Жизнь философа

Рюдигер Сафрански. Хайдеггер. Германский мастер и его время. М., “Молодая гвардия”, “Серебряные нити”, 2002, 615 стр. (“Жизнь замечательных людей”).

Хайдеггеровская биография Рюдигера Сафрански залетела к нам как-то вдруг.

За кадром для большинства читателей остался весь европейский полемический контекст, в который была включена эта работа (она впервые вышла в Германии в 1994 году). В нашем же контексте она была сразу помещена на более чем определенное место — эта первая вышедшая на русском языке биография Мартина Хайдеггера попала в серию “ЖЗЛ”. И авторский текст оказался трогательно обрамлен примечаниями, рассчитанными на совсем уж неосведомленного читателя, — разъясняющими, кто такой Гёльдерлин (нем. поэт, автор лирического романа “Гиперион”...), Гуссерль (австрийский философ, математик... работал в Германии...) или Файхингер (нем. философ-идеалист...).

Надо сказать, что в каком-то смысле эта книга действительно попала в привычный канон жэзээловских изданий. Биография “героя” здесь выступает рельефом на фоне значительно более широкой панорамы событий времени. Мысль как бы “выводится” из этого контекста. Что вызывает сомнение у автора предисловия к книге — Владимира Бибихина. Переход от непосредственного жизненного опыта к основопонятиям мысли вообще, по его определению, “не относится к удачным биографическим приемам”. Действительно, здесь подчас все держится на удачной метафоре. Скажем, во время Первой мировой войны Хайдеггер служил по призыву в армии, исполняя работу метеоролога и даже цензора. Ну и какие выводы следуют отсюда для мысли Хайдеггера?

Задача написания биографии философа на самом деле очень сложна, и тема эта требует специального обсуждения. Хайдеггер — мыслитель без “особой” биографии. Жизнь, размещенная в рамках академической карьеры. Разве что неординарный для ординарного профессора эпизод с Ханной Арендт — их встреча могла направить его личную жизнь по иному пути. И, конечно, нацистский ангажемент... Однако Сафрански настойчиво пытается идти по некоему пунктиру хайдеггеровских “душевных состояний”, возводя их к событиям времени, событиям жизни своего персонажа и к его кругу чтения, связывая все это с “появлением” тех или иных “идей”. Некоторые эпизоды выглядят совсем уж опасно близкими связками... Лето 1929 года, влюбленность в Элизабет Блохман, невнятное письмо к ней, упоминающее о совместной поездке в Бойрон и посещении церкви аббатства бенедиктинцев. Хайдеггер объяснял ей тогда свое отношение к католичеству. Здесь же, в письме, — переживание, испытанное им во время всенощной в Бойроне: экзистенция, “выдвинутая в ночь”, философия Ничто и связь ее с категорией зла, чего не было в докладе “Что такое метафизика?” того же 1929 года... “Не потому ли Хайдеггер именно в письме к Элизабет Блохман заговорил о присущем Ничто аспекте зла, что не мог не видеть в себе самом соблазнителя?” Такова догадка Сафрански. Здесь как бы устанавливается двойное движение. Реальное событие жизни признается непосредственным истоком мысли и, с другой стороны, уже отправляясь от самой мысли, утверждается необходимое “офилософствление” Хайдеггером всего, происходящего с ним. Удобная навесная конструкция. Из вязи разноплановых событий — “реальных”, “психологических”, “мыслительных” — и состоит текст этой попытки биографии.

Однако за этой биографией следует признать одну особенность. При ближайшем рассмотрении оказывается, что автор жизнеописания всякий раз, и, пожалуй, прежде всего, занят поиском и установлением собственной критической дистанции в отношении своего интеллектуального визави. Иногда даже кажется, что он подспудно и шаг за шагом решает одну, главную, задачу: объяснить скандальный “эпизод” хайдеггеровской биографии — его личную вовлеченность если не в дело нацизма, то в нацистский миф. Так или иначе, появление книги Сафрански пришлось на середину 90-х, когда эта тема продолжала активно обсуждаться европейскими интеллектуалами.

