"Черный завет" - читать интересную книгу автора (Булгакова Ирина)9Он умирал. Черная Вилена ошиблась: не все были мертвы. Уцелел Антип. В самом начале суматохи ему повезло. Он залез на дерево и затаился в редкой листве. Вполне возможно, что после того как Мусорщик разделался бы с Донатой, он вплотную занялся Антипом. Но до этого не дошло. Антип не видел схватки между Черной Виленой и Мусорщиком. Узнав об этом, Доната не сдержала вздоха облегчения. В противном случае, кроме солидарности, она вызвала бы у Антипа другое чувство. И никто бы тогда не дал за ее жизнь и одной серебрянки. После того, как люди оплакали умерших, они начали бы новую охоту: за одержимой демоном. Это Мусорщик – один из Отверженных, едва ли не всесилен, а человек, одержимый демоном, имеет отпущенный предел. Загнанного, вымотанного погоней, его легко скрутить, а там уже на костре – единственное средство навсегда избавиться от демона. А неизбежные потери – скольких подвластный демону способен убить: одного, двух? Такие жертвы оправданы. Бывали страшные случаи, когда такой вот одержимый расправлялся с целой деревней. Набрался силы, да и перерезал всех ночью. Так что для любой деревни ужасней напасти нет, чем одержимый демоном, скитающийся в лесу неподалеку. Антип бледнел и трясся, осматривая место страшной бойни. Однако по просьбе Донаты взял себя в руки. Его вполне удовлетворило ее объяснение: забилась под повозку и закрыла от страха глаза. Тем более, что к тому времени она успела подобрать один нож и вынуть из Мусорщика второй – сдерживая приступы тошноты, выворачивающей желудок наизнанку. Антип запряг единственную уцелевшую лошадку. Потом, с великой осторожностью, помог ей положить на повозку так и не приходящего в себя Ладимира. – Ты и до деревни его не довезешь, – сокрушался Антип, глядя на то, как судорожно дышал Ладимир, – дай уж умереть ему спокойно. Но девушка не слушала. Ей казалось, стоит отвезти его в Лес, напоить Сон-травой, чтобы избавить от мучений, смазать раны ядовитым Кукольником, чтобы убить заразу, и главное – оставить в покое – и ничего, выживет. Он здоровый, молодой – неужто не сдюжит? Лес поможет, Лес вылечит. Так Антип пошел в одну сторону, в сторону ближайшей деревни. Одному ему было не под силу выкопать столько могил. Да и у многих убитых родственники были в окрестных деревнях. Кто же запретит им похоронить родных по всем правилам и оплакать как положено? А Доната поехала в сторону Леса – благо до него было рукой подать. Лошадка после пережитого страха тащилась еле-еле. Но все равно, стоило повозке качнуться, и у Донаты сердце кровью обливалось. Лес был настоящим. У ствола огромной – двадцать локтей в обхвате – ели, под колючим пологом, охраняющим от злых духов, Доната устроила шатер. Она поила Ладимира Сон-травой, чтобы облегчить мучения, она мазала его раны растолченными в порошок и смоченными в воде стеблями Кукольника, чтобы убить заразу. Она обеспечила ему полную неподвижность и по капле вливала теплый чай из листьев Крупины, чтобы поддержать силы. Все это не приносило облегчения. Ладимир умирал. Он хрипло дышал, и на его губах пузырилась кровавая пена. Доната сидела рядом, и сердце ее замирало при мысли о том, что следующий его вздох будет последним. Глаза его ввалились. На лбу обозначилась сеть морщин. Губы, покрытые мелкими трещинами, постоянно сохли, и Донате приходилось то и дело смачивать их водой. Белый, с серым оттенком цвет лица не могли оживить даже лучи Гелиона, которые чертили тонкие линии, пробиваясь сквозь игольчатые лапы. Он умирал. Доната мучилась вместе с ним. Ее дыхание тоже прерывалось, а в груди зрела нестерпимая боль. Однако помочь она не могла. Ей оставалось смириться – и по возможности стойко принять его кончину. А после позаботиться о погребении. Глаза, помимо воли, отметили гладкий камень, достойный стать надгробьем на могиле хорошего человека. Последнюю ночь она поддерживала огонь, пытаясь согреть тело, уже не хранящее тепло. А утром Ладимиру стало хуже. Он часто-часто задышал и в груди его заухало, забулькало. Он открыл глаза, и сухие губы шевельнулись. – Ты… здесь. То был не человеческий голос, а прощальный треск старого-престарого дерева, уставшего от собственной жизни и мечтающего о смерти. – Жаль, – выдох, – что не брат… тебе, – он кашлянул, и струйка крови потекла по подбородку. – Я… Истину… хорошую… тебе. Он закрыл глаза. Из-под опущенных век выкатились слезы. Потом он замолчал. Его дыхание прервалось, и в какой-то момент Доната решила, что он умер. Но он судорожно вздохнул, и тогда она не выдержала. Сердце разрывалось от чужой боли. Кусая губы до крови, Доната вышла из шатра и села в траву. Она кляла себя за то, что оказалась слабой: сил не хватило на то, чтобы проводить его в Небесную Обитель. Пятна света, бродившие по траве, добрались до поваленного дерева и вдруг непостижимым образом соткались в нечто, похожее на согбенную фигуру старца. Доната безучастно смотрела на то, как серый балахон, из-под которого выглядывали босые, похожие на корни ступни, обретал ясные черты. Она разглядела оборванные нити, что торчали из дыры на плече. Он был стар. Заросшее седыми космами лицо оставляло свободными от волос лишь темные провалы глаз. В которых, нет-нет, да и вспыхнет короткая обжигающая искра. Сквозь высохшую кожу на руках, покладисто лежащих на коленях, просвечивали темные вены, как прожилки на листе, сброшенном к зиме. Доната отвела усталые глаза в сторону и забылась. Взгляд ее, уставленный в одну