько часов соединяли их снова.

В конце августа 1941 года противник усилил нажим по всему полукольцу Киевской обороны. Жара спала, пошли дожди. Если непосредственно в Киеве немцы успеха не имели, то с севера, из района Остер — Козелец они стали довольно активно теснить наши войска к городу. Мы уже не могли так активно помогать своей пехоте. Пополнения в авиационные полки, в частности техникой, не поступало, а мы постоянно несли большие потери. Распространился слух, что штаб Юго-Западного фронта переместился в Харьков, и его командующим назначен Маршал Советского Союза Семен Константинович Тимошенко, а Киевским направлением командует генерал Кирпонос. Разумеется, эти известия не добавляли нам боевого азарта. Продолжались тяжелые и не всегда эффективные атаки в районе Окуниново, где вражеские зенитчики уже идеально организовали огневую завесу. Однако, первого сентября 1941 года, удачно используя облачность, достигавшую восьми баллов, под прикрытием которой мы незаметно подошли к переправам, нам все-же удалось разорвать одну из них бомбовым ударом, и как раз в тот момент, когда через Днепр переправлялась танковая часть. Три или четыре танка на наших глазах соскользнули с понтонов и нырнули в Днепр. Серьезные повреждения в этом налете получили самолеты Алексея Романова и Петра Киктенко. Хорошо, что наши техники, как обычно, были на высоте.

Шестого сентября я привел боевую группу из шести самолетов в район Окуниновских переправ, которые работали на полную мощность: на берегу, в ожидании очереди, и на самих понтонах было до трехсот автомашин, сотня танков, несколько десятков пушек и батальонов пехоты. Зрелище было по-своему привлекательным — большая масса войск как крупный муравейник, расползлась по обширному плацдарму на левом берегу, на восток от Днепра. И вся эта масса людей и техники действовала четко и организованно, в едином заданном ритме. Немецкая группировка сразу поставила плотную стену зенитного огня: били многие сотни стволов, в частности, спаренные пулеметы с танковых башен. Подступиться было практически невозможно. Кроме того, дело было к вечеру, и быстро темнело. Все это очень затрудняло выбор цели. Я долго колебался, выбирая объект для атаки и, наконец, выбрал: большое скопление жилой силы — до полка пехоты, который сконцентрировался у самой переправы. Так скупердяй, нашедший клад, долго перебирает золотые монеты, зная, что все сразу ему унести не удастся. Атака получилась удачной. Эффект от разрыва реактивных снарядов и пулеметного огня усилил рельеф местности: немецкий полк находился на проселочной дороге, которая извивалась параллельно стенкам глубокого оврага с крутыми обрывами — дорога проходила по его дну. Быстро разбежаться по сторонам немцы не могли. Позиция для атаки была классической: немало армий погибало зажатыми именно в такой складке местности. Мы положили ракетные снаряды, и весь овраг, с передвигающейся по его дну немецкой пехотой, скрылся в огне и дыме разрывов.

Сделав несколько заходов и обработав цель наугад из пулеметов, я подал команду своей группе строиться для возвращения на свой аэродром. Одного самолета не хватило. Внимательно осмотрев поле боя, я увидел как одна наша «Чайка» на бреющем полете ходит над расположением противника, видимо, подсчитывая его потери. Штабные крысы, да и наши отцы — командиры Тимоха и Гога без конца приставали к нам с вопросами после каждого боевого вылета: сколько, чего сожгли и убили? А не назовешь точной цифры, которую в пылу боя и черт не знает, вроде бы даже и не верят. По характеру полета нашей «Чайки» я определил, что над полем боя на низкой высоте крутится адъютант нашей эскадрильи Вася Шлемин, который, будучи человеком аккуратным и пунктуальным, хочет доложить в вышестоящий штаб о результатах нашей атаки. Когда вся группа взяла курс на свой аэродром, то самолет Васи Шлемина, который, по-моему, совершенно напрасно занимался смертельно опасным учетом, почему-то летел ниже нас и не становился в общий строй. Я, как ведущий группы, сбавил обороты двигателя, помогая Шлемину нас догнать, но он летел в прежнем положении. У меня стали возникать сомнения: все ли в порядке с Васей? Когда мы перелетели Днепр, а значит и линию фронта, то самолет Шлемина сначала приблизился к нашей группе, а затем, совершенно не мотивированно отвалил от нее в сторону. Я передал командование группой Мише Бубнову и приблизился к самолету Шлемина — метров на двадцать.

Голова Васи Шлемина была закинута на бронеспинку кабины и свисала на левый борт самолета, который от головы летчика до самого хвоста покрывала, колеблемая ветром, струйка крови. Струйка эта начиналась изо рта Васи Шлемина, который был тяжело, возможно смертельно ранен, и было просто чудом, что он из последних сил в проблесках сознания вел свой самолет на аэродром. Я подавал рукой знаки Васе, пытаясь убедить его снизиться и идти на посадку в поле, местность была подходящей. Но Вася, видимо, меня не видел. Глаза его были закрыты и открывались лишь на короткие мгновения. Через одну-две минуты он, очевидно, в предсмертной судороге, резко наклонил вправо свой самолет, который пошел со снижением к земле, потеряв метров 900 высоты. Я неотступно следовал за ним. У меня появилась надежда, что Васе стало легче, и он пробует произвести вынужденную посадку в поле, недалеко от нашего аэродрома в Савинцах. Увы, это было не так. Самолет Шлемина приблизился к земле — мотор работал на максимальных оборотах, пролетел километра полтора на бреющем и зацепился пропеллером за землю, после чего резко «свечой», почти вертикально, взмыл до высоты 600 метров, где потерял скорость и в крутом, до 90 градусов, пикировании врезался в землю. Огненный шар стал его памятником. Так погиб наш храбрый товарищ, адъютант и секретарь партийной организации эскадрильи, просто прекрасный парень, Вася Шлемин. Эта потеря потрясла всех до глубины души. Нас становилось все меньше.

