"Из собрания детективов «Радуги». Том 2" - читать интересную книгу автора (Корсари Вилли, Фруттеро Карло, Лучентини...)

XIII

В телефонной книге было много Ломбарди с указанием имени, как принято у итальянской аристократии. Я выбрал того из них, кто был обозначен просто как «д-р Дж. Ломбарди», и, поколебавшись, набрал номер. Доктор Ломбарди жил на площади Навона, но мне этот адрес ничего не говорил.

Мужской голос, явно принадлежащий слуге, довел до моего сведения, что доктор с семьей уехал отдыхать. Он хотел сообщить мне имя его помощника, но я прервал его и сказал, что хотел бы поговорить с доктором Ломбарди просто как сын его старого друга. Тогда он спросил, не желаю ли я, чтобы он соединил меня со старой графиней. Она не поехала с сыном, так как больна и немощна. Значит, я выбрал правильный номер: Ломбарди упоминал о том, что его мать очень стара и не может передвигаться. Мне повезло. Уж она-то сразу даст мне адрес. Он немедленно соединил нас, молодая женщина спросила мое имя, и тотчас слабый, но легкий, мелодичный голос птичьим щебетом ликующе зазвучал у меня в ушах. Я пытался вставить, что был бы счастлив… Но графиня перебила меня и заявила, что высылает за мной машину, я должен немедленно приехать, она будет безмерно рада меня видеть. Я заикнулся было насчет мотороллера, но она не желала и слушать. Слишком опасно при нынешнем уличном движении, да и дороги я не найду, нет, нет, машина заедет за ее маленьким Мартино.

Улыбаясь, я опустил трубку, вышел на улицу и стал перед гостиницей, ожидая машину. Люди бежали мимо под зонтиками, потому что упало несколько капель дождя; воздух от дождя стал восхитительно нежным. Ошеломляюще быстро появилась большая машина с шофером в ливрее.

Это оказалось совсем недалеко, я легко бы нашел дорогу. Когда я вышел из машины перед старым палаццо с большим портиком, у меня возникло чувство, что я бывал здесь раньше. Я огляделся. Да, все это было мне знакомо. Но в тот раз, когда я забрел на эту площадь, был базарный день. Кругом стояли торговые палатки, было ужасно многолюдно, фантастически наряженный человек прохаживался вокруг, раздавая рекламные листочки.

И вдруг я вспомнил, что тот человек был одет Дедом Морозом. Я ничего не понимал. Откуда в разгар лета возьмется Дед Мороз? И все же… Три фонтана… Один из них прямо перед домом. Сквозь водяную дымку проступали знакомые очертания. Я остолбенел. Это была картина из моего сна.

Медленно, словно загипнотизированный, направился я к фонтану и опустил руку в воду. Когда-то я уже так делал. Давным-давным-давно. Помню: маленький мальчик шлепает ладошками по воде, потом он испугался статуи с завязанными глазами, а Лючия объяснила ему, что это река, чьи истоки еще не открыты. Маленький мальчик сочувственно таращится на даму, бедняжка ничего не видит…

Я обернулся и посмотрел на палаццо.

Здесь, в этом большом старом здании, мы жили, здесь я родился. Я был в этом совершенно уверен.

Шофер ждал меня под портиком, слишком вышколенный, чтобы позволить себе проявить удивление. Мы прошли через портик, и я увидел патио со старым колодцем, увидел Лючию, подхватившую малыша, который непременно хотел заглянуть в колодец…

Две крутые каменные наружные лестницы сходились у входа. На одной из этих лестниц стояла моя мать, когда у нее закружилась голова.

Следом за шофером я поднимался по одной из лестниц, и мне казалось, я грежу наяву. Грежу, будто я возвращаюсь домой.

Но потом шофер у больших входных дверей передал меня служанке, и, пока я шел за ней широким коридором и через зал, выходящий во двор, воспоминания словно оставляли меня с каждым моим новым шагом.

Это не был зал из моего сна. Он не был такой огромный, и у раскрытых балконных дверей не стояли гигантские канделябры, потолок, правда, был расписан, но не ангелочками.

Источник воспоминаний как будто вдруг иссяк.

