"Из собрания детективов «Радуги». Том 2" - читать интересную книгу автора (Корсари Вилли, Фруттеро Карло, Лучентини...)

V

Испугавшись собственного подозрения, я невидящим взором огляделся по сторонам. Одни черепки да обломки, как и в моих воспоминаниях. А сидел я, по-видимому, на саркофаге. Знаток сразу бы это определил, хотя бы и по обломку. Может, кто-нибудь, разбирающийся в том, что меня переполняло, психиатр например, сумел бы подобрать осколки моих воспоминаний, подогнать друг к другу и слепить из них вразумительное целое. А может, он выявил бы у меня тот или иной комплекс — Эдипов или еще какой-нибудь. Мне вдруг захотелось снова запихнуть свои мысли поглубже, где я их столько времени прятал. Но они не желали исчезать.

Всегда давай сдачи! Таков был главный девиз английского интерната, с помощью которого там делали из нас ловких, сильных парней. Знать бы еще, кому надо дать сдачи, тогда все было бы значительно проще.

Я встал и побрел дальше, поднялся по ступенькам, вышел на улицу. В своих изысканиях я должен действовать последовательно. Одно за другим извлекать из прошлого воспоминания и пристально их изучать. А затем тщательно подгонять друг к другу. Тогда, может быть, из них образуется целое, которое принесет мир моей душе.

Но как я ни старался, я не мог припомнить ничего особенного из моих интернатских лет, кроме того, что отец переселился в Париж. Меня же до конца учебного года оставили в Англии. Я занимался дополнительно французским языком, и в Париже, поступив в лицей, без особого труда догнал своих одноклассников.

С одной стороны, мне было жаль расставаться с интернатом. Я любил его и оставлял там добрых друзей, прежде всего закадычного друга Шона. В последние рождественские каникулы я гостил у Шона в Ирландии. И он у нас тоже гостил.

С нашим лондонским домом я простился без сожаления, но часто скучаю по вилле в Суррее, по моей лошади, по знакомым, которыми я там обзавелся, и по собаке лесничего, с которой так часто бродил по окрестности. Но, с другой стороны, перспектива жизни в Париже, какого-то совсем нового существования тоже весьма меня привлекала.

У моих родителей были здесь роскошные апартаменты, совсем не похожие на наш мрачный лондонский дом. Жизнь они вели прежнюю: гости, приемы, обеды. Отец теперь был занят еще более, чем раньше, если только это возможно. Отныне мне часто приходилось обедать с гостями, и отец не раз пытался вовлечь меня в разговоры о политике, которые они вели с Агнес. Я понимал, что он таким образом хочет постепенно приобщить меня к тайнам мира, где сам он блистал, и подготовить для деятельности, которой я для себя не жаждал. Нет уж!

Мальчишкой я не представлял для себя более блестящего будущего, чем «следовать по стопам отца», как я это торжественно называл. Я лелеял далеко идущие мечты о жизни, посвященной заботам о счастье человечества, о работе, которая будет способствовать установлению мира на земле и устранять бесправие, голод, нужду и невежество. Довольно скоро я трезвым и циничным взором пересмотрел свои тогдашние взгляды. Но прежде я идеализировал своего отца и его работу. Теперь, когда я порой размышляю о том, кем бы мне хотелось стать, одно я знаю твердо — только не человеком, который делает блестящую карьеру. Не хочу я водить дружбу с людьми только потому, что они могут быть полезны для моей карьеры, и, наоборот, отвергать тех, кто мне симпатичен, потому что это может повредить моей карьере. Не хочу принимать и посещать людей, давать приемы или ездить на обеды, когда мне приятнее спокойно посидеть дома с хорошей книжкой. А главное, я решительно не желаю жениться на честолюбивой женщине, которая будет меня подстегивать к великим свершениям. Девушка, о какой я иногда смутно мечтаю как о своей будущей жене, должна быть милой и нежной. Я хочу жить с ней, с нашими детьми и несколькими друзьями, которые мне приятны. Я хочу быть самим собой, а не неизвестным в маске.

