Не остыв от плача

Поздняев Михаил Константинович родился в 1953 году в Москве. Поэт, эссеист. Автор книги стихотворений “Белый тополь” (1984) и многочисленных публикаций в периодике. Живет в Москве.

Стансы миллениуму

Умирает Пушкин, шофер такси,

человек бездетный и холостой.

Неказист собой, неширок в кости,

удирает в Ясную граф Толстой.

Улетает в Штаты на ПМЖ

господин Хрущев, член ВКП(б).

Царь Давид, как заяц, бежит по меже,

панихиду поет самому себе.

Неужели вот это и есть итог?

Треск петард, шампанское из горлба,

и с размаху оземь “Корнет”, “Исток”,

все дворы в осколках, как зеркала.

Что в них утром будет отражено:

Божий лик? упившиеся козлы?

Все равно: сегодня — разрешено

всё-всё-всё, разрублены все узлы.

Я перед глазами, как пациент

у врача глазного, машу рукой:

в полдень выступал один президент,

в полночь выступает совсем другой.

Истекает время, Троянский конь,

фаршем человеческим, скрытым в нем.

Зажигай скорей бенгальский огонь

и давай не чокаясь помянем.

Всё-всё-всё закончено, все-все-все

с Винни-Пухом, храбрым своим вождем,

в чистом поле скрылись, в густом овсе,

только мы с тобою чего-то ждем,

будто завтра сможем переиграть

партию ф-но и по новой спеть;

может быть... откуда нам точно знать...

Но как в самый первый раз — не успеть.

Все равно — по клавишам: блям-блям-блям,

и во всю головушку: ай-люли...

Ты не плачь, любимая, по нулям

счет в игре, которую мы вели.

Время, не имеющее цены,

в три нуля, три дырочки утекло.

За окном шампанское пьют пацаны.

Под ногами звонко хрустит стекло.

Стансы бессоннице

I

Нерасторжимо дольнее с горним:

оба единым кормятся корнем,

алчут на пару, в обнимку не спят;

сердце разбито — и трещина эта

тянется в стороны мрака и света,

плоть расщепляя с макушки до пят.

II

Горизонтальную линию проще

вывести, чем вертикальную; рощи

много трудней рисовать, чем луга;

соотношение духа и праха —

тяжкий топор и дубовая плаха,

каждый другому царь и слуга.

III

Жизнь — это не киносъемка, но постриг:

над головою блистание острых

ножниц и свечки преломленной чад,

архиерей приподнялся из кресла;

и воспаленные мысли и чресла

часто-пречасто, как весла, стучат.

IV

Дым до небес восстает над дровами.

В патерике есть рассказ об Иване:

бес ему лоно изгрыз, и тогда

в келье бедняга зарылся по горло;

кровь почернела, дыхание сперло,

и воспылала его борода.

V

Чудище обло, озорно, огромно,

только и ты, в той же степени ровно,

мерзок, убог, и болящ, и постыл —

так колотись в испытанье жестоком

в Божьей деснице лягушкой под током,

прежде чем Он тебя не отпустил.

VI

Жизнь — это ночь накануне развода:

суд на пороге, зато и свобода

скоро вступает в права палача;

и два безумца за час до разлуки

переплетают ноги и руки,

в ухо друг другу проклятья шепча.

Правила складыванья стихаря

Складываю стихарь, как меня учили.

К солнечному сплетенью прижав звезду —

тоже и крест — на спине его, жесткий ворот

стисну зубами — и в стороны разведу

два рукава сиятельных: и лучи, и

крестные муки. Да нет: натянув узду,

скот подъяремный роет свою борозду,

морду склоняя долу. Престольный город

видит в окне алтарном, “Camel” куря,

страшное таинство складыванья стихаря.

Каждый апокриф грозит обернуться сплетней.

В медном кадиле курится ладан последний.

Свечи задуты. Земной положа поклон,

складываю подол стихаря, как складень,

и за углы поднимаю его горбе —

он провисает, словно весь мир в нем скраден...

Как я хорош когда-то был в стихаре,

как я был молод когда-то, весел и ладен!

Ныне ж в моих объятиях, безотраден,

жертвенным агнцем опочивает он.

Поцеловав на прощание, на гробницу

я положу стихарь — и увижу вдруг,

со стороны первый раз на него взглянув,

как он похож сейчас на мою чаровницу,

как он сейчас похож на тебя, мой друг:

в точности так и ты, под утро уснув,

слезы не утерев, не остыв от плача,

складываешься вся, руки-ноги пряча,

как эмбрион (а он — как жук скарабей).

Я ухожу к тебе. Ты его слабей.

Складываю стихи на пути из храма,

где научился стоять со свечою прямо

на панихиде — в серебряном, точно иней,

и в золотом, как осень, любил ходить

важно по храму с трикирием на кажденье,

Днесь благовернии петь, надевая синий,

в красном читать Апостола; и все это —

словно мне было дадено от рожденья,

чтобы однажды тень отделить от света,

чтобы к тебе склониться — и разбудить.

        Правила исцеления от немоты

Немота прерывается комбинацией из двух пальцев,

означающей и викторию, и рога,

что без разницы, потому что образ врага —

место общее для “Тангейзера” и “Паяцев”.

Жест набыченный, предназначенный ослепить,

забодать козла, что увел со двора молодку,

утопает во рту, до упора уходит в глотку —

и тогда сквозь рвоту ты начинаешь петь.

Третий час пополуночи, дом по имени Дом,

соловей в кусте бузины, имеющем сходство

с переметом рыбацким, — и ты, избывая скотство,

наущаешься пенью сквозь зубы, с закрытым ртом.

Не рыча аки лев, не трубя по образу тура,

но как тот соловей в тенетах, с ним в унисон,

ты на глас шестый заливаешься: “Дура, дура...” —

сорок раз подряд, как “Кирие элейсон”.

В простыню увит, повернут лицом к обоям —

“Дура, дура, дура...” — в пятом часу утра

ты поешь псалом, адресованный им обоим,

но тебя одного могущий поднять с одра.

И, восставши дыбом в седьмом часу, как к обедне,

на крыльце, что на клиросе, но обращенный в ад,

раздираешь гортань свою воплем: во всем виноват

лишь один соловей в осиянном росою бредне.

Это он испытует пение немотою,

это он, это он — когда я, на коленях стоя,

на заре обнимая раковину, блюю:

“Дура, дура...” — упрямо свищет: “Люблю! Люблю!”