точку, остановился. Ей был неинтересен Дед, неинтересны его глаза и морщины. Ее совершенно не волновала его привычка появляться из ниоткуда, как равно и то, зачем он здесь появился. Она сжала губы, чтобы не застонать. Дважды в лесу умирали близкие ей люди, и дважды лес безропотно их принимал. Ей было не до старца. Но она узнала его. Да и кто не узнал бы Лесного Деда? Он приходит с первой сказкой и ночными страхами, а уходит с легендами об Отверженных и первой любовью. – Узнала, что ли? – скрипнул Дед. Да так душераздирающе, что она вздрогнула. – Здоровья тебе, Лесной Дед, – машинально повторила Доната слова, которыми мать начинала любую сказку. Было время, Деда боялись, его почитали, о нем заботились. В каждой деревне на окраине стоял домик. Утром местная знахарка приносила еду, задабривая скорого на расправу Деда. Захочет – будет в деревне достаток. А не захочет – так вполне может так статься, что и от самой деревни останется одно пустое место, а все в болото уйдет. В то время у Деда в лесу были глаза и уши – Кошки, любимицы. Но с тех пор все изменилось и последнюю Кошку, ту, которую Доната звала матерью, похоронили в лесу. И не помог Дед, не защитил последнюю дочь свою. Осознав все это, Доната вскинула на Деда злые, непокорные глаза. Так за что же она здоровья ему желает? Чтоб тебе здоровья желали – заслужи сначала. А если живешь сам по себе, так и живи – обойдешься без незаслуженных пожеланий! – Изгадили Лес, хуже некуда, – вперил в нее долгий взгляд Дед, и эхо сухим треском долго перекатывало его слова. – Тащат всякое… нечистое. – Он хороший! – оглушительно крикнула Доната, но Деда не напугала. – Он самый лучший человек! А ты… – О человеке разве речь? – удивился Дед и мохнатые брови взлетели вверх. – О человеке и речи нет. Ты! Длинный, как сухая ветка, палец вытянулся в сторону Донаты. – Потому и Лес пропал, что такое с собой носите! – Ничего я не ношу! – огрызнулась Доната. Он еще думает ее упрекать! Хватит с нее упреков! – Вот и мать твоя так говорила, – протяжным скрипом ответила старая ель. – Моя мать… моя мать, – от обиды Доната растерялась. – Да она любила тебя! Любила! А чем ты ответил ей на любовь? Чем отплатил? – Раздухарилась… Смотри, лес подожжешь. Ты о какой матери речь ведешь? – О той самой. О единственной. Не было у меня другой. – Знаю я, про кого говоришь. Ты на себя много не бери, девка. До Кошки далеко тебе, как иному дураку до человека умного. Кошка… мать… туда же. Это твоя мать с демонами якшалась, да порчу на Лес и навела! Вот все мои дочери и померли. Все твоя мать – успеть бы дотянуться, собственными руками бы… С внешностью согбенного старца, по мере того как он говорил, стали происходить перемены. Плечи разогнулись, спина выпрямилась, а колючее лицо в космах седых, торчащих в разные стороны волос, выросло, наплывая на Донату. В бесцветных глазах замерцали недобрые искры, а вдруг обнаружившийся в поросли волос крючковатый нос вырос до размеров огромного птичьего клюва. Лицо, перекошенное от долго скрытой и теперь проявившейся ненависти, было отвратительно. Лесной Дед дрогнул, и вслед за ним содрогнулся Лес. Вечер, такой же безрадостный, как сам Дед, поспешил накрыть лес серым покрывалом. Но Доната осталась безучастной. Ее чуткий слух уловил за колючим занавесом хриплый вздох Ладимира. И тогда ей стало страшно. Сейчас, пусть некоторое время спустя, но Ладимир уйдет. Уйдет, как ушла мать. И она останется наедине с целым миром. – У меня была одна мать, – затосковала Доната, – Рогнеда. Просила передать привет тебе… если увижу. – Рогнеда, – филином ухнул Лесной Дед. И стало тихо. Молчали птицы в кронах деревьев. Смолк ветер, бродивший в густой листве. Так тихо не было даже в подземелье, в колодце Наказания. На миг Донате, не спускающей глаз с круглого могильного камня, показалось, что Дед исчез. Но не просто исчез, а забрал с собой лес. Она встрепенулась, но все было на месте. – Дочь моя, Рогнеда, – жалко скривился Дед. – Я знал, девка, что она тебя пригрела. Я ведь… врать не буду, убить тебя хотел. Но Рогнеда не позволила. А теперь… Как Кошки мои умирать стали… Не смогли больше оборачиваться – крутила их сила страшная, кости ломала и кожу рвала… Рогнеда дольше всех прожила. Боялась за тебя очень, что убью я тебя, если ее не станет. Зря боялась… Да ладно. Должник я теперь твой. Дочку мою последнюю похоронила… Долги отдавать буду. Давай, человека твоего посмотрю. А то, пока разговоры говорили, – Лесной Дед вдруг хитро прищурился, – он уже того. Тащи сюда. Что-то мимолетное коснулось обнаженных чувств Донаты, что-то забытое и давнее. Неожиданно для себя она кинулась в колючий полог. Тащила на свет умирающего Ладимира и за шорохом, за шумом пыталась лишить себя возможности прислушаться к тому, жив ли он еще, или все уже кончено. Лесной Дед легко поднялся с поваленного дерева и подошел к Донате – трава не пригибалась под его весом. Скрюченными пальцами он коснулся Ладимира, и тень легла на белое лицо. – Чуть не успели, – шевельнулся дед, и у Донаты птицей забилось сердце. – Еще поговорить – и спасать некого было бы. А так… раз обещал – сделаю. Долг отдам. Сгорбленная спина разогнулась. Дед прощально махнул рукой, повернулся и медленно заковылял прочь. Полными так и не пролившихся слез глазами Доната смотрела на то, как полы обтрепанного балахона цепляются за колючие стебли травы. Она не стала кричать, просить, ругаться. Надежда вместо сладкого гриба обернулась в руках ядовитым горчаком. Так бывает. Так всегда бывает. Доната закрыла