"Лопушок" - читать интересную книгу автора (Болтогаев Олег)

Часть первая

Я умирал от любви.

Как случилось, что я в неё влюбился?

Хорошо это помню, только объяснить всё равно не сумею.

Да и что объяснять-то?

Тогда я, восьмиклассник, был увлечён встречами со своей одноклассницей. Наши свидания были довольно регулярными и сильно напоминали какую-то восточную песню. В том смысле, что каждый вечер всё происходило на удивление одинаково. После кино, где мы сидели в совершенно разных местах зала: она со своими подружками, а я среди своих корешей, так вот, после кино, каким-то звериным чутьём я определял куда и с кем она пошла, и догонял их, стайку громко разговаривающих девчонок, и молча шёл сзади, безошибочно выделяя в темноте её, мою Джульетту, она же, словно чувствуя мой страстный взгляд, начинала говорить и смеяться громче других. Ирка знала, что я иду следом.

Постепенно девчонок становилось всё и меньше, так как та или иная оказывалась у своего дома. Но вот и моя Ирка пришла. Скрипела калитка, но я знал, что всё это ложь, игра, сладкий обман… От меня требовалось только одно — не шуметь, чтобы папочка или мамочка моей пассии, упаси боже, не проснулись, чтобы не залаял старый, глухой пёс, чтобы всё было тихо-тихо и тогда… Спирало дыхание от одной мысли, что моя девочка где-то здесь, что в дом она не пошла, что она не меньше меня хочет и ждёт. Хочет и ждёт. Хочет и ждёт нашей тайной встречи.

Я тихо подходил к забору. Тотчас же Ирка неслышно выходила из-за куста сирени, я открывал калитку и хватал её за руку. Она приглушённо хихикала, а я, дрожа от страсти, тянул её за собой. Быстро, словно боясь опоздать, мы шли прочь от дома. Уходили мы недалеко. У нас было место, где, как мне казалось, нам никто не мог помешать. Собственно, мыслей об этом, о том, что кто-то нам помешает, не было. Говорили мы мало, а если и говорили, то только об одном. Я требовал, а она возражала. Я настаивал, а она пыталась меня отталкивать. Я знал все её застёжки и пуговицы, пожалуй, даже лучше, чем собственные. Я бросал на траву свой жалкий пиджачишко и почти насильно усаживал на него Ирку, пытался целовать, но она не давалась, сжимала губы, отворачивалась и тихо смеялась. Я жадно сжимал её упругую грудь, Ирка охала, а я валил её на спину, она брыкалась, не давая моей руке залезть к ней под юбку. От этих брыканий подол сбивался кверху, так что когда я скашивал взгляд вниз, то жар жуткой похоти охватывал меня. Я видел девичьи бедра, оголённые до самых трусиков, резинки и застежки её чулок, и уже не было на свете силы, способной содрать меня с тела моей девочки.

Фамилия у Ирки была немецкая — Зоммер, что означает «лето».

Её матушка была русской, а отец — настоящим немцем.

Уж не знаю, что там у Ирки было с наследственностью и какая кровь, немецкая или русская, доминировала, но характер у неё был на удивление педантичным.

Она ежедневно меняла свои смешные короткие штанишки, так что я, в конце концов, мог, не заглядывая в календарь, сказать, какой сегодня день недели. Для этого мне было достаточно скользнуть рукой вверх по иркиному бедру, смять её короткую юбочку и увидеть, какого цвета трусики она нынче надела.

В понедельник — белые.

Во вторник — жёлтые.

В среду — красные.

В четверг — чёрные.

В пятницу — сиреневые.

В субботу — голубые.

В воскресенье — лиловые.

Ирка пыталась освободиться из моих объятий, но я держал её крепко.

— Давай ляжем, ну, пожалуйста, — бормотал я так, словно был пьян.

— Только понарошку, — шептала она совершенно ровным голосом.

Знамо дело! Мы уже столько раз делали понарошку. Похоже, Ирке это нравилось. Почему-то не было и мысли попытаться раздеть её. Я наваливался на девчонку, пытаясь коленом раздвинуть её ноги, и когда мне это удавалось, то сквозь все преграды, создаваемые одеждой, я чувствовал, что мой разгорячённый жезл туго давит на её живот, в его таинственную, вожделенную, нижнюю часть, защищённую от бешеного молодецкого напора только моей одеждой и тонкими иркиными трусиками.