У балконных дверей сидела маленькая, хрупкая, очень старенькая старушка. На ней было черное шелковое платье с белым кружевным воротничком. На шее висел золотой крестик. Когда она протянула мне обе руки, на ее тонких старческих пальцах сверкнули дорогие кольца. Я подошел и наклонился над ней. Она сжала мое лицо ладонями и поцеловала в обе щеки. Будто птичка клюнула. Я не мог удержаться от улыбки. Еще по телефону ее голос показался мне похожим на птичий щебет, а она и в самом деле смахивала на птичку: белые волосы, тонкие и пушистые, как перышки, и лицо узкое, с острым носиком и подбородком. На плечи у нее была наброшена вязаная шаль из тонкой цветной шерсти, и, когда она жестикулировала, создавалось впечатление, будто птичка машет крылышками.

— Мой маленький Мартино! — воскликнула она слабым и все же очень мелодичным голоском. — Какой же ты стал большой! Да, Джанино мне рассказывал. Большой и сильный. Но глаза моей Стеллы, и рот тоже. Садись же поближе ко мне, бамбино. Я уж и не надеялась когда-нибудь тебя снова увидеть.

Я придвинул низенький стульчик к креслу, в котором она сидела, совершенно утонув в нем. Рядом стояли костыли. Но по другую сторону был сервировочный столик с кофейными чашками, печеньем, конфетами. Она налила мне кофе, угощала меня сладостями, беспрерывно щебеча.

— Когда ты так улыбаешься… Стелла, вылитая Стелла… Но лоб отца и фигура его. А как у тебя с музыкальным слухом?

Я засмеялся:

— Медведь на ухо наступил.

— Быть не может! — Она всплеснула руками.

Попугайчик, подумал я, и вдруг…

— Синичка! — неожиданно выпалил я и сам покраснел от смущения.

Но она в восторге хлопнула в ладоши, в свои сухонькие старые ладошки, похожие на птичьи лапки и в то же время трогательно-прелестные. Вообще вся ее внешность вопреки ее болезни и дряхлости была проникнута очарованием.

— Ты еще помнишь? Ты называл меня тетя Синичка.

Теперь было понятно, почему, когда граф Ломбарди заговорил о своей матери, у меня возникла мысль о птице.

— А помнишь, почему ты дал мне такое прозвище?

Все еще улыбаясь, я покачал головой. Мне было так легко, так тепло и радостно. Наконец-то, наконец кто-то без принуждения говорит о моей матери.

— Как-то вы гостили у бабушки в Гааге, ты там кормил птичек. Ведь дело было зимой. Потом ты рассказывал, что больше всех любил одну синичку, потому что, поев, она обязательно пела, будто благодарила тебя. А когда ты услышал, как я пою, ты закричал: «Тетя Синичка!» До чего же мы смеялись! Я очень гордилась своим прозвищем. Ах, какое было прекрасное время! Бери печенье, Мартино. Мужчины любят сладкое. По крайней мере мои мужчины любили. Мой муж и трое моих сыновей. Теперь у меня только Джанино. Мужа моего ты вряд ли знал, он тогда уже был болен. А сыновей знал. Они погибли на войне, Мартино. Знаешь, я люблю жизнь, хоть я такая старая и немощная, но иногда я все-таки думаю, как замечательно было бы снова всех увидеть: мужа, мальчиков, дочку, которая умерла совсем малышкой, и стольких друзей, стольких друзей…

Она помолчала, ее темные, все еще прекрасные глаза заволокло грустью, и тут я спросил, жили ли мои родители в то время в этом палаццо.

Она сразу же снова повеселела:

— Да, да… в другом крыле. Там ты и родился, Мартино. Я тогда жила не здесь. У меня был другой дом, где мы и жили. То было время больших приемов и празднеств. Но все это в прошлом. Я продала дом и переселилась сюда. Джанино тоже здесь живет, по другую сторону патио. Там у него отдельный вход для пациентов.

— Я не знал, что он врач… Я тоже изучаю медицину.

— О, какая жалость, что его нет. Ты мог бы поговорить с ним о своих занятиях. У него огромная практика, он ужасно много работает, и ему очень нужен был отдых. Он много зарабатывает, но бедняков он принимает бесплатно… Он добрый человек, мой Джанино.

Тень огорчения скользнула по ее лицу. Но тут же она снова весело защебетала.

— Я занимаю теперь один только этот этаж. Другое крыло сдается. Я живу совсем тихо и скромно. Минимум прислуги. Только служанка, дворецкий, шофер и кухарка.