По-моему, отец видел, как мало меня занимают разговоры о международной политике. Возможно, он был разочарован, трудно сказать: никогда ведь не знаешь, что происходит у него в душе. Но, если подумать, он-то про меня тоже ничего не знает. В известном смысле я так же замкнут, как он, и именно с ним.

Скитаясь по улицам Рима, я спрашивал себя, как выглядит моя авантюра с его точки зрения, и должен был признать, что сам себе в этой роли казался не особенно симпатичным. В чем, собственно, я мог упрекнуть отца? В том, что никогда не знаю, что он думает и что чувствует под своей маской? А сам я какой? Не с друзьями, допустим, а с ним и Агнес? Разве они знают, что происходит у меня в душе? Ведь я всегда вел себя как благовоспитанный и в общем довольно живой мальчик. А холодность, отчужденность, которую я так давно ощущаю между нами, — не исходит ли она скорее от меня, чем от него? Возможно, я несправедлив к ним, и прежде всего из-за своих дурацких выдумок?

Я смертельно устал и скверно себя чувствовал. Вспомнив вдруг, что почти ничего не ел, я решил поискать уютный ресторанчик. Я перешел Тибр и оказался прямо в Трастевере, где найти порядочный ресторан среди моря жалких закусочных — задача почти безнадежная.

Но я все же решил ее. На одной из маленьких площадей, которая сильно смахивала на декорацию к средневековой драме, я обнаружил вполне приличный ресторанчик. Я сел на террасе за кадкой с цветами. В этот час здесь было довольно тихо. Заметив, что я понимаю итальянский, кельнер вступил со мной в разговор, и мне было очень приятно хоть с кем-нибудь поболтать. Все же не так одиноко.

Еда была хорошая, я выпил стакан вина, потом попросил чашечку кофе и закурил сигарету.

Отец в свое время был очень доволен тем, что я не курю. Он считал это особой заслугой спорта: чтобы чего-то добиться, надо бросить пить и курить.

Пью я мало. Самое большее иногда аперитив или стакан вина. А курить я начал в Париже. В тот вечер я очень нервничал, Луиджи заметил мое состояние и спросил, что со мной; это было вскоре после нашего возвращения из отпуска на юге Франции. Но я не мог объяснить ему, в чем дело, и пробормотал что-то насчет уроков. Луиджи поднял меня на смех.

— С твоими-то способностями! — воскликнул он. — Да ты случайно не влюбился ли?

Вот тут он и посоветовал мне закурить.

— Отличное средство против нервов.

Я заметил, что сигарета и правда оказала на меня благотворное действие, и стал покуривать. Теперь я курю довольно много. Впрочем, теперь мне нет надобности и блистать в спорте.

В моем ресторанчике заиграло радио, к счастью негромко. Маленькая площадь казалась оазисом покоя среди улиц, переполненных людьми, машинами и автобусами.

Я постарался вновь поймать ниточку своих воспоминаний. В Париже в первое время тоже ничего особенного не происходило. Пока не возник вопрос о Луиджи.

Я мог дружить с кем хотел. Отец никогда не вмешивался. Если я приглашал приятеля погостить на каникулы, он никогда не спрашивал ни о его семье, ни о социальном положении. Он не был снобом, напротив: ни с кем не держался он более естественно и приветливо, чем с нижестоящими. В Суррее я не раз слышал, как он разговаривает с нашим дворецким, с лесничим, с садовником. Гораздо более просто и открыто, чем когда-либо с людьми своего круга. Куда-то исчезала маска, и улыбка становилась теплой и сердечной. Именно поэтому я был так поражен, когда он ополчился против того человечка…

Но не будем опережать события. Итак, что касается моих отношений с друзьями, то отец предоставлял мне полную свободу. Пока я не сблизился с Луиджи. Мы учились в одном классе, хотя он на год старше меня и с восьми лет жил в Париже. Насчет учебы он был довольно ленив, и если мы оба перешли в следующий класс, то исключительно благодаря тому, что я неделями, вечер за вечером, занимался вместе с ним. Стоило немалого труда заставить его сосредоточиться на занятиях. Его мысли поминутно сбивались на вещи, которые увлекали его гораздо больше: кино, детективы и девушек. В последнем вопросе он значительно обогнал меня. Он постоянно спешил на свидания, и, если верить ему, дело не всегда ограничивалось платоническими ухаживаниями. Голова у него была набита пикантными анекдотами, и он высмеивал меня за то, что я не проявлял к ним большого интереса. При всем при том между нами было много общего, и это сразу же привязало нас друг к другу.

