Ягодный дождь

Воденников Дмитрий Борисович родился в 1968 году. Закончил Московский Государственный педагогический институт. Автор трех книг стихов, лауреат сетевого литературного конкурса “Улов” (2001). В течение длительного времени работает на “Радио России”, автор передачи “Своя колокольня”, посвященной современной литературе. Живет в Москве.

Так вот во что створожилась любовь

Так вот во что — створожилась любовь:

сначала ела, пела, говорила,

потом, как рыба снулая, застыла,

а раньше — как животное рвалось.

А кто-нибудь — проснется поутру,

как яблоня — в неистовом цветенье,

с одним сплошным, цветным стихотвореньем,

с огромным стихтворением — во рту.

И мы — проснемся, на чужих руках,

и быть желанными друг другу поклянемся,

и — как влюбленные — в последний раз упремся —

цветочным ржаньем — в собственных гробах.

И я — проснусь, я все ж таки проснусь,

цветным чудовищем, конем твоим железным,

и даже там, где рваться бесполезно,

я все равно — в который раз — рванусь.

Как все, как все — неоспоримой кровью,

как все — своих не зная берегов,

сырой землею и земной любовью,

как яблоня — набитый до краев.

* *

*

За нестерпимый блеск чужого бытия,

за кость мою, не ставшую сиренью,

из силы — славы —

слабости — забвенья,

за вас за всех — я голосую: за.

Так пусть же будет жизнь благословенна:

как свежемытая рубашка — на ветру,

как эта девочка — которая нетленна,

как эти мальчики, которые — в цвету.

Когда мы все — как школьники вставали

в восторге, в дружбе, в бешенстве, в любви,

мы тоже ничего не обещали

и тоже дали больше, чем могли.

Из всех смертей, от всех земных насилий,

двумя подошвами, сведенными в одну,

мы были — этим бешенством, мы — были

сырой сиренью, прыгнувшей — в весну.

О, знал бы я, как жизнь самозабвенно

всей свежевымытой рубашкой на плацу,

всей этой веткой — с переполненной сиренью,

меня — за все это — ударит по лицу.

Но я хочу, я требую — чтоб следом

за мной, наевшимся, мной, благодарным, — шли,

вы, сделавшие нас — своей победой,

вы — даже не хлебнувшие — земли.

Из всех смертей, от всех земных насилий,

двумя подошвами, цветущими во тьму,

одним неопытным, одним мужским усильем

вы тоже, тоже — прыгнете — в весну.

И пусть тогда — как все, нарядным тленом

я стану сам — в сиреневом ряду,

но эта девочка останется — нетленна,

а эти мальчики — живыми — и в цвету.

* *

*

Эти ягоды слаще, чем все поцелуи твои,

и твои, и твои, и твои.

Ну и хватит об этом,

Дай мне ягоду эту — в твоей и моей крови.

Слаще ягоды этой — поганой — на свете нету.

Я с детства сладок был настолько, что меня

от самого себя, как от вина, тошнило,

а это — просто бог кусал меня,

а это — просто жизнь со мной дружила.

Уже — всей сладостью, всей горечью — тогда

я понимал, что я никем не буду,

а этой мелочью, снимаемой с куста,

а этой формой самого куста,

а этой ягодой блаженной — буду, буду.

Цветочным грузом — в чьих-нибудь руках,

отягощенный нежностью и силой,

я утром просыпался в синяках,

но это бог — жевал меня впотьмах,

но это просто — жизнь меня любила.

Так — в лихорадках каждого куста,

обсыпанного розоватой сыпью,

я узнавал и вспоминал себя:

ты — заразил меня, ты — наказал меня,

ты — этой мелочью бессмысленной — рассыпал.

Я знаю, что я временно живу,

но ради этих — белых, синих, алых,

так мало давших сердцу и уму, —

о нет, пожалуйста, не начинай сначала.

Пусть эта книга, пусть — она — стоит,

вся в горьких ягодах, вся в вмятинах уродства,

смотри, смотри — она сейчас прольется

прощальным ливнем ягод и обид.

О, дай же мне — таким же светлым днем

всей этой сладостью и горечью напиться,

стать этой гущей ягод — а потом

перевалиться на твою страницу

цветочным ливнем, ягодным дождем.

И больше — никогда — не повторится.

Нигде — ни с кем — никак — не повторится,

ни там, ни здесь,

ни дальше — ни потом.

Прощаясь — грубо, длительно, с любовью

Ну что — опять?

(в последний раз?) — цветком горячим в мыле,

как лошадь загнанная, вздрагивать во сне? —

да все всё поняли уже, всё — уяснили,

а ты — всё о себе да о себе.

Будь — навсегда — цветком горячим в мыле,

будь — этой лошадью, запрыгнувшей в себя,

тогда своей рукой,

своей ладонью сильной

мне легче будет вытянуть — тебя.

Да, сладко жить, да, страшно жить, да, трудно,

но ты зажмуришься:

в прощальной синеве

сирень и яблоня, обнявшиеся крупно,

как я, заступятся за младшего — в тебе.

И родина придет с тобой прощаться,

цветочным запахом нахлынув на тебя.

Я столько раз не мог с земли подняться,

что, разумеется, она уже — моя.

Я говорю — а мне никто не верит,

так сколько — остается —

нам вдвоем

еще стоять — в моем — тупом сиротстве,

в благоуханном одиночестве — твоем?

Прощаясь — грубо, с нежностью, с любовью,

я не унижу, Господи, Тебя

ни этим “всё”, ни этим “нет — довольно”.

Я — тот цветок, которому не больно.

Я — эта лошадь, Господи, Твоя.

Я обязательно оставлю все, как было,

чтобы Тебе — в конце — на склоне дня —

Тебе — твоей рукой,

твоей ладонью — мыльной —

сподручней было бы вытягивать — меня.

И очень может быть —

не письменным и устным —

но, может быть, ты вытянешь меня

совсем другим — не ярким и не вкусным,

и все поверят мне, и все — простят меня.

А может быть (при всем моем желанье),

всем корнем — зацепившийся опять —

я захлебнусь — своим прощальным ржаньем,

я тоже — не умею — умирать.

Но в этот краткий миг,

за этот взрыв минутный

(так одинок, что некому отдать

все прозвища, названья, клички, буквы) —

я все скажу, что я хотел сказать.

Спасибо, Господи, за яблоню — уверен:

из всех стихотворений и людей

(ну, за единственным, пожалуй, исключеньем) —

меня никто не прижимал сильней.

Зато — с другим рывком,

в блаженном издыханье,

все потеряв, что можно потерять:

пол, имя, возраст, родину, сознанье, —

я все — забыл, что я хотел сказать.

И мне не нужно знать

(но за какие муки,

но за какие силы и слова!) —

откуда — этот свет, летящий прямо в руки,

весь этот свет — летящий прямо в руки,

вся эта яблоня, вся эта — синева...