Глубина свободы

Олеся Николаева. Православие и свобода. М., Издательство Московского Подворья Свято-Троицкой Сергиевой Лавры, 2002, 398 стр.

Книга Олеси Николаевой посвящена исследованию ключевого понятия наших дней — понятия свободы. Установка на абсолютную свободу человека — политическую, эстетическую, нравственную — привела к коренным изменениям в современной культуре — и “элитарной”, и “массовой”, — порождающим перемены в самом сознании и психологии человека. К рассмотрению этого глобального процесса и обращается О. Николаева. Однако книга ее не может быть отнесена к области злободневной публицистики. Следуя христианской традиции, автор стремится осмыслить каждое явление бытия — и большое, и малое — при свете Библейского Откровения и творений святых отцов, понять его глубинную суть и его место в системе целого. Такой масштаб видения мира, при котором не остается явлений, “не связанных” друг с другом, и ответственная попытка именно понять, а не просто описать их настраивают читателя на разговор “перед лицом вечности”.

О. Николаева освобождает слово “свобода” от всяких идеологических коннотаций и обращается к свободе как к фундаментальному понятию христианской антропологии. “Что именно должно быть освобождено в человеке, чтобы при этом не пострадали ни его аутентичность, ни его цельность, ни его свобода? Какой уровень его экзистенции должен быть реализован в свободе, чтобы человек мог состояться как человек, то есть как живая неповторимая творческая личность? И наконец, что именно в самом человеке является препятствием к этой реализации и каким образом это препятствие может быть преодолено? Действительно ли свободна свободная воля человека? Правда ли, что свобода человека сводится лишь к свободе выбора? Что происходит с человеческой свободой, если этот выбор окончательно сделан? Есть ли свобода в добре? Есть ли она в зле?..” Ответы на эти вопросы и составляют содержание первой части исследования, давшей название всей книге.

Круг проблем, поднимаемых автором, виден из наименований глав: “Дар свободы”, “Свобода и грехопадение”, “Свобода и познание добра и зла”, “Свобода воли”, “Свобода выбора”, “Свобода и абсурд”, “Воля человеческая и воля Божия”, “Свобода, своеволие, произвол. Антихристова свобода”, “Свобода и спасение” и др.

На протяжении всей книги О. Николаева сопоставляет две парадигмы, в которых рассматривались обозначенные проблемы: философию Нового времени (при всем различии ее направлений, школ, систем) и святоотеческую мысль. Обращаясь к творениям святителей Иоанна Златоуста, Григория Богослова, Григория Паламы, блаженного Августина, преподобных Макария Великого, Максима Исповедника, Анастасия Синаита, Симеона Нового Богослова, Иоанна Дамаскина, Антония Великого и других, автор книги приходит к выводу, что “в святоотеческих писаниях свободная воля, или произволение, считается самой высшей, существенно необходимой способностью человека. Именно в ней... коренится богоподобие человека, ибо именно она определяет избрание и осуществление пути Божиего творения, пути, приводящего или к вечной жизни, или к вечной погибели...” “С другой стороны, свободная воля падшего человека предстает во всей своей двусмысленности и противоречивости, неустойчивости и даже непредсказуемости. Это объясняется тем, что она является принадлежностью природы, которая поражена грехом. Но при этом она сохраняет способность выйти из-под тирании естества, возвыситься над природными влечениями и инстинктами и противостоять им”.

Не только эрудиция, но и постоянно чувствующийся духовный опыт позволяют О. Николаевой внятно сказать читателю о том, что “перед человеком открываются два модуса бытия при сохранении полной возможности (однако не обязательности) перемены одного модуса на другой, то есть онтологического превращения”. “Таким образом, свобода — это онтологическое, а не психологическое понятие. Свобода — это свойство бытийного статуса, это возможность самоопределения и выбора собственной природы”.

Каков же путь обретения свободы? Вот как на этот вопрос отвечает Иисус Христос: “Если пребудете в слове Моем, то вы истинно Мои ученики, и познаете истину, и истина сделает вас свободными” (Ин. 8: 31 — 32); “Я есмь путь и истина и жизнь” (Ин. 14: 6) Познание истины — не просто знание о Боге, но соединение с Богом. Познать истину в христианстве — значит пребывать в слове Христовом, быть учеником Христа, жить со Христом.

