Ветер судьбы

Татьяна Бек. Узор из трещин. Стихи недавних лет. М., “ИК Аналитика”, 2002, 110 стр.

Редко, очень редко в современной поэзии бывает так, чтобы над страницамиlt; книги столь явственно ощущался гул ветра судьбы, как это чувствуется в новой книге Татьяны Бек, где поэзия явлена как производное какого-то сверхусилия, где красота спорит с антикрасотой, а дыхание — с внутренним ритмом.

Не боялась огня и копья,

Не страшилась воды и недуга...

Пуще всех опасалась себя:

Глубины, закипающей глухо...

Разговор о таких стихах с неизбежностью выходит за пределы чисто критического анализа и разворачивается в размышление “об уделе человеческом”.

Уже первое стихотворение ввергает читателя в смятенное турбулентное пространство, под перекрестные реплики двух голосов:

С крючка сорвавши макинтош,

Разгневанный — сказал сурово:

— Ты полоумная, ты врешь,

Ты ненадежна, будь здорова, —

где трудно определить, как и на чем строится этот диалог “в проемах ужаса и дрожи”, пока не вынырнешь из него с последней и весьма знаменательной строчкой:

...Что нам делать, Боже!

Наверное, Т. Бек права, рискнув вот так начать свой “Узор из трещин”. Не оставляя читателю времени на адаптацию к слегка “клинической” атмосфере конфликта и сразу настраивая на далеко не простое путешествие по вздыбленному лирическому ландшафту сборника.

Действительно, книга напоминает некий полигон геологических изысканий, попыток взлома той немотствующей материи, которую мы называем внутренним событием. Разумеется, на этот подвиг озвучивания жизненной немоты поэтесса идет не только потому, что ей так хочется. Это как бы изначально предопределено ей, она обречена на эту тяжкую работу, она призвана. И все это иногда напоминает хаотические куски породы, где золотом проблескивают краеугольные строки, которыми поэт как бы “проговаривается”, непроизвольно определяя животрепещущий нерв своего бытия.

Да. Не получится выжить в норе —

Только в миру, обязательно в мороке...

Или:

О, жить бы в Господнем доме, чем далее, тем светлей.

Впрочем, иногда стихотворение явлено целиком, как самородок, безукоризненно гармонично (“Даже если печаль глубока...”; “Этот дом я узнала по скрипам...”).

Нельзя не согласиться с Евгением Рейном, который в предисловии к этой книге указал на “размытость смысла” в отдельных стихах Т. Бек. Действительно, расфокусированность некоторых образов — что это? Стиль или неточность? Ни то и ни другое. Это тот самый полигон лирических разработок, который, как ни странно, оборачивается стихотворением. Поэтесса как бы пристреливается, присматривается к еще не проявленному мощному неосмысленному чувству, пытаясь сразу вызвать его из абстракции, озвучить его и орифмовать всем, что попадет под руку или “взбредет в голову”.

Привыкай — разворачивай — режь —

Отрывайся — таи — не тревожь...

Я устала от ваших депеш.

Я устрою дебош.

Не хватало, чтоб дух лебезил!

И — как спьяну, дрожа —

Я булыжник швырну в лимузин,

Проезжающий мимо бомжа.

А если уж она попадает, то попадает в яблочко:

Светает. Мой ужас как ваза,

В которую ввергли бамбук.

Чаще всего она просто не может в силу своего сумасшедшего темперамента удержать себя и промолчать, дав отстояться и укорениться смыслу, ее несет страшный локомотив внутреннего ритма и исповедальности. Нарочито приземленная “вокзально-бомжовая” речь соседствует с “высоким штилем” религиозного взывания. А кухонный сленг растворен в атмосфере трагического любовного конфликта.

Она пишет скорее для себя, но всегда предчувствуя внимание тайны — которая, по слову Ахматовой, есть читатель. Наверное, поэтому во многие стихи трудно войти сразу из-за поясняющих отступлений, улетов — в иной ассоциативный ряд. Ее эпитеты колючи, неожиданны, подчас размашисто неточны и визуально непредставимы, отягощены уточнениями, которые тормозят восприятие, выдавая вместе с тем острейшую игру ума, даже на самом трагическом месте. (Для тех, кто любит изучать поэзию острым холодным взглядом — иглой лингвиста, здесь благодатное поле для находок.) Однако все это утрясается, и стихотворение возникает как цельный образ, несмотря на конструкцию нередко дисгармоничную, где каждая строфа может быть создана на разной частоте дыхания. Сквозь эти стихи просвечивает страстное желание автора понять себя, свое предназначение, свое место в этом мире как существа духовного, призванного к жизни Богом. Чувство отверженности и надежды, чувство неадекватности и сродственности — топливо ее вдохновения.