лицо руками. Она не хотела видеть мир, в котором не будет Ладимира. Руки она убрала тотчас после того, как поняла, что не одна. На том месте, где сомкнулись ветви за спиной Деда, стояла Мара-морочница. Но стояла не той белолицей, полногрудой девицей, что в полную Селию смущает парней, уводит их в лес и пьет кровь вместе с жизнью. Стояла в худшем своем проявлении: с впалыми щеками, обтянутыми коричневой, как высохший пергамент, кожей, дырой вместо носа и вытекшими глазами. Мара была старой – она умерла задолго до того времени, как родилась Доната. В разошедшейся на шее коже белела кость, на лысом черепе кое-где сохранились клочья седых волос. Обтянутые кожей кости, никогда не знавшие земли, прикрывало жалкое подобие истлевшей рубахи. Надо было бежать, молить, сопротивляться, но сил не было. Дальнейшее представлялось Донате легко: Мара выпьет из нее кровь. Всем известно, что парни умирают и отправляются в Небесную Обитель, а девки после такой смерти сами становятся морочницами. Скитаются по лесу и губят доверчивых людей. Что ж. Если суждено им с Ладимиром соединиться только на краткий миг, что называется смертью – так тому и быть. А после, став Марой, вряд ли ее будет волновать та боль, что мучила при жизни. – Спасибо тебе, Лесной Дед, за доброту твою, – Доната криво улыбнулась, не сводя глаз с Мары. Хотела отвернуться, и не смогла: болезненное любопытство заставило ее разглядывать изъеденное червями уродливое лицо. – А Марой стану, и ласку не забуду… – Размечталась старуха девкой стать, – свирепо каркнула Мара, и черные пеньки зубов показались в Дыре рта. – В сторону иди. Я с ним буду. Как раз время. Она ткнула черным пальцем в сторону неподвижно лежащего Ладимира. – Не надо его, – беззвучно шевельнулись губы. – Пусть так умрет. Меня возьми. Но Мара услышала. – Я не только жизнь, но и смерть пью. Да, и смерть… – Куда мы идем? – это был первый вопрос, который он задал ей после того, как пришел в себя. В то утро было пасмурно, но вдруг стало светлее. Нет, Гелион по-прежнему стыдливо прятался за низкими тучами, но озарила поляну радость, что вспыхнула на лице Донаты. И от радости, что нахлынула как зной в жаркий день и подкосила колени, она чуть не ответила так, как отвечала всегда. Но перед глазами встало безжизненное, запрокинутое лицо Ладимира, когда черная демоница держала его за горло, царапая острыми когтями тонкую кожу. – В…. – только раз споткнулась она. И то потому, что боялась не за свою жизнь. А потому, что больше не хотела видеть, как черные руки касаются белого тела. – В Гранд. Идем в Гранд. Сказать, что он удивился, значило ничего не сказать. Вид у него стал, как у ребенка, которого несправедливо лишили любимой игрушки. Он долго смотрел на Донату. Неизвестно, что он прочел в ее глазах, но не сказал ни слова. Ни в тот день, ни на следующий. Ни через неделю. Но вел себя так, словно они изначально уговорились: он проводит ее в Гранд, и все – поминай, как звали. Он быстро поправлялся. Буквально на следующий день после памятной встречи с Марой, он легко вздохнул, открыл глаза и спросил: куда мы идем? Доната от радости совершенно упустила, что за этим вопросом вполне может последовать и другой. Тот, на который она не успела придумать ответа. – Как нам удалось спастись? Кто справился с Мусорщиком? Так прозвучало вслух, но его глаза сказали больше. Нет, его по-прежнему интересовал вопрос, как ему, мужчине, удалось остаться в живых с множественными переломами ребер. Но в гораздо большей степени его интересовал вопрос: как умудрилась выжить она, не получив ни одной царапины, исключая синяки на шее. Она не нашлась с ответом. Сославшись на то, что для поддержания тепла необходимо срочно подбросить дров в затухающий костер, Доната стрелой вылетела из шатра. Занятая лихорадочными поисками приемлемого ответа, она углубилась в густой подлесок. Ветви хлестали ее по лицу, но боль, обострившая чувства, не привела к ответу. Бесполезные блуждания заставили ее остановиться у гнезда глухарки. Доната безжалостно согнала ее, рассудив, что глухарок много, а Ладимир один. Она аккуратно завернула теплые еще яйца в рубаху и пошла обратно. Когда она вошла в шатер без сушняка, но с яйцами, у нее сложилось впечатление, что она никуда не уходила. На его губах застыл прежний вопрос. А ответа не было. И тогда она ляпнула первое, что пришло в голову. В конце концов, истина крылась где-то рядом. – Мусорщика убила я, – она не смотрела ему в глаза, и так было понятно, что она там увидит. Ладимир не стал спокойно наблюдать за тем, как она занялась приготовлением добытых яиц. Вопросы посыпались из него, как горох из порванного мешка. – Как ты смогла? Ты не врешь? Мусорщика можно убить? Как мы очутились в лесу? Да скажи ты правду, наконец! Пришлось обстоятельно ответить на каждый. Прикрываясь, впрочем, слезящимися от пепла глазами – костер-то приводить в чувство надо. Как известно болтовней не намажешь хлеб к обеду. Да, Мусорщика убила она. Если, конечно, Ладимир помнит, и от удара у него не отшибло память – один нож, который она метнула, попал точно в глаз. Второй раз она промахнулась. Когда Ладимир, непонятно в силу каких причин – не мог, что ли чуть подождать? – возомнил себя победителем, она метнула третий нож, также попавший в цель. Естественно, Ладимир этого видеть не мог. А жаль. Приятно, Тьма возьми, когда за твоей победой наблюдают. Так вот. Когда он, отброшенный ударом мощной лапы, благополучно приземлился и тем самым снял с себя обязанности, присущие