Я опускал руку вниз и торопливо расстёгивал брюки, чтобы выпустить на свободу моего героя. Ему, похоже, не был страшен ни мороз, ни ветер. Нежная кожа касалась тонкой ткани, это был тот предел, который позволяла мне моя пассия.

И я начинал двигаться, или это природа заставляла меня двигаться, мне вдруг становилось невообразимо хорошо, уткнувшись в девичью в шею, я шептал слова любви и благодарности, что-то предельно простое и незамысловатое.

Ирка терпеливо сносила мои бесстыдные и бесплодные толчки, а я задыхался и, наверное, пришиб бы свою подружку, если бы в эту минуту она вдруг оттолкнула меня. Но Ирка лежала спокойно, я стонал, меня пронзала невыносимая, сладостная дрожь и вот поток моих чувств выплескивался из меня, я резко дёргался, рычал, мне почему-то так хотелось укусить мою девочку за ухо, в шею, в плечо, словно сквозь сон я слышал, что она тоже тихо охает и жарко дышит.

И вот всё прошло, и я откатывался от неё. Она же ещё некоторое время лежала, ноги её были бесстыдно раздвинуты и слегка согнуты в коленях. Потом Ирка садилась и заботливо приводила себя в порядок. А я, жарко дыша, откидывался на спину и смотрел вверх, в чёрное, ночное небо и думал только об одном.

Зачем она мне? Я ведь ни капельки не люблю её. Есть только вот эта короткая минута животной страсти, неужто всё из-за неё? Ужасно. Ужасно.

Потом мы вставали, я встряхивал свой пиджак и провожал Ирку до калитки. Она поворачивалась ко мне, видимо, ждала, что я её поцелую, но, видит бог, теперь мне этого совсем не хотелось.

— Пока, — говорил я тихо.

— Пока, — отвечала Ирка и не уходила.

— Завтра выйдешь? — спрашивал я, чтоб не молчать.

— Выйду.

— Тебе, наверное, пора? — направлял я её на путь истинный.

— Да. Я пошла, — грустно шептала она.

— Иди, а то завтра не отпустят, — продолжал бубнить я.

— Да, я пойду. До завтра, — вздыхала Ирка и шла к дому.

Я тоже топал домой и чувствовал себя выжатым лимоном.

Мне не нравилась такая «любовь».

Наши встречи всё продолжались и продолжались. Медленно, но верно, мы двигались по пути, указанному природой. Всё чаще и чаще я пытался раздеть Ирку. Громко сказано. Я пытался лишь снять с неё трусики. Она не давалась, я злился на девчонку, наша борьба была уже нешуточной, но Ирке удавалось отстоять своё, исконное.

А ещё у нас было жутко мало времени. Почему-то мы встречались только после кино, Причём, само, так сказать, свидание, длилось минут двадцать, не больше. Строгие иркины родители разрешали своей дочке задерживаться после окончания фильма не больше, чем на полчаса. Вот и выходило, десять минут дорога, плюс, двадцать минут волнительной борьбы на моём пиджаке.

Но однажды настал вечер, когда я, после жаркой возни, сделал, ставшую уже обыденной, попытку стянуть с неё трусики. Я был готов к своему традиционному поражению, но тут, странное дело, она вдруг закрыла лицо ладонями и перестала меня отталкивать. У меня спёрло дыхание. Сердце моё застучало так, что я почувствовал его толчки где-то в горле.

Мои руки предательски задрожали, я, словно мелкий воришка, осторожно и бережно потянул книзу её трусики, но Ирка никак не реагировала.

Бог мой, да неужели?

Я видел её ослепительно белый живот и вожделенный, тёмный треугольник в его нижней части. Он манил меня.

«Сейчас всё случится», — подумал я.

И стал торопливо расстёгивать свои брюки.

«Но ведь у меня нет презерватива», — мелькнула практичная мысль.

«Я буду осторожен. Пусть это наконец произойдёт», — радостно подумалось мне.

Но ничего не случилось.

Потому что я услышал, что по тропинке кто-то идет. Прямо на нас. Дернул же меня чёрт расположиться не там, где всегда. На миг я, словно мышка, замер, надеясь, что пронесёт, но нет. Человек шёл к нам и, видимо, он уже нас видел.

