У окраины сердца

*    *

 *

Выдохнуть бьющуюся в гортани

бабочку и неживою природой

лечь, упуская эры братаний

видов, взращенных на кислороде.

Женщина, гумус, материя — мерить

нечего. Эти различья подобны.

Значит, я ближе и к жизни, и к смерти.

Бабочка вздрогнула, сев поудобней.

*    *

 *

Терпенье, терпенье — вот все, что осталось теперь,

когда наступает песчаное время потерь,

пустынное время разбрасывать силы и камни.

И если ты скажешь: опомнись, вернись, собери —

иль ты позабыла о ветках, растущих внутри? —

отвечу тебе: эта тяжесть теперь велика мне.

Воткни меня в землю и деревом хрупким храни.

Ты знаешь, какая здесь почва — песок и гранит.

Присядешь в тени и подсохшие соты граната

разломишь — а это твои промелькнувшие дни.

Каким незамеченным счастьем сочатся они!

И ты их глотаешь — постфактум, спеша, воровато.

Как много просроченных подвигов в плане, но где

нам здесь научиться неслышно ходить по воде?

Как выпить обиду до дна, до касанья губами

одежды врага, ведь всегда он на той стороне,

смеется над нами, паяцем бежит по стене?

О, как же расти, ни препятствия не огибая?

Ты говоришь