Так устроена жизнь, что даже когда погибает один в боевом строю, то нередко он подает другим надежду остаться в живых. И не только потому, что на этот раз была его очередь, а другие остались живы, он порой, вроде бы случайно, подает знак — будешь жить. За день до гибели Васи, в связи с ремонтом моего самолета, я летал на его машине и забыл в ней свою летную сумку с картой — маршрут был один — на Окуниново и некоторыми документами: был там план партполитработы, какие-то газеты и инструкции. На ремешке сумки с обратной стороны, как всегда крупно и разборчиво, была написана моя фамилия и инициалы. Самолет Васи упал недалеко от аэродрома Савинцы на глазах у всех однополчан, оставшихся на земле. Когда солдаты на полуторке приехали разбирать обломки в поисках тела летчика, от которого остались кусочки, да одна отлетевшая в сторону нога, то нашли мою летную сумку, целую и невредимую. Поскольку все решили, что погиб я — комиссар эскадрильи, то сумку отнесли вечно пьяному комиссару полка Гоге Щербакову. Ничего, кроме очередного приступа пьяного юмора, эта находка у Гоги не вызвала. Но эскадрилья, вроде бы осталась без комиссара и по этому поводу Гога, прихватив сумку, отправился в Бровары. Когда Гога вылазил из «козлика», остановившегося у землянок нашего полка, дневальный сообщил мне о прибытии комиссара полка. Я вышел из землянки навстречу Гоге, который, увидев меня, выпучил серовато-белые бычьи глаза, отвесил нижнюю, слюнявую губу, идиотски ухмыльнулся, а потом разразился гомерическим хохотом. Отсмеявшись, Гога вручил мне сумку и сообщил: «Я думал, это тебя кокнули!» Я еще не отошел от нервного потрясения после гибели Шлемина и заорал на Гогу, называя его сволочью и трусом, который потерял совесть и честь, разъелся на земле и трусит летать, лишь комментируя не без юмора, кого еще немцы «кокнули». В пьяном мозгу Гоги, видимо что-то зашевелилось, он принялся отмахиваться от меня, похлопал по плечу, предлагая не обижаться, и все ныл: «Чего ты, Пантелеевич». Как позже рассказывала мне моя жена Вера, бывшая в эвакуации вместе с женой Гоги в селе Ржакс возле Тамбова, Гога писал домой, располагая временем, длиннющие письма, в которых сообщал, что много летает, и очень боится, как бы свои летчики не сбили его в воздухе за то, что он комиссар.

Здесь Гога был прав. Я бы сам с удовольствием сбил бы его в воздухе. Не за то, что комиссар, а за то, что сволочь, да вот только Гога не предоставлял никому такой возможности, далеко вокруг обходя кабину боевого истребителя. Щербаков жировал, не вылезая из землянки, где уединялся с одной из связисток, на которой клялся жениться. Итак, меня «похоронили» — верный признак, буду жить долго.

В день гибели Васи Шлемина мы получили неплохой шанс свести за него счеты с немецкой пехотой. Наша разведка доложила, что на Днепре, в районе Чернобыля, немцы захватили четыре наших довольно больших грузовых баржи, на которых до войны подвозились овощи в Киев, и переправляют на захваченный плацдарм на левом берегу свою пехоту. Поздним вечером, уже при заходе солнца, мы с Шишкиным, Бубнов и Деркач вылетели проверить эту информацию, без особой надежды на успех. Однако, дело повернулось по-другому. Когда не загадываешь, то получается лучше. Очевидно, и немцы уже не ожидали в сгущающихся сумерках появления нашей авиации. Две баржи, полные солдат, были на середине Днепра, а две спешно грузились у правого берега. Удача была ошеломляющей. Немцы переправляли свои войска без всякого прикрытия зенитной артиллерией.

Главное было не горячиться, а промахнуться по такой цели было просто невозможно. Мы увеличили дистанцию между самолетами и легли в правый пеленг с севера на юг, заходя для стрельбы реактивными снарядами, в обращении с которыми уже накопили немалый опыт, серией по две штуки. Это был фантастически удачный вечер: первая пара реактивных снарядов Шишкина, а затем и моя пара, легли точно в центр одной из барж, которая сразу же разломилась надвое и пошла ко дну. Со второго захода мы снова точно положили рэсы по второй барже, и она также затонула. Немцы кинулись в днепровские воды, пытаясь спастись. Стремительно наступающая темнота почти спрятала от нас баржи, которые грузились войсками у берега, превратив их в темные пятна, зато нам прекрасно было видно, куда идет трасса реактивных снарядов и пулеметных очередей. Следующие ракеты мы выпустили по баржам, стоящим у берега, но уже не могли рассмотреть реальных результатов своей работы, а потом сделали еще несколько заходов, поливая пулеметным огнем водное пространство, на котором болталось больше сотни немцев, спасавшихся вплавь.

Так что поминки по Васе Шлемину получились впечатляющими. Такой удачи мы не знали за все время обороны Киева, видимо, судьба, как будто стремясь к балансу сил, позволила нам компенсировать свои боевые потери.

Когда мы возвращались на свой аэродром, то обнаружили, что весь фронт, особенно южный участок обороны Киева, со стороны Выставки, озарен вспышками мощного немецкого артиллерийского наступления. По всей линии рвались тяжелые снаряды и мины, взлетали разноцветные ракеты, корректировавшие артиллерийский огонь. Не скупилась и наша артиллерия, особенно дальнобойная из Дарницкого леса, мощные разрывы которой ложились среди немецких артиллерийских позиций. Когда мы сели и ступили на землю, то она вся содрогалась от артиллерийской пальбы. В наших землянках песок сыпался из щелей бревенчатых накатов. Наутро немцы бросились в наступление, но не смогли продвинуться ни на шаг по всему Киевскому оборонительному обводу.

Седьмого сентября мы провели в своей, теперь второй эскадрилье, партийное собрание с повесткой дня: «Военная обстановка на нашем участке фронта обороны Киева и задачи коммунистов эскадрильи». Докладчик — комиссар эскадрильи, то есть — я. В резолюции партийного собрания было сказано: «Отдадим все силы для защиты нашего родного Киева». Однако, наших сил было маловато. Обстановка вокруг столицы, которая была окружена с трех сторон и непрерывно обстреливалась артиллерией врага, становилась все более угрожающей. Нам с воздуха было прекрасно видно, что противник, по сути, оказался уже в тылу киевской группировки наших войск, захватив на севере Чернигов, Остер и Козелец. Крупные механизированные группы врага продвигались к Броварам, Нежину, Конотопу и Бахмачу. Немцы уже почти овладели Хутором Михайловским.

Восьмого сентября 1941 года, я с Мишей Деркачем парой вылетели на разведку противника в районе Нежина, Конотопа и Бахмача и видели, как большие механизированные группировки немцев, почти не встречая сопротивления, продвигаются в тылу киевской группировки. Для выхода войск Юго-Западного фронта, действующих на киевском направлении, а это более четырехсот тысяч солдат и офицеров, оставался лишь узкий коридор на востоке в сторону Харькова. Логика событий, здравый смысл, инстинкт самосохранения подсказывали, что нужно срочно воспользоваться этим узким коридором для вывода войск из района Киева, пока кольцо киевского окружения не сомкнулось окончательно, и немцы не успели его уплотнить. В кольце оставались шестая, двенадцатая, тридцать седьмая и часть героической пятой армии генерала Потапова, огромное количество танков, артиллерии, автотранспорта и подвижного состава, а грузинский ишак в Кремле, покуривая свою знаменитую трубку, никак не мог согласиться с очевидным: Киев удержать нельзя — войска нужно срочно выводить из практически уже завязанного немцами мешка. Тем более, что коммуникации киевской группы войск были почти перерезаны немцами.