Я засмеялся.

— Да, всего ничего.

Она погрозила мне своей птичьей лапкой.

— Ишь насмешник! Ты же не знаешь, как здесь было раньше. А теперь у меня осталось совсем немного старых друзей. Сейчас лето, они все разъехались. Сын хотел взять с собой и меня. Но поездка в машине слишком для меня болезненна. Я пользуюсь машиной, только когда еду навестить свою старую подругу, которая не встает с постели, или чтобы побывать в церкви. Больше я никуда не выхожу. Да это и неважно: я люблю сидеть здесь, мечтать о прошлом. И о будущем. Как я снова увижусь со всеми, кого я потеряла. Какой это будет праздник!

— Достаточно ли у вас прислуги для такого праздника? — спросил я, чуточку поддразнивая.

Она засмеялась.

— Ангелы, бамбино, ангелы помогут мне. И прежде всего один из них — моя доченька.

Ангелы…

Я взглянул наверх и спросил:

— Есть в нашем прежнем доме огромный зал, гораздо больше этого, с огромными канделябрами и ангелочками на потолке?

— Да, — ответила она. — Там есть большой зал, хотя… не больше этого, и канделябры там стоят, и ангелочки есть на потолке…

— Не больше этого?

Я оглянулся и вдруг сообразил: во сне я видел тот зал таким же, каким он казался мне раньше, когда я был совсем маленьким. Потому меня и не оставляло ощущение, будто я превратился в карлика и едва доставал головой до крышки стола.

— Тетя Синичка, — сказал я, — не могли бы вы попросить людей, которые теперь там живут, разрешить мне посмотреть комнаты, где я жил ребенком?

— О, мой милый Мартино, — воскликнула она, испуганно взмахнув крылышками. — Боюсь, тебе туда не попасть.

Я расстроился.

— Что, они такие нелюбезные? А если вы все-таки их попросите…

Она снова засмеялась.

— Они милейшие люди, Мартино, но они монашки. В том крыле теперь монастырь. Ни один мужчина не может войти в это здание. Вот если б ты был еще малышом со светленькими кудряшками, как много лет назад… Но ты уже мужчина, и очень интересный. Слишком велик соблазн для молодых монашек!

Она смеялась, и я невольно улыбнулся, несмотря на постигшее меня разочарование. Она посмотрела на меня.

— Но я сделаю для тебя все, что смогу. Придвинь-ка мне телефон.

Она указала на столик, где стоял телефонный аппарат с длинным шнуром. Я поставил телефон возле ее кресла и не без удовольствия слушал последовавший затем разговор, вернее сказать — монолог старой графини. Боюсь, что настоятельнице на другом конце провода не удалось вставить ни слова. Моя благожелательница щебетала и заливалась соловьем, жестикулируя птичьими лапками и отстаивая интересы «бедного мальчика», которому так хотелось бы вновь увидеть дом, где он родился и где умерла его любимая маменька. Сколько ему лет? О, совсем еще ребенок, матушка настоятельница. (Она подмигнула мне.) Ну… лет семнадцать… — легко соврала она. — Да, да, я понимаю…

Матери-настоятельнице явно удалось-таки вставить слово. Через минуту старушка взглянула на меня и шепотом спросила:

— Можешь завтра утром? Но лишь несколько комнат…

Я кивнул, довольный и этой малостью.

— Да, матушка, я вам очень благодарна! Завтра утром. Его мать на небесах тоже будет вам благодарна. Она, конечно, на небесах. Это был сущий ангел. Нет, не нашей церкви. Но ведь там для всех хватит места? Я всегда радовалась, что наш господь так сказал. Другим я и не могла бы себе его представить, и это так прекрасно — быть уверенной…

Наконец она попрощалась и положила трубку.

— Очень жаль, но тебе удастся посмотреть лишь две комнаты, Мартино. Молельный зал и приемную и, если захочешь, кухню. Помнится, молельный зал был раньше кабинетом твоего отца, а их приемная твоей детской.

Я поблагодарил ее.

— Детскую я помню очень хорошо, — сказал я.

— И всех своих игрушечных зверушек? У тебя их столько было! Кто бы тебя ни спросил, что тебе подарить на день рождения или на Рождество, ты всегда требовал какого-нибудь зверька.