Я сел так, чтобы прикрыть телом Ирку, она же, поняв в чём дело, тоже начала торопливо и суетно приводить в порядок свою одежду.

Мужчина, теперь я видел, что это мужчина, остановился в метре от нас.

— Что? Жмёмся? — громко спросил он.

— Жмёмся, — согласился я с ним.

Мужчина был мне незнаком.

Какого чёрта он подошёл к нам?

Я мог бы запустить в него камнем.

В аккурат влепил бы в лоб.

Но камня под рукой не было.

Да и не за что, вроде, — камнем-то.

— Девушка, не верьте ему, он козе алименты платит, — сказал мужчина.

А вот теперь было, за что — камнем.

Половинка кирпича отлично подошла бы к его наглой роже.

Но Ирка вдруг захихикала.

Я растерялся и не знал, что делать.

Мужчина повернулся и тихо исчез в ночи, словно его и не было.

— Чего ты заливаешься? — набросился я на Ирку. Злость распирала меня.

— А что я должна делать? — недовольно пробубнила она.

— Не знаю! Пойдём домой, — мне расхотелось с ней обниматься.

Весь следующий день шёл мелкий, холодный дождь, который на какое-то время зачеркнул возможность моих свиданий с Иркой.

В этот дождливый весенний день я и влюбился в Тамару.

Или, лучше сказать, между нами возникло нечто.

Занятия закончились, мы, ватага пацанов, выскочили на улицу, и вдруг я увидел её. Она стояла на школьном крыльце, ожидая, когда дождь хоть немного утихнет. Мне запомнилось, что на ней был синий неприталенный плащ, простенький платок лежал на её плечах. Она стояла ко мне спиной и вдруг словно кто-то толкнул её. Девчонка обернулась и посмотрела на меня.

Я будто впервые увидел её. Собственно, она лишь полгода училась в нашей школе, в седьмом классе. То есть, она была на год младше меня. Я знал, что её зовут Тамара, что они приехали к нам откуда-то с Урала, что у неё есть сестра на два года старше, и брат — на два года младше. Они жили на той стороне, за речкой. Местность наша гористая, и их домик был виден из окна моего дома, хотя расстояние между нами было приличное. Наверное, больше километра.

По прямой.

Я специально говорю это, чтоб было понятно, какой способ передачи информации мы стали использовать с Тамарой, когда в этом возникла острая необходимость.

Итак, она повернулась и посмотрела на меня. Мелкий бисер дождя блестел в её русых волосах. Большие, голубые глаза смотрели на меня радостно и доверчиво. Как завороженный смотрел я на её бледное лицо, удивляясь тому, что у неё такие длинные и пушистые ресницы. Почему я прежде не замечал эту красивую девочку? Я почувствовал, что краснею. С чего бы это?

Нужно было что-то сказать. Но что? О чём говорить?

Про квазары? Про расширяющуюся вселенную? Про земной магнетизм? Про роман «Сто лет одиночества», который я совсем недавно прочёл? Меня так заворожила поэзия неведомого колумбийца, что я без труда мог процитировать целые страницы, вроде и не хотелось их запоминать, но они сами западали мне в голову. Распирало желание выдать:

«Пройдет много лет, и полковник Аурелиано Буэндиа, стоя у стены в ожидании расстрела, вспомнит тот далекий вечер, когда отец взял его с собой посмотреть на лед. Макондо было тогда небольшим селением с двумя десятками хижин, выстроенных из глины и бамбука на берегу реки, которая мчала свои прозрачные воды по ложу из белых отполированных камней, огромных, как доисторические яйца. Мир был ещё таким новым, что многие вещи не имели названия и на них приходилось показывать пальцем.»

Но я не стал цитировать Маркеса.

«Она подумает, что я чокнулся», — вовремя сообразил я.

Мы по-прежнему смотрели друг на друга.

— Что? Дождь? — спросил я её.

Тупица! Неужели нельзя было придумать что-нибудь поумнее?

Про транзисторы. Про чемпионат мира по футболу. Про шпионов. Обычно я был чрезвычайно болтлив. Но тут слова не получались.

— Да. Хочу переждать, — ответила она.

— И я, — мне было радостно.

А сам стал соображать. После школы она пойдёт одну сторону, а я в другую. Но мне захотелось проводить её. Нужен был повод. Но какой?

«Скажу, что иду к Ваське», — подумал я.

