"Из собрания детективов «Радуги». Том 2" - читать интересную книгу автора (Корсари Вилли, Фруттеро Карло, Лучентини...)

I

В конце моего первого учебного года в Утрехте я получил письмо от отца. Он справлялся, каковы мои планы на каникулы. Я написал ему, что мы с одним приятелем по университету собираемся на мотороллерах в Нормандию. Тогда он предложил по пути заехать к ним и погостить несколько дней. Мне это не очень улыбалось, но отказываться было неудобно. Да и приятель мой сразу загорелся: он совсем не знал Парижа, к тому же, думаю, ему было интересно пожить в доме такого известного человека, как мой отец, важной фигуры на шахматной доске международной политики, чье имя в последние годы не сходит с газетных полос.

Но из задуманного нами путешествия ничего не вышло. Как раз перед началом каникул мой приятель попал в аварию, все обошлось благополучно, но ездить на мотороллере пока что было нельзя, тем более пускаться в путешествие. Так что я оседлал свой мотороллер и в одиночку отправился в Париж.

Когда я прибыл домой, Вивьер, секретарь отца, вручил мне письмо и на словах передал, что накануне вечером отцу пришлось вылететь в Нью-Йорк на какую-то важную конференцию. Его жена, как обычно, его сопровождала. В конверт был вложен чек. «Маленький подарок на каникулы», — писал отец. Он выражал надежду, что уж на обратном-то пути мы с приятелем непременно побудем у них несколько дней. Сам он рассчитывал вернуться не позже чем через неделю. Королевский дар и лаконичная приписка — это очень характерно для отца и наших с ним взаимоотношений.

Я позвонил Луиджи, но никто не ответил. Ну ясно, он с родителями и сестрами отправился в Рим.

И вдруг мне пришло в голову, что я тоже могу поехать в Рим. Это же прекрасная возможность осуществить давно лелеемое желание, говорил я себе. И отец не будет сердиться и расстраиваться. Ведь ему вовсе не обязательно об этом знать. А на обратном пути я заеду в Нормандию, так что при случае смогу что-нибудь о ней рассказать.

Я убеждал себя, что хочу поехать в Рим исключительно ради того, чтобы воскресить давно забытые воспоминания; возможно, они будут грустными, но все же мне будет приятно. И я сумел себя в этом уверить — дело в том, что за последние два года эта мысль стала для меня определенной формой самообмана и служила мне защитой от мыслей и предположений, которые я сам сотни раз называл безумными и постыдными, но к которым упрямо возвращался снова и снова.

Итак, мне удалось обмануть себя, и на следующий же день рано утром я на своем мотороллере отправился в Рим, внушив себе, что у меня нет для этого других причин, кроме несколько сентиментального желания вновь увидеть места, знакомые с ранних детских лет.

Я постарался пробудить в себе настроение приятного ожидания, однако не сумел его сохранить, и оно покинуло меня, как только я прибыл в Рим. Пришлось сознаться себе, что это была не единственная причина моего стремления попасть сюда. Но, честно говоря, я изо всех сил цеплялся за глупую надежду, что воспоминания, которые мне, быть может, удастся здесь воскресить, навсегда освободят меня от дурацких и даже постыдных предположений, упрямо копошившихся где-то глубоко внутри, точно ядовитые змеи, которые вновь и вновь поднимают свои злобные головки, отвратительные и угрожающие.

Еще в пути я прикинул, что у меня есть две возможности узнать, где находится дом, в котором я родился: через графа Ломбарди или через отца моего школьного товарища Луиджи. Граф Ломбарди наверняка знает адрес: он старый друг отца и в прежние времена, когда мои родители жили в Риме, часто бывал у них. А отец Луиджи в это же самое время был там корреспондентом одной французской газеты. У него, несомненно, сохранились связи, и он сможет узнать нужный адрес у кого-нибудь из посольства. Но в доме Луиджиного дедушки телефон тоже не отвечал. Все понятно: они уехали в этот свой домик в горах, о котором Луиджи так часто мне рассказывал. Себе-то я мог признаться, что был не только разочарован — с Луиджи я, конечно, с удовольствием повидался бы, — но и испытал известное облегчение.