— Да, и я любил с ними разговаривать. По-итальянски. Я считал, что по-голландски они не понимают.

— Ты так мило лепетал по-итальянски, чуть-чуть с акцентом.

— Я перенял его у Лючии.

— У Лючии? Ах да, это твоя няня. Какая же у тебя память!

— Не на все… Многое я позабыл. Расскажите-ка мне, бывала здесь на площади ярмарка? И ходил ли здесь человек, одетый Дедом Морозом?

— Конечно! — воскликнула она. — Каждый год на Рождество здесь устраивают большую ярмарку игрушек, ведь Сочельник у нас — самый большой детский праздник. Каждый год мы ее посещали, и как же ты восхищался фонариками и игрушками. Моя милая Стелла предлагала тебе выбрать зверушек для детей бедняков, и тебе это очень нравилось. Ты разорял своего отца. Самые прекрасные игрушки казались тебе недостаточно хороши для детей бедняков. У тебя было доброе сердечко, как и у твоей милой мамочки. В те времена я много занималась благотворительностью, и Стелла, как только могла, помогала мне. Она охотнее разносила бедным продукты, одежду и игрушки, чем участвовала в приемах и званых обедах. Она не меньше тебя любила игрушечных зверушек. Иногда она бывала такой ребячливой. Но в этом как раз и было ее обаяние. Бамбино, может, ты хочешь чего-нибудь выпить или закурить?

— Нет, спасибо.

Мне не хотелось ни пить, ни курить. Мне было так легко, так радостно и спокойно. Я чувствовал себя исцеленным от всех страхов, всех дурацких подозрений…

Я решил, что пробуду в Риме как можно дольше и каждый день буду навещать ее. Она, конечно, будет рада, и тут я наконец-то, наконец смогу вволю поговорить о матери. Ведь чем больше она рассказывает, тем больше образов пробуждается в моей памяти: вот она сама, казавшаяся мне уже в те времена очень старой, с моей матерью за роялем. Она поет, и мама ей аккомпанирует. А иногда они пели дуэтом. И где-то на заднем плане мне виделся неясный облик ребенка… и еще одного человека, взрослого, навещавшего мою мать, когда ей нездоровилось. Доктор Ломбарди?

— Да, — сказала она. — Джанино тогда как раз начинал практиковать. Он у меня старший. После него была дочка, которая, увы, умерла. Потом близнецы. Они были моложе Джанино на… постой-ка… ах, голова у меня совсем никудышная стала… да, вспомнила, на двенадцать лет. Я уж не думала, что у меня будут еще дети. Когда Джанино стал врачом, они были мальчишками. Мне было под сорок, когда я их родила. У нас с твоей матерью была большая разница в годах, Мартино, и мне кажется, как раз потому она и была так привязана ко мне и я к ней. Она совсем ребенком осталась без матери и искала во мне мать, а я… ах, я видела в ней дочь, которой лишилась. Она была так же музыкальна, как я, и у нее тоже был хороший голос, необработанный, но очень нежный и чистый, и все это было так замечательно!

— Я помню, как прекрасно она пела.

— Но только в самом узком кругу. Она очень робела в обществе. А ей приходилось все время вращаться среди людей, принимать их, наносить визиты. Для нее это была мука, я-то знаю. Не годилась она для этого.

Я вздрогнул.

— Да, — сказал я. — Она же была мечтательница.

— Откуда ты знаешь?

— Слышал от кого-то.

— И правда. Мечтательница. Я тебе признаюсь, Мартино. Память иногда изменяет мне, но у меня сохранился дневник, который я вела в молодые годы. Теперь, в старости, приятно перечитывать эти записи. Когда Джанино рассказал, что навестил твоего отца, я перечитала свой дневник. О нет, Стеллу я не смогу забыть, если только не впаду в полный маразм. Но многое все-таки затуманилось, поблекло. Читая, я припоминала подробности, прекрасные, радостные, но и печальные. Как мы скорбели о ней! Твой бедный отец… его сердце было разбито. О, я знаю, нынче в это не верят, но уверяю тебя, сердце может разбиться. Хотя с этим можно жить, это тоже правда.

Наверное, вид у меня был несколько недоверчивый и растерянный, ведь она сказала то самое, что я думал об Аннамари.