Заметно, как биограф, достаточно подробно излагая историю близких взаимоотношений Мартина Хайдеггера и Ханны Арендт (на основании книги Эльжбеты Эттингер, получившей доступ к неопубликованному личному архиву Арендт), обнаруживает и, акцентируя, обсуждает те “черты характера” Хайдеггера, которые в конечном итоге “прольют свет” и на его идеологические амбиции. В своем первом письме к Ханне Хайдеггер “явно видит себя в образе психагога”, но и позже, обращаясь к ней уже “дорогая Ханна”, жестко устанавливает правила их отношений. Важнейшее и строжайшее из них — сохранение тайны. Заставлявшее Арендт испытывать мучительное ощущение собственного не-присутствия. (Кстати, Сафрански и здесь не упускает напрашивающегося перехода — к тому, что позже, в “Vita activa”, Ханна Арендт назовет “срединным пространством мира”, которое пролегает меж нами и другими, опосредованно соединяя нас с ними, но “сгорает” между любящими, особенно теми, кто принужден окружать свои отношения покровом тайны.) Она не ставит Хайдеггера перед выбором между собой и Эльфридой (женой Хайдеггера). Но тайна нужна Хайдеггеру, не ей. Он не намерен принимать ответственность за судьбу возлюбленной... И более того — что было ясно для Арендт всегда и без всяких слов, — он даже не подозревает, что мог бы у нее чему-то научиться. (Сафрански цитирует здесь известный пассаж из письма Арендт Генриху Блюхеру от 1955 года, накануне выхода ее “Истоков тоталитаризма”: “...я, в общем, готова вести себя с Хайдеггером так, будто за свою жизнь не написала и не напишу ни единой строчки. И это есть не облекаемое в слова, но непременное условие — conditio sine qua non — всех наших взаимоотношений”.) И еще — его реакция на рассказы ее о своих любовных историях: он желал ей счастья и назначал новое свидание, давая понять, что его высокая страсть не принадлежит миру мелких страстишек. Он выходил победителем: “...уклоняясь от нравственной обязанности самому принять ответственное решение, он... добился того, что „судьба” по-господски распорядилась ее, Ханны... притязаниями...” Безграничное высокомерие, в котором Сафрански увидит психологический исток хайдеггеровской претензии быть глубинным идеологом нации.

“Нацистский” эпизод так или иначе растянут более чем на треть книги. Сафрански стремится вычитать у Хайдеггера малейшие намеки на его будущую политическую ангажированность. Скажем, в 1930 году Хайдеггер заявляет, что философия должна “владеть своим временем”; в лекциях 1931/32 года, посвященных чтению Платона, говорит об обязанности философа “со-участвовать в историческом действии”. Хайдеггер опьянен, по словам Сафрански, картиной гигантомахии, открывшейся ему на этот раз в сочинениях Платона, и “хочет быть вестником историко-политической и одновременно философской эпифании”. Хайдеггер ждет того мига, когда политика должна будет стать философской, а философия — политической... Иначе говоря, биограф “ловит” своего героя на необузданных честолюбивых самопроекциях. Даже стиль изложения здесь становится пародийно-патетичным. По появлению этой интонации можно безошибочно определить те эпизоды, которые, с точки зрения биографа, выявляют этот самый “личностный изъян”, то, что послужило пресловутой “вовлеченности”. Правда, одновременно Сафрански называет “движения Хайдеггера на политической сцене” “сомнамбулическими движениями философа-мечтателя”. Пожалуй, это наболее “снисходительное” объяснение. Однако заметим, что и оно — скорее психологического свойства.

Сафрански подробно, привлекая известные документальные свидетельства (в том числе впервые опубликованные в 1987 году в вызвавшей скандал книге Виктора Фариаса “Хайдеггер и национал-социализм”) и хайдеггеровские тексты 30-х годов, рассказывает всю историю поведения Хайдеггера и старается выказать себя если не обвинителем, то, во всяком случае, сурово-объективным судьей. Суммируя свои претензии, он изобличает Хайдеггера в том, что последнее, предложенное им в интервью журналу “Шпигель” в 1966 году, объяснение сотрудничества с нацистским режимом “тоже не до конца правдиво”: “...сама национал-социалистская революция, как он ее тогда понимал, представлялась ему обновлением ... одно время он видел в таком обновлении событие эпохального значения... переворот бытия всего Запада. Он не сказал, что... поддался опьянению властью; что, желая защитить чистоту революции, иногда занимался доносительством; что вступил в конфликт с вышестоящими национал-социалистскими инстанциями и с собственными коллегами... именно потому, что хотел „двигать” революцию дальше... Хайдеггер скрывал тот факт, что одно время был убежденным национал-социалистским революционером, и умалчивал о философских побуждениях, которые сделали его таковым”. И наконец — наиболее откровенная и жесткая характеристика биографа: “Тот, кто мыслит о великом, легко может впасть в искушение и принять самого себя за великое событие”. Философ, впавший в ошибку самовеличия, — такой вердикт угадывается в книге Рюдигера Сафрански.