С десятого сентября летчики уже ощущали острую нехватку горючего для ведения нормальной боевой работы. Из-за его отсутствия командование перестало ставить перед нами ежедневные боевые задачи. Питание летного состава резко ухудшилось. Летчикам давали лапшу с небольшим кусочком мяса. Кормить пилотов таким образом просто нельзя. К тому времени жара окончательно спала, рано пошли нудные осенние дожди. Мы сидели на аэродроме голодные и в полном унынии, в то время как немцы резко усилили обстрел Киева и его бомбардировки — в перерывах между дождями.

Девятого и десятого сентября, при низкой облачности, дожде и плохой видимости, наша эскадрилья высылала пары самолетов на разведку вокруг Киева. Сведения были неутешительными: от южной оконечности Голосеевского леса до станции Боярка, далее по западному берегу реки Ирпень на Пущу Водицу и дальше до Днепра немцы устанавливают, вкапывая в землю, до двадцати дивизионов артиллерии для обстрела Киева, и мы ничем не можем им помешать. Десятого — пятнадцатого сентября истребители и бомбардировщики противника стали появляться над городом днем и ночью. Несколько раз наши «Чайки» поднимались в воздух для их перехвата на встречных курсах, пытаясь догнать — всякий раз безрезультатно. Немцы увеличивали скорость, и наши «Чайки» болтались далеко сзади.

Десятого сентября Киев, который был прекрасно виден с Броварского аэродрома, в частности, Лавра и Печерские холмы, то закрывался пеленой дождя и зловещими черными тучами, то порывы ветра относили эту пелену в сторону. В середине дня затрещал телефон, и я поднял трубку. Капитан Мельник из штаба дивизии передавал, что над зданием построенного перед войной Верховного Совета УССР в «окнах» среди облаков, примерно на высоте 100 метров, не встречая никакого сопротивления с земли, кружится тяжелый немецкий бомбардировщик, который, судя по всему, никак не может выйти на цель из-за плохой видимости. Но если не отогнать его сейчас, то он обязательно, в конце концов, положит бомбы по зданию Верховного Совета Украины. Мы взлетели парой. К сожалению, не помню сейчас фамилию своего ведомого. Перелетели Днепр и сделали круг над Печерском. Никого. И вдруг, на пересекающихся курсах, метрах в пятидесяти проходим рядом с тяжелым немецким четырехмоторным бомбардировщиком «Дорнье-215», неуклюже ворочающимся в застланном туманом и непогодой киевском небе. Под стеклянным колпаком я хорошо различал лица немецких пилотов за штурвалами. Застекленная кабина называлась в авиации «Моссельпромом». Мы были так поражены нежданной встречей, что ни я не успел открыть пулеметный огонь, ни две пулеметные спарки с бомбардировщика. Мгновение, и мы разошлись по-хорошему, растворившись в непогоде. В эти две секунды была реальная опасность столкновения. Этих дальних бомбардировщиков у немцев было не так много, за всю войну я видел их раза четыре. Итак, мы разошлись по-хорошему, и я пошел на второй круг над Печерском. Минут через пять в пелене непогоды снова вырисовывается мощный хвост «Дорнье», украшенный свастикой. На этот раз мы не упустили случая и с дистанции примерно триста метров открыли огонь по двигателям. Пулеметные спарки немцев с турелей живо отвечали. Дуэль ограничилась двумя длинными очередями и «Дорнье», дав газ, с набором высоты нырнул в облачность. Честно говоря, я думал, что больше его не встречу. Но немец попался упрямый, да и их самоуверенность росла с каждым днем по мере успехов — вот-вот возьмут Киев. И минут через семь барражирования мы снова встретили немца на встречных курсах градусов под 90. Мы дали дружный огонь по курсу бомбардировщика, пилоты которого уже не могли отвернуть тяжелую машину, и «Дорнье» сам вошел в струю пулеметного огня. Один из двигателей задымился. Бомбардировщик, заревев моторами, как огромный черный шмель, на этот раз окончательно скрылся среди облачности. Сколько мы ни искали его, чтобы добавить в третий раз — безрезультатно. Дня через два нам сообщили, что тяжелый бомбардировщик немцев рухнул на их территории, не дотянув до аэродрома с отгоревшим, из-за пожара двигателя, крылом. Тот ли? Возможно и тот, но нам, к середине сентября, было уже не до подсчета нанесенных врагу боевых потерь. Обстановка ухудшалась с каждым часом. Падал боевой дух летчиков — появился и у нас еще один хитрец: младший лейтенант Евгений Иванович Чернецов.

11 сентября 1941 года моя шестерка штурмовала колонну противника на шоссе Козелец — Бровары. Чернецов был у нас уже на примете. Он повадился самовольно улетать с поля боя и, бросая своих товарищей на произвол судьбы, самостоятельно приземлялся на аэродроме. Мы прилетаем с боевого задания, а он уже успел и чаю попить. Или, например, вылетаем на штурмовой налет, чтобы помочь нашей отступающей пехоте зацепиться за складку местности и хоть немного окопаться. Штурмуем немецкие порядки, а Чернецов крутится в стороне над дальним лесом на высоте 30–40 метров, чтобы слиться с зеленой кроной деревьев. Любил он также ссылаться на неисправность пулеметов, для этого на земле до тех пор давал длинные очереди, пока пулемет и в самом деле не заедал. Эта скотина задала мне хлопот.