А она продолжала, очень серьезно на этот раз:

— О Мартино, я прекрасно знаю, что он снова женился, и довольно скоро, но это ничего не значит. Такому человеку, как твой отец, жена необходима, может быть, даже больше как помощник в работе, хозяйка для приема гостей, ну и мать для его сына. Твоя мачеха умна и способна. Но, мой мальчик, очень редко бывает, чтобы мужчина до безумия влюбился в умную и способную женщину, чтобы такую женщину он никогда не мог забыть! Поверь мне, когда-нибудь ты сам в этом убедишься. Ромео, по-твоему, очень волновало, умная его Джульетта или глупая? Нет. Сердце твоего отца разбилось, когда он потерял Стеллу. Я так хорошо понимаю, почему он навсегда покинул Рим. Для его карьеры это в конечном счете оказалось полезно, но не в этом была причина. Он не мог жить здесь, где все напоминало ему о ней. Он многого достиг, и, возможно, так получилось оттого, что в работе он искал забвения. Мужчины в этом отношении счастливее. Когда мои сыновья погибли… я тоже пыталась найти забвение в благотворительной деятельности. Работала, пока не стала слишком стара и немощна. И возможно, многие получили помощь именно потому, что мои сыновья пали на поле брани. Ты понимаешь, о чем я говорю? Возможно, твой отец много сделал в той области, где подобные ему люди — высоких принципов, с идеалами — ужасно нужны, и если б твоя мать не… Когда человек стар, он все видит иначе, и, может быть, ему даже немножко видно, что нам предназначено Богом. Признаюсь тебе, Мартино, если бы мои мальчики остались жить… может, я их избаловала, знаешь, как бывает с поздними детьми… но они были совсем другие, не такие, как Джанино. Никудышные они были люди. Горько об этом говорить, но это правда. Эгоистичные, меркантильные, без души, без веры, без морали, вечно они попадали в какие-то истории… однажды оказались замешаны в ужасное дело… После очередной оргии одну девушку нашли мертвой. Если б они остались в живых, возможно, я бы немало горя хлебнула оттого, что у меня такие дети. И возможно, они бы вконец загубили свою жизнь. Когда я перечитываю свой старый дневник, я думаю, что наш милостивый Господь Бог предотвратил худшее и для них, и для меня. И, может, для твоей матери тоже лучше, что так случилось.

— Лучше?

Она смотрела на меня, на этот раз без улыбки, в глазах ее была нежность и сочувствие.

— О, я понимаю твой ужас, Мартино. Но послушай… В конце концов она почувствовала бы себя несчастной. Она не была создана для той жизни, какую ей приходилось вести. Она не раз признавалась мне, скольких усилий ей стоило преодолеть свою робость и достойно играть роль хозяйки; она говорила, что с радостью согласилась бы на более примитивное существование, чтобы быть только с твоим отцом, с тобой и несколькими друзьями. Но это было невозможно. Ей стоило огромного напряжения выполнять миссию, которую она на себя взяла. Она сознавала, что не так уж хорошо справляется со своей ролью, и это ее мучило. Знаешь, иногда казалось, будто она не от мира сего, прямо какое-то сказочное существо вроде Русалочки Андерсена: помнишь, она одно время жила среди людей и хотела выйти замуж за принца, которого любила, но за это обречена была всю жизнь страдать от мучительной боли. У твоей матери в натуре было говорить то, что она думает и чувствует. Но она прекрасно знала, что для жены дипломата это не годится, и всегда боялась, что может повредить карьере мужа. Ее ребяческая непосредственность, которую мы в ней так любили, многих шокировала. Она это знала. Но перемениться не могла и страдала, чувствуя, что стоит мужу поперек пути. Понимаешь?

— Да, — сказал я. — Понимаю.

Не пара.

Не годится для того, чтобы лавировать среди интриг, чтобы выбирать полезных друзей, прятать чувства под маской и хорошими манерами — не годится… Старушка в Париже, видно, и правда знала ее. Или вообще была знатоком человеческих душ.

Старая графиня продолжала говорить будто сама с собой:

— Людям нашего круга приходится носить корсет, который не дает согнуться. Мне это никогда особенно не мешало. А вот ей… Потому мне порой и кажется… Но чтобы случилось такое, такой ужас!

Она прикрыла глаза своей сухонькой ручкой. И умолкла.