мужчине… Как это какие? Защищать женщин и детей. Очень смешно. Нет, к детям она себя не относит… А если он считает, что его болезненное состояние позволяет ему оскорблять ее, то… Извиненья она принимает. У нее оставалось мгновенье, чтобы бросить последний нож – вот этот самый. Ладно, она разрешает его подержать, только аккуратней – легко порезаться. Нож вошел в глаз, и Мусорщик в тот же миг умер. Только завыл страшно и упал, едва не придавив ее своим телом. Она сама бы не поверила, если бы кто рассказал. Но позже, раздумывая над таким странным поведением всесильного Мусорщика, она пришла к выводу. Скорее всего, те ножи принадлежали самому Мусорщику, только в прошлой жизни, когда он еще был человеком. Как известно, Мусорщика можно убить лишь его собственным оружием, которым он владел в бытность человеческую. Как неизвестно? Донате даже удивительно, что кто-то может не знать таких простых вещей! Она, например, знала это с детства. Вот именно: Гурьян и не подозревал о том, что своей благодарностью спасает им жизнь. А может, втайне хотел, чтобы его брата избавили от мучений, кому же понравится после смерти Отверженным быть? Врагу заклятому не пожелаешь. Ведь всем известно, что Мусорщика можно убить… Не может быть, чтобы Ладимир об этом никогда не слышал! Забыл, наверное. Тысячи и тысячи людей по жизни ни разу не встречаются с Мусорщиком. Это же все равно, что найти Желтую траву… Потом вранье плавно слилось с правдой. Спустился с дерева Антип… Она тоже удивлена, что он остался жив. Судьба, однако. Пожалуй, Ладимир слишком много говорит. Вчера еще только умирал, а сегодня болтает без умолку. Вот так и выходила его: благодаря Сон-траве, Кукольнику, да… Всего три дня без памяти был. И нечего смотреть на нее такими глазами. Метался, был без сознанья – что было, то было. А бредить – не бредил, и имени любимой Марицы, не к ночи будет помянута, не называл. Доната нарочно так грубо закончила разговор. Пусть будет короткий осуждающий взгляд – кто же дурно говорит об умерших? Зато не будет череды бесконечных вопросов. Через два дня Ладимир начал вставать, и она не смогла его удержать. Он вышел из колкого шатра, добрался с ее помощью до ручья и долго смотрел на журчащую воду. Ладимир улыбался, и все пело в душе у Донаты. В радости, которой изголодавшаяся душа питалась, как хлебом насущным, была одна печаль. Занималась ли она поиском сушняка для костра, собирала ли грибы, добивала ли метательным ножом глухарку, цытавшуюся взлететь, наполняла ли водой просмоленную флягу, печаль занозой сидела в сердце. То и дело заставала себя Доната в самых неподходящих местах например, у корней огромного поваленного дерева. В темноте, среди душного запаха вспоротой корнями земли. Отрешенную и прислушивающуюся к себе. Где? В каком месте ее тела таилась эта трижды проклятая Черная… Обойдемся без имен. Где она сидела, эта черная ведьма? В руке, ноге, сердце, голове? Неужели есть в собственном теле, знакомом с детства, уголок, над которым Доната оказалась не властна? Чем дольше она мучила себя неразрешимыми вопросами: а согласилась бы она дать на отсечение руку, знай точно, что там скрывается демонское отродье, тем яснее напрашивался вывод: черная стерва сказала ей правду. Ее отец был Повелителем демонов, а Та Женщина вступила с ним в схватку и убила. А поскольку демон, как верный слуга, должен умереть со своим хозяином, так получилось, что черная гадина зацепилась за не рожденный плод. С этого места в рассуждениях Донаты начиналась мания величия. Судя по всему, ей от природы даны силы немалые – в деревне быть бы ей знахаркой – потому и не смогла черная тварь выжить ее из тела. И пока она в ее теле, не видать ей самостоятельности – вот и тянется к тайному обряду, чтобы обрести подвластную оболочку. Не сходились концы с концами. Могла ли черная дрянь убить ее, откажись она идти в Белый город? После Мусорщика легко в это верилось. Да – это угроза. Прости мама, она не забыла о клятве. Она выполнит ее позже. После того, как избавится от того подарка, которым наградила ее Та Женщина. Ладимир с каждым днем чувствовал себя все лучше и лучше. Дошло до того, что он с легкостью справлялся с возложенными на себя обязанностями. В хитроумно сооруженные силки из тех веревок, что нашлись в повозке, попался откормленный за лето заяц. Зажаренный на вертеле, он разом расставил все по своим местам: жить, оказывается, хорошо. Ладимир обнаружил в повозке свой меч и долго благодарил Донату. А она, принимая слова благодарности, хоть убей, не могла вспомнить, когда ухитрилась его туда положить. А спустя неделю Ладимир сидел у костра, глядя на игриво мерцающие языки пламени. – Пора в дорогу, – просто сказал он, и Доната поняла – счастье кончилось. Еще день им потребовался на то, чтобы запастись в дорогу мясом да грибами – мясистые белянки, подсушенные на огне – спасенье, когда голод не брат. Он так и не спросил, почему необъяснимый прежде Бритоль сменился не менее загадочным Грандом. Или решил отложить разгадку на потом. Что тоже устраивало Донату. Потому что «потом» у них было отдельное. Еще неделя, другая, и каждому суждено продолжить свой путь: ей вернуться на юг, в знакомые с детства места, старательно обходя деревеньку, где у местных жителей долгая память, наверняка подогретая неудачным походом в лес. А Ладимир… Что ж. У него своя Истина, против которой, как известно… Сможет ли он бродить по дорогам без нее, выполняя «пожелание» батюшки – вопрос, на который нет ответа. А на другой вопрос – сможет