Но главное, что необходимо сказать о ее поэзии, — она безусловна. В ней нет сентиментальности, почти нет. Да, поэтесса исповедуется, но не перед Богом — перед собой, подчас срываясь в самообличение или самонаказание, несправедливое, мазохистское (“Я аскезой себя изувечу”).

Т. Бек поднимается на ту поэтическую ступень, когда творчество становится инструментом вбидения, спасения, утешения, осмысления, самозащиты, выживания. Чаще всего это монолог или послание, с которым она обращается к бывшему любовнику, или к подруге, или к родителям, или к Богу, или к некоему людскому сообществу, к времени, к судьбе. Она пеняет, укоряет, бодрится, она постоянно встает под ударами жизни, она восхищается, и она редко плачет. Она хочет понять, почему, почему все подчас так трагично, так неуютно:

Падаю! О, протяни мне руку.

...Вновь разобьюсь о частицу “не”

Я — обреченная на разлуку

И на балтийский закат в окне.

Но при всем трагизме она бесстрашный аналитик своей кармы, она диагност и исследователь жизни. Слово ЖИЗНЬ присутствует почти в каждом ее стихотворении, сигналя о трепете перед бездной нежизни и об отчаянном взрыве протеста и отвращения к этому страху.

...Кажется, над поэтом постоянно тяготеет нечто, сковывающее ее волю, ее свободолюбивую натуру. И с этим-то “нечто” идет спор, диалог, напоминающий самозаклятие, открещивание и бегство — чаще всего в детство, в прошлое.

Мы подростки, мы прыгнули в кузов.

И — вперед, и — в поход, и — в побег!

Но было бы глубоко неверным говорить о Т. Бек как о кромешном интроверте, погруженном только в свои душевные переживания и внутренние образы. Запах московских улиц, город с его лязгом и шумом, полуденным светом, и толпами, и неповторимыми персонажами его обитателей реализуется в ее стихах объемно, красочно, фактурно. Таких стихов не много, но они своей цветностью, подъемом удачно оживляют серо-стальную палитру общего настроения сборника.

Сюда же можно отнести и своеобразные мини-пьесы с участием двух героев, полные воздуха и многомерности человеческих взаимоотношений. Это совершенно иная грань сборника, эти сценки, сделанные как бы одним росчерком пера или одним мазком кисти, где внутренний мир переходит во внешний и, наоборот, где, кажется, ничего не происходит — и происходит многое, а предметы и детали обстановки не менее красноречивы, чем речь персонажей этих мизансцен.

В этой стеганой куртке, похожей на праздничный ватник,

Ты принес мне подарок — копилку для медных монет, —

Мой возлюбленный (нет! соревнитель, соперник, соратник),

Бедуин, и алхимик, и милостью Божьей поэт.

Я сама не своя... Я сама не твоя... Но тебе лишь

Раскрываю нутро, где царят паутина и пыль.

Ты мне веришь, скажи? Ты мне веришь? (Конечно, не веришь.)

Настоялась брусника — откроем хмельную бутыль.

— Как ты жил до меня, — расскажи в произвольном порядке.

— Чур-чура, — отвечаешь. — Сегодня рассказчица — ты.

...Мы — отсталые дети: нам только бы жмурки да прятки.

Лишь судьба, как орлица, с небесной глядит высоты,

Я закутаюсь в шаль, создавая умышленный образ,

Ты набьешь самокрутку опасно-лихим табаком.

...А за окнами солнце набухло, как зреющий колос,

И рассвет, точно песня, тоскует незнамо по ком.

Вот на таких элегических “окнах” отдыхает беспокойная натура поэтессы. Отдыхает ли? Ибо и здесь: “Судьба, как орлица, с небесной глядит высоты”.

Кажется, что Эрато, муза любовной поэзии, — нежеланная гостья на страницах этой книги. Поэтесса старается изо всех сил табуировать слово любовь, поскольку (как часто она уверяет) все уже в прошлом и остается только яростная, неубывающая ностальгия по лучшим, но и “ужасным” временам. Несколько стихотворений грозно драматизированы образом надвигающейся старости. Впрочем, сколь юн у этой “старости” темперамент!