Мы так и стояли рядом, пока не перестал дождь.

— Смотрела «Щит и меч»? — спросил я, чтоб поддержать разговор.

— Смотрела, — ответила она.

Ну и что дальше? Мне хотелось сказать, что она так похожа на артистку из этого фильма. Кажется, это была Валентина Титова. Но я промолчал.

— А «Фантомаса» видела?

Это я мог и не спрашивать. Она не могла не видеть «Фантомаса».

Мы снова помолчали.

Но Тамара помогла мне.

— А ты где живёшь? — спросила она.

— А вон мой дом! — обрадовался я. И показал пальцем.

— А мы за речкой живём.

— А я знаю.

— Откуда?

— Я всё знаю.

Мне стало неловко. Чего это я расхвастался?

Мы понемногу разговорились. Не помню, о чём. Но мы стали общаться.

А когда дождь закончился — пошли по улице.

— Так тебе же в другую сторону, — многозначительно заметила Тамара.

— А я иду к Ваське, у него мой транзистор, — быстро ответил я.

Мой транзисторный приёмник, и правда, был у Васьки.

Вот так мы и познакомились. Просто и обыденно.

По субботам в школе устраивались танцы.

Это был особый день. К вечеру, где-то после семи часов мы собирались в школьном дворе. Девчонки отдельно, мальчишки отдельно. Казалось, что между нами нет ничего общего. У них были свои разговоры, а у нас свои.

Но это была лишь видимая, кажущаяся сторона наших отношений.

В действительности все приходили сюда именно из-за танцев.

Вскоре из зала начинала звучать музыка — это означало, что пришёл Лёшка и включил проигрыватель. Событие приближалось. Наша классуха выходила к нам и громко спрашивала, не требуется ли дамам и джентльменам особое приглашение для входа в танцзал?

Лениво, вроде нам и не хотелось вовсе, но, ведь, зовут! мы заходили в зал — сначала девчонки, мальчишки ещё пару минут держали паузу — вам что особое приглашение? ну, ладно, так и быть, мы зайдём, что у вас тут? ах! танцы, ну-ну, и что пляшем? ах! вальсы: «пум-па-па, пум-па-па, пум-па-па… тихо вокруг, кто-то стибрил макухи круг…» нет, это не для нас, нам нужна совсем другая программа, Лёшка! разве ты не знаешь? сперва мы разомнёмся твистом — его недавно разрешили, затем обеспечьте нас, пожалуйста, шейком, потом танго — мечта поэта, ещё танго, какой яркий свет! кто выключил свет?! никто не выключал, просто осталась целой лишь одна лампочка, причём именно в том углу, где сидите Вы, дорогая наша Татьяна Николаевна, Вам нас хорошо видно? ах, плохо! но это и есть хорошо, снова танго, теперь то самое, ради которого мы все сюда пришли — высшая ступень танцевального искусства, белое танго, она меня пригласила! нет, вы слышите, она меня пригласила! она его пригласила, что это значит? белое танго — это значит очень многое, это не дано понять, если тебе ещё нет пятнадцати, это не дано понять, если тебе уже никогда не быть шестнадцатилетним.

Я оглядел зал.

Девчонки стояли у стенки, словно невесты на ярмарке.

Всей шкурой я ощутил на себе чей-то взгляд и, повернув голову, встретил радостный блеск иркиных глаз. Конечно, я должен был идти к ней. Мы бы потанцевали. Как всегда. Во время танца мои шаловливые ладони то и дело соскальзывали бы чуть ниже талии, а что — нельзя? Где это сказано, что нельзя? Нет таких правил! Вот под моей ладонью верхняя резинка её трусиков. Если я сдвину руку ещё ниже, то почувствую пальцами их нижнюю кромку. Чудеса! Если бы кто знал, как это волнительно — воровато трогать сквозь тонкую ткань платья трусики твоей партнёрши. Мне кажется, что моя девочка не меньше меня вспыхивает от моих дерзких прикосновений. Не может она не чувствовать моей страсти. Не может! Я не верю этому. А ещё, пользуясь полумраком, я прижал бы её к себе поплотнее. Чтобы она ощутила меня, а моё колено, словно нечаянно, оказалось бы в нежном плену девичьих ног. Ах, извините! И опять за своё. Потом я шепнул бы ей, что жду — она знает, где. От волнения слегка заныли бы кончики пальцев — самые мочки, и я стоял бы в глубине школьного сада и нетерпеливо вслушивался — неужели не раздастся шорох знакомых шагов, неужели не придет? И она, конечно же, пришла бы. Логичное завершение танцев!