Звонить графу Ломбарди я не стал. Убедил себя, что его тоже наверняка нет в городе. Обычно все, кто может себе это позволить, с наступлением летней жары покидают Рим.

Однако всякому самообману есть предел, когда-то человеку приходится встретиться с действительностью лицом к лицу. Так случилось и со мной. И все же в течение трех дней я продолжал принятую игру: бродил по Риму, легкомысленно полагая, что сразу же узнаю дом, в котором родился, хотя, когда мы его покинули, мне было всего четыре года. В памяти сохранилось лишь, что дом был большой, с внутренним двориком, где находился старый колодец. (Не слишком обнадеживающие приметы для такого города, как Рим, где сколько угодно больших домов со внутренними двориками.)

А на самом-то деле я страшился найти дом своего детства и понял это окончательно, когда увидел тот сон.

Он приснился мне на третий день моего пребывания в Риме. В тот день я благоразумно последовал общему примеру и в самые жаркие часы остался в гостинице, соблюдая сиесту. Да я и не мог бы иначе. Я был совершенно без сил, голова разламывалась. Так что я принял порошок и пошел к себе в номер. Закрытые ставни не пропускали солнечных лучей, я лег нагишом на кровать, укрылся простыней и почти тотчас уснул.

Вот тут и приснился мне страшный сон.

В детстве меня часто мучили кошмары. Мои крики будили весь дом, и сам я долго еще после этого не мог успокоиться и заснуть. Что мне тогда снилось, я не знаю.

Но так было давно. К восьми годам все прошло. Позже мне часто снились сны, особенно в последние годы, но это не были кошмары. Наоборот, они были полны неясного блаженства, как я не без смущения припоминал утром, догадываясь, что причиной были томления пробуждающейся плоти.

На этот же раз мне приснился по-настоящему страшный сон.

Я до сих пор помню его во всех подробностях. Начался он вполне спокойно и даже приятно, хотя с самого начала во мне зашевелился какой-то безотчетный страх. Причем никакой связи между событиями, происходившими во сне, и этим все растущим страхом, казалось, не было.

Сначала я услышал голос, который как будто принадлежал моему отцу, но звучал он как-то непривычно, словно гулко отдаваясь в пустом помещении. Голос поздравил меня с успешно сданным экзаменом и сказал: «Молодец, отлично справился. Сделал еще один шаг вперед».

Первую фразу отец действительно произнес, когда я сдал свои первые экзамены. Но не вторую. А именно вторая необъяснимым образом напугала меня.

Потом я очутился в таможне, точно как незадолго до того было наяву. Я гадал, придется ли мне открывать чемодан, и очень этого боялся, словно там была спрятана контрабанда. И с каким же облегчением я вздохнул, когда чиновник, как было и наяву, поставил на чемодан крестик и отошел. Но в чемодане-то не было решительно ничего запретного, из-за чего мне следовало бы бояться таможенника.

Потом я вдруг оказался на площади Венеции. Я сразу же узнал ее, потому что в своих блужданиях по городу то и дело возвращался сюда. И точно так же, как было наяву, я медлил, прежде чем пересечь дорогу наперерез потокам машин, которые неслись по площади во всех направлениях. И вдруг на противоположном тротуаре я увидел Луиджи. Он помахал мне, перебежал — нет, перелетел — через площадь, обнял меня и сказал: «Я провожу тебя в ваш дом».

Бесшумно и быстро, как бывает только во сне, мы неслись по улицам и переулкам, забитым машинами и пешеходами и полным непрерывного гула. Но я все-таки прекрасно слышал, как Луиджи рассказывал мне о фильме, который он недавно видел. Речь шла о шантаже, и он несколько раз так громко выкрикнул это слово, что я даже разозлился. Зачем всем прохожим слышать наш разговор? Потом мы поднялись по крутой каменной лестнице к портику старого палаццо, и страх охватил меня с новой силой. Луиджи отворил дверь и сказал: «Войди!» Он улыбался мне открытой мальчишеской улыбкой, которую я так хорошо знал, но во сне его улыбка показалась мне зловещей, точно ухмылка предателя. У меня вдруг возникла твердая убежденность, что мой старый школьный приятель — злодей, который хочет заманить меня в ловушку. Не зря я боялся. Он впихнул меня куда-то внутрь, и я слышал, как он запер за мной дверь, чтобы я не мог уйти.