Ты — моя бывшая радость, моя прошлая страсть и ярость,

Преодоленный хаос... Всё! Я тебя разлюбила.

И ежели это — старость, то, значит, да здравствует старость:

Сухая, опрятная, трезвая — без замашек дебила.

............................................................

И ежели это — финиш, то, значит, да здравствует финиш.

О, как над его территорией прекрасно прощальное солнце!

Однако констатация “финиша” не убеждает ни ее, ни читателя, ибо накат страстного чувства вдруг сметает все условные возрастные границы:

Это — купол небес голубой,

Это — жизнь — как божественный промах...

И такая разлука с тобой,

Что кириллица стонет в проломах.

А жажда жизни по-прежнему призывает пытать темную бездну грядущего языческими вопрошаниями, наугад бросая их, как руны (вспомним скандинавские корни поэтессы), в надежде прочесть предначертания судьбы в отзвучиях этих вопросов: “Кто там — Кащей или добрый колдун?”; “Будет грядущее пусто ли, тесно ли?”; “Это что ж там: тучи ли, рыбы ли, / В синем небе? Яснбы ли соколы?”.

Простодушно протягивая ладонь цыганке в подземном переходе, она столь же простодушно, своим поэтическим чутьем, угадывает и почти называет свою звезду, свою планету:

И слушаю звезду, огромную и злую,

Но все-таки мою... Я слушаюсь ее...

Что это за звезда, уж не Сатурн ли, с его кристаллизующим мощным началом, ледяной, жестокий, подавляющий волю, — “огромных злых планет” не так много в Солнечной системе? Или Уран, яростно взрывающий эту кристаллизацию. А может, все-таки Венера, явно не без влияния которой написаны многие стихи.

Неожиданно в книге открывается проза поэта, которую переплываешь, как чудесное тихое озеро воспоминаний. Этот совершенно отличный от стихов текст словно принадлежит перу другого автора. Воспоминания эти прописаны тонко и светло, они легки, оптимистичны и настолько улыбчивы, что создают ощущение сна и полета. Болезненные точки детства, какие бывают часто, здесь не болят, не “комплексуют”, хотя их предостаточно. Особенно перехватывает дыхание новогодний эпизод, когда на маленькой Тане Бек вспыхнула от бенгальской искры ее Снегурочкина одежда (по счастью, все окончилось благополучно): “Утром, 1 января, о, блаженство: я гуляю по двору с папой, обе руки перевязаны, гордая-прегордая, горе-Снегурочка, раненная как на войне, в центре внимания... Елка удалась!”

Не знак ли то судьбы, не здесь ли положено начало переодеваниям и перевоплощениям лирической героини, столь часто пытающейся обрести себя в рубище калики, странника (юродивого, безумца, полоумного) и освободиться от прекрасного, но пылающего наряда сказочной Снегурочки, который она то и дело продолжает сбрасывать с себя:

Я же — калека, открытый в припадке.

Ну, не калека — полярница с полюса:

Пар изо рта и дырявая роба...

Я надвину беретку мамину,

Макинтош подпояшу вервием —

И почапаю в Рощу Марьину,

Распевая в мажоре “Реквием”...

То ли сполох беды, то ли радуга,

То ли Муза в мужском пальто...

Я не вашего поля ягода!

Я не ягода. Я не то.

Она пытается прорваться к какому-то чистому, лишенному надсады и муки бытию, но ее воинственная, гордынная, как она пишет о себе, натура вибрирует и постоянно ввергает то в конфликты, то в горькие раздумья. Порою ее завихривает и ведет некая безумная антилогика, а может, та самая злая звезда, иначе просто нельзя понять, откуда столь саморазрушительная дерзость.

Океана посередине,

Хочешь гибели — озоруй!

Уплыву от тебя на льдине

В направлении теплых струй.

Не слышится ли в этом что-то давно знакомое, родное, лермонтовское: “А он, мятежный, просит бури, как будто в бурях есть покой”? (И не здесь ли, кстати, ответ на вопрос Е. Рейна: “Откуда она пришла, явилась поэзия Татьяны Бек?”)

Подчас поэтесса сама себя загоняет в тупик, чтобы затем, вновь и вновь за счет внутренних (лирических) резервов, искать позитивный алгоритм для выхода из него. Возможно, им могла бы стать вера в Бога, чье имя столь часто она произносит в сборнике. Но все ли “в порядке” у нее с этой верой? Поэтесса слишком умна и интеллектуальна, слишком “гуманистична”. В этом плане очень показательны ее стихи, связанные с псалмами. Доверяет ли она псалму?