Потом я долго и жадно прижимал бы её к стволу черешни, целовал взасос (только взасос и никак не иначе!), сжимал бы сквозь платье упругие девичьи груди, пытался расстегнуть заветную застёжку, упрашивал, чтобы Ирка легла — трава-то совсем сухая, но она ни за что не соглашалась бы лечь, как же — новое платье! Ах так! И я присел бы на корточки и стал гладить её стройные ноги: «Всё выше, выше и выше, стремим мы полёт наших рук…» Конечно, она бы охала, сжимала ноги и пыталась удержать мои бессовестные ладони. Но для чего она пришла в сад? Плясала бы себе с подружками! Оля и Ира! Тур вальса! Оля и Ира! Ха-ха-ха! «Что? Самой смешно? То-то! Стой смирно!» Мои дрожащие от страсти пальцы касались бы кромки её маленьких трусиков. Какого цвета они должны были быть? Угадай-ка! Правильно — голубые! Потому что была суббота, а это, как уже было сказано — день голубого цвета. И сквозь тонкую шелковистую ткань я, шалея от восторга, ласкал бы маленький холмик, Ирка шептала бы свою извечную девичью молитву про то, что «ты бессовестный, что ты со мной делаешь, я боюсь, не надо, ах, мамочка, не надо», но строгой мамочки рядом, слава богу, не было, был только мой страстный напор, и когда я, шутки ради, слегка убирал в сторону свои дерзкие пальцы, то происходила невероятная хохма. Продолжая шептать свои жалобные «не надо» и «убери руку», Ирка делала движение телом, словно искала мои сбежавшие пальцы. И, конечно же, находила. Нахальные беглецы были подле, они возвращались на горячую полянку, «соскучилась, маленькая? я с тобой, я с тобой, будь моя воля, век не покидал бы этого местечка». «Не мучь меня…» — шептала Ирка, и я знал, что означают эти слова. Мои пальцы нежно и ласково проникали под ткань иркиных трусиков. Снизу! Нежно и ласково! Нежно и ласково! И я чувствовал, как девичьи руки вдруг крепко хватали меня за чуб, за голову, было больно, но я терпел и продолжал ласкать нежно и ласково, нежно и ласково… «Не надо…» — но это уже так, чтоб не молчать. «Убрать руку?» «Не надо!» — вот теперь понятно. Не надо убирать. Потому что я не был садистом и, несмотря на юный возраст, уже хорошо знал истинную цену девичьих протестов. «Да вот она, моя ладонь, что ты милая, что ты… Не дёргайся так…» Но она бы дёргалась, и уже не оттого, что хотела вырваться из моих объятий, а потому что не могла терпеть, и тихий стон, больше похожий на плач, на рыдание, срывался с девичьих уст, её бедра мелко задрожали бы и стали вдруг слегка влажными. И я понимал бы, что это с ней такое случилось. Потому что мы становились взрослыми.

Я должен был пригласить на танец Ирку.

Но произошло невероятное.

Я сделал шаг совсем в другую сторону и подошёл к семиклассницам.

«Свиристелки!» — так презрительно называли их мои одноклассники.

На танцах они просто стояли у стенки.

Так сказать, готовились к взрослой жизни.

Девочки на старте бытия. Они уже всё знали, но ничего не умели. Они знали, кто с кем «дружит» и кто кого «бросил». Они знали, что можно позволять мальчишкам, а что нельзя.

Они знали, что значит «залететь», и жутко боялись этого.

Однако у некоторых из них ещё отсутствовало то, что мы, мальчишки, сокращённо называли ППП — первичные половые признаки.

Нет, ну, основной-то признак, тот, что между ног, был, а вот второго — упругих грудок, извините, природа им ещё не подарила. Точнее — подарила, но далеко не всем.

Но это — частичное отсутствие ППП — никак не влияло на гордых семиклассниц. Им всё равно хотелось любви.

Только мы, мальчишки, этого не знали.

Потому что нас волновали наши девочки.

У них всех уже был полный комплект ППП.