Одинокий и покинутый, стоял я в зале, таком огромном, что сам я будто съежился до размеров карлика. Чтобы посмотреть через стол, мне пришлось высоко запрокинуть голову. Возле широко распахнутой двери высились гигантские золоченые канделябры, толстые, как колонны. Потолок был высокий, как небесный свод, и по нему парили разноцветные ангелочки с гирляндами цветов в руках. Все в зале: мебель, картины — было прекрасно, но почему-то внушало мне неизъяснимый страх. Мне хотелось убежать. Но дверь позади меня была заперта, а большие резные двери в другом конце зала казались недостижимо далеко.

Потом я заметил возле одного канделябра полускрытую в тени фигуру, неясную, как призрак. Но я отчетливо видел, что лицо у нее завязано платком, и тут мой страх превратился в панику. Не знаю, чего я страшился больше — того ли, что платок скрывает от меня лицо этого человека или что платок вдруг упадет и лицо откроется. Я вдруг понял, что все это время знал, какая опасность меня подстерегает: человеческая фигура без лица. Тут за окнами будто разразилась гроза. Ударил гром, в кронах деревьев сильно зашумел ветер, стало темно, и в сумерках я увидел, что фигура движется ко мне, белая, молчаливая, угрожающая. Я хотел бежать, но ноги будто приросли к полу. Фигура придвинулась совсем близко. Я увидел, что это мраморная статуя. И вдруг она стала падать на меня. Я пытался оттолкнуть ее, но она упала прямо на меня, и вот я лежу на полу, а тяжелый как свинец и холодный как лед груз, который вот-вот раздавит меня, уже не статуя, а труп женщины. Кто-то пронзительно кричит, кричит, кричит, кричит. Бесконечно. Может, это кричал я сам? Но в моем сне, похоже, голос был женский.

Я проснулся как от толчка, распростертый на кровати, руки все еще вытянуты вперед, словно отталкивают что-то. Я задыхался, по лицу бежал пот, сердце колотилось, как колотит в дверь темницы узник, тщетно пытаясь вырваться на волю.

Не скоро я окончательно пришел в себя и понял: это всего лишь сон, кошмар. Мне пришлось произнести это несколько раз, как бывало в детстве, когда я бездумно повторял за взрослыми: «Это же просто сон, ты у себя в комнатке, и все в порядке, смотри, ничего страшного нет, все это была неправда…»

Я вглядывался в сумрак комнаты, ища спасения в стандартной обстановке гостиничного номера. Сквозь щелочку в ставнях пробивался солнечный луч и ровный гул уличного движения, хотя моя комната выходила во двор. Узкая полоска света и уличный шум оказали благотворное действие. Я воспринял их как дружеский привет от привычного мира реальности, не имевшего ничего общего с чудовищным миром моего сна. Схватив с ночного столика пачку сигарет, я закурил. Руки дрожали. Я курил, глубоко затягиваясь, и понемногу успокоился. Мне вспомнился мальчик в английском интернате, которого тоже мучили кошмары. Врач посоветовал ему держать возле кровати бумагу и ручку и, как только проснется, по возможности точнее записывать свои сны. Потом они вместе старались определить, откуда мог возникнуть такой сон. Мальчик рассказывал, какими пустяками — чем-то увиденным, услышанным или прочитанным — были иной раз вызваны запутанные, жуткие образы его кошмаров. Просто смех! Эти разборы подействовали благотворно, и спустя какое-то время он окончательно избавился от страшных снов.

