Невы пустые рукава

Шварц Елена Андреевна — известный петербургский поэт, эссеист, прозаик. Автор нескольких поэтических книг, вышедших в России и за границей (см., например: “Сочинения Елены Шварц”. Т. I, II. СПб., “Пушкинский фонд”, 2002).

Ангел-хранитель

Мук моих зритель,

Ангел-хранитель,

Ты ведь устал.

Сколько смятенья,

Сколько сомненья,

Слез наводненье —

Ты их считал.

Бедный мой, белый,

Весь как в снегу,

Ты мне поможешь.

Тебе — не смогу.

Скоро расстанемся.

Бедный мой, что ж!

Ты среди смертных

За гробом пойдешь.

Луна и даоский мудрец

Во вдохновении пьяном

Танцует в выси Луна.

Пахнет она

Несвежим бельем и тимьяном.

Все же нежна.

В болотистом мелком пруду

Болеет она чесоткой,

Пахнет китайской водкой,

Мучима, будто в аду,

Смертью короткой.

Из грязи быстро идет

И вешается на ветке,

Над пропастью вздернутой ветке,

Как покаянья плод.

Пьяный мудрец:

Это была не Луна,

Это был перевод

Луны на грубый наш план,

Из водопада миров

Принес ее ураган.

*             *

*

Тебе, Творец, Тебе, Тебе,

Тебе, Земли вдовцу,

Тебе — огню или воде,

Птенцу или Отцу —

С кем говорю я в длинном сне,

Шепчу или кричу,

Не знаю, как другим, а мне

Сей мир не по плечу.

Тебе, с кем мы всегда вдвоем,

Разбившись и звеня,

Скажу — укрой своим крылом,

Укрой крылом меня.

Психогеография

1

И я когда бреду по граду,

в нем сею то, что сердцу ближе, —

горсть океана, чуть Дуная,

тоска и юность, клок Парижа.

Моя тоска течет в Фонтанку,

и та становится темней,

я вытекаю из Невы,

мою сестру зовут Ижора.

Вот гроб стеклянный на пути —

туманный, ломкий — в красной маске

высокомерный в нем студент.

А солнце в волнах пишет по-арабски.

Гора хрустальная возносится

над Петроградом, а под ним

пещеры, Синай отчаянья, Египет —

в них человек неопалим —

В огне льдяном Невы сгорает,

в своих страданиях нетленный,

меняя психогеографию

Ингерманландии, Вселенной.

2

Эй, облака, айда, братва, —

в Невы пустые рукава —

насыпьтесь ватными комками,

рассыпьтесь пышными грядами,

как зеркала над островами.

Голландию сюда тащил

зеленый кот и супостат

за краснокирпичные ляжки,

да не донес.

Она распалась по дороге,

скользнет едва, лежит у врат.

И Грецию сюда несли...

И всякий, всякий, кто здесь жил,

пространство изнутри давил,

растягивал,

и множество как бы матрешек

почти прозрачных

град вместил.

3

(ветреный солнечный день на Фонтанке)

Землетрясенье поколений

мне замечать и видеть лень,

когда уносит пароходы

в каленье солнечное день.

И солнце ветром тож уносит,

но в воду сыплется, звеня.

Сквозь какие века

опьяняешь меня,

вся ломаясь, виляя, река.

С мармеладной слоистой густою волной,

с золотой сединой...

О русалка, аорта, Фонтанка!

Только больше аорта,

кормящая сердце водой,

и скотом своих волн в перебранке.

Елка с игрушкой,

Игрушка с елкой

Как ниткой навощенною,

Игрушка с елкой связана,

Как смочены смолой они,

Как спутаны хвоей —

Так я к Тебе прикована,

Приклеена навек.

В глухую ночь последнюю

Тускнеет шарик елочный,

Закапанный свечой.

И в эту ночь так жалобно

Звенят игрушки смутные,

Зеленой тьмой окутаны,

А елка долу клонится,

И грех их разлучить.

На петельке игрушкиной

Висит обломок хвоистый

Куриной лапой, мертв.

На год игрушку в гроб кладут,

А елку — в серый снег.

Так с сердцем разлучается

И с Богом человек.

Под тучами

День волооких туч,

Набитых синим пухом,

Промчался, будто луч,

Ворча громами глухо.

Стремительные, синие,

К цветам припадая в полях, —

Как бархатные акулы

С большими глазами в боках.