Я смотрел на Тамару. Только на неё. Девичье лицо вспыхнуло ярким румянцем, робкая и какая-то виноватая улыбка тронула её губы. И в этот момент я явственно почувствовал, что руки мои позорно дрожат, а щёки предательски краснеют.

Не уверен, но, видимо, я что-то промычал, издал некий призывный звук, и он был услышан, потому как Тамара робко шагнула вперёд и подала мне прохладную ладошку.

Так началась моя чудная любовь.

Весь вечер я танцевал только с ней.

Я вёл себя скромно, и мои ладони знали своё место. Только на талии и ни на миллиметр ниже. И коленка моя не пыталась подружиться с девичьими коленями. Я был ангелом. Нас с Тамарой можно было ставить в пример всем другим танцующим: «Смотрите, как должны танцевать школьники!» Представляю, как ржали мои кореша-одноклассники, глядя на нас с Тамарой. Догадываюсь, что они говорили. Но я не видел никого, кроме Тамары. Душа моя трепетала от любви. Когда подошла очередь белого танца, Тамара пригласила меня. У меня даже не возникла мысль предложить ей прогуляться в сад. Разве я посмею прижимать её к жесткому стволу черешни? Её, голубоглазого ангела в коротком синем платье!

Никогда!

Кажется, Ирка метала в меня взгляды-молнии.

Потом говорили, что она ушла домой прежде времени.

Но ничего этого я не заметил. Не мог заметить.

Я заболел, и болезнь эта называлось коротко и ясно — любовь.

Теперь в моей жизни была только одна радость — встречи с Тамарой.

Даже не помню, как я сдал экзамены за восьмой класс.

Хотелось самостоятельной жизни — мечтал сунуться в какой-нибудь техникум, но родители отговорили, и на всё лето я стал свободным.

Свободным и влюблённым.

Каждый вечер я мчался к дому, где жила Тамара.

Мой тихий любовный напор поначалу был встречен настороженно. Собственно, напора-то и не было. Я превратился в послушного пажа, в робкого пигмея, в жалкого раба, в покорного слугу.

Совсем рядом с домом, в котором жила Тамара, протекала наша быстрая горная речка, и мы, каникулирующий молодняк, целыми днями тусовались у просторной заводи, где можно было по-настоящему, по-взрослому, поплавать, понырять, показывая свою удаль и смелость. Можно было разбежаться и лихо прыгнуть вниз головой, пронзая тонким юным телом прохладную толщу воды, резко изогнуться у самого дна, чтобы не удариться об него головой — мелковата была наша речушка для таких дерзких прыжков.

А парные прыжки! Лёшка и я.

А когда сразу трое, четверо?

Лешка, Толян, Петька и я.

Мы знали, как это красиво, как это завораживает.

Мы видели, что девчонки смотрят на нас с восхищением, а потому сигали в воду без устали.

До чёртиков, до красных глаз, до гула в голове.

Всю ночь потом снилось, будто бы я прыгаю в воду.

Короткий перерыв на обед и снова на речку. Все домашние дела воспринимались, как каторга, как незаслуженное наказание. Слава богу, их было совсем немного.

Накупавшись до дрожи, до синих губ, мы ложились на траву, чтобы хоть немного согреться под жаркими лучами июньского солнца.

Наши девочки всё время были рядом.

Правильнее сказать — мы были рядом с ними, если бы девчонки ушли, то и нам здесь нечего было делать.

Ниже по течению имелись такие отличные места для купания!

Но там не было наших девочек.

Лёшка приходил сюда из-за Наташки, а я не сводил глаз с Тамары.

Правильно это называлось — «сох».

Обычно бывает наоборот — девчонка «сохнет» по парню.

Мне никто не говорил, что я «сохну», но у меня не было никаких сомнений. Я сох по Тамаре. Без кавычек.

Наши девушки были с нами строги.

Три недели мы ходили вчетвером.

Наташа и Тамара впереди, а мы, Лёшка и я, сзади. Словно конвой.

Мне казалось, что я заново родился.

Неужели это был я, тот, который лишь пару месяцев назад дерзко и нагло задирал кверху иркину юбку? И не только для того, чтобы узнать, какой сегодня день недели.

Теперь же я робел при каждом прикосновении к руке Тамары.

Наступал вечер, а с ним сладкая казнь — катание на качелях.

Огромное дерево грецкого ореха, в ветвях которого была подвешена большая и забавная люлька для качелей.