Я тоже попробовал разобраться, чем мог быть вызван мой сон. В том, что мне приснился Луиджи, нет ничего странного. Я дважды пытался с ним встретиться, и в этом году мы довольно регулярно переписывались. Но почему в моем сне он обернулся предателем, заманившим меня в ловушку? Бедный Луиджи, он и мухи не обидит, а уж меня и подавно. А этот зал? Не припомню, чтобы я когда-нибудь видел такой. Разве что на фотографии или в кино… Такие вещи в памяти не задерживаются. А статуя… О, вспомнил! Накануне я забрел в патио старого палаццо посмотреть на статую молодой женщины, почти не пострадавшую при раскопках. Это и была статуя из моего сна. Но почему она превратилась в женский труп? Я не был таким ярым поклонником детективных романов и фильмов, как Луиджи, но кое-что все же читал и смотрел. Конечно, это была просто-напросто сцена из какого-то фильма ужасов.

На моих часах было около четырех. Удивительно, но голова у меня совсем прошла, только дышать было трудно, словно тяжкий холодный груз все еще давил мне на грудь. Я встал, умылся, оделся и поспешил вон из гостиницы. Самая страшная жара спала, да и в любом случае на улице, на воздухе, было лучше, чем здесь, где страх из моего кошмара, казалось, подстерегал меня, как затаившийся зверь.

Я разыскал маленькое кафе, где сидел накануне. Здесь, на увитой зеленью тенистой террасе, было тихо и прохладно. Я заказал холодного как лед кампари, залпом осушил стакан и заказал второй. Крадучись вошел кот. Один из тех жалких, облезлых одров, что сотнями шныряют по Риму. Я вынул из кармана остатки колбасных обрезков, купленных утром, чтобы покормить кошачью орду среди развалин. Забавно было видеть, как несчастное животное, жадно сожрав кусок колбасы, сидит и умывается, точно избалованная домашняя кошечка. Когда кельнер пришел со вторым стаканом кампари, кот шмыгнул в переулок. Я осушил и второй стакан, правда несколько медленнее, и закурил сигарету. Теперь я чувствовал себя в состоянии трезво проанализировать свой сон. Итак, я наконец, как и должно было случиться, столкнулся с действительностью, которой так долго старался избегать. И все стало на свое место. Во-первых, поздравление и та фраза: «Сделал еще один шаг вперед». Отец никогда этих слов не произносил. Это я так думал про себя, сам того не сознавая. Потому что я впрямь сделал такой шаг, отправившись в Рим. Чемодан, который я боялся раскрыть перед таможенником, — это то, что я украдкой привез с собой, то, на что сам не осмеливался взглянуть хоть одним глазком, — мои потаенные страшные подозрения. А Луиджи я боялся из-за того, что он хотел показать мне дом, в котором я родился. Вот почему он превратился в моего врага: ведь я — теперь я мог себе в этом признаться — боялся увидеть тот дом. Да, больше я не мог прятаться от действительности. Казалось, какой-то голос внутри меня, который не в силах был больше молчать, говорил: «Ты только ломал комедию, притворяясь, будто ищешь свой родной дом, ты же прекрасно знаешь, что самому тебе его никогда не найти, а единственной возможностью получить помощь ты не воспользовался. Ты выискиваешь предлог не звонить графу Ломбарди».

Сидя за столиком кафе и уставившись взглядом куда-то поверх площади, я видел, как тщательно возведенный карточный домик самообмана рассыпается в прах. Теперь я не мог помешать себе думать над ужасным концом моего сна. Мои мысли были как враги, которые уже давно меня преследовали, а во время моих блужданий по Риму подобрались совсем близко и теперь, в страшном сне, настигли меня, безоружного, застали врасплох и взяли в плен.

Но нет, я все же пытался защититься. В голове у меня шел странный спор между двумя враждующими голосами:

— Почему ты стараешься подавить свои подозрения? Ты ведь прекрасно знаешь, что именно они привели тебя сюда.

— Нет, я приехал, чтобы встретиться с воспоминаниями детства.

— Не лги себе! Да, ты приехал в Рим, чтобы воскресить утраченные воспоминания, но они могут оказаться не столь уж приятными, поэтому ты предпочел бы их не воскрешать.