Я псалмы прополощу в подкорке...

Для человека религиозного псалом — великая утешительная благодатная молитва, на которую верующий глубоко полагается. Глагол “прополощу” по отношению к псалмам кажется слегка, что ли, “некорректным”. (Он скорее подходит к “подкорке”: прополоскать псалмом подкорку.) Но в этом же стихотворении — пронзительное:

Я пою псалмы, околевая

На исходе ужаса и дня, —

говорит о сильном интуитивном уповании на спасение через псалом, через молитву.

Ее стихи — это астральные автопортреты, она рассматривает свое эго со всех сторон, на изменчивом фоне бесконечной череды взлетов и неудач. Вряд ли это можно назвать нарциссизмом, поскольку чаще всего она себе в них далеко не нравится. Но — уже сказано — она живописует не только себя, отнюдь! В книге целая галерея стихов-портретов, написанных с пронзительной любовью, с какой-то цветаевской жертвенностью и без размытостей. Словно действительно есть такое амплуа — поэт-портретист. И это еще одна грань таланта Бек.

Ты, в рубашке в больничную клетку

И с кудрями до плеч под Бальмонта,

Стал похож на себя — малолетку,

Для которого нет горизонта...

По сравнению с предыдущей книгой “Облака сквозь деревья” стихи сборника “Узор из трещин” выводят автора в некий новый план духовного творчества — более светлый.

Сколько можно канючить и жить на проценты от боли?

Я сама на себя выливаю ушат новизны.

Мне сейчас хорошо, как бывало прогульщицей в школе:

На газоне лежать, и курить, и рассказывать сны...

У меня сарафан, у меня босоножки без пяток

И могучая странность — выпаривать счастье из бед.

...Да. Была горемыкой. Но если рассмотрим остаток —

Он блажной, драгоценный и даже прозрачный на свет.

Татьяна Бек демонстрирует своим творчеством, насколько она доблестна как человек и поэт и насколько все же неуверенна как духовное существо. Но как бы то ни было, ее книги говорят о кресте невидимом, который она несет. Этот крест — ее характер, ее натура, сильная, противоречивая и кризисно щедрая.

Разумеется, у поэзии несколько иная задача, чем у религии, у лирики — свои возможности преодоления хаоса, ибо она — магия, она часть интуиции; но она и пророчество, и красота во всех своих проявлениях. Как здесь не упомянуть стихотворение Тани Бек о ее (персональном) Пегасе, которое не есть ее игра или выдумка, а оживление мифа, уходящего корнями во времена иных богов и чудес, в прародину всех поэтов. И не диво ли! Пегас трудится, спасает — выносит!

Дабы пустошь музыку исторгла

(Зелень — изумление — роса!) —

Я Пегаса вытурю из стойла

На простор,

                   на холод,

                                      в небеса —

Над страницей белой, как горячка,

Над поденкой с часу до пяти,

Над двором, где каждая подачка

Требует: “Натурой доплати”,

Над урбанистической конюшней,

Купленной и сгубленной насквозь, —

Мой конек, мордатый и ненужный,

Воспари, надеясь на авось,

То есть на крылатую повадку

И на хвост, которым гонят мух...

— Ну, лети! —

                                    ...А я свою тетрадку

Подставляю, затаивши дух.

Такие радующие стихи узнаешь по совершенно иной музыкальной логике, по отсутствию агрессивной сиюминутности, по теплому наплыву гармонии, когда и печаль, и надежда слиты воедино и напитаны той субстанцией выстраданности, тем (по словам Давида Самойлова) эликсиром, “который душа”. Когда вокруг стихотворения, при всей его трагичности, возникает мягкая незримая аура Света.

О, год проклятый — навет, и змеиный след,

И окрик барский, и жатва чужого хлеба...

И даже кошка, роднее которой нет,

Под Новый год ушла без меня на небо.

Сквозь крест оконный — портовых огней игра:

Моя пушистая азбуку неба учит...

— Скажи: куда мне? Скажи, что уже пора. —

...Молчит, и плачет, и, всхлипывая, мяучит.

Стихи Татьяны Бек интересны и ценны не только как факт Поэзии, но и как документ личности, целиком положившейся на самооткровение, на эмпирическое слово, в котором она предельно честна и не лукава.

Петр КРАСНОПЕРОВ.