В ней вполне можно было разместиться четверым.

Вот мы и катались — вчетвером.

Первое время наши девочки садились вдвоём на одну сторону, а мы с Лёшкой на другую. Это было неправильно. Не только потому, что мы были тяжелее девчонок. Правильно — это когда с Лёшкой Наташа, а со мной Тамара. Правильно — это когда моя робкая ладонь осторожно ложится на тонкую девичью талию.

Совсем рядом были её волосы, они чудно пахли какими-то цветами, то ли ромашкой, то ли акацией, лёгкое летнее платье держалось на тонких, узеньких бретельках, ах, как хотелось совершить маленькую шкоду — незаметно сдвинуть бретельку с тамариного плеча и тогда я увидел бы нежное начало девичьей груди… Но я не мог сделать этого.

Ведь это была Тамара — моя тихая любовь.

А была бы Ирка — конечно я обнажил бы её плечо.

Так и катались мы, робкие влюблённые, в странной деревянной люльке.

Лёшка с Наташей на одной стороне, а я с Тамарой на другой.

Удивительный запах листьев грецкого ореха сладко щекотал ноздри.

Темнело быстро — летом всегда так: только что сияло солнце, и вот его уже нет, короткие сумерки и кромешная южная ночь.

А мы всё катались и катались, веселя девочек «приличными» анекдотами и пугая их «страшными» историями.

Увы, всё кончалось быстро.

Наташа была «папенькиной дочкой» и имела строгое предписание — возвращаться домой не позднее десяти часов вечера. По сравнению с Наташей, свобода, которую подарили мне родители, была царской — я мог гулять до одиннадцати.

— Сколько времени? — тревожно спрашивала Наташа.

Лешка чиркал спичкой, а я смотрел на часы, которые не так давно подарил мне отец.

Было без пяти десять.

— Без четверти десять, — врал я.

Хотелось побыть рядом с Тамарой ещё хоть десять минут.

Однако Наташа, видимо, уже знала, что я лгу во имя любви.

— Я иду домой, — говорила она своим низким голосом.

Спрашивается, зачем я врал?

Лёшка выпрыгивал из люльки и, уперевшись ногами, с трудом тормозил увесистую конструкцию. Приехали. Мы помогали девочкам выбраться из нашей уютной обители.

Потом мы неторопливо шли провожать Наташу, благо, её дом был совсем рядом, пять минут ходьбы.

— Наташа, ты? — раздавалось из темноты.

— Я, папочка, я, — отвечала Наташа.

Неясная тень впереди принимала очертания человека и превращалась в наташиного отца. Он подходил к нам совсем близко и с бесцеремонным интересом вглядывался в наши лица. Не знаю, как Лёшке, но мне это не нравилось.

— Какие у тебя сегодня кавалеры? — спрашивал наташин отец.

— Те же, что и вчера, — отвечал я.

— Такие же дерзкие и сердитые? — улыбался он.

— Такие же, — говорил я.

Не дано мне было постичь его странный юмор.

— До свиданья, Тамара, до свиданья мальчики, — прощалась с нами Наташа.

Тамара что-то отвечала ей в ответ, а мы с Лёшкой лишь мычали: «Пока».

Наташа с отцом исчезали в темноте.

Втроём мы шли домой, одуряюще пахла акация, и вокруг нас летали мириады мигающих светлячков.

Я специально долго листал толстые тома энциклопедий, пока не нашёл правильное название этих удивительных насекомых. Они назывались — лициоля.

Пацаны ловили светлячков и с бессмысленной жестокостью губили их в угоду сиюминутной радости. Несчастного жучка делили на две части, задняя половинка продолжала фосфоресцировать, — ею намазывали ладони, лоб, щеки, и наша глупая молодежь ненадолго превращалась в уругвайских туземцев.

В одной книжке я прочёл, что самые большие светлячки живут в Уругвае.

Долгое время мы с Тамарой ходили, робко держась за руки. И вдруг я заметил, что она прячет руку, за которую я её обычно держал. Она стала закладывать её за спину, забавно выворачивая назад. Словно прятала от меня.

При этом взять девочку за руку было почти невозможно.

И тогда мне ничего не оставалось — я осторожно обнял её за плечи. И в этот момент я понял, какой я дуб! Лопух! Она давно хотела, чтобы я обнял её, а я, баран, лишь держал её за руку.

