Олонецкая культура и петербургская стихия

Николай Клюев. Письма к Александру Блоку: 1907 — 1915. Публикация, вводная статья и комментарии — К. М. Азадовский. М., “Прогресс-Плеяда”, 2003, 368 стр.

Впервые письма Н. А. Клюева к А. А. Блоку были полностью опубликованы

К. М. Азадовским в четвертой книге 92-го, блоковского, тома “Литературного наследства”. Новое их издание, вышедшее в качестве приложения к двенадцатитомному собранию сочинений Блока, включает в себя помимо значительно дополненной вступительной статьи Азадовского еще и два приложения: статью Клюева “С родного берега”, написанную в форме письма к В. С. Миролюбову (отрывки из нее Блок приводил в статье “Стихия и культура”), а также переписку Клюева с В. Я. Брюсовым и его письма к И. М. Брюсовой (впервые опубликованы Азадовским в 1989 году в журнале “Русская литература”).

Предваряющая публикацию клюевских писем к Блоку вступительная статья озаглавлена Азадовским по-блоковски: “Стихия и культура”. Однако ответить на вопрос, кто в эпистолярном диалоге двух поэтов олицетворял стихию, а кто культуру, не так легко, как может показаться на первый взгляд. Из двух собеседников Блок выглядит значительно непосредственнее и естественнее (письма Блока к Клюеву не сохранились, однако их содержание отчасти возможно восстановить по клюевским ответам), тогда как Клюев гораздо более умышлен и тонко эксплуатирует целый ряд “кодовых”, по определению Азадовского, выражений, стремясь таким образом предопределить реакцию адресата.

Уже первая фраза первого клюевского письма — “Я, крестьянин Николай Клюев…” — представляет собой, несомненно, не просто констатацию факта, но и продуманную и рассчитанную на адресата автохарактеристику. Буквально в нескольких строчках Клюев с помощью расчетливо подобранной лексики и скрытых цитат кратко сообщает Блоку о своих политических симпатиях (настойчиво используя слово “товарищ”), об отвечающих чаяниям второго участника диалога эсхатологических настроениях (в тесной связке с социальными устремлениями — “Бойцы перевяжут раны и, могучие и прекрасные, в ликующей радости воскликнут: „Отныне нет смерти на земле, нужда не постучится в дверь…””) и т. д.

Начиная со второго письма Клюев, вдохновленный ответом Блока и присылкой блоковского сборника “Нечаянная радость” с авторским инскриптом, выстраивает тот образ и вырабатывает ту интонацию, которые, практически не изменяясь, пройдут через всю их переписку. В основе этой интонации — крайнее самоуничижение, сочетающееся с постоянными обвинениями и упреками собеседнику (“уязвленно-вызывающая поза”, по точной характеристике Азадовского).

Клюев оперирует оппозицией “мы” — “вы”, что дает ему основание видеть в своей переписке с Блоком не просто общение двух поэтов, но и диалог надличностных сил (“народа”, “крестьянства”, “простых людей”, с одной стороны, и “дворянства”, “господ”, “интеллигенции” — с другой). Именно принадлежность к первой из них и испытываемые в связи с этим страдания (“лютая нищета”, “темный плен жизни”) и дают Клюеву право на поучения и пророчества — даже когда он предъявляет собеседнику обвинения вполне личного плана (например, упрекая Блока в “физическом отвращении” по отношению к себе), он говорит не от своего лица, а от имени некой заведомо правой общности.

Важной деталью создаваемого Клюевым образа являются его постоянные ссылки на собственную “серость”, “грубость”, “необразованность”. Черту между собой и своим адресатом Клюев проводит даже на лексическом уровне. Так, его письмо-комментарий к блоковской статье “О современном состоянии русского символизма” начинается с перечисления тех слов и имен, которые Клюев в ней якобы не понял: “теург”, “Бедекер”, “конкретизировать”, “тезы и антитезы”, “Беллини и Беато”, “Синьорелли”. При этом письма Клюева вполне литературны и насыщены разнообразными аллюзиями, прежде всего на поэзию Блока и религиозные тексты. Мотивировку такой эпистолярной манеры Клюев дает, не без подсказки Блока, в одном из первых же писем: “Вы пишете, что не понимаете крестьян, это немножко стесняет меня в объяснении, поневоле заставляет призывать на помощь всю свою „образованность”, чтобы быть сколько-нибудь понятным”.

Но это все достаточно очевидно и естественно, интереснее другое. Блок, по всей видимости, не просто принимает такую трактовку своей переписки с олонецким поэтом, но и до некоторой степени подсказывает ее собеседнику. Он нуждается в Клюеве никак не меньше, чем начинающий стихотворец в авторитетном петербургском собрате. Судя по некоторым фразам из второго письма Клюева, Блок изначально занимает позицию “кающегося барина”, отводя Клюеву функции своего рода “исповедника”. Тот, в свою очередь, соглашается с отведенной ему ролью и уверенно играет ее в дальнейшем. Впрочем, впоследствии Клюев смягчает некоторые утверждения, высказанные им в ранних письмах: ср., например: “Наш брат вовсе не дичится „вас”, а попросту завидует и ненавидит…” (осень 1907) — и “Бедный человек, в частности крестьянин, любовен и нежен к человеку-барину, если он заодно с душой-тишиной…” (22 января 1910), а наиболее резкие суждения о поэзии Блока вкладываются им в уста неназванных третьих лиц: “В Питере мне говорили, что Ваши стихи утонченны, писаны для брюханов, для лежачих дам…” (22 января 1910).