Не пара… Может быть, от сознания своей непригодности она и была такой слабой, болезненной, страдала головокружениями. Может быть… Нет, нет, я и думать не хотел о такой возможности. Мне казалось, я вижу, как она стоит на верху лестницы и я кричу ей: «Какое это имеет значение? Карьера твоего мужа и все посторонние люди, какое это имеет значение? У тебя же есть мы, мамма миа… Оставайся с нами!»

Старая графиня не знала, с каким трудом оторвался я от этого видения: хрупкая фигурка на верху лестницы, пошатывающаяся — не от головокружения, а может быть, все-таки от головокружения — из-за того груза, который жизнь возложила на ее плечи, из-за страха, что делает ошибку… Ошибку. Знает ли она, что отец после ее смерти ни разу не засмеялся радостно, от души? И мне так ее не хватает, так ужасно не хватает… Знает ли она, что мы без нее просто не можем, без нашей милой, непрактичной мечтательницы?…

По-моему, я никогда не был так близок к тому, чтобы заплакать, как в этот миг. Я, не проливший ни единой слезинки с тех пор, как мне исполнилось шесть лет. Старушка сидела против меня сгорбившись, опустив глаза. Она заговорила снова, но теперь ее голосок уже не щебетал:

— А все оружие. Зачем людям оружие? Раньше им приходилось охотиться, чтобы жить. Ладно. А потом? Убивать зверей ради собственного удовольствия. И убивать ближнего. О, это оружие! Оно порождает убийц и войны. У моего мужа была когда-то большая коллекция, бесценная коллекция старинных мечей, копий, кинжалов и бог знает чего еще. После его смерти я передала ее одному музею. Не хотела держать оружие у себя в доме. Мой старший внук любит охотиться. Я ему сказала: «Если тебе доставляет удовольствие зря, без пользы, забавы ради убивать животных, делай как знаешь, но чтоб в моем доме охотничьего оружия не было». Он, конечно, высмеял меня. Я для него просто глупая старуха. Я ему сказала: «Не смейся и поверь мне: оружие приносит несчастье». Я это знаю, чувствую. Из-за оружия я потеряла двоих сыновей. Миллионы матерей потеряли своих сынов. Из-за оружия я потеряла мою милую Стеллу, ты — свою мать, а твой отец — жену, которую он обожал. Если бы в доме не было того пистолета…

— Пистолета?

Теперь она подняла глаза, но их застилали слезы.

— Да, пистолета. Я предупреждала твоего отца. Он обзавелся этой ужасной штуковиной, после того как произошло несколько краж со взломом. Я говорила ему: «На что тебе пистолет? Ты собираешься убить человека?» А он отвечал, что пистолет ему нужен всего лишь для того, чтобы припугнуть воров, если понадобится. Зачем же он тогда его зарядил? Ах, Мартино, мужчины без ума от оружия. В этом наше несчастье. Из-за него возникают все войны. Они без ума от оружия, все равно — пистолет это или атомная бомба. Это их любимая игрушка. А Стелла, что у нее было на уме? По-моему, она хотела его спрятать. Она не могла вынести мысли о том, что кто-то, возможно, будет из него застрелен. И вот — мы ее потеряли.

Тут она посмотрела на меня и сказала уже другим, испуганным тоном:

— Но мы не должны об этом говорить.

— И все-таки я хотел бы знать…

— Но ты расстроился, Мартино, у тебя вдруг стал такой странный вид…

— Я не расстроился, а просто изумлен. Бабушка-то сказала мне, что мама упала с лестницы. Представляете, каково мне узнать правду…

Я все-таки сын своего отца. Возможно, вполне пригодный для дипломатической карьеры. Потому что я улыбался и знал, что это его улыбка и что я так же скрыл лицо под маской, чтобы старушка не могла его видеть. И я сам слышал, как естественно звучит мой голос:

— Почему же бабушка сказала мне про лестницу?

— Она не знала. Твой отец так сообщил ей по телефону. Чтобы не расстраивать бедняжку еще больше. Я помню, у меня есть запись в дневнике.

— Значит, вот как оно было. Выстрел из пистолета. Вы были здесь?

— О нет! Я была дома. Узнала обо всем от Джанино. Твой отец, конечно, вызвал его.

— Ну конечно! Он ведь был его другом, правда?