О. Николаева обращается к опыту исихастов, восстанавливая подлинный смысл многих понятий (например, синергии), ставших в современной гуманитарной науке слишком метафорическими. “Опыт „умного делания” свидетельствует о том, что именно в сфере этих собранных и единонаправленных энергий человека и происходит соединение человека с Богом — оббожение — и что Божественная благодать, которую чают стяжать подвижники, и есть Божественная энергия”.

“В соединении с благодатью, то есть в синергии, осуществляется новое бытие-общение, личностное и диалогическое, происходит преображение всего человека: тварь обретает качества Божественного бытия. Ее энергии оказываются свободными от всех тварных сущностей и при этом, что чрезвычайно существенно, не обезличивают человека”. “Этот акт онтологической трансформации человека, этот процесс обожения... характеризуется полным отсутствием всякой необходимости, всякого детерминизма. Это — актуальное царство свободы”.

С интересом читаются страницы книги, на которых автор сопоставляет христианский путь познания и пути, предложенные как античной философией, так и философией Нового времени, где высшим инструментом и инстанцией познания истины признавался человеческий разум. Обладая немалой философской эрудицией, О. Николаева не ставит себе историко-философских задач, не претендует на системное изложение концепций Гегеля, Канта, Спинозы, Шопенгауэра, Шестова, Фрейда, Хайдеггера и других мыслителей, к чьим трудам она обращается. Ее задача иная: увидеть коренное сходство различных секулярных — и идеалистических, и материалистических — подходов к самопознанию человека и богопознанию. Прежде всего она видит это сходство в претензии “на богопознание исключительно силами непреображенного человеческого ума”.

Философы разных эпох и направлений не раз обращались к моменту грехопадения. Чаще всего аллегорически. В книге приводятся суждения от Гегеля до Шестова, сводящиеся к тому, что “змий не обманул человека, плоды с древа познания стали источником философии для всех будущих времен...”. О. Николаева побуждает читателя отказаться от этого традиционного перевертыша, когда “истина... отождествляется... с плодами от древа познания, райский змий выступает „благодетелем” человечества”, и вернуться к сути исходного соблазна — представлению о возможности автономных от Бога ценностей: автономности Красоты, Премудрости, Свободы, автономности человека. Соблазна, приведшего к утверждению, что “плоды с древа познания добра и зла — это самодостаточный разум, все черпающий из самого себя, до тех пор пока он не натыкается на кантовские „всеобщие и необходимые суждения”, то есть на „необходимость””. “Бог умозрительной философии становится для разума чем-то портативным и служебным... если не вовсе атрибутом сознания”.

Размышляя о рациональном и иррациональном в природе человека, вчитываясь в труды философов-детерминистов и индетерминистов, проходя по всему спектру мировоззрений — от “свободы как осознанной необходимости” до экзистенциалистского бунта против всеобщей необходимости, — обратившись к выводам ученых-психоаналитиков и к произведениям Достоевского, автор книги делает вывод, с которым трудно не согласиться: “Человек, эмансипируясь от Бога, тут же впадает в зависимость от собственных страстей, представлений, амбиций, от лжесвидетельств „лжеименного разума”, от природы, от социума, от государства. Этот род зависимости основывается на том, что человек превращается в вещь в ряду других вещей. Она вся укладывается в пределы дольнего мира, наличного бытия, не выходя за его пределы”.

Среди многих глубоких мыслей первой части книги хочется выделить особенно актуальные сегодня — о свободе выбора и абсолютной свободе.

Критикуя “редуцированное и суженное” понимание свободы, О. Николаева показывает, что “свобода выбора не является исчерпывающей формой человеческой свободы (ибо та превышает всякий выбор), она включена в нее как низший категориальный момент, подлежащий претворению и преображению в высшую форму”.

Не потускнели мысли русских философов XX века о парадоксах свободы, о двух ее ликах, двух качествах — “безосновной” свободе в “ничто” и свободе, укорененной в добре, свободе во Христе. О. Николаева — и это свойство всей книги — не просто цитирует, она размышляет, ищет опору, спорит, дополняет опытом нашей текущей современности. Как личное убеждение звучит вывод: “Свобода, понимаемая как абсолютная ценность, может при столкновении безжалостно сокрушить все иные человеческие ценности, опрокинуть всю их иерархию, сделаться тираном. Любой внутренний и общественный либертинаж в конце концов оборачивается деспотией своеволия, убивающей свободу”; “Свобода, избирающая высшую абсолютную ценность, которой может быть только Единый, Личный, Живой Бог, преображает в себе все низшие стороны — то есть свободу произвола, свободу выбора, отрицательную свободу”.