ли она без него жить, ответ напрашивался сам собой. И такой ответ что выть хотелось, глядя на то, как золотятся отросшие кудри в лучах Гелиона. К закату третьего дня дорога вывела их к хутору. С пригорка открывался вид на крепкие дома, обнесенные добротным забором с разукрашенными воротами, на реку, заметную с пологого берега. Белый дымок лентой поднимался в небо и терялся в голубой вышине. Доната, вдоволь насмотревшись на живописный хутор, даже глаза зажмурила. Все казалось, откроет, а там пустой холм с выжженной Гелионом травой. Но все оставалось на месте. Ворота открылись сразу, стоило стукнуть пару раз посильнее. Белобрысый паренек придирчиво оглядел Донату с Ладимиром и поклонился. – Путникам завсегда рады, – вежливо сказал он. И в ответ на приветливые слова, добавил: – Покажу, где ночевать будете. Доната с опаской, не привычная к такому обхождению, последовала за парнем, то и дело оглядываясь, чтобы наметить путь возможного бегства. На тот случай, если доброе расположение хозяев внезапно сменится на другие чувства. Люди, что с них возьмешь? Сейчас тебе улыбаются и скалят зубы, а после глаза полны ненависти, и они готовы тебе глотку перегрызть. А потом еще и оправдываться начнут: Истина у меня такая, а против нее, как известно… Ладимир напротив, лучезарно улыбался и принимал все за чистую монету. Комната, где их разместили, оказалась уютной и чистой. Седенький старичок, улыбчивый и благообразный, вполне удовлетворился объяснением, что брат с сестрой, де, путешествуют. – Ага, ага, – он покивал головой, но бровей поднимать в ироническом «знаю я, какие брат с сестрой», не стал. Чем сразу расположил к себе Донату. – Вон одна лавка, вон другая – ночуйте, не убудет. Что не все встречать путников вышли, так не серчайте на то – сын мой умирает, младшенький… Все хозяйство на нем было. Так вот… Судьба. После слов сочувствия, вырвавшихся у Донаты, старичок опять покивал головой и вышел, прикрыв за собой дверь. А спустя некоторое время появилась розовощекая девица, чья непосредственная красота так и бросалась в глаза: все эти веснушки, курносый нос и алые, как сок малины, губы. Она стрельнула глазами в сторону Ладимира и Доната сразу пожалела о том, что не остались они ночевать у рощицы неподалеку. – Люди прохожие, путники, – всплеснула руками девица, назвавшаяся Улитой. – В кои-то веки к нам забрели. Раньше, бывало, все за столом собираются, рассказов послушать, а нынче горюшко у нас, дядя мой умирает, – она покосилась на Ладимира, и Доната всерьез засомневалась, а так ли велико ее «горюшко»? – Ой, что же это я? Вы же голодные, и дедушка велел накормить. Когда горюшко, все из головы вылетает. По мере того, как на столе появлялись копченая колбаса, свежий хлеб, молоко, зелень, сыр, в голове у Донаты прояснилась картина нехитрого устройства хуторского хозяйства. А также хитрых родственных переплетений – кто, кому и кем приходится. Все это влетало в одно ухо и благополучно вылетало из другого. Задержалась в голове только душещипательная история о том, откуда на самом деле появился такой милый, так и просящийся на картинку, хутор. Все дело в Истине, чуть не опередила говорливую девицу Доната, и оказалась права. Действительно, отец того старичка, который встретил Ладимира с Донатой в доме, перед смертью изрек Истину: радуйтесь, детки, хутор у вас будет, ни в сказке сказать, ни пером описать. Так и стало. Утром просыпаются в старом доме – у самой изгороди в углу стоит, а вокруг хуторок стоит на загляденье, и все в нем для жизни. Но как известно, не было бы счастья, так несчастье пришло. Умирает дядя и шестерых деток оставляет на жену свою. Лесная змея его на днях укусила, в такое место, что и сказать грех. До дома едва дошел, да на пороге и упал без чувств. Опух, почернел, от прежнего дяди одни глаза и остались. Доната долго не могла заснуть. Она слышала, как на соседней лавке ворочался Ладимир. Все его чувства на лице были написаны. В том, с какой жадностью он набросился на деревенскую еду, как любовно оглаживал все, что попалось под руку: досталось даже печным беленым камням и пузатому горшку. Какой, полный крестьянской сметки взгляд устремлял то на стол, стоящий у окна, то на дверь, ведущую в сени. По всему было видать: поперек горла парню стала отцовская Истина. Ладимир ворочался с боку на бок, лавка поскрипывала под напором молодого тела, нехитрыми действиями стремящегося заглушить духовные терзания. Доната, сочувствуя его состоянию, лежала тихо, но сон долго не шел. Она спала, когда их разбудил глум. Дверь распахнулась, и стало светло от горящей свечи. В комнату вошла взволнованная Улита. Но Доната, проснувшаяся прежде, встретила ее во всеоружии. Она застыла у окна, сжимая в руке метательный нож, заблаговременно положенный под руку. – Пойдемте, – срывающимся голосом сказала Улита, – дядя зовет. Всех говорит, кто есть на хуторе, хочу видеть. Пойдемте, – она всхлипнула. – Последнее желание исполнить меня послали. Истину будет говорить. Да, живее, живее, будьте добреньки. Доната успела убрать нож за спину. Оставалось надеяться, что Улита, находясь в таком состоянии, вряд ли его заметила. Да ладно, уважить просьбу умирающего, стоящего на пороге Истины, к тому же, к тебе не имеющей отношения – доброе дело. Торопливо следуя за Ладимиром и Улитой, она не могла отделаться от виденья: так ясно представилось, что вот также ее будят среди ночи и зовут к Той Женщине, которая и родства-то не помнит. Собирайся, говорят, девушка, мать твоя Истину тебе