Словно юный пионер.

Потом настал день, точнее, вечер, когда я впервые поцеловал Тамару.

Это было так забавно и так трудно — первый поцелуй.

Я провожал Тамару. До самой калитки.

Мы стояли рядом и о чём-то шептались.

Неожиданно Тамара вытянула шею и стала внимательно смотреть в темноту своего сада.

— Куда ты смотришь? — заинтересовался я и придвинулся к ней поближе.

— Скоро гладиолусы расцветут, — ответила девочка.

— А где они тут у вас?

Было темно и пришлось вглядываться.

Но я ничего не видел. Не мог видеть.

Потому что ладонь моя лежала на тонкой девичьей талии. В неё, в мою ладонь и переместились все мои органы чувств.

Сердце стучало так сильно, что, казалось, вот-вот выскочит наружу.

— Вон там, — Тамара показала рукой вглубь сада.

— Не вижу, — отвечал я, а мои губы едва не касались её щеки.

— За теми кустами роз, — уточнила девочка.

— Не вижу, — тихо промолвил я.

И в этот момент мои губы коснулись её щеки.

Теперь я не мог увидеть ни гладиолусов, ни роз, даже если бы они все засветились ярким пламенем.

— Не надо, — прошептала Тамара.

— Почему? Я хочу тебя поцеловать, — искренне признался я.

— А я этого хочу? — спросила Тамара.

— Хочешь, — нахально заявил я.

— Почему?

— Потому что ты мне нравишься.

От этих слов мне почему-то стало жарко.

Какой я нахал!

Мои губы искали настоящего поцелуя, но девочка увернулась, и я смог лишь поцеловать её в щеку.

— А как же Ира? — строго спросила Тамара.

— Никак.

Я обнял девочку крепче, увереннее и привлёк к себе.

И мы стали целоваться.

Это было упоительное чувство — целовать любимую.

Я осторожно прижимал Тамару к себе, а она, слегка сопротивляясь, поддавалась мне.

Первый поцелуй в губы был легче дуновения ветра.

Где-то на задворках памяти мелькнуло воспоминание о том, как я целовал Ирку. Разве это были поцелуи? Странно было то, что я вообще пытался её целовать — ведь она никогда не позволяла мне сделать это по-настоящему. Всегда хихикала и уворачивалась. Словно ей были неприятны мои неуклюжие нежности. Теперь Ирка была в прошлом.

— Тамара… — страстно прошептал я.

Наши губы вновь встретились.

— Что? — едва слышно спросила она.

— Я тебя… Ты мне нравишься, — отчаянно произнёс я.

— Ты это уже говорил, — многозначительно заметила Тамара.

Мне хотелось сказать, что я её люблю, но слова почему-то застревали где-то в горле.

В начале августа у нас появилось новое серьёзное занятие — загадывание желаний.

Поводом послужили десятки метеоритов, которые то и дело рассекали ночное небо.

— Звезда упала, — прошептала Тамара.

— Да? Где? — спросил я.

— Вон там, — она показала рукой. — Нужно загадывать желания.

Мы прекращали целоваться и напряжённо смотрели вверх.

И вот — удача, яркий метеорит, оставляя после себя длинный светящийся хвост, пролетал над нами и я… не успевал ничего загадать. «Вон он!» — это всё, что мне приходило в голову.

— Загадал? — спрашивала Тамара.

— Не успел, — честно признавался я.

— А я загадала…

— Что?

— Это нельзя говорить.

Пролетал ещё один метеорит, и я опять не успевал ничего загадать.

Тогда я решил схитрить и, глядя в небо, стал, словно заклинание, шептать про себя: «Хочу быть всегда с Тамарой, хочу быть всегда с Тамарой…»

Теперь мне повезло, одна звёздочка, вторая, третья…

— Загадал? — спрашивала Тамара.

— Загадал! — отвечал я радостно.

После этого мы снова целовались, но теперь в наших поцелуях было что-то новое, словно мы дали друг другу обет верности.

Под волшебным звездопадом.

Незаметно подкралась осень. Настал сентябрь.

Я пошёл в девятый класс, а моя Тамара в восьмой.

Самым неприятным было то, что теперь мы учились в разных школах.

На ногтях своих рук я написал чернилами её имя и фамилию.

Как раз десять букв.

Хорошо, когда у твоей девочки короткая фамилия.