Для Блока общение с Клюевым (и эпистолярное, и личное — поэты познакомились четыре года спустя после начала переписки) имело огромное значение. Он неоднократно цитировал своего корреспондента в собственных статьях, копировал его письма для друзей, читал их знакомым. Клюев был воспринят и самим поэтом, и многими близкими ему людьми как носитель незамутненного национально-религиозного духа, как “голос из народа”. Сознание эпохи заранее подготовило олонецкому крестьянину подходящую нишу — ему оставалось только занять ее. Кого-то подобного напряженно ждали, и грамотное “самопозиционирование” Клюева не могло не принести результатов.

С самого начала эпистолярного диалога с Блоком Клюев вносит в сообщаемые адресату факты своей биографии отчетливо различимый элемент стилизации. Естественно, любая игра такого рода заключает в себе информацию не только об играющем, но и о культурном контексте. По тонкому замечанию Александра Эткинда, превращение Клюевым событий собственной жизни в легенду свидетельствует прежде всего о том, как выгодно “было представляться хлыстом в том обществе, войти в которое стремился крестьянский поэт”. Впрочем, дело, конечно, не в хлыстовстве как таковом. В оказавшем решающее влияние на умонастроение Блока и многих его современников мистическом народничестве хлыстовство, старообрядчество, скопчество и какая-нибудь выдуманная романистом секта пламенников смешивались в одном общем и не вполне определенном понятии “сектантства” (ср.: “Я ведь сам сектант. Весь род Карповых — сектанты” — из письма к Блоку пытавшегося повторить клюевский путь Пимена Карпова).

Не случайно поэтому общение с Клюевым воспринимается Блоком и его близкими в религиозных тонах. В декабре 1911 года мать поэта в письме к М. П. Ивановой сообщает: “Клюев нынче осенью провел с Сашей несколько дней. Сидел по ночам. Я думаю, Вы поймете всю важность этого Крещения” . Для самого Блока Клюев становится синонимом святости и России. Последнее отождествление сохранится у Блока практически до конца жизни. Наступившее у него после революции разочарование в национальном начале, с которым теперь связывается губящее поэта “отсутствие воздуха”1, повлекло за собой и изменение отношения к клюевской поэзии.

Впрочем, несмотря на то что отношения с Клюевым несомненно переживались поэтом мистически, приписывание Блоку прямого отождествления Клюева с Христом, по-видимому, не имеет под собой достаточных оснований. Остановимся на этой истории чуть подробнее.

В своих воспоминаниях о Блоке С. М. Городецкий цитировал письмо Блока к “одной из своих знакомых”: “Сестра моя, Христос среди нас. Это — Николай Клюев”. Эта фраза получила достаточно широкое распространение в научной литературе как принадлежащая Блоку. Ее, в частности, неоднократно приводит в различных разделах своей книги “Хлыст” А. Эткинд, основывая на ней замечание о “кощунстве” поэта.

Азадовский тоже цитирует воспоминания С. М. Городецкого и делает к этому фрагменту пояснение: “„Одна из знакомых” — А. А. Городецкая, жена С. М. Городецкого. Цитируемые слова Блока содержатся в письме Блока к А. А. Городецкой от 7 декабря 1911 г.”. Между тем такой фразы в указанном письме Блока к А. А. Городецкой нет. “Сереже я посылаю послание Николая Клюева, прошу Вас, возьмите его у него и прочтите, и радуйтесь, милая. Христос с Вами и Христос среди нас” — вот точный текст соответствующего пассажа из блоковского письма. Согласимся, что трактовка его в направлении, заданном С. М. Городецким, вряд ли совпадает с тем смыслом, который вкладывал в эти слова сам Блок. Не исключено также, что слова “Христос с Вами и Христос среди нас” вообще относятся не к предыдущей, а к последующей части письма, где речь идет о взаимоотношениях Блока с влюбленной в него А. А. Городецкой.

Сам Клюев, излагая в 1926 году Н. И. Архипову мифологизированную историю своих взаимоотношений с Блоком, также искажает посвященную ему фразу из блоковского письма. Однако маловероятно, чтобы Клюев, как предполагает Азадовский, “знал это письмо не в пересказе, а читал собственными глазами” — как в таком случае объяснить почти дословное совпадение его версии с “цитатой”, приводимой С. М. Городецким?

В заключение позволим себе воспользоваться случаем и указать на одну вполне очевидную, с нашей точки зрения, и вместе с тем “смыслонесущую” опечатку. В предисловии к публикации клюевских писем к Блоку Азадовский цитирует следующий фрагмент из воспоминаний А. Белого: “…ушел же Добролюбов, ушел к Добролюбову светский студент Л. Д. Семенов через два с лишком года после этого, ушел сам Лев Толстой…” Комментируя эту запись, Азадовский указывает на ошибку памяти мемуариста: “Дата неточна: Л. Д. Семенов „ушел” лишь в начале 1908 г. — через 10 лет после А. М. Добролюбова”.

Представляется, однако, что речь должна идти не об ошибке, а, как сказано выше, об опечатке. Текст Белого приводится Азадовским по двухтомнику “Александр Блок в воспоминаниях современников”, составители которого, в свою очередь, воспользовались в качестве источника известной многочисленными неточностями публикацией в петроградском журнале “Записки мечтателей” (в развернутой, “берлинской”, версии мемуаров имя Клюева в этом месте отсутствует). Резонно предположить, что в приведенном отрывке фраза про “два с лишком года” относится не к Семенову, а к Льву Толстому, а запятая просто стоит не на своем месте — ее нужно отодвинуть на несколько слов назад, чтобы фрагмент приобрел следующий вид: “…ушел же Добролюбов, ушел к Добролюбову светский студент Л. Д. Семенов, через два с лишком года после этого ушел сам Лев Толстой…” Такая правка не только упорядочивает хронологию, но и позволяет привести в порядок синтаксис.

Михаил Эдельштейн.

1 См. статью Александра Блока «О Дмитрии Семеновском» (1919).