будет говорить… Бр-р-р-р. Не дай Свет приснится такое – с ума сойдешь. В большом обеденном зале, где, наверняка, не раз собиралась вся семья, хотелось бы верить, дружная, на столе лежал огромный человек, до горла накрытый простыней. Черное лицо с синюшным отливом опухло. Раздулись губы, щеки, неправдоподобно огромный нос занимал на лице так много места, что Доната невольно содрогнулась. Руки с толстыми, будто воздухом надутыми пальцами, теребили края простыни. Да, без сомненья, его укусила лесная змея. Та, которая любит оставлять склизкие дорожки на ветвях деревьев и та, которая не решится напасть первой, пока ей не наступят на хвост. Умирающий стоял на пороге Небесной Обители. Воздух со свистом выходил из опухшего горла. Глаза под отекшими веками блестели лихорадочным блеском. – Все… здесь, – прошелестело в зале, и Доната не сразу поняла, что это голос умирающего. – Все… все… – шорохом прокатилось по углам. В набитой людьми комнате было душно. От множества зажженных свечей пахло плавленым воском. Прижавшись спиной к стене, Доната исподтишка огляделась. Близких родственников, которым предстояло смириться с Истиной, она угадала сразу. По пустым глазам. Если лица остальных отличала печаль, то их лица были сосредоточены, внимательны – но в них отсутствовала горечь близкой утраты. Вот-вот произойдет событие, которое перевернет жизнь одного из них, а в худшем случае коснется многих. Против Истины не попрешь, от нее не отмахнешься, как от назойливой мухи – будь она жестока, с ней предстояло жить, не сразу, со временем смиряясь и принимая, как новое рождение. Рядом с Донатой стояла женщина, по всей видимости, сестра умирающего. Она без устали молилась. О чем? Просила, чтобы Истина не коснулась ее, или наоборот – выпрашивала милосердную? Седой дед, который встретил их в доме и назвался отцом умирающего, стоял, скрестив на груди костлявые руки. Ему и самому не долго осталось, но – все возможно. А иные такую Истину изрекут, что и после смерти набегаешься. У самого стола стояла молодая еще женщина, судя по всему, жена умирающего. Ее лицо было спокойным, пожалуй, даже отрешенным, но белые руки, как лапки паука быстро перебирали бахрому платка, накинутого на зябкие плечи. Время от времени она коротко прижимала к груди русую голову ребенка, что стоял рядом с ней. Все шестеро мальчишек, почти погодков, по малолетству не могли понять всей глубины предстоящего события, поэтому просто и горестно хлюпали сопливыми носами. Мельком оглянувшись на Ладимира, Доната похолодела: такую степень отчаяния выражало его лицо. Она не сдержалась и мысленно оскорбила собравшийся народ: у парня свое горе еще не зажило, а ему соль на открытую рану! Холодный ветер подул по ногам, потом поток воздуха поднялся выше, разом загасив все свечи и остудив мятущиеся души. В кромешной темноте ослепительным светом озарилось лицо умирающего. – Трудные времена вижу… голод… война, нахлебаемся все, – он говорил тихо. Но слышал его каждый. – Бредит, бредит, – тем же ветром дохнуло по углам. – Жене… говорить буду, – выдохнул умирающий, и порыв ветра достиг разгоряченных щек Донаты. – Умру я. Тяжко тебе одной, Ветта, детей будет растить… Но помогу тебе – одного с собой заберу. Выбирай – которого… Сияние, исходящее от умирающего, погасло. Но в окна уже заглянул рассвет. И в неверном свете наступающего дня Доната увидела, как без чувств упала белая, как сама смерть, вдова. – Не хочу я ни в какую деревню! Хватит с меня деревень! – Доната не кричала, она шипела от злости. Но подтверждая серьезность своего решения, сурово топнула ногой. – Хуторок вчера был – загляденье, а как все вывернулось? До сих пор лицо этой женщины стоит перед глазами! – А ты что же, решила, что можно пройти по жизни с завязанными глазами и заткнутыми ушами? Везде, сплошь и рядом что-то происходит, и не всегда это сказочный домик в подарок! – он в отместку тоже жестко сузил глаза. – Хочешь, чтобы тебя это не касалось – живи в мире со своей душой! Умей приказать себе не принимать близко к сердцу. А то не ты сердцу хозяйка – а оно над тобой! – Как это? – она оторопела. – А вот так это! Что проку от твоих страданий? Сочувствие к другому – это умение подать кусок хлеба к обеду, а не лить с ним вместе слезы, глядя на него коровьими глазами! – Вот по-твоему и выходит, что ни сочувствие, ни жалость уже никому не нужны! – Помогло разве кому-то твое сочувствие? Сына ты у той матери от смерти спасла? Людям помощь нужна, а помочь не можешь – в сторону отойди, им и без тебя тошно. – Понятно. Понятно почему вы все такие жестокие, и доброта вам – слова бесполезные! В ваших словах, да и делах тоже – одна ненависть царит! Меня эта Истина не касается – и слава Свету, а что у соседа пацан умер, так нечего и переживать – нового ему не подаришь! Так? Ладимир в сердцах пнул ногой камень и тот, перевернувшись в поднятой пыли, отлетел в сторону. – Так, – наконец, он кивнул головой. – Каждый сам живет со своей Истиной, и до чужой ему дела нет. А если чужую на свою шею взваливать – жизни не хватит. Доната вдруг широко улыбнулась. – Врешь ты все. Наговариваешь на себя, Ладимир. Ради чего ты спасал меня тогда в деревне, от костра? Если, как ты говоришь, тебе до чужих бед и дела нет? – Тут все понятно, – меряя шаг за шагом, он покосился на Донату. – Ты меня спасла, я тебя. Это благодарность. На ней земля держится. Вот и Гурьян тебя отблагодарил, как положено, и тем жизни наши спас. А оказался бы неблагодарным, мы бы погибли, но и ему бы воздалось