Еще до войны Чернецов находил возможным после посадки эскадрильи, когда мы все еще часа два помогали техникам заправлять самолеты и закатывать их в ангар, помахивая сумкой, направляться отдыхать в военный городок. Мне приходилось, уже в Броварах, во время боевых вылетов взлетать последним, чтобы проследить за взлетом Чернецова. Все взлетели, а Чернецов дрочит свои пулеметы, ожидая, когда заклинит, кричит: «Не стреляют!» Подруливаю к нему на взлетной полосе, зажимаю газ и предлагаю пересесть в мою кабину, в своем самолете я уверен. Он, злобно что-то ворча и бросая на меня косые взгляды, садится в кабину моего самолета и начинает гонять уже мои пулеметы длинными очередями, расходуя боезапас и стараясь заклинить. Машу ему кулаком и с трудом заставляю взлететь. Уже над полем боя Чернецов снова теряется из виду. И это в боевой обстановке, когда мы порой получали новое боевое задание, еще не успев толком приземлиться после предыдущего. Совесть Чернецова абсолютно не мучила. Это был злобный, коварный и мстительный человек, упорно отстаивавший свое право сохранить свою жизнь. Замучившись с ним возиться и разоблачать его хитрости, опасаясь, как бы ребята его не пристрелили (после одного из воздушных боев, когда моя группа после штурмовки колонны немецких автомашин выдержала еще и тяжелейший воздушный бой с шестеркой «М-109», Миша Деркач сбил одного «Мессера», а три самолета, в том числе и мой, были изрядно побиты, — летчики, приземлившиеся после того вылета, где Чернецов снова уклонился, кричали: «Расстрелять подлеца!»), мы направили его в штаб полка. Сопроводили соответствующими рекомендациями. Но сам известный трус, Тимоха Сюсюкало, наш доблестный командир полка, понял душу Чернецова и приказал оставить его в эскадрилье, продолжая воспитывать: «Нужно найти в нем человека». Почувствовав влиятельную поддержку, Чернецов сделался осторожнее, но затаил на нас с Шишкиным злобу, и искал момента поквитаться. Таким образом, сволочь Тимоха Сюсюкало подложил в нашу эскадрилью мину замедленного действия, которая и взорвалась в свое время. Наши доблестные особисты и отцы-командиры бдительно следили, чтобы никто не сказал ничего против товарища Ворошилова — сразу окажешься на Колыме. А вот уклонисты в бою, в отличие от левых и правых уклонистов, имели полную свободу рук и пользовались поддержкой начальства. Их даже любили, в отличие от фронтовых работяг, которые критически относились к деятельности руководства. Подлецы с полуслова понимали подлецов и покрывали друг друга. Вообще, значительная часть моей жизни прошла во времена, которые я бы назвал эпохой проходимцев. Они, как дерьмо, плавали сверху, везде и всюду, подтапливая порядочных людей. Думается, очень правильно Рой Медведев говорит сейчас о двух партиях: паразитов и творцов — работяг, на шее которых сидела вся эта банда. Да, суровым материализмом обернулось стремление к социальной утопии. Итак, Чернецов оставался в эскадрилье, а события принимали все более грозный оборот.

Снова повторюсь — подлецам прекрасно жилось еще и потому, что цена человека в нашей армии, которая тоже состояла из двух частей, была минимальной. Нужно также отметить разгильдяйство, как национальную черту характера. В августе 1941 года Вася Шишкин, прилетев из тяжелого боя, забыл выключить тумблер электросети для пуска ракет. Можно понять летчика, забывшего это в тяжелом бою, но техники были обязаны проверить выключение электросети перед подвеской новых ракетных снарядов на пусковые рейки: технология была такова — подвешивался реактивный снаряд и в пистолет, нацеленный в сопло снаряда вставлялся маленький пиропатрон — при включении системы пиропатрончик загорался, пистолет подавал его в сопло ракеты, заряд которой вспыхивал, и происходил пуск. Техник-лейтенант Стаин забыл проверить отключение электросистемы пуска ракет и после подвески реактивного снаряда произошел его произвольный пуск — первая же ракета слева, в которую вставился пиропатрон, сорвалась с плоскости и, обдав струей огня солдата, который этим занимался, улетела километра за два, разорвавшись над расположением нашей воинской части на высоте 200 метров. Парень — солдат был сильно обожжен: обмундирование превратилось в лохмотья. Самое паршивое, что огненная струя в момент самопроизвольного пуска ударила его между ног. Не знаю, как сложилась судьба этого солдата, которого мы отправили в госпиталь, но никто за это происшествие не ответил. Техник — лейтенант Стаин объяснял, что забыл, мол, и вся недолга. Так он объяснял тогда, и через несколько десятилетий после войны, когда я его встретил в санатории на озере Иссык-Куль.

12 и 13 сентября 1941 года нам стало окончательно ясно, что лавину немецкого наступления остановить некому, и наши войска ожидает неминуемая катастрофа. Эти два дня, мы по несколько раз вылетали на разведку и видели, что войска противника вплотную приблизились к Броварам и Борисполю на востоке. Кольцо сжималось. Наши войска, оказавшиеся в нем, заметались. Штаб нашего 43-го истребительно-авиационного полка и первая эскадрилья под командованием Евгения Петровича Мельника с аэродрома возле села Савинцы перебазировалась на Святошинский аэродром, откуда, после его обстрела немецкой артиллерией, перелетели на аэродром в Борисполе. Практически все киевские аэродромы уже были под обстрелом артиллерии противника. У нас под Броварами было относительно спокойно. Мы по-прежнему продолжали летать на разведку войск противника и видели, как длинные колонны танков и мотопехоты противника продвигаются из района Нежин — Бахмач — Конотоп к югу, навстречу немецким войскам, наступавшим из Черкасс и Кременчуга на север. Как будто бы краб выдвигал свои клещи глубиной до 200 километров каждая. Киев оставался далеко в тылу немецких войск. Ощущение было таким, как будто на нашей шее затягивают петлю. Мы обращались к командованию с тревожными вопросами, но наши штатные пропагандисты из полка и дивизии уверяли, что этого немецкого окружения не следует бояться. К нам на помощь идут свежие войска из района Харькова и Полтавы, которые, мол, ликвидируют угрозу вражеского окружения. Прекрасно зная цену подобным обещаниям, мы в это мало верили. В ночь с 16 на 17 сентября кольцо киевского окружения замкнулось, правда, неплотно — еще были некоторые разрывы в немецких линиях, которые позволяли бы нашим войскам выходить на восток. Но скоро подвижные немецкие соединения закрыли и их. Мы оказались в мешке. Проклятый грузинский ишак получил, что хотел.

За годы войны мне не раз приходилось наблюдать поведение войск, оказавшихся в окружении. Должен сказать, что если Гитлер с моей точки зрения, поступил совершенно правильно, приказав немецкой группировке под Сталинградом оставаться на месте и биться до конца, отвлекая наши войска от развития успеха, спасая, таким образом, отходившую с Кавказа немецкую группировку — группу армий «А», то под Киевом дело обстояло совсем по-другому. Окруженные войска находились в плену дезинформации и были совершенно не подготовлены к действиям в условиях окружения, не понимали своего места в стратегической игре и цели своего сопротивления. Плюс ко всему, если немцы под Сталинградом до самого конца осуществляли уверенное управление войсками, то наши оболдуи потеряли его сразу. Поведение войск, оказавшихся в кольце — важнейший фактор их дальнейшей судьбы. В принципе, они могут нанести огромный вред окружившим их войскам, оказавшись у них в тылу и в девяти случаях из десяти вырваться из кольца, если решение об этом было принято вовремя, людям объяснена обстановка и поставлены реальные боевые задачи. Немцы умело использовали свои окруженные войска, нанося нашим чувствительные потери и сбивая темп наступления. После Сталинграда и Корсунь-Шевченковского котла, которые очень дорого обошлись нашим, Сталин уже прямо не рекомендовал командующим фронтами увлекаться окружениями, а «выталкивать» немцев с советской территории.