Начать с того, что он тоже родился в Риме. Его отец-француз был там корреспондентом какой-то газеты. Мать его — итальянка. И она, и две ее дочери, и Луиджи только и мечтают снова переехать в Рим. У дедушки Луиджи там дело, и он охотно принял бы в него зятя, так как своего сына у него нет. Каждое лето, когда они едут отдыхать в Рим и оттуда вместе с дедушкой в горы, где у него летний домик, дедушка его уговаривает. И каждый раз отец Луиджи обещает в самом скором времени принять решение. Но ничего из этого не выходит. Он журналист до мозга костей и никакого иного занятия для себя не мыслит. Он с удовольствием переехал бы на жительство в Рим, но только в качестве корреспондента или, во всяком случае, на таких условиях, чтобы он мог своим пером обеспечивать семью. Вопрос о Риме — причина бурных сцен, разыгрывающихся у них в доме с поистине итальянским пылом. Сражение идет между двумя неравными партиями: с одной стороны папа, с другой — жена, сын и две дочери. Каждая такая схватка кончается слезами, объятиями и празднеством примирения. Дети, все трое, похожи на мать — и внешне, и по характеру. Их итальянский темперамент вызывает просто домашние извержения Везувия. Между собой они тоже воюют. Глава семейства в подобных случаях благоразумно занимает нейтральную позицию. Я вынужден следовать его примеру, потому что это семейство нисколько не стесняется затевать скандалы в присутствии посторонних. Если не знать их хорошенько и застать во время ссоры, можно подумать, что их сжигает взаимная ненависть. На самом же деле они друг друга обожают. Луиджи огрызается, когда мать нянчится с ним как с маленьким ребенком — так он это называет, — то есть выговаривает ему за поздние возвращения, сигареты, свидания, а его старшие сестры ругаются с ней, потому что им попадает за то, что они сильно красятся, или за их дружков, но все это никак не отражается на их подлинно итальянском благоговении перед матерью. Луиджи постоянно цапается с сестрами, но попробовал бы кто-нибудь к ним пристать — убьет.

Мать может метать громы и молнии — но с утра до вечера хлопочет над своими домочадцами, точно наседка над цыплятами. Они дружно обрушиваются на главу семьи за то, что он никак не может принять решение относительно предложения тестя, но когда он однажды прихворнул — вульгарный грипп, — они вообразили, что отец лежит на смертном одре. Луиджи, нисколько не стесняясь, заливался горючими слезами над математическими задачками, которые я пытался ему растолковать, а когда драгоценный папочка выздоровел, это событие было торжественно отпраздновано.

Я любил бывать у них. Именно там я осознал, что, с тех самых пор как умерла моя мать, я был лишен тепла настоящего домашнего очага.

Мы с Луиджи дружили уже несколько месяцев, но отец и Агнес его не знали. Он приходил ко мне, только если нам надо было заниматься, и сидели мы в моей комнате. У него дома заниматься было невозможно. Не из-за одной только лени Луиджи трудно было успевать в школе. Кроме его громогласной семейки, у них в доме постоянно толпился народ: одни уходили, другие приходили. Всё друзья. О визитах вежливости здесь никогда и разговора не было. Тот, кто попадал к ним, сразу же становился как бы членом семьи. Никто не притворялся лучшим, чем есть, никто не пытался скрыть, что семья с трудом сводит концы с концами, особенно в те месяцы, когда много праздников.

Надо было приехать графу Ломбарди, чтобы отец обратил внимание на мою дружбу с Луиджи.