КИНООБОЗРЕНИЕ НАТАЛЬИ СИРИВЛИ

ГОЛОЛЕД

Пионеры потребительской цивилизации — мальчики и девочки, окончившие школу в эпоху демократической смуты и начавшие самостоятельную жизнь в стране, вдруг очумевшей от изобилия буржуазных благ; молодые люди, сделавшие успешную карьеру банковских клерков, специалистов по менеджменту, рекламных агентов и глянцевых журналистов; отважные завсегдатаи модных кафе, ночных клубов и дискотек, — им выпало на долю быть первыми!

Первыми, кто свято уверовал, что главным мерилом жизненного успеха является солидная зарплата в у. е., престижный автомобиль и возможность покупать шмотки в Париже и Лондоне, а не где-нибудь в Лужниках. Первыми, кто испытал на собственной шкуре новый изматывающий способ существования с гонкой по кругу между дневным напряжением офиса и ночным героическим прожиганием жизни. Первыми, кому удалось добиться осуществления Великой новорусской мечты.

Сейчас им под тридцать или за тридцать. Они уже подустали и принялись подводить итоги. Теперь они пишут книжки и снимают кино про себя.

В минувшем году появилось сразу несколько таких фильмов о новых богатых, баловнях Фортуны, отличниках потребления.

“Одиночество крови” Р. Прыгунова — невнятный триллер, где замороженно-стильные персонажи, разъезжающие на безумно дорогих иномарках и сосредоточенно выжимающие сок из оранжевых апельсинов на синей кухне, совершают между делом довольно странные вещи: изобретают лекарства, испытывают их на прекрасных девушках-добровольцах, а затем хладнокровно отправляют на тот свет несчастных жертв неудачного эксперимента. Впрочем, этот выморочный сюжет воспринимается тут как не слишком удачный повод для демонстрации каких-нибудь роскошных сапог на шпильке, дизайнерских интерьеров, блестящих серебристых авто и прочих недоступных простому смертному предметов материальной культуры.

Картина “В движении” Ф. Янковского на первый взгляд ближе к реальному времяпрепровождению людей из элитарной тусовки. Жизнь героя — модного журналиста, разрывающегося между клубными вечеринками, случайными связями, семейными скандалами и стремлением к “чистому и высокому”, отмечена даже некой тенью “морального беспокойства”. Однако при ближайшем рассмотрении “тень” оказывается позаимствованной из “Сладкой жизни” Ф. Феллини вместе с доброй половиной сюжетных ходов, ситуаций и эпизодов. Так что в данном случае “кино про себя” богатые мальчики делали, воспользовавшись классическими “папиными” лекалами, как бы не смея или подсознательно избегая вытаскивать на экран свой собственный опыт.

“Гололед” М. Брашинского — фильм, возможно, наиболее оригинальный, выстраданный и честный в этом ряду (и потому, вероятно, столь обескураживающе саморазоблачительный). Брашинский — не “сын известных родителей”. Он сам — известный кинокритик, человек взрослый и с биографией. Прежде чем стать модным обозревателем журнала “Афиша”, Михаил Брашинский, как сказано в пресс-релизе, “служил проводником Октябрьской железной дороги, официантом в турецком ресторане, диджеем на Бурбон-стрит в Нью-Орлеане и профессором нескольких нью-йоркских университетов”. Так что место в когорте счастливчиков досталось ему не по праву рождения, а в результате упорного труда и личных усилий. И к задаче запечатлеть на экране образ своего сумасшедшего времени, своего поколения, одержимого лихорадкой успеха, он отнесся со всей серьезностью — как к миссии, делу жизни.

“Гололед” (блестящая работа оператора А. Федорова) снят так, как в России кино еще не снимали (в мире, правда, так снимают уже лет десять): острый, резкий монтаж, напоминающий ранние фильмы Вонга Карвая; визуальная ткань, сшитая из стремительно мелькающих и с трудом фиксируемых сознанием обрывков изображения — ослепительные полосы света, холодные блики, сверхкрупный план лица, встык смонтированный с вращающимся рисунком автомобильной покрышки... За всем этим — лихорадочно-рваный ритм восприятия, безумный бред огромного города, отданного на растерзание сомнамбулам-конкистадорам.