сторицей. – От кого это? – Известно, от кого. От Отца Света. Не любит он неблагодарных – греха страшнее нет. – Понятно. Значит, девку убить молодую из-за золотых побрякушек – грех еще не так чтобы очень. – Конечно. А вот если девка тебя любовью одарила, а ты взял, да по голове ее тюкнул, а денежки себе забрал – вот это грех страшный. За это можно после смерти и Мусорщиком стать. – Ну, как мы видели, Мусорщиком можно и просто так стать, пожеланием любимого батюшки. – Много ты знаешь, – прищурился Ладимир. – Не все нам рассказывают. – Странно у вас получается, – начала она, но он ее перебил. – У вас, да у вас… Заладила. Сама ты – не человек что ли? – Я? – она растерялась. – Человек, конечно. Только… – Людей не любишь, – продолжил он, и она споткнулась. – Почему это? – Видно. – А за что вас любить-то? – Конечно. Не за что нас любить. Но и в сопливом сочувствии мы не нуждаемся. Переживем как-нибудь без него. А то пацана, которого мать на смерть выбрала, пожалела, а предупредить людей о том, что Мусорщика можно убить его же оружием – не предупредила. А может, и помогло бы, если бы знали. Вот оно твое сочувствие – над трупами слезы лить… Все там остались. И Якоп, который нас пожалел и с собой взял, бесплатно, между прочим. И Парфен, и Кирик. И Марица… Доната дважды открывала и закрывала рот, но возразить не решилась. Вот так не выпалишь человеку, что внутри тебя живет демон. Все равно, что приговор себе смертный подписать. Ладимир, может, никому и не скажет, но единственного… человека на этом свете потерять… Нет, не готова она еще к такой откровенности. И вряд ли будет готова когда-нибудь. Пусть лучше думает про нее что угодно. Зато рядом идет. Меж тем Гелион клонился к закату. Пора было подумать о ночлеге. Ладимир так и не ответил, где он собирался ночевать. Складывалось впечатление, что невзирая на ее нежелание, все же ведет он ее в сторону ближайшей деревни. Ну, не на ту напал. Хватит с нее деревень. Вот у неказистой рощицы дорога круто влево берет. Там у поворота наверняка найдется местечко для ночлега. А хочет идти в свою деревню – пусть идет. Она утром встанет пораньше, обойдет людное место и встретит его с другой стороны. – Я вот чего не пойму, – Ладимир запустил пятерню в густые волосы. – Если людей так не любишь, какого, извини, хрена, ты в Гранд идешь. Это тебе не Здравинка. Это большой город. Не Бритоль, конечно, но город большой. Куда там от людей денешься? Тебе бы, наоборот, в лес настоящий податься, да всю жизнь там и прожить, забот не зная. Что тебе заботы – ни родственников, ни Истин никаких… Он не договорил, а она не взорвалась в ответ на обидные слова. У самого поворота их поджидал мужичок, роста невеликого – Донате по грудь. Холщовая рубаха в грязных пятнах от долгой дороги, заправленная в видавшие виды штаны. Сапоги растоптанные, видно даже, как один совсем прохудился, раззявил гвоздистую пасть – каши просит. А глаза у мужичка озорные, а щеки румяные. Бороденка редкая задралась, стоит, ухмыляется: попались, голубчики, куда теперь денетесь? – Дорожный Попрошайка! – ахнула Доната. И знала доподлинно, что никуда теперь не денешься, а все равно, перехватила мешок удобнее и рванула, не разбирая дороги, прямо в рощу. – Доната! Куда! – громкий крик Ладимира достал ее на бегу. – Бесполезно! Вернись! Она не слушала. Дурная память гнала ее через овраги. Ветер свистел в ушах. Ветви хлестали по щекам, острые сучья тянулись к ней, мечтая отнять съехавшую с плеча котомку. Бежала Доната, на ходу решая сложные вопросы – где удобнее перепрыгнуть через ручей, чтобы не сбить набранного резвого темпа, удастся ли перескочить через поваленное дерево? Бежала Доната, лесным оленем перепрыгивая с кочки на кочку, одолевая и трухлявые пни, и невысокие колючие заросли. Как нарочно, едва угадываемая тропа пропала вовсе и густая поросль становилась все более непроходимой. От постоянных приседаний и скачков дыхание сбилось, а спина взмокла. И торопил ее слышный еще крик Ладимира. – Вернись, Доната! Вернись! Но стоило вспомнить хитрые глазки мужичка, как досада острая, с годами ничуть не утихшая, сжимала сердце и гнала дальше. Нога зацепилась за незамеченный в сумраке корень вывороченного дерева, и Доната кубарем скатилась на дно неширокого оврага. Тут же поднялась на четвереньки и носом уткнулась в стоптанные сапоги. Точнее, один сапог, тот, что совсем прохудился – каши просит. – Шустра ты, девка, – масляный голосок хоть на хлеб намазывай. – Размялась? Это хорошо. Девкам первое дело – хорошо размяться. А то иная девка как квашня, пока сообразит, что к чему. А я шустрых люблю, легки на подъем. Смотреть одно удовольствие. Руку давай – подняться помогу. Повеселила ты меня. Давно так не смеялся. Уж за всю жизнь мою, без начала и конца, не помню я, чтобы от меня девки бегали. Пойдем к попутчику твоему. Вместе вы, вместе и разбираться будем… Она отказалась от крепкой руки в мозолях, с короткими пальцами и навеки въевшейся грязью. Поднялась сама, и долго оттирала грязь. И век бы отряхивала мусор, что пристал к рубахе и штанам. Но толку-то? Куда от Дорожного Попрошайки денешься? – Чего бежала-то? – назидательно говорил мужичок, вышагивая рядом. – Убивать разве тебя буду? Так нет, что я, проклятый какой? А если и попрошу чего – так от тебя же самой зависит. Как известно, хочешь – отдай, а не хочешь – кто же неволить будет? Ага. Как же. Упрямо поджав губы, Доната слушала его болтовню, а рука обреченно касалась кожаного пояса. Отнимет, изверг, как пить дать, отнимет. С