— Да… Он моложе твоего отца, но они были очень друг к другу расположены. Да и позже поддерживали связь. А в те дни он очень помог твоему отцу. Я помню одно письмо, в нем твой отец благодарил Джанино за все, что он для него сделал… Он был так ему признателен.

— Это понятно.

(Будь благоразумен, выбирая друзей! Выбери такого, чтобы можно было упражняться с ним во французском. Или такого, который будет полезен в другом каком-то отношении. Молодого врача, который, конечно, поверил тому, что ты ему сказал, и глубоко сочувствует твоему горю…)

— Я не могла поверить, — говорила старушка глухим, надломленным голосом. — Не могла поверить. Только накануне мы с ней музицировали.

— Был ли кто-нибудь поблизости, когда это случилось?

— Нет. Твоя няня… Лючия… услышала выстрел и бросилась в большой зал… и увидела ее. Бедное дитя, она была в таком состоянии, что пришлось отправить ее домой к родителям, куда-то в деревню.

— Она побежала в зал?

— Ну да… По-моему, твоя мать понесла туда этот ужасный пистолет, чтобы припрятать его. На нее это похоже. Стелла не хотела иметь в доме оружие, а если она что-нибудь вобьет себе в голову, она становилась упрямой… Мартино, никогда не держи дома оружия и не увлекайся охотой. До добра это не доводит. Послушай, ты не принадлежишь к нашей церкви…

(Нет, но каждое воскресенье мы чинно шествуем в церковь. И они оба. Потому что так положено.)

— …но ты слышал про святого Франциска? Он говорил «братья и сестры», обращаясь к волку, ласточке, мыши… Он был очень близок к господу, Мартино. Он — пример для нас. Мы должны благоговеть перед жизнью и не уничтожать ее без надобности, просто ради удовольствия. Но, бамбино, я тебя расстроила…

— Печально все это.

— О да. Очень печально.

— Из-за этого я тогда так сильно заболел? Да?

— Да, ты сильно болел. Джанино столько с тобой возился. Меня к тебе не пускали.

(Конечно. Ее не пускали, бабушку тоже не пускали…)

— А когда ты чуточку поправился, отец отвез тебя в Швейцарию.

(Да, ребенка лучше убрать. Может, он что-то видел. А теперь он ничего не помнит. Одни мы знаем…)

Я взглянул на свои часы и встал.

— Мне пора идти…

— Ну, Мартино, оставайся. Пообедай со мной.

— Я… я договорился…

Она снова улыбается.

— Вот оно что. Она хорошенькая?

— Очень хорошенькая.

— Тогда иди… Только загляни как-нибудь снова.

— Мне пора возвращаться домой.

— А позже? Может, на Рождество? Да, приезжай погостить на Рождество. Тут в эту пору так хорошо. Ты снова увидишь рождественскую ярмарку.

— Хорошо… если удастся… с удовольствием.

Я поцеловал ее, а она крепко обняла меня и посмотрела на меня затуманившимся взором.

— Зайди все-таки завтра, если будешь там.

— Хорошо, тетя Синичка.

— Потому что позже… к Рождеству я, может, уже отправлюсь в дальний путь. Зайди, хорошо?

— Хорошо, тетя Синичка.

У меня нет склонности пить. В минувшем году мне приходилось иногда выпивать больше обычного, но только чтобы не портить компанию. От спиртного меня клонит в сон. Поэтому я зашел в какой-то бар и пил, пока не стал клевать носом. Чего я и добивался. Потом я не без труда разыскал свою гостиницу, разделся, свалился на кровать и заснул.

Ни о чем больше не думая.

Но мысли возвратились, как только я проснулся. Они шушукались у меня в голове, их не могло заглушить даже биение пульса в висках. И я сказал себе, что все правильно, мои мысли никогда меня не обманывали. Они, как живые существа, бдят у моего изголовья.

По-моему, у меня поднялась температура. Но я встал. Я не хотел болеть.

Собственно говоря, мне незачем было идти смотреть наше бывшее обиталище. К чему? Не нужно мне больше никаких воспоминаний. Но старая графиня наверняка узнает, что я там не был, и огорчится. И надо все-таки еще раз ее навестить. Я же ей обещал.

Итак, выпив несколько чашек черного кофе, я вышел на улицу.