По улицам этого города, покинув постель с очередным безликим любовником (его присутствие в фильме обозначено одним крупным планом: мужская рука, застегивающая молнию на ширинке), в блистающем черном “ауди” несется Она (В. Толстоганова) — роковая блондинка с жестоким и нежным ртом. Букетик желтых цветов, купленный через окно и трогательно прижатый к губам, беспрестанный писк мобильного телефона — экзамен по дайвингу, настойчивый ухажер, а вот и оно — дело: опасная встреча в сияющей, глянцевой преисподней “Охотного ряда”. Некто пожилой в сером, серьезно встревоженный, угрожает, настаивает, требует какую-то кассету, велит прекратить игру... Глупости! Никто и ничто не остановит эту красивую куклу, внутри у которой — моторчик, работающий на чистом адреналине.

Она — совершенно прекрасна. Вот принимает душ: смутный, соблазнительный абрис тела за полупрозрачным стеклом. Вот стремительно движется по белым офисным коридорам. Лакированный черный ноготь на белой клавише выключателя. Короткое замыкание, обугленная пластмасса, неприятный дымок... Темнота... Страшно? Нет, ей не страшно. Ее тело исправно вырабатывает адреналин.

Вот бассейн. Чьи-то руки с профессиональной сноровкой упаковывают ее в костюм для дайвинга, надевают на спину акваланг. Под водой мерное шипение воздуха: вдох — выдох, — в какой-то момент предательски прекращается. Она выныривает с безумными глазами, хватается руками за горло. Паника... Неужели — человек? Живой, смертный? Да нет, куда там! Как ни в чем не бывало наша барышня мчится дальше.

Вот ресторан, деловая встреча с покупателем компромата. Он — прокурор, она — адвокат, продает компромат на своего подзащитного. Зачем? Кто ее знает! Игра идет без правил. Все позволено... В ложечке с мороженым, поднесенной к безупречному рту, она вдруг замечает тонкий осколок стекла. А-а-а! На лице маска ужаса. “Мне нужно привести себя в порядок!” — дрогнувшим голосом бросает она. Выходит. Собеседник, не дождавшись, идет в соседнее помещение и видит, как адвокатша извивается в танце в безумном мелькании лазера. Синевой отливают белые зубы, странно светятся белки глаз...

Ночь. Она едет в машине. Перед глазами сплошные расплывающиеся огни: “Я трезва. Я абсолютно трезва...” Внезапно из-за спины — дальний свет: кто-то преследует, догоняет. Гололед. Невероятным усилием воли она тормозит. Из остановившейся сзади машины появляется бывший муж — он хотел “пошутить”... С далеко идущими намерениями бывший муж провожает красотку домой. Не тут-то было. Она непоколебима. За мужем захлопнута дверь. Так. День кончен. Теперь снять линзы, умыться, вставить линзы обратно... Но едва прозрачный хрусталик касается глаза — дикий, душераздирающий крик... Из флакона со специальным составом для хранения линз, шипя, выливается в раковину кислота. Ей больно. Ей очень больно. Неужто и биороботы способны испытывать боль?

В коридоре ночной поликлиники у кабинета глазного врача она встречает плачущего мужчину (И. Шакунов). Мужчины в кино плачут по разным поводам. К примеру, у испанца П. Альмадовара они чаще всего обливаются слезами от жалости к женщине. Этот — другое дело. Он просто не может снять линзы. История с контактными линзами объединяет героев, между ними, можно сказать, возникает контакт. Глубокомысленный разговор: “Надоело выигрывать по чужому сценарию, — говорит он. — Знаете, иногда лучше выйти из игры, чем постоянно выигрывать. По крайней мере это будет твой выбор”. Барышня призадумывается. Однако, отклонив предложение собеседника проводить ее, в одиночестве несется домой. Из машины звонит кому-то, говорит, что вернет кассету, готова выйти из игры... Но — поздно. Темень. Скользко. Авария. Сломанная кукла вываливается из разбитого “ауди” на ледяной асфальт.

Дальше идет кино уже про Него. Получив врачебную помощь и освободившись от линз, он возвращается к себе, но теперь не в состоянии жить, как прежде. Ничто ему не мило: ни любовные игры с плаксивым сожителем-геем; ни работа — синхронный перевод с итальянского каких-то важных текстов на кулинарные темы; ни старательная, с тонкими косичками ученица... Он уходит в запой, прогоняет любовника, путешествует в электричке, его избивают менты — ничего не помогает. Образ роковой блондинки преследует его как наваждение. Бросив все дела, он запирается дома, опускается, ест сырые сосиски из холодильника... Потом вдруг начинает лихорадочно драить квартиру — стены, окна, двери... Затем в чистой квартире ложится на пол и принимается выть — все громче, все “страньше”... Вой переходит в припадок бешенства, и с остервенением он громит свое имущество, нажитое высококвалифицированным переводческим трудом. О! как упоительно пнуть ногой широкоформатный телевизор, принимающий полсотни каналов! Как хороши летящие вдребезги стеклянные столики из “Икеи”! Как сладко свергнуть на пол и растоптать компьютерный монитор!.. К каждому предмету хочется привесить ценник, чтобы зритель до конца осознал размеры снедающей героя тоски в денежном, так сказать, эквиваленте. Разбив все, что можно, герой направляется в ванную и совершает какие-то многозначительные манипуляции: то ли он побриться намерен, то ли наглотаться таблеток, то ль утопиться — в мелькании коротких монтажных фраз логику его действий уловить трудно. Но в финале, свежевыбритый и одетый, он сидит в вестибюле той самой поликлиники и говорит, что готов наконец к встрече и будет ждать ее (кого: встречу, смерть, незнакомку?) столько, сколько понадобится. На часах половина второго — время, когда той ночью они расстались.