Словом, с окружением, как видом боевой операции, далеко не все бесспорно. Наряду с сохранением источников снабжения здесь огромную роль играет психологический фактор — как настроены войска, как их информируют о происходящем и как ими руководят. Все эти три фактора под Киевом работали против нас. Киевская группировка, сосредоточившись на хорошо подготовленных позициях вокруг города, имея немалые материальные запасы в нем самом, могла бы сыграть важнейшую роль в срыве дальнейшего немецкого наступления. Если крошечная, по сравнению с Киевом, Познань затормозила на три месяца наш штурм Берлина, обороняясь в тылу советских войск, то насколько огромными были потенциальные возможности полумиллионной группировки, оказавшейся во вражеском кольце. Еще неизвестно, кто бы кого поймал: черт дядька или дядька черта. Однако, именно к этому времени, как обычно, опаздывая и принимая решения, хуже которых принять было невозможно, Сталин приказал нашим войскам выходить из кольца. Они покидали укрепленные районы, которые немцы не смогли бы взять и переходили к маневренным действиям, где немцы имели подавляющую инициативу. Сталина смело можно зачислить одним из авторов первоначальных немецких успехов. Хуже, чем «великий стратег», управлять войсками было просто невозможно. Да и чего собственно можно было ожидать от семинариста-недоучки, в жизни ружья в руках не державшего, которому попала в руки самая большая армия мира.

Воистину, такая система, способная порождать подобные ситуации, ежедневно бросавшая вызов здравому смыслу, не имела права на существование. И приходится удивляться не тому, что сейчас она завалилась, а тому, как долго она могла продержаться почти на половине земного шара. А русскому народу снова приходилось платить страшную цену за свою несвободу. Таких жестоких поражений русская армия еще не знала. Даже в первую мировую, слабо вооруженная армия довольно успешно противостояла немцам, благодаря инициативе и смекалке солдат, хорошей выучке офицеров — люди росли среди первых проблесков свободы, которая приходила на русскую землю. Затем последовал мрак, отдавший народ в руки коммунистическим шаманам и безграмотным шарлатанам, не способным осмысливать явления в комплексе, и теперь солдаты и офицеры русской армии были будто ослеплены страхом и несвободой, оставляли на полях сражения буквально горы вооружения и, поставленные в невероятные по глупости условия, ошеломленные, не привыкшие принимать решения самостоятельно, толпами сдавались в плен. Пять миллионов наших солдат, попавших к немцам в плен, много даже для такой большой страны! За все эти безумства утопистов — уголовников русскому народу предстояло платить, подорвав жизненный корень нации. Ведь что ни говори, а причина нашего нынешнего краха, по-моему, во многом кроется в тех колоссальных потерях мужского населения, которое мы понесли в годы войны. А Германия возродилась не только благодаря плану Маршалла, а и потому, что ее потери, в пропорциональном отношении, были неизмеримо меньше. У всякого народа есть предел, после которого воспроизводство крайне затруднительно. И то уныние, в котором находится сейчас Россия, казалось бы, не имеющая сегодня сил к возрождению, во многом уходит корнями к тем оглушительным поражениям, которые не компенсировала вся последующая слава. О чем можно говорить, если во многих русских селах ушли на фронт полсотни мужиков, а вернулись двое калек. Всю эту ужасную мясорубку мне пришлось испытать на себе.

Итак, кольцо замкнулось. И хотя никто не получал почти никакой информации, что очень играло на руки немцам, но в Киеве и вокруг него волнами расползалось подавленное настроение, и возникла паника. Настроение было следующим: на командование, которому нельзя верить, рассчитывать не приходится, каждому следует спасаться самостоятельно. Почувствовали мы это и на своем Броварском аэродроме. Наша вторая эскадрилья имела в своем штате двадцать два солдата-приписника. Эти, как правило, пожилые уже люди, подвозили бомбы и реактивные снаряды к самолетам, набивали ленты боекомплектов для пулеметов, охраняли самолеты и землянки, где располагался летный и технический состав эскадрильи. Работали они на совесть, по-крестьянски основательно. Должен сказать, что целая система, созданная народом для борьбы с безумной властью в сфере распределения материальных благ, решений кадровых вопросов, передачи информации еще нуждается в изучении и осмыслении. Еще далеко не все офицеры наземных войск знали, что мы окружены, а наши степенные украинские дядьки, призванные из окрестностей Василькова и Белой Церкви, были уже извещены, что наше дело гиблое. Выводы последовали незамедлительно. Утром 16 сентября мы с Шишкиным, проснувшись в своей землянке, а командир обычно живет в одном помещении с комиссаром, были удивлены тишиной, царящей на аэродроме. Выяснилось, что вместо наших приписников имеется воткнутая в их землянку палка, на которую прикреплена бумажка с лаконичным известием: «Шишкину и Панову. Мы пишлы». Что еще здесь скажешь? Искать наших «верных» Санчо Панса у нас не было никакой возможности: кругом броварские леса, а неподалеку Колпинские болота. Да и у беглецов одна дорога, а мы можем пойти по сотне других. Вся тяжесть боевой работы по обеспечению вылетов машин на боевые задания и охраны расположения эскадрильи легла на плечи наших техников, мотористов и оружейников. Лейтенанту Стаину, Соловьеву, Сергееву, солдатам Токалову, Глазачеву и другим приходилось обеспечивать дневные боевые вылеты, а ночью охранять самолеты и летчиков.

17-го сентября у нас оборвалось сердце. Будто поставив точку в киевской обороне, смолкла дальнобойная артиллерия, которая била по немцам из Дарницкого леса. Нам почти перестали подвозить горючее. Чувствовалось, что дело идет к финалу. Мимо нашего аэродрома с лихорадочной поспешностью и в панике начали передвигаться колонны грузовиков с солдатами и имуществом, артиллерия и танки. Здесь же были колонны беженцев, в основном евреев. Они проходили мимо нашего аэродрома, затем, видимо, натолкнувшись на одно из ответвлений вражеских клещей, в беспорядке возвращались обратно, и снова искали щель в кольце окружения. После двух-трех дней таких блужданий войска становились практически небоеспособными: сжигалось горючее, подсаживался моторесурс. Наступал хаос, а из нашего штаба не было никаких вестей. Как позже выяснилось, наши штабисты просто бросили управление войсками, впрочем, как и большинство других штабов, и принялись искать спасение индивидуально. Мы на аэродроме буквально терялись в догадках: куда же подевались наши отцы — командиры? Об их пристрастии к огненному змию было известно, но ведь после каждой пьянки, рано или поздно наступает похмелье.