Я, глядя в них с травы, была

Жемчужиной, на дне лежащей,

Из-под воздушного стекла

Сияньем жалобно кричащей.

Чайка — казачья лодка и птица

                               А. Миронову.

Ходит чайка вверх по горю —

Ветер гонит — не кружа,

И, дошедши до границы,

Замирает — вся дрожа.

Ходит чайка вниз по горю,

До водоворота сердца, —

Там и тонет, превращая

Белый парус в белый мак.

Хоть и тонет, но всплывает

И бежит опять к границе,

Чтобы там, кружась и тая,

Взрезать воздух визгом птицы.

*             *

*

Когда с наклонной высоты

Скользит, мерцая, ночь,

Шепни, ужели видишь ты

Свою смешную дочь?

Она на ветер кинет все,

Что дарит ей судьба,

И волосы ее белы,

Она дика, груба.

Она и нищим подает,

И нищий ей подаст,

И в небе скошенном и злом

Все ищет кроткий взгляд.

В парадной

(люди семидесятых 19 века)

Несмачный тихий разговор,

но приговор как будто в нем.

В подъезде ждут кого-то двое.

Взлет спички... бледные подглазья...

Шпики ль, убийцы — скажешь разве.

Что ж — поколенья молотьба —

У нас у всех дурна судьба.

Тут дворничиха из ворот

Ведро несет с густым гнильем,

Горят глаза пустым огнем,

Прошла и смыла молодцов,

Подрезала как бы жнивье,

Они под мышкой у нее.

Блаженная постигла участь

В горячей впадине, где, мучась,

Как две пиявки — волоски

Висят навек, от неги корчась.

Снег в Венеции

Венецианская снежинка

Невзрачна, широка, легка.

Платочки носовые марьонеток

Зимы полощет тонкая рука,

Вода текучая глотает

Замерзшую — как рыба рыбу —

Тленна.

Зима в Венеции мгновенна,

Не смерть еще — замерзшая вода,

И солнце Адриатики восходит,

Поеживаясь в корке изо льда.

Но там, где солнце засыпает,

К утру растает.

А в сумерки — в окне, в глухой стене,

Вздымаясь над станками мерно,

Носки крутые балерин

Щекочут воздух влажный, нервный.

С венецианского вокзала

Все поезда уходят в воду,

И море плавно расступилось

Как бы у ног босых народа.

И, кутаясь в платок снеговый,

Из-под воды глядит, жива,

Льдяных колец сломав оковы,

Дожа сонная вдова.

Зимняя Флоренция с холма

                                                Отцу Георгию Блатинскому.

Дождь Флоренцию лупит

Зимнюю, безутешную,

Но над ней возвышается купол —

Цвета счастья нездешнего.

Битый город дрожит внизу

Расколотым антрацитом.

Богами и Музой,

Как бабушка, нежно-забытый,

Но теплится в мокрой каменоломне

Фиалковое сиянье,

Под терракотой ребристой фиала —

Перевернутой чашею упованья.

У Пантеона

Площадь, там, где Пантеона

Лиловеет круглый бок

Как гиганта мощный череп,

Как мигреневый висок.

Где мулаты разносили

Розы мокрые и сок —

Там на дельфинят лукавых

Я смотрела и ушла

В сумрак странный Пантеона,

Прямо вглубь его чела.

Неба тихое кипенье

В смутном солнце января —

Надо мною голубела

Пантеонова дыра,

Будто голый глаз циклопа,

Днем он синий, вечерами

Он туманится, ночами

Звезд толчет седой песок.

Уходила, и у входа

Нищий кутался в платок.

А слоненка Барберини

Полдень оседлал, жесток,

Будто гнал его трофеем

На потеху римских зим,

И в мгновенном просветленье

Назвала его благим —

Это равнодушье Рима

Ко всему, что не есть Рим.

Надежда

В золотой маске спит Франческа,

Черная на ней одежда,

Как будто утром карнавал,

И теплится во мне надежда,

Что он уже начнется скоро,

Нет к празднику у нас убора.

Какое ждет нас удивленье,

Ведь мы не верим в Воскресенье.

Златая маска испарится,

И нежное лицо простое

Под ней проснется,

Плотью солнца

Оденется и загорится.

Франческа, та не удивится...

Но жди — еще глухая ночь,

И спи пока в своем соборе,

И мы уснем. Но вскоре, вскоре...