Книга О. Николаевой полемична по отношению к тем, кто надеялся и надеется на активизм, представляющий “свою миссию как более гуманную — милосердную, возвышающую и освобождающую человека, — чем миссия Христа”. Результаты кровавых утопий, принудительного счастья еще не забыты.

Точно фиксируются в книге и многочисленные современные попытки — от коммунистов до либералов и диссидентов — “адаптировать Христа к духу времени”, представить Его своим предшественником или сообщником. “Такое утилитарное использование темы Христовой свободы, — пишет О. Николаева, — неизбежно отсекает все лишнее, не идущее к делу. Невостребованной оказывается та царственная Христова свобода, которая призвана нас освободить как раз от рабства систем и теорий, стихий и утопий, страстей и фантазий... грехов и болезней...” Автор стремится помочь современному человеку своим свидетельством радостной, счастливой, освобождающей веры. Дух Святой учит человека свободе: все возможно верующему (Мр. 9: 23).

Вторая часть книги называется “Православие и творчество”1. Тема творчества — центральная для О. Николаевой: от Творения мира до художественного творчества современного писателя. О. Николаева — поэт, и ей особенно важно понять способность к творчеству как богоподобие. “Православие богословски оправдывает творчество трояким путем: исповедуя Бога Отца, Вседержителя, Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым (Символ веры), признавая в человеке образ и подобие Божие, утверждая догмат иконопочитания”.

Опираясь на святоотеческую мысль, автор трактует богоподобие в творчестве как проникновение в природу вещей, вербализацию их сущности — то, что в Священном Писании называется наречением имени: “Господь Бог образовал из земли всех животных полевых и всех птиц небесных, и привел [их] к человеку, чтобы видеть, как он назовет их, и чтобы, как наречет человек всякую душу живую, так и было имя ей” (Быт. 2: 19 — 20). (В XX веке “Адамово призвание” неоднократно интерпретировалось как прерогатива искусства. В какой-то мере это так. Но О. Николаева права, когда утверждает, что в наибольшей степени такое прозрение открывается в людях святой жизни — подвижниках и молитвенниках.) Другой важный аспект — “творчество вещей из ничего” (Григорий Палама). Для понимания всех видов творчества, в том числе в искусстве, важно, что “человек, созданный по подобию своего Творца, творит не существующие до того в мире образы, однако не из совершенного небытия, а вызывая их к жизни из некоего умопостигаемого мира и давая им бытие в мире эмпирическом”. И наконец, высшая форма творчества — “умное делание”, “умное художество”, преображающее человеческое естество.

Размышляя над творчеством в искусстве, О. Николаева убедительно пишет о губительности для искусства иллюстративности, о диалектике творческого порыва и христианского смирения. Но далеко не все в этих главах удалось автору. Без ответа остался вопрос, поставленный на стр. 240: “Может ли быть творцом человек, сознательно отвергающий Христа и Его свободу?” Наивны рассуждения о форме и содержании произведения. В главе “Логос творчества” автор пытается дать единое объяснение столь разнопорядковым моментам творческого процесса, как вариативность сюжета романа, диктат языка в понимании Бродского, молитва Гайдна о вдохновении. В стихотворение Ахматовой “Муза” О. Николаева вчитывает то, чего там никогда не было: и истончение плоти, и стояние на грани жизни и небытия, и инстинкты блудного сына, и смирение. Жаль, что та мера тщательности, к которой читатель привык на предыдущих страницах, здесь не удержана.