Кстати, один из солдат-приписников, оставивших нас в те дни и дезертировавших, как-то заявился ко мне в Киев для получения справки об участии в войне а, по возможности, и медали, которая поможет доставать кое-чего по хозяйству. Он очень удивлялся, что я не могу вспомнить его, Гробового, по фамилии.

18-го сентября наши дела действительно были близки к гробовым. Немцы вплотную подошли к Броварам с севера, и на окраине города завязался горячий бой. В этот день, 18-го сентября, шестерка наших самолетов совершила последний боевой вылет в период киевской обороны. На штурмовку артиллерийских позиций немцев группу водил старший лейтенант Миша Бубнов. Выпущенный с его самолета реактивный снаряд, угодил точно в орудие, ведущее огонь по нашим войскам. К вечеру 18-го сентября немцы сломили сопротивление наших войск и стали занимать Бровары, расползаясь и по окрестностям. Расстояние между боевыми порядками врага и нашим аэродромом сократилось примерно до трех километров. Нас разделял молодой в ту пору лес, посеянный очень густо стройными рядами, превратившийся сейчас в сосновый бор. Этот молодой лес, как занавес сцену, закрывал нам театр боевых действий. Из-за занавеса доносилась стрельба, артиллерийские разрывы. Дело шло к тому, что немцы могли тепленькими захватить нас на аэродроме. Посоветовавшись с Шишкиным, мы решили брать ответственность на себя. Порешили, наплевать на грозные приказы, грозящие расстрелом за отступление без приказа, и в случае появления немцев, уходить из-под удара, взлетая на восток курсом на 85 градусов в сторону Полтавы и Харькова. Экипажи самолетов были определены. Адъютант авиаэскадрильи Алексей Романов, заменивший погибшего Шлемина, должен был лететь на трофейном самолете ПВС-26 польского производства, взяв на борт своего самолета двух «безлошадных» летчиков. Технический состав под руководством инженера авиаэскадрильи направлялся в Борисполь, где их должен был взять на борт ТБ-3. Почти все они погибли в киевском кольце. ТБ-3 взял на борт только 22-х раненых летчиков и часть инженерного состава, вместе с женой инженера нашего полка Томаха — Александрой Ивановной Томах. В пределах киевского окружения, возле Лубен, ТБ-3 был подбит и совершил вынужденную посадку. Всякий спасался, как мог.

А наши техники присоединились к колонне, которая пыталась пробиться из кольца окружения в районе Яготина и была почти полностью разгромлена в болотистой пойме речушек Трубойло, Недра и Супой, над которыми я летал множество раз.

Мы, летчики, должны были улетать на уцелевших восьми «Чайках». Подготовив, таким образом, эскадрилью, на случай, если на аэродром ворвутся немецкие мотоциклисты, мы выбросили, примерно, на километр вперед посты наблюдения с телефонами. Мы уже знали немецкие повадки: пехота продвигалась осторожно, с оглядкой, особенно в лесу, а мотоциклисты оберегались скоростью и внезапностью. Телефонисты залегли: один в лесу, а другой на шоссе. Третий без конца крутил ручку телефонного аппарата, пытаясь дозвониться до командного пункта дивизии в Киев. Никто на аэродроме не спал в ночь с 18-го на 19-е сентября — неподалеку шел бой, и телефонист, который залег в лесу, передавал, что недалеко от него отходят, отстреливаясь, а частью залегли, цепи наших солдат, на которых ночью, не очень сильно постреливая, нажимают немцы. Штаб дивизии по-прежнему безмолвствовал. И вдруг телефонист, крутивший ручку, дозвонился в штаб. Шишкина потребовали к телефону.

Подполковник Киселев сообщил Шишкину, что наши «Чайки», в случае крайней необходимости, могут вылетать на полевой аэродром Драбов, километрах в ста от Киева к востоку, где уже имеется комендатура нашего батальона обслуживания под командованием капитана Терещенко.

Теперь оставалось определить критический момент и тот крайний случай. Должен сказать, что все существо протестовало против решения оставлять Киев и, вопреки всему, теплилась надежда на поворот событий, подогреваемая усилиями наших штатных пропагандистов. Сколько уже говорили о пользе горькой правды, да все без толку. В ночь с 18-го на 19-е сентября 1941 года, когда снаряды и мины уже стали залетать на наш аэродром со стороны Броваров, мои дела были не из важнецких. Дня за три до этого наши ребята насобирали в лесу грибов и повара нажарили несколько сковородок этого лесного лакомства, которое было весьма кстати в нашем скудном рационе. Уж не знаю, что за гриб мне попался, но я довольно сильно отравился и мучимый приступами жесточайшего поноса, совсем ослаб — едва выходил из землянки. Получалось, что вылетать со всеми на своей «Чайке» не могу, и решил выбираться из кольца на трехтонке, с частью техников и солдат, чтобы ехать в Драбов. Эта трехтонка так и сгинула в киевском кольце. Меня уговорил Вася Шишкин, убедивший, что если могу держать в руках ручку управления истребителя, то нужно лететь. Я собрал все силы и решил лететь.

Утром 19-го сентября через наш аэродром отступали группами и в одиночку наши солдаты, стремящиеся через Цепной мост попасть в Киев, очевидно, рассчитывая, что там держится оборона, как и следовало бы сделать в действительности. Солдаты бежали без оружия, многие без поясных ремней и пилоток, все время оглядываясь назад в сторону противника и крича: «Немцы, немцы!» Никакой организации или даже просто командиров не было видно. По шоссейной дороге Бровары — Киев тянулись в город трехтонки с ранеными — наши госпиталя, попавшие в кольцо окружения. Связь со штабом дивизии и полка уже не устанавливалась. Часам к 14 стало ясно, что пора взлетать. На аэродроме все чаще рвались немецкие мины. Наши самолеты уже прогревались, ревя моторами, когда к моему самолету подошел вернувшийся в часть на долечивание раненый летчик Анатолий Савельевич Коробков — и, глядя на меня полными слез глазами, стал спрашивать: «Как же так, товарищ комиссар, воевали вместе, меня ранило, а теперь бросаете на съедение врагу?» Что я мог сделать? Я посоветовал Коробкову быстрее добираться до аэродрома в Борисполе, где его, как и других раненых, ожидает ТБ-3. Коробков добрался до Борисполя и погрузился в бомбардировщик ТБ-3. Как я уже упоминал, недалеко от Лубен этот самолет попал под обстрел с земли и один из двигателей загорелся. Не дожидаясь, пока отгорит плоскость, летчик пошел на вынужденную посадку. Толя Коробков, несмотря на молодой возраст, проявил недюжинную сообразительность — не стал никуда далеко уходить, а прижился в ближайшем селе. Проигнорировав жену в Белоруссии, женился на учительнице и, осев в этом селе, переждал оккупацию. Когда пришли наши, то он явился и доложил, что готов занять место в боевом строю. Но складывать голову в бою доверялось лишь самым достойным, а не всяким там, бывшим в оккупации, или выходцам с Западной Украины, к которым немцы относились благожелательно. Толю Коробкова снова в авиацию не взяли, и он в послевоенные годы жил и умер в Киеве.

