Потаенное

Николай Чуковский (1904 — 1965) известен прежде всего как советский прозаик. Но мало кто помнит, знает, что он еще и оригинальный, своеобычный поэт. От отдал себя этой стихии с ранних лет (тут и генетика, и просто влияние любящего отца — великого Корнея): в начале 20-х был душой Третьего Цеха поэтов и студии “Звучащая раковина”, его ценил Гумилев, его дебют приветствовал сам строжайший Ходасевич! Впервые Н. Чуковский напечатал стихи в альманахе “Ушкуйники”, изданном за свой счет, в кредит, — под псевдонимом “Н. Радищев”. Портрет юного лирика мы найдем в книге Н. Берберовой “Курсив мой”. 1922 год. “С Николаем Чуковским мы виделись теперь почти ежедневно. После лекции в Зубовском институте я заходила в Дом Искусств, где он поджидал меня. Ему было 17 лет, мне только что исполнилось 20. Я называла его по имени, он меня — по имени и отчеству, иногда нежно прибавляя „голубушка”. Это был талантливый и милый человек, вернее — мальчик, толстый, черноволосый, живой...” В 1928 году у Н. Чуковского вышел первый и последний поэтический сборник “Сквозь дикий рай”. С тех пор писатель от публикации стихов (другое дело — блистательные переводы: Э.По, Петефи, Тувим) отказался, самовоплощаясь на миру как прозаик, сокровенный поэтический дар пряча в глубинах экзистенции, в столе... Я наблюдала Николая Корнеевича в разговорах с моим отцом — беседовали они исключительно об истории и политике (“Бекуша, не будьте карасем-идеалистом”, — в детскую память врезалась именно эта реплика Н. К., осторожного скептика). А когда я прочитала ему свои первые рифмованные опыты: год 65-й, — он разразился столь страстным монологом о том, как Ахматова, позаимствовав, неузнаваемо преобразила строфу М. Кузмина (мой папа тем временем заскучал и ушел в иные мысли), что я с юной интуицией просекла: предо мной не советский романист, но “непреодоленный” тайный лирик!

...В архиве Николая Чуковского осталась дореволюционного формата, огромная “бухгалтерская тетрадь”, которую автор в тринадцать лет печатными буквами нарек “ВСЕ МОИ СТИХИ”. Листы в клеточку исписаны разного цвета чернилами, первая пьеса называется “Гений” и датирована “Масленица 1918”. Последняя скоропись — карандашом: “Что желали, что любили...”; дата — январь 1942. Из этой тетради и отобраны неизвестные или накрепко забытые стихи Николая Чуковского, пронесшего поэзию светлого начала — сквозь воцарившуюся прозу.

Татьяна Бек.

*       *

*

Весь я — цветной, земляной, человечий,

Выйдет, что создан я, как поглядишь,

Слушать дождей полусонные речи,

Видеть сияние окон и крыш.

Дома сижу — сколько песен упрямых,

Выйду — навстречу поток грозовой

Юбок, бумажек и кленов — тех самых,

Возле которых гулял я с тобой.

Самое злое — не жестче крапивы,

А и крапива у кухни — мое.

Я ль не богатый и я ль не счастливый?

Вот я и славлю свое бытие.

Только порой (что за странное свойство

Душ человеческих), только порой

Одолевает меня беспокойство,

Словно, природа, я пасынок твой.

Что мне с того, что оно голубое?

И голубой пустотой не прельстишь.

Но мироздание — место глухое,

Не перепрыгнешь, не перекричишь.

Апрель 1925.

*       *

*

Ты скажи, что он бедно и сумрачно жил,

Что он много трудился и много любил,

Сквозь вагонные стекла смотрел на закат,

Как деревья пылают, как степи горят,

Что он вскакивал ночью, к тревоге жильцов,

Просыпаясь от гама и клекота снов,

Что он гладил тебя по густым волосам,

По щекам, по вискам, по горячим губам.

Да прибавь, что, болея, он в крыши смотрел,

Что он долго, тоскливо и тяжко старел,

Умирая, у нас не просил ничего,

Не просил ничего, не простил ничего.

Сентябрь 1928.

*       *

*

Г. Куклину.

Холмы. Ольха, ольха, ольха,

Горячий тих откос,

Земля песчанна и суха,

И воздух полон ос.

Трепещет лист, играет тень

И ловит простеца,

И даже паутину лень

Уже снимать с лица.

А ветер грянет на ольху

И ну плескать листвой,

Как будто озеро вверху

Шумит над головой.

Ох, этих знойных вихрей злость!

Ох, эта тяжесть дня!

Я пуст, я выветрен насквозь,

И нет во мне меня.

Теперь я ломок и хрустящ,

Как прошлогодний сук,

Я как земля, как пыль, как хрящ

Песчанен, тих и сух.

Октябрь 1930.

Закат

Казалось, все забыл и бросил навсегда,

А глядь, опять душа волнением согрета,

Вновь тучки алые зовут меня. — Куда?

Вновь кличут в дальний край. — А где он? — Нет ответа.

Лето 1937.

*       *

*

Высокое небо прозрачно.

Я болен; не выхожу.

Я перед верандою дачной

В соломенном кресле сижу.

Вверху возникают и тают

Кудрявых стада облаков,

Из леса ко мне долетают

Мольбы паровозных гудков,

Прохладное катится лето

В сиянии, в сини, в цвету.

А вот наконец и газета!

Спасибо! Ну что же; прочту.

Министры сбегают, бросая

Народы на гибель и ад.

И шляются, все истребляя,

Огромные орды солдат,

В волнах, посреди океанов,

Беспомощно тонут суда,

Под грохотом аэропланов,

Сгорая, горят города.

Хвастливые лживые речи

Святош, полицейских, владык...

А солнце все греет мне плечи,

И я головою поник,

И вот уж уводит дремота

Меня за собой в полутьму,

Где вижу знакомое что-то,

Родное, но что — не пойму.

А, детство! Высокие ели,

И милой сестры голосок,

И желтые наши качели,

И желтый горячий песок...

Сентябрь 1940.

*       *

*

Что желали, что любили —

Запорошило снежком.

В этой каменной могиле

Непременно мы умрем.

В водянистом пухлом теле

Нарастает пустота,

А за пологом метелей

Снежных зданий красота.

Отлетело, отшумело,

Поутихло, — все пройдет.

Сквозь привычный гул обстрела

Уж незримый хор поет.

Все слышнее, все слышнее,

Все слышнее голоса,

Все яснее и яснее

И синее небеса.

В этом пенье, в этом тленье,

В этом холоде высот

Мирный миг уничтоженья

Незаметно подойдет.

Январь 1942.