Летящие версты

Хомутов Сергей Адольфович родился в 1950 году. Выпускник Литературного института им. А. М. Горького. Автор десяти лирических сборников. Главный редактор литературно-исторического журнала «Русь». Живет в Рыбинске.

*       *

*

Проснусь в переполненной бочке вагона —

на жестком устану.

Какого еще ожидать перегона,

коль всё не по плану?

Какого еще ожидать полустанка,

уж я и не знаю.

В соседнем купе продолжается пьянка,

печально внимаю.

Добро, за окошком бегут перелески,

холмистая местность.

И звездчаты встречные речки от блеска,

змеясь в неизвестность.

Летящие версты — прощальные строчки

за пологом дыма...

А жизнь, как и прежде, от точки до точки

неисповедима.

*       *

*

Всё разумное в нас и безумное равновелико —

то бесценные ценности, то по углам черепки...

Две сектантки поют, завывают протяжно и дико

на заснеженной станции возле замерзшей реки.

Что сюда занесло эту пару неясного свойства

и о чем эти песни, подобные шуму в степи?

И душе не укрыться, не спрятаться от беспокойства —

всё в России по замыслу вроде и всё вопреки.

За платформой деревня, где сеют и пашут весною,

где еще уберегся по нищенским избам уют.

Но какою-то жгучей, какой-то всесветной виною

переполнено завтра — а рядом сектантки поют.

Кто их бог — неизвестно и кто их кумир — непонятно

и бессмысленно спрашивать, ибо ответа не жди.

Далеко ль собрались или нынче ж вернутся обратно

и какие надежды в сухой сберегают груди?

Налетит тепловоз, оборвав с возвращением в город

размышленья твои о превратностях общей судьбы.

Но и там лишь острее сиротский почувствуешь холод

и ничтожность своей не дошедшей до Бога мольбы.

...За окном темнота, и, к стеклу приникая глазами,

ты напрасно пытаешься высмотреть вечное дно,

что с рожденья до смерти привычно зовем небесами.

Но глядишь и глядишь, и другого тебе не дано.

*       *

*

Апрель, на кладбище размытое

спешат машины и народ.

Уткнув в кашне лицо небритое,

с трудом пройдешь к могиле вброд.

Повернуты и опрокинуты

недавно врытые кресты,

водою памятники сдвинуты,

обсели вороны кусты.

А похороны продолжаются,

не остановишь этот смерч —

в потоке мутном отражаются

одновременно жизнь и смерть.

*       *

*

Память — грустное наследье,

столько горькой правды в ней.

Новое тысячелетье

от иных растет корней.

Омут темный, серебристый

с окуньками да плотвой,

луг пресветлый, бор пречистый,

вы остались в жизни той —

там, где утром с зыби синей

долетал к нам водный прах,

там, где кладбище святыней

было в розах и крестах,

где еще земная сила

мне сулила столько благ

и прабабкина могила

не осыпалась в овраг...

Реставрация

Декабрьское утро. Безликие стены столетья.

Навряд ли печальней возможно представить наследье.

И не с чем уйти, чтобы с чем-то обратно вернуться,

добро бы от сна — тяжелее от яви очнуться.

Кривые ступени, холодные серые плиты,

и камни разбиты, и мысли святые забыты,

и клети лесов накренились до самого неба.

И мертвая память как несовершенная треба.

Под сводами Спаса невидимо Преображенье,

лишь темного снега наметы, морозное жженье.

Всё выше идем, а как будто спускаемся ниже,

и странно услышать почти позабытое “...иже”...

О, сколько еще нам щепотью крестить этот воздух,

чтоб снова исконный наш, отчий, почувствовать роздых,

увидеть, что паперть от ладана стала туманна...

И грешные губы молитвенно шепчут: “Осанна!”

*       *

*

Слова, превращенные в пули,

возможно, уже не слова:

в сплошном демоническом гуле

они утеряли права

на музыку, что согревала

и души звала к небесам,

и вечную жизнь обещала,

и волю давала слезам.

Уйдем в тишину золотую,

в молчание далей цветных,

где губы молитву святую

прочтут, поминая родных.

И вечная тайна пробьется,

жестокую блажь отстраня.

И музыка вновь отзовется,

в согласных и гласных звеня.