Меньше повезло Сашке Михайлову, вместе с которым я воевал в Китае. Саша решил не ломать себе голову, а податься в Киев, где у него был тесть — жена Саши эвакуировалась. В Киеве Саша пристроился торговать папиросами с лотка на вокзале. По слухам, его выдал немцам бывший техник нашего полка Попил. Впрочем, не берусь утверждать. Попил после войны спокойно жил в Киеве.

Перед самым взлетом на аэродроме в Борисполе появился собственной персоной геройский генерал-майор авиации Лакеев, служивший под командованием полковника Зеленцова в должности заместителя командира дивизии. Полковник Зеленцов был здоровенного роста, массивный русак, грубый и хамовитый, внешне смахивающий на Ельцина, а крутившийся вокруг него суетливый и крикливый генералишка Лакеев был маленького роста, плюгавый. Было еще различие: если у Зеленцова все-таки был боевой самолет, хотя он в него и не садился, то у Лакеева даже самолета не было. И потому Лакееву пришлось подбежать к летчику первой эскадрильи второго полка Тимофею Гордеевичу Лобку и категорически потребовать, чтобы он вылез из самолета и отдал его желающему спастись Лакееву. В ответ Лобок показал Лакееву комбинацию через локоть, а в ответ на угрозы пистолетом, принялся доставать свой пистолет. Уж не знаю, как Лакеев спасся, но в отличие от множества приличных и честно воевавших людей, ему это удалось. А из колонны наших техников, прорывавшихся в районе Яготина, удалось спастись Сергееву, Соловьеву и Стаину. Паника была велика, принцип: «Спасение утопающих, дело рук самих утопающих», настолько возобладал, что пешком выходил из окружения даже командующий ВВС Юго-Западного фронта Астахов, изрядно похудевший за свои месячные блуждания. А наши техники вышли прямо на наш новый аэродром.

Перед самым последним взлетом с Броварского аэродрома я пристально посмотрел на наш красавец — Киев. За Лаврской колокольней подымались дымы пожаров. Наши восемь самолетов стартовали и, набрав высоту примерно в 600 метров, построились над Печерской Лаврой клином под командованием командира эскадрильи старшего лейтенанта Васи Шишкина и взяли курс на восток, на аэродром Драбов. Мы летели восьмером: Шишкин, Панов, Бубнов, Деркач, Киктенко, Фадеев, Полянских, Чернецов. Наверное, все-таки святое место — Печерская Лавра, хранила наш полет. Буквально через секунду после набора высоты, под нами, как хищные щуки, прошла шестерка «ME-109», не различившая нас на фоне облаков. Немцам было выгодно дать нам воздушный бой неподалеку от своих аэродромов, а вот что было бы делать нам, поковыряй они наши машины перед дальним перелетом?

Все летчики, как по команде, повернули головы в сторону Киева. Красавец — город лежал в дыму пожаров. Было хорошо видно, как со стороны Сталинки, по Житомирскому шоссе и со стороны Поста Волынского, по Воздухофлотскому шоссе в город входят колонны немецких грузовиков и танков. Остатки наших войск вели огневой бой — видны были разрывы мин и снарядов. Должен сказать, что, несмотря на всю горечь, несмотря на то, что сердце сжалось от обиды, мы были уверены, что вернемся. Не оставлять же немцам мать городов русских. Еще и не такое приходилось переживать России.

Наши самолеты здорово тряхнуло. Мы посмотрели вниз и увидели, как с грандиозным всплеском рухнул в Днепр один из пролетов красавца Цепного моста, так украшавшего древний город. Говорят, что для его взрыва потребовалось девять тонн тротила. Мы еще раз сделали круг над Днепром, посмотрели на город, на Днепровские кручи, на купола Печерской Лавры и взяли курс на восток. Землю, которая простиралась под нами во все стороны, бороздили колонны немецких танков и мотопехоты. Наши войска метались неорганизованными группами, всякая часть пыталась спастись в отдельности и чаще всего погибала. На этом фоне выделялось организованное движение большой колонны наших войск на восток в районе Яготина. Двигалось три танка, двадцать автомашин и до пяти тысяч солдат. Думаю, что это был штаб Юго-Западного фронта во главе с генерал-полковником Кирпоносом, погибшим позже при выходе из окружения. Во второй половине дня, 19-го сентября, мы благополучно приземлились на аэродроме в Драбове, и немного передохнув и размяв ноги, наблюдали любопытную картину: для посадки заходил наш легкомоторный польский самолетик ПВС-26, пилотируемый Алексеем Романовым. Неубиравшиеся шасси самолета имели еще какой-то приклеившийся к ним груз, будто пчела перебрала пыльцы на свои лапы при хорошем взятке. Не без труда Леша Романов посадил перегруженный самолетик и, когда он остановился, то от его шасси отлепились фигуры двух изрядно замерзших наших «безлошадных» летчиков. Выяснилось, что когда Леша объяснил им перед вылетом, что не может взять их в перегруженную машину, то ребята поступили с решительностью, нередко выручающей в трудные минуты жизни: устроились среди расчалок на шасси самолета и намертво обхватив сами шасси и подкосы руками и ногами, благополучно вылетели из киевского котла. Следует сказать, что Леша Романов, пользующийся у нас в эскадрилье славой смелого, но немного разгильдяистого летчика, показал себя при этом взлете на перегруженной машине, настоящим пилотом — виртуозом. Умели делать технику и в братской славянской Польше.

Наш полевой аэродром в Драбове представлял из себя ровное поле, неподалеку от села, где перекрещивались два больших шляха, слегка обработанные грейдерами. Начальник аэродромной команды капитан Терещенко, сам прибывший на аэродром совсем недавно, все же сумел организовать нам по тарелке лапши с маленькими кусочками консервированного мяса и сообщил, что в наличии имеется всего одна, да и то неполная, цистерна с авиационным горючим. Настроение летчиков было тяжелым.