нее и взять-то нечего, кроме метательных ножей. А этот… души у него нет. А где души нет, откуда совести взяться? Та единственная встреча с Дорожным Попрошайкой до сих пор отзывалась болью в душе. Болью и детской обидой. Тогда они с матерью затеяли долгий поход. Мать называла это «обойти владения». А когда веселилась от души, то говорила «пометить владения». Долго бродили они по отзывчивому лесу, и к полудню вышли на заброшенную дорогу. Мать не хотела идти по дороге, Доната уговорила ее. На ней красовался подарок – пояс, расшитый блестящим самоцветным бисером и камнями. Такой дорогой подарок. Детская душа пела от радости, глядя на то, как лучи Гелиона забавляются с разноцветными камешками. А в лесу когда еще дождешься, чтобы свет добрался до переливающегося всеми цветами радуги узора! Недолго ей оставалось радоваться. У обочины, как раз за поворотом заброшенной дороги, встретил их мужичок. Стоял и ухмылялся. Мать тогда крепко сжала руку Донаты, стиснула зубы и пошла прямо на него. Мужичок долго рассыпался в любезностях, а потом просто сказал: – Поясок у девочки больно хороший. Приглянулся мне. Так вот, просьба у меня: отдайте мне поясок, очень прошу. Доната от такой наглости только рот открыла: сейчас мать выпустит когти и покажет мужичку, каково это – гадости говорить. А вместо этого мать глубоко вздохнула, присела перед Донатой на корточки и долго смотрела в глаза. – Отдадим старичку поясок, дочка? – Он не старичок, – упрямо склонила голову Доната. – Отдадим, дочка, – мать снова вздохнула. – От греха подальше. Я другой тебе подарю. Она так жалко, так непохоже на себя сказала, что у Донаты затряслись губы. Мокрыми от волненья руками она едва справилась со сложным замочком. Потом, кусая губы, чтобы сдержать навернувшиеся слезы, протянула поясок Дорожному Попрошайке. Тот погладил ее по голове, назвал хорошей девочкой. Она отшатнулась, как от удара, и мысленно похвалила себя за то, что сдержалась и не вцепилась зубами в его руку. Позже выяснилось, что можно было пояска Попрошайке и не отдавать. Но тогда на обратной дороге могло приключиться что угодно. От пустякового укуса лесного клопа – нога опухнет и всего лишь неделю ходить не сможешь, до… Да всего. Дерево – век стояло, вдруг упадет и тебя придавит. Перед смертью пожалеешь, что не уступила мужичку вещи понравившейся, а поздно будет. Кстати сказать, у матери так и не получилось после того подарить ей пояска нового… – Молодые вы, шустрые. Чего не побегать вам, ножки молодые не размять? Ты чего же не побежал с ней, вместе бы порезвились? Смотрю только, увидела меня и ножки так и замелькали, так и замелькали по кочкам, по кочкам. Волосенки развеваются, бежит, бежит, того и гляди мешок потеряет. Мужичок весело рассмеялся и ткнул Ладимира в бок, приглашая повеселиться. Но тот насупился и молчал. Кому понравится за здорово живешь отдавать Попрошайке вещь. Любую, не обязательно любимую. Но необходимую – раз в дорогу взята. Обиженно сопела Доната. Пальцы торопливо, судя по всему, в последний раз, ощупывали мягкие гнезда с торчащими рукоятями. Отнимет. Как есть ножи попросит. Вот возьмет и не отдаст. И будь, что будет! Хоть на костре сгорит, хоть с Мусорщиком встретится! Ухмыляется, сволочь дорожная. Знает, что духу не хватит не отдать. Они с Ладимиром вдвоем, и попросит мужичок одно за двоих. И спросит за одно, не отданное, с двоих. – Верно говорю? – мужичок по-прежнему веселился. А чего ж ему, гаду, не веселиться, если хватает наглости у детей самое дорогое просить? – Людишки жадные пошли, жадные. У иного попросишь – с превеликой радостью отдаст. А попросишь у другого, да жалобно так: дай, милый, уж больно вещичка хорошая, ты себе еще заимеешь. А он – самому надо! Я что? Я ничего. Отошел в сторонку, слезы обидные рукавом утер и говорю: жадному и наказание по его жадности. Не успел я отвернуться, как он в речку купаться пошел. Да и утонул. А я при чем? Все знали, что коряга там опасная, цепью скованная, любит людей за ноги хватать, а он, выходит, один не знал? Ан нет. Жадность ему глаза и застила. Доната и не слушала его, а все равно распалялась. Тянет и тянет с просьбой – все жилы вытянул. И хотела бросить ему в лицо «говори, давай, что надо?», да сдержалась. Не стоит лишний раз сердить Попрошайку. Может, передумает, смилостивится? И рассталась с надеждой, увидев вытянутый в свою сторону короткий, грязный палец. – Два-то сразу, не много ли для одной? – глазки, и так маленькие, и вовсе щелками стали. Кого – два? Чего – два? Доната изумленно взглянула на Ладимира, может, он понимает? Ножей-то три! Но Ладимир стоял, упрямо сжав губы и не отрывал от мужичка жесткого взгляда. – Верно я говорю? – настойчиво спрашивал мужичок. – Два для одной – не многовато будет? А? Донате пришлось ответить, все равно не отстанет. – Два для одной – это много, – спокойно, как слабоумному, объяснила она. – Вот и я говорю, – тут же подхватил мужичок. – Просьба у меня к тебе: одно из двух мне отдай, а уж которое – тебе решать. По рукам? Не имея даже отдаленного представления о том, в чем состоит его просьба, она машинально кивнула головой. – По рукам? – запросил словесного подтверждения мужичок. – По рукам, – твердо согласилась Доната, с великой радостью понимая, что метательные ножи останутся с ней. – Совсем с головой не дружит, сволочь дорожная, – угрюмо сказал Ладимир, когда от Дорожного Попрошайки не осталось и следа. – Наверное, закрома от подарков ломятся, так и не знает уже, чего бы еще такого выпросить. |
||
|