— Но я же позвонил дедушке Луиджи.

— А графу Ломбарди, который наверняка знает адрес, не позвонил.

— Но ему мои розыски могут показаться странными.

— Очередная увертка. Почему это ему покажется странным, если человек хочет увидеть дом, где он родился и где умерла его мать? Тебе так долго внушали, что ты должен избегать всяких мыслей о матери, что ты и сейчас чувствуешь себя виноватым оттого, что нарушил отцовский запрет.

— Но отец поступает так ради моего же благополучия. Если он поговорит с Ломбарди или Ломбарди ему напишет, что я в Риме, у отца будут все основания сердиться на меня. Ведь я его обманул.

— Ты его не обманывал. Твой отец ничуть не рассердился бы, если б узнал, что ты поехал не в Нормандию, а куда-то еще. Куда угодно, только не в Рим!

— Да ведь это из-за его чрезмерной заботливости, он боится, что для меня встреча с Римом будет слишком большим потрясением.

— Боится? Да, возможно, он боится. Но за кого? За тебя? Ты уверен? А почему Луиджи в твоем сне говорил о каком-то фильме? Ты же знаешь, что это был за фильм.

— Но разве не безумие забивать себе голову такими страшными вещами, и все из-за какого-то фильма?

— Из-за какого-то фильма? Что ж, тебе видней.

Казалось, голос издевается надо мной. Хотя на террасе было прохладно, меня снова бросило в пот. Я уговаривал себя, что не следует предаваться всяким опасным подозрениям. Я должен мыслить трезво и логично. Тогда я сумею доказать себе, что все эти домыслы, нагнавшие на меня такого страху, просто болезненные фантазии, вызванные превратно истолкованными словами, смутными впечатлениями, невинными происшествиями, искаженными моим воображением. Я говорил себе: «Возьми себя в руки, попробуй взвесить все объективно, начни с того времени, когда ты был маленьким мальчиком, который здесь родился и прожил первые четыре года своей жизни. Что ты можешь вспомнить об этих четырех годах? Довольно много — вплоть до определенного момента. Но бери только факты. Только то, в чем ты совершенно уверен».

И я стал мысленно нанизывать на ниточку все, что мог припомнить. Мой отец был в то время аккредитован при посольстве. Родители поселились в Риме за год до моего рождения. Отец тогда был еще молод. Я помню, как он весело смеялся, забавляясь со мной. Позже я видел его таким только на фотографиях. Того человека давно уже нет. После смерти моей матери он стал другим. Все тогда стало другим. А в моей памяти образовалась пустота, какая-то пропасть между тем, что было до ее смерти и после того. Первый отрезок моей жизни никак не согласуется с последующим. Когда-то я прочел пьесу об одном бедном мальчике: его усыпили, а проснувшись, он оказался принцем в роскошном замке. Так произошло и со мной. Я заснул четырехлетним малышом, у которого был отец, весело возившийся с ним, нежная мать, еще несколько человек, которых он любил. Заснул веселым и счастливым ребенком. А когда я проснулся, я стал всего на несколько недель старше, но у меня уже не было матери, и отец стал чужим, и радость и счастливое детство покинули наш дом, словно канув в бездну. Вот каковы были факты.

Я стал думать о матери, какой она сохранилась в моей памяти: красивая, белокурая, стройная и совсем еще юная. Такая она и на свадебной фотографии, которую я впервые увидел у бабушки, когда мы гостили у нее в Гааге. Мне было тогда шесть лет. В то время как я рассматривал снимок, мне вдруг пришло в голову, что после смерти матери я не видел в нашем доме ни одной ее фотографии. Раньше у нас был толстый альбом со множеством любительских карточек, и мы вместе с ней часто его рассматривали. У отца на письменном столе стояла ее большая фотография в серебряной рамке. Но это было у него в кабинете, куда меня одного не пускали, с тех пор как однажды я вытащил ящик и разбросал бумаги.