Прояснив понятия свободы и творчества на метафизической глубине, О. Николаева рассматривает их употребление и значение в современной культуре. Начинает она с априорных установок сознания большой части интеллигенции, которые “сами, будучи раз и навсегда приняты на веру, притязают на статус высшей проверочной инстанции”. Убедительно показано, как из чтения трудов В. Соловьева, Н. Бердяева, В. Розанова и других философов русского религиозного Ренессанса вырастали в современном интеллигентском сознании аксиомы: “творчество есть самовыражение”; “творчество есть альтернатива спасения”; “творчество несовместимо с какими-либо догматами и канонами”; “творчество есть богоборчество”; “творчество несовместимо со смирением”; “творческая личность жертвенна”; “творец есть Творец”; “порок живописен, а добродетель так тускла”. При этом в усвоении интеллигенцией русской философии видна последовательная избирательность: “В основе принципа либеральной цензуры такого рода лежит неприятие всего, что так или иначе напоминает ей о Православной Церкви”.

О. Николаева остроумно подмечает проекции явлений из психологической и политической жизни в сферу сакральную (“репрессивность” церковного устава, “тоталитаризм” “атавистического” церковного обряда, “твердолобая косность” догматического мышления, наличие “посредников” в общении с Богом и т. п.). Эти стереотипы с помощью СМИ утверждаются в массовом сознании, закрывая его для христианского миропонимания и открывая постмодернистскому.

О. Николаева говорит о том, о чем говорят и все современные теоретики и практики постмодернизма: постмодернизм — не столько общекультурное течение или направление искусства, сколько новый тип мироощущения, “духовное состояние” (У. Эко). Согласна она и с тем, что эпоха, в которую мы живем, может быть названа постмодернистской. Но, в отличие от апологетов постмодернизма как “транскультурного и мультирелигиозного феномена”2 или от тех, кто принимает “состояние постмодерна” как неизбежное, безальтернативное глобальное состояние цивилизации, О. Николаева с христианских позиций стремится проанализировать причины и механизмы постмодернизации всей страны. В своей попытке различения духов она не одинока. Вспомним хотя бы сопротивление “потоку века” А. И. Солженицына. Многое из того, о чем говорит автор книги, читатель уже знает, но его захватывает ход аргументации, бесстрашная последовательность, отмечающая сущностное сходство изысканно-интеллектуального литературного текста и вульгарного шоу, надоедливой телерекламы.

Постмодернистское освобождение от “угрозы метафизики” прослеживается во всех сферах культуры — от утверждения свободы человеческого “я” как, по слову автора, “радикального манипулирования осколками бытия” до увлечения языческими верованиями; от “конца стиля” (Б. Парамонов) до деспотизма политкорректности; от отрицания “репрессирующей нормы” до манифестации духовных, душевных и телесных извращений как нормы. Но как бы ни старался постмодернизм, представляющий себя как “кожу времени”3, уйти от “вертикали”, от метафизических вопросов, они перед ним стоят. О. Николаева дает понять, что бесконечно дробящаяся реальность постмодернизма, упоение виртуальной реальностью, уход в психоделическую реальность связаны с неосознанным чувством богооставленности, со страхом смерти.

А. Генис в “Вавилонской башне” замечает: “Разочарованный в социальных проектах, запуганный бешеным ходом прогресса, современный человек предпочитает менять не мир, а свое восприятие мира”4. Смена освещения, ракурсов, мелькание точек зрения, “зэппинг” как порхание с канала на канал в видеополе5 меняют мир для человека постмодерна.

О. Николаева справедливо видит в эффекте “иных условий освещения” не только новую форму дизайна или вариативность художественной игры, но и опасность измененных состояний, которую несут секты, шаманская практика, опасность разрушения исторической, культурной памяти, когда любой объект сознательно деформируется сменой освещения. (“В мире нет ничего настолько священного и настолько значительного, чтобы его нельзя было „переиграть” в профанное и пародийное”.) Сменой ракурса на телеэкране смерть становится самой пикантной частью “интересного”, перестает быть таинством.

В мифотворчестве современной культуры Николаева выделяет идею о человеке прежде всего как о потребителе. От убийственного анализа рекламы, формирующей человека эпохи New Age, автор идет к анализу потребительства в сфере человеческих отношений, усматривает всю ту же жажду обладания во всеядности постмодернистского текста и фиксирует один из главных способов сделать мир комфортным для среднего человека-потребителя: “Все духовные вершины должны быть понижены, все пропасти выровнены, все сакральное — профанировано, все чудесное — банализировано, все существенное — спародировано”.