На самом деле спор о личности Хайдеггера, как и о “вине” Хайдеггера, мне кажется, малопродуктивен, а возможно, с нашей стороны и неэтичен. Со своей бы виной разобраться. Поэтому я вполне сочувственно отношусь к замечанию Бибихина: “Когда мы, не отдав себя делу мира, которым он [Хайдеггер] был занят, переводим взгляд с вещей, к которым он шел, и начинаем смотреть на его личность, то мы уже не с ним”. Владимир Бибихин говорит это о жизненном деле Хайдеггера, но — не о том “деле”, которое рассматривала Комиссия по денацификации и которое обсуждают в СМИ и на страницах книг авторы, подхватившие общественный скандал. И все же. Хайдеггер остается академически и неакадемически признанным авторитетом в качестве мыслителя ХХ века. Вот и автор предисловия к биографии — Владимир Бибихин — призывает нас применить хайдеггеровскую мысль к продумыванию настоящего — hic et nunc после 11 сентября. Как произошло, что жизнь человечества рассталась с Бытием?.. Так формулируется вопрос. И здесь же хайдеггеровское: “Только Бог еще может нас спасти”. Нам надо не спешить судить, не мстить, надеяться на мудрость тайны. Эту презумпцию нам предлагается соблюсти в отношении Хайдеггера. А вот и защитительная речь: “Рано, уже к концу... 1933 года, почувствовав непоправимость срыва, Хайдеггер ушел в обдуманное молчание. В отличие от Ясперса, отвернувшегося не только от политики, но и от ее невидимой глубины, Хайдеггер связал себя долгом вынести в слово поворот исторического бытия. Благодаря в первую очередь ему и таким, как он, Германия в жуткое двенадцатилетие своего безумия осталась народом мыслителей и поэтов...”. Фактически Бибихин защищает не только Хайдеггера лично, но и хайдеггеровскую мысль, вполне последовательно поддерживая великого философа в деле сохранения глубины и охранения бытийной тайны. Действительно, говорить о социальной вменяемости мысли Хайдеггера — дело тонкое, сложное и небезопасное в самых разных отношениях. Но все же по этому пути направились и Жак Деррида, и Филип Лаку-Лабарт, и Жан-Люк Нанси, и Жан-Франсуа Лиотар (я привожу имена тех, чьи тексты сегодня доступны русскому читателю). Их критический подход далек от того, что предлагает Сафрански, позволивший себе в конечном итоге интонацию разоблачителя и обвинителя. Разве главное для нас сегодня в выяснении отношений? В изобличении или оправдании?

И все же мы не можем сбросить со счетов факт сближения высокой философской мысли ХХ века с нацизмом. И пусть, как скрупулезно высчитали Нанси и Лаку-Лабарт, эпизод сотрудничества с нацистским режимом длился всего десять месяцев (см.: Нанси Ж.-Л., Лаку-Лабарт Ф. Нацистский миф. СПб., “Владимир Даль”, 2002, стр. 25), — вопрос о мысли, впавшей в эту ошибку, слишком серьезен (по словам Лаку-Лабарта, Хайдеггер оказался замешанным в политику ненадолго, но основательно), и касается он нас сегодняшних. Речь идет не о частном дурном “приключении” великого мыслителя. Это вопрос о нашем общем мыслительном опыте. Нацистский миф — его часть, и уверены ли мы в том, что опыт этот не располагается и сегодня слишком близко к нам, не составляет ли он даже часть нашего существования? Пример Хайдеггера в этой связи подлежит жесткому обдумыванию — так, как если его ошибка являлась бы нашей собственной.

Елена ОЗНОБКИНА.