Под стать этому настроению была и пронзительно тоскливая осенняя ночь с моросящим дождем, которая опускалась на Драбов. Кому приходилось переживать такую ночь на Украине, тот знает, что ощущение такое, будто в пузырьке с чернилами плаваешь. Крыши над головой для летчиков на аэродроме не было. Мы пошли ночевать под необмолоченные копна пшеницы, стоящие возле дороги, где и принялись вить себе гнезда. Но поспать толком не удалось. Всю ночь по дороге грохотали танковые колонны — наши и немецкие, разъезжавшие в разные стороны. В кромешной темноте, не зажигая фар, танковые подразделения подходили к перекрестку дорог и командиры, видимо, начинали советоваться, куда ехать дальше. Прошло несколько мелких колонн, а потом буквально напротив наших копен, метрах в ста, остановилась большая колонна танков в пятнадцать. Мы пристроились в одной из копен на пару с Мишей Бубновым. «Что-то не похоже на гул наших моторов» — засомневался Миша Бубнов. Но молодое любопытство взяло надо мной верх, и я предложил подойти посмотреть. В кромешной темноте мы вплотную подошли к самим танкам и стали в кювете. Явственно ощущался незнакомый нам, противный запах искусственного бензина и моторного масла. Внутри танков попискивали радиостанции, и почему-то именно этот писк показался мне знакомым, отечественным. Стоя в кювете я закричал: «Эй, танкисты, открывайте, орлы!». Писк радиостанции в ближайшем танке смолк. Башенный люк танка распахнулся и оказалось, что с внутренней стороны крышки к нему приделана спарка пулеметов. Из люка показалась массивная в шлеме голова танкиста, который до предела наклонил к земле стволы пулеметов и дал две длинные очереди. Нас спасло то, что мы стояли в кювете и пули просвистели на полметра выше наших голов, которые оказались в мертвой зоне, недоступной углу наклона немецкого танкового пулемета. Мы с Мишей попадали на землю и принялись быстро уползать от немецкого танка по кювету. Потом подхватились и, пригибаясь, убежали в сторону своего ночлега. На протяжении той ночи у меня больше не возникало желания брать интервью у танкистов до тех пор, пока снова напротив нас не остановилось три больших танка и высунувшийся из башни танкист не закричал громовым голосом: «Иван!!!» Это были явно свои. Мы подошли к машинам и разговорились с экипажами. Танкисты попросили у нас горючего — мы ничем не могли им помочь, самим не хватало, да и у них стояли дизеля на тяжелых танках «Клим Ворошилов». Появились еще восемь танков, и к нам подошел командир группы, спросивший о немцах, за которыми они гоняются. Мы показали направление движения немецкой колонны, и они приняли решение погнаться за колонной врага и атаковать ее. Танки взревели моторами, и ушли, с севера на юг. Примерно через час ночное небо озарилось пламенем, и до нас донеслись звуки танковой пальбы. Видимо, наши все же настигли немцев…

Лежа под копной, я обдумывал свою встречу с немецкими танкистами и задавался вопросом: почему немцы действуют так нахраписто и нагло, редко встречая сопротивление? Ведь немецкая танковая колонна стояла на ночной дороге без всякого прикрытия, взвод или даже отделение пехотинцев, вооруженных бутылками с зажигательной смесью, подобравшись в темноте, легко превратили бы ее в единый пылающий костер. Даже я, если бы знал, легко бы застрелил немецкого танкиста из пистолета. И, тем не менее, наше командование никак не может найти эффективных способов противодействия врагу, который все больше наглеет.

Утром 20-го сентября 1941 года погода несколько улучшилась, и перед нами поставили боевую задачу — нанести ракетно-бомбовой удар по войскам противника, которые ведут наземный бой с нашими на реке Удой, возле города Пирятина. Но, зайдя на цель, мы, сколько ни кружились, никак не могли определить в облаках огня и дыма, где свой, а где чужой. Плюс ко всему нам все махали руками и головными уборами — приветствовали. Опасаясь навредить своим же войскам, мы вернулись на свой аэродром, где к вечеру капитан Терещенко объявил нам, что горючего для самолетов в цистерне уже нет. Нужно рассчитывать только на то, что в баках самолетов. К тому времени на наш аэродром уже перелетела наша первая эскадрилья, с которой прибыл, совершая свой обычный дерзкий перелет с аэродрома на аэродром, на большее он не решался, отважный командир полка Тимофей Сюсюкало. Каким-то образом, установив связь с командованием, он передал нам приказ перебазироваться на полевой аэродром села Кочубиевка, юго-восточнее Полтавы. Аэродром в Драбове скоро должен был оказаться под ударом немецких танков. Противник действовал по всем канонам военной науки и замыкал тройное кольцо вокруг киевской группировки: первое — в районе Броваров, второе — возле Конотопа, третье — между Драбовым и Полтавой.

Мы долго крутились над селом Кочубиевка, но никакого аэродрома или хотя бы каких-нибудь опознавательных знаков на земле не обнаружили. Всюду были вспаханные поля и белые хаты. На полях стеной стоял неубранный урожай, Шишкин несколько раз изобразил рукой в воздухе букву «X» и показал рукой на восток, мы взяли курс на Харьков. Пролетая над Полтавой, мы увидели «любопытное» зрелище: город горит, а с аэродрома взлетают немецкие «ME-109». Хорошо, что от Полтавы до Харькова прекрасный ориентир — шоссейная и железная дороги, обсаженные старыми тополями. Ориентируясь по ним, мы и полетели в Харьков. Было серьезное сомнение: хватит ли у нас горючего. Жестами я посоветовался с Шишкиным и предложил ему набрать высоту до 4000 метров и пользоваться высотным краном, который позволял экономить горючее для работы двигателя. Полет показал правильность такой меры. Минут через 35 нам открылся огромный индустриальный город, который, к счастью, был нам хорошо знаком. Сориентировавшись по Харьковскому тракторному заводу, мы принялись заходить на посадку на центральном аэродроме — с потерей высоты путем скольжения. Наши «этажерки» пронзительно запели своими расчалками, скользя на крыло. Все сели благополучно. Правда, Бубнов и Деркач планировали с сухими бензобаками и остановившимися двигателями. Просто счастье, что этого не произошло на пару минут раньше. Да и очень повезло, что посадочная полоса была свободна.

Больше нам не довелось иметь дело и со штабом 36-й истребительно-авиационной дивизии, и его доблестным командиром полковником Зеленцовым. Уж не знаю, куда они подевались, но мы вспоминали о них без грусти, а вернее — не вспоминали вообще. Говорят, Мельник и Киселев попали в плен. Как я уже говорил, Зеленцов спасся. По слухам, главный инженер дивизии пристроился работать во время оккупации грузчиком на мельнице в Житомире. Но наш полк был передан в другую дивизию, и началась новая страница моей жизни. Киевская, вместе с жесточайшими потерями и горечью неудач, вместе с товарищами, погибшими в боях и оказавшимися в лагере для военнопленных в районе Дарницы, куда угодил кое-кто из наших техников, была перевернута.