О. Николаева, хорошо знакомая с современным постмодернистским искусством, выбирает для переоценки произведения кино и литературы, ставшие культовыми или вызвавшие наиболее острые споры, — будь то фильм М. Скорцезе или инсталляции и перформансы некоторых наших художников. В особенности же — фильмы и романы, интерпретирующие евангельские сюжеты. “Стремление к авторской оригинальности оборачивается под постмодернистским пером единообразным и навязчивым приемом толкования евангельских текстов исключительно в обратном смысле: белое... темнеет, а черное делается белесым”6. Все это и называется “новым прочтением”, “самовыражением”, “смелым художественным решением”.

Теоретики современного искусства ради его истолкования нередко обращаются к феномену юродства, находя здесь сходство игровых, зрелищных компонентов. О. Николаева показывает диаметральную противоположность юродства Христа ради и постмодернистских перформансов: “Юродивые принимали на себя подвиг быть безумными в мире сем по великому смирению... То ничтожество, в которое они облекаются Христа ради, призвано упразднить в них всякую самость, дабы явилась через него слава Божия”. В основе перформансов — тщеславие, желание быть замеченными, тяга к самоутверждению. В книге немало примеров того, как пытается современное искусство копировать, компилировать, пародировать то, что принадлежит христианству.

Современное отечественное искусство О. Николаева видит как результат общественного и культурного развития нескольких десятилетий. Ее не заподозришь в симпатиях к советскому режиму и эстетике соцреализма, но автоматически положительно воспринимать всю альтернативную культуру она тоже не склонна.

Можно было бы, наверное, избежать схематизации, иногда встречающейся в книге: это и упрощенная характеристика русского авангарда, и карикатура на оттепель (стр. 275), и уж очень адаптированное представление о мифо-ритуальной структуре новой культуры (стр. 345 — 348). Как бы ни относился автор книги к литературоведам советского периода, но инициалы их следует писать точно (В. Кирпотин, а не Б. Кирпотин — стр. 272). Слишком уж часто встречается в примечаниях “цит. по:”. Почему бы не обратиться к источнику, особенно когда речь идет о вполне доступном? Все это недостатки частные и легко исправимые.

Более серьезный упрек в критике был сделан О. Николаевой за сбивчивое употребление понятия “православная культура”. И это в самом деле так. Православная культура понимается то как идеал, то как прерванная традиция, то как церковная культура, то как одно из направлений современного художественного творчества. Автор книги фактически только ставит вопрос о возможностях развития православной культуры в наши дни. Тем не менее сама книга — достойный вклад в развитие этой культуры.

“Трезвое понимание эпохи, в которую мы живем, — пишет О. Николаева, — может предостеречь от некоторых тонких и завуалированных соблазнов, которыми переполнена современная жизнь, и хотя бы отчасти отразить ее агрессивные посягательства на душу каждого человека”. Книга “Православие и свобода” благодаря остраненному взгляду автора на стереотипы современного сознания освобождает читателя от гипноза навязываемых ему представлений. Свобода личности, о которой так мечтает человек, открывается в единении с Личным и Живым Богом, призвавшим человека к особому пути свободы — к творчеству жизни.

1 Под названием «Современная культура и Православие» вторая часть выходила отдельной книгой в первоначальной редакции (М., 1999).

2 См., например: Скоропанова И. С. Русская постмодернистская литература. Учебное пособие для студентов филологических факультетов вузов. 3-е изд. М., 2001. Автор утверждает: «В последнюю треть XX в. именно постмодернизм в наибольшей степени концентрирует в себе то, в чем нуждается духовная атмосфера эпохи: ревизуя прошлое, движется сразу по многим направлениям, нащупывая перспективы для создания цивилизации более высокого типа» (стр. 69).

3 Генис А. Вавилонская башня. Искусство настоящего времени. Эссе. М., 1997: «Мир лишь потерял глубину, вывернулся наизнанку, обнажив вместо историософского нутра гладкую кожу этикета» (стр. 29).

4 Там же, стр. 138.

5 Там же, стр. 88.

6 См. рецензию О. Николаевой «Творчество или самоутверждение?» на тематический номер «Иностранной литературы» «Библия: канон и интерпретация» («Новый мир», 1999, № 1), каковая рецензия послужила первым наброском соответствующего раздела ее книги. (Примеч. ред.)

Людмила ГЕРАСИМОВА,

Наталия ГЕРАСИМОВА.

Саратов.