Образ ненастья

Чигрин Евгений Михайлович родился в 1961 году на Украине. Публиковался во всех поэтических дальневосточных изданиях, а также в журнале “Юность”, альманахах “Арион” и “Рубеж”, в “Антологии русского верлибра”. Член ПЕН-клуба. Живет на Сахалине.

* * * Открывая в задымленный шалманчик двери, С удивлением слышишь анданте Антонио Сальери, И в мозгах оживает история о двух музыкантах, Неоднозначная в известных мне вариантах... Капуччино, эспрессо, болтовня о жизни, Что-то там о работе, разборках, фильмах, дороговизне — Все это вкупе с алкоголем развеяться помогает Вдалеке от любых столиц... К шести наступает Тьма за грязными окнами — зимнее время. Хриплые выкрики, анекдоты, хохот, пьяное племя Развлекается, как умеет, под сочиненье маэстро. Жесткий мат совпадает с легкой кодой оркестра. * * * С утра холодный, моросящий дождик, Сограждане в нарядах ширпотреба, Со мною рядом выпивший художник, Болтающий о выкрутасах неба, О том, что край земли нас держит сильно И вырваться отсель безумно сложно, О том, что здесь паршиво, но стабильно, Хотя порой так тошно — невозможно! О том, что нам, нелепым, так и надо! В краях далеких — вовсе охренеем! ...И мы берем по «Островной» на брата И молча пьем — стремительно пьянеем. Наверно, прав он, где еще так много Нам дарит небо образов ненастья? А под ногами — мокрая дорога, В конце — шалман — надежда на участье. * * * Бродит в убранстве белом нахлынувшая зима, Окнами тысячеглазыми вспыхивают дома. И торжествует Вертумн в наших неладных краях, И многосильна тоска, будто молитвой монах. Специалист по простуде — морозец-прохвост Употребляет пространство от переулков до звезд, Он, как блюститель порядка, выгнал с бульвара шлюх, Действием напоминая — здесь, простите, не юг. Здесь, на окраине мира, рыщет Вервольф впотьмах, А воздух многажды прострелян сведущими в стволах. Не потому ли Муза, ежась в глухой тишине, Диктует намного реже, чем грустит о родне? * * * На отшибе державы живет неизвестный поэт, С ним сроднились давно перекрестки, дворы, переулки. Алкоголем, тоской и любовью исчезнувших лет — Он отравлен, как страстью к поживе матерые урки. Классицизма поклонник, случалось, якшался с фуфлом, Провожал корабли, с океаном шептался о смерти И пустыми ночами считалкой приветствовал гром. Как он многим не в масть, а вернее сказать — против шерсти! Аонид славный пасынок, друг несказанной тиши, Закидонов, туфты, развлекух, безобразий сказитель. Сотни раз говорил он о том, что вокруг ни души, — Откликался, как мнилось поэту, лишь вестник-воитель. Он покуда в музей не отдал старомодный пиджак, Джинсы черные «Lee» и другие дешевые лахи... Как тревожатся гномы, когда его давит кирняк, А едва прихворнет — умолкают окрестные птахи. На отшибе державы живет неизвестный поэт, Осторожнее с ним, ибо малый шагает к высотам. Пока вы трепездоните — зрит он божественный свет Или — потчует доброго духа чайком с бергамотом. Когда за сорок Жизнь, как мудрый певец написал, за второй перевал Завалила! И как ни бодрись, я конкретно устал, Но пускай шестикрылый не думает: «Вот же нытье, Ведь не самое скверное выпало Жене бытье», — Это я не к тому, чтоб за ангела нечто сказать Или вышним на фатум в порыве нелепом пенять, — Это чувство старения, это нападки тоски, Что вонзает в меня не впервинку свои коготки... Было время — не хуже столичных умел воровать Я по ниточке небо, точнее, стишки сочинять, И читать их подвыпившим фифам, и слыть в их глазах Вещуном, толкователем снов, неприемлющим страх, Занимательным мальчиком, что неспроста поседел, Видно, сильно трудился и выполнил множество дел, Знать, такие бывают не только в романах, в кино, И поддакивать умному нужно, с ним быть заодно... Был фартовый расклад — я фланировал там, где Байкал Свои