А еще в те времена в одной из гостиных висел живописный портрет матери. Иногда я затевал с ним игру: шел через гостиную и смотрел, как ее глаза следят за мной, я смеялся, и портрет смеялся. Я спросил у бабушки, нет ли у нее других фотографий моей матери. Она ответила, что где-то есть еще альбом, и обещала непременно найти. Но когда я спросил ее снова, она сказала, что альбом потерялся. Позже я уже не смел разговаривать с ней о матери. И с Аннамари тоже. Аннамари, бабушкина домоправительница, служила у них, еще когда мой отец был маленьким мальчиком. Иногда он в шутку называл ее своей второй мамой. Я знал: отец не хочет, чтобы я говорил или думал о своей матери, а я всегда был послушным ребенком.

Я сам себе укоризненно покачал головой. Нет, мне не следует опережать события. Так я никогда не наведу порядок в своих воспоминаниях. Нужно терпеливо следовать ходу времени и выстраивать все воспоминания в один ряд. Каждая малость может оказаться очень важной. Я должен подобрать все события, одно к одному, чтобы они сложились в единое целое, как осколки разбитого сосуда.

Слоняясь по Риму, я не раз спрашивал себя: как получилось, что он настолько знаком мне. Сначала я подумал, что такое чувство возникло у меня оттого, что Луиджи часто рассказывал мне о своем детстве. Но потом я вдруг ощутил, что этот город чем-то сродни мне самому. Здесь раскапывают обломки предметов, служивших людям в давно минувшие времена. Иногда эти обломки кажутся бессмысленными, но мастерство и терпение соединяют их друг с другом и возвращают им форму, которая когда-то была им присуща: вазы, храма, статуи… А главное, здесь воскресает прошлое, будь то призрачный остов Колизея, или спокойная красота Капитолия, или полный воспоминаний мир Форума.

Вместе с вещами, восставшими из праха, словно бы воскресает что-то и от людей, которые некогда держали эту вазу в своем доме. Которые гуляли и спорили на форуме или утоляли жажду крови в Колизее. Все это снова живет сейчас среди уличного движения, магазинов, кино, кафе. И эта статуя в патио вновь обрела собственное бытие, которое тем не менее органично сливается с окружающей повседневностью. А по вечерам, когда останки давно ушедших времен освещены лучами прожекторов, кажется мне, будто прошлое и настоящее сливаются в единую картину вечности и времени больше не существует.

Да, я был как этот город. Во мне тоже было многое погребено, и в руках у меня были обломки, не имеющие покуда никакого смысла, но, если я начну подгонять их друг к другу, они мало-помалу обретут форму, реальную, узнаваемую.

Но я-то не хотел узнавать реальность. Я был бы рад снова похоронить обломки и забыть о них. Мне не раз, особенно в последний год, казалось, что я в этом преуспел. Но под внешней оболочкой моей жизни — занятиями, общением с товарищами, пирушками и мимолетными увлечениями — что-то подспудно продолжало подбирать и складывать обломки, упорно и терпеливо. Потому так и получилось у меня с Римом: мы будто два человека, которые, едва встретившись, сразу обнаружили столько общего, что с первой же минуты возникло чувство, будто мы давным-давно знакомы.

Я встал. Несмотря на кошмарный сон, сиеста пошла мне на пользу. Усталости как не бывало. Мне захотелось подвигаться. К тому же на ходу думается лучше.

Я выискивал самые запруженные улицы. Оживление вокруг, деловитая будничность машин, автобусов, магазинов, полных народу кафе помогали и мне обрести спокойствие и деловитость, и способность рассуждать без лишних эмоций. Возможно, мой отец прав: я в самом деле слишком впечатлителен, слишком эмоционально реагирую на, по существу, самые будничные вещи. И прежде всего на запрещение говорить и думать о матери. Запрещенное таит в себе опасную притягательную силу, а самый запрет вызывает скрытое раздражение. Возможно, из-за этого молчаливого раздражения я и воспринимал все в искаженном виде. Крепко уцепившись за эту идею и продолжая шагать, я вернулся мыслями к маленькому мальчику, каким я был здесь, с твердым намерением больше не уклоняться в сторону, а держаться только фактов.