Больше всего в этой истории поражает... отсутствие самой истории. Что тут, собственно, произошло? В чем причина вселенской катастрофы? Двое случайно встретились, и слабый намек, эфемерное подобие контакта с другим: у него — с женщиной, у нее — с человеком, который не считает нужным все время “выигрывать”, — разворачивает их на сто восемьдесят градусов, полностью вышибает почву из-под ног, заставляет скользить по голому льду прямиком в преисподнюю... Они что, других никогда не видели? У них что, контактные линзы исключительно с зеркальным эффектом?

Как же тогда эти люди живут? Чем они вообще занимаются? Так и носятся гурьбой за хорошенькой блондинистой “сучкой”, стянувшей из-под носа кусок, то бишь “кассету”? Часами перетирают в гей-клубе “Центральная станция”, кто с кем переспал и под каким соусом подавать макароны? У них, при их напряженно-престижном образе жизни, что ли, вообще не случается поводов “быть людьми”?

Брашинский пытался снять фильм об экзистенциальном кризисе поколения, о трагическом скольжении в бездну... Но это соскальзывание происходит на таком ровном месте, что вменяемого зрителя поражает в героях лишь запредельная степень инфантилизма и нарциссизма, граничащая с умственной и нравственной патологией.

О том, что героиня — круглая дура (не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понять: адвокат, подставивший таким образом своего клиента, должен попрощаться с карьерой), не догадывается только она сама (да еще, может быть, режиссер). О том, что герою вместо того, чтобы терроризировать окружающих, следовало бы пойти в аптеку и купить себе таблетки от депрессии, думаешь все время, пока он мается на экране и разбивает дорогостоящий реквизит. Ничтожные проблемы ничтожных людей, безусловно, могут быть интересны — тут все зависит от точки зрения. В фильме “Гололед”, к великому сожалению, точка зрения автора полностью совпадает со взглядом каждого из героев на самого себя. Ведь это она — белокурая адвокатша — видит себя такой: неотразимо победительной стервой, безостановочно посылающей в нокдаун всех встречных и поперечных мужчин. Это он, дорогой переводчик с невнятной сексуальной ориентацией, воспринимает себя Чайльд Гарольдом, а свои проблемы с потенцией — поводом для неутолимой вселенской тоски. Отсутствие дистанции между самосознанием и экранным имиджем персонажей делает их раздражающе плоскими, похожими на фигурки, вырезанные из глянцевого журнала.

Но тут, видимо, проблема не столько фильма, сколько всей той культуры, которую фильм честно пытается отразить. Эти люди потратили столько сил, здоровья, таланта, энергии на то, чтобы захватить территорию сияющего гламура, что им (не каждому лично, а сообществу, поколению; фильм ведь — о поколении) просто некогда, да и некуда было по-человечески расти. Их безупречный имидж “состоявшихся отличников потребления” — главное завоевание бурной молодости, героической эпохи Sturm und Drang. Чем еще им гордиться? Пионеры, счастливчики, удачники, они оказались заложниками блестящей поверхности. Их обманули, они стали жертвой эпохи, радикально, с ног на голову, перевернувшей шкалу “незыблемых ценностей”, и лучшие годы потратили на то, чтобы достичь идеальных пропорций манекена в витрине буржуазной цивилизации. Человеку трудно быть манекеном. Все на тебя глазеют, завидуют, а тебе невыносимо тошно, скучно и хочется выть... Хочется, в конце концов, разнести эту вожделенную витрину вдребезги и учинить грандиозный скандал. Там, где состоявшимся считается человек “упакованный”, радикальный бунт может выразиться только в героическом разрушении “упаковки”. Правда, после такого скандала ты не станешь Сократом или Гёте, но бунтующий манекен — все же симпатичнее своего собрата, лучащегося тупым довольством.