воды лазурью небес с наслажденьем питал, Где сибирский пиит кайфно трубку курил, не спеша, Где встречала разок Гафаеля средь ночи душа, Сей блазнивый момент и доднесь вспоминается мне В те минуты, когда я скучаю один в тишине... Хорошо, что случилось такое в тех славных краях, Хорошо, что последние вижу я в радужных снах... Был период занятный — с кентом по японской стране Мы слонялись без дела (веселое было турне!..). Пиво, виски, сакэ, якитори, сасими, нюри, Ресторанчики, бары, кафе от зари до зари, Променаж близ дворца императора... Токио? Да. Поезд-пуля, что знает известнейшие города, Нас домчал в Ниигата, который весь розами цвел! — Только этот возможен, как тут ни старайся, глагол... Был вояж — улыбался мне правильный город Париж, И один армянин, когда брал я спиртное, — «шалишь» — Мне кричал, и шатался немножко Латинский квартал, И седой музыкант Paganini на скрипке играл... Но, недельку спустя, помахала держава рукой И — исчезла в маренго... Впоследствии стало игрой То, как память пречудно рисует далекие дни, Возвышая одно, а другое скрывая в тени... Разумеется, чаще судьба говорила мне — «нет!», И тянулись пустые года, не мерещился свет Лучшей жизни... Я вкалывал, я понемногу кирял, Так непруха не раз доставала, что просто завал! Зубоскалил над глупой толпой, обнимался не с той, Научился общаться с героями книжек, порой Мне о кладах рассказывал Сойер, поддакивал Гек, Диоген с фонарем вопрошал: «Кто у вас человек?..» Были жуткие ночи, случались деньки без гроша, А однажды от тела едва не сбежала душа... Было в небо неверие... Было — холеный подлец, Бывшей власти прислужник, по козням порядочный спец, Наезжать так старался в мой самый паршивый сезон, Только что я об этом? Пусть Бог его судит... Харон Всех нас ждет, чтоб на лодке в аид переправить ли, в рай... Темнота за окном мне советует: «Кореш, бай-бай...» Двадцать пятое января 2002 года Когда в сумерках день пропадает и Свелинк Ян Звуками полнит душу и торжествует барокко — Маленький город застигает бармалей-буран, И расклады синоптиков стоят теперь немного. Гул магических нот, и мнится: в далеких краях — Три охотника, псы, а над ними серое небо, Силуэты деревьев, округа в больших снегах, — Дух спокойствия, самобытности, стыло и немо... Это — Брейгель? Быть может... Разве об этом здесь речь? За окном закидоны небес — напряги бурана, Что решил наш угол медвежий насильно облечь В белокипенный цвет от окраин и до лимана. Наплывает орган, и, чудится, в некой дали Ветряки вдоль канала, кафе и флюгер над домом... Ричеркары, токкаты «в ту степь» меня завлекли Да еще одиночество — с этим давним симптомом Как-то ближе к давнему веку. Лютует буран! — Хорошо, что окно разделяет... С музыкой этой Не спеша проживем... Поддержи меня, Свелинк Ян, На краю бесконечной державы, в студеном «где-то»... Авиапочта для D. R. С каким наслажденьем мы пили вино Когда-то, мой милый, когда-то, Теперь в одиночестве пялюсь в окно — Любуюсь игрой снегопада. Обыденность. Полдень. Хлопочет зима В моей глухомани, близ моря. В белейшем прикиде деревья, дома И, спящие подле, предгорья. Все чаще звучит за окном Фридерик — Хоронят... ведь кладбище рядом... Бывает, услышу пронзительный крик Вразрез духовым — и накатом Ворвется в жилище «подружка» тоска, О бренности думки нахлынут... Но нет! — я не буду об этом пока, Пусть хмурые образы сгинут!.. Намедни мне виделся ангел во сне, В штиблетах, в пальтишке неновом, Шепнул он: «Удача поближе к весне С тобой повстречается...» Словом, Мне мыслится, вестник пророчил о том, Что нам улыбнется свиданье. Тогда, разумеется, классно гульнем — Копи, мой товарищ, желанья! Наплыв снегопада... Раденье пера... Эпистола — встреча заочно. Засим, разлюбезный, — прощаться пора. Увидимся... Это уж точно.