Ранний огонь

Попов Сергей Викторович родился в 1962 году. Окончил Воронежский медицинский институт и Литературный институт им. А. М. Горького. Автор пяти стихотворных сборников. Живет в Воронеже. В “Новом мире” печатается впервые.

*       *

*

Что чайки чумные кричали

сквозь остервенелый прибой

двоим на бетонном причале,

готовым к расплате любой?

О чем исступленно просили

над кромкой воды и земли

заведомо бывших не в силе

увидеть что-либо вдали?

А может быть, предупреждали

о том, что в начале зимы

разводы увиденной дали

едва ли спасительней тьмы.

*       *

*

риторический свет стекленеет в ноябрьском пике

знают тусклое дело спираль и прямая вода

ночь равна дигиталису на костяном языке

никогда как говаривал кто-то нельзя говорить никогда

пар словарный недолго цветет над безлюдным мостом

шар товарный в размывах на небе желтеет пустом

на ходу холостом шутит время и тешит звезда

заедает пропеллер летучего братства с быльем

забегает вперед приворотного зелья тщета

как балдели вповал как повально галдели нальем

не успеешь хлебнуть а на донышке нет ни черта

изгибаются цоколи в поздних лекалах сырых

криворукие ветры строения жалят поддых

в геометрию млечного сна забирается их колгота

так пойдем через раз забывая какой поворот

пропедевтику тьмы как таблетку катая во рту

от потухших домов от чернильного скарба и от

отставного безумья хмелея на влажном ветру

сплошь в подземное эхо здесь перетекают шаги

славы нет волоокому богу твердить помоги

отсыревших дерев примеряя слепую кору

Выставка

А. К.

Над коллекцией лафитничков, бутылей, штофов

сплошь с тиснением, гербами да вензелями

снова вспыхивает и гаснет досужий шепот,

воображенье публики походя воспаляя.

Это было в какие-то времена не наши —

переклички пробок, причуды пены, лихие спичи.

В нос швырялись карты, опрастывались патронташи,

и над секундантами крики носились птичьи.

Или народник, балуясь монополькой,

кровь из носа требовал земского пересмотра,

отражался в склянке, выпуклой и неполной,

в меблированных яро встречая утро.

А еще вариант — школяры и прочие раздолбаи,

листьями выпускными завешанные в июне,

из горла коллекционное родительское хлебали,

в обобществленную емкость пуская слюни.

Что за глупые стеклодувы вывели эти виды

на боках и гранях нестойкого матерьяла?

Разлетались в осколки замыслы, вдребезги шли обиды —

и смертей, и славы вновь становилось мало.

И по новой выходит тянуть чумовой напиток,

наблюдать, как свет расслаивается сквозь стенки,

и впивать той радуги вневременной избыток,

забывая тона столетий и собственных лет оттенки.

Сквозь грипп

Как ни странно, точно помню номер дома

на железном покореженном квадрате

в слепом полукруглом переулке,

густую крупу за двойными стеклами,

теснину крыш с разноростными антеннами,

довоенный комод, а высоко над ним

“Охотников на снегу” в потемневшей раме

и мягкие брейгелевские сумерки

по углам аккуратно прибранной комнаты.

После уроков

я заносил ампулы с чем-то обезболивающим,

а она усаживала и почему-то заводила разговор

о том, как много лет назад

пролетела с экзаменами на геофак,

как у нее посреди квартиры

долго-долго стоял огромный глобус

и косматый домашний кот

вдумчиво вращал его лапами, не выпуская когтей.

Дым от импортного латуннобаночного чая

поднимался до гуляк на коньках

в заснеженном фламандском городке,

а она с одышкой отходила от стола к окну

и внимательно глядела наружу.

Она хорошо держалась, когда узнала диагноз,

лишь однажды случилась банальная короткая истерика,

телефон от шального удара напрочь перестал работать,

и никто дозвониться ей уже не мог.

Наверное, именно потому

так неиссякаемо сыпались пытливые вопросы

о сомнительных успехах в учебе

(будто в краснокрылых дневниковых цифрах

зашифровано что-то безумно важное)

на садовую голову сына дальних родственников

в столбняке от непомерной крепости байхового,

обормота, мечтавшего поскорее улизнуть,

но незаметно застрявшего дожидаться

первого раннего огня в заиндевелых окнах

вокруг веселого дальнего катка.

*       *

*

За плесень в твоем подземелье,

За зелень совиных очей

Пригубим крепленое зелье

В одну из апрельских ночей.

На стеклах, залепленных сажей,

В окне под косым потолком

Проступят детали пейзажей,

С которыми с детства знаком.

Которые праздника ради

Явились без спроса извне

На угольном влажном квадрате,

На влажной угольной стене.

По праву заветной шкатулки,

Где тлеют страницы письма,

Разводы сырой штукатурки

Молчанием сводят с ума.

И все ж объяснимы едва ли

Дыханьем добра или зла

Размытые тени в подвале

И сладость печного тепла.

И приступ предутренней дрожи,

И вешняя тьма площадей

Сквозят непреложней и строже

В надменной улыбке твоей,

Чем оклики прежней стихии,

Чем омуты будущей мглы,

Где мечутся ветры тугие

В предчувствии свежей золы,

Где эхо по городу множит

Их ропот над черным окном...

И наше всесилье, быть может,

Таится в презренье одном.

*       *

*

Когда мужик в дырявой майке

Сидит над рюмкой втихаря,

Кроваво расцветают маки

Настенного календаря.

И зачинают петь сирены

Из-за незапертой двери.

И птицы супятся, свирепы,

Подозревая, что внутри

насторожившегося дома

послушно пенье аонид

тому, чье слово, как солома,

похмельным пламенем горит.

Но то — зов пагубы и сласти

и не музыка зыбких сфер.

Смурное сердце рвет на части

какой-нибудь пустой пример.

Мол, жил-был мальчик во предместье

с бумажным временем на “ты”

и все писал “умри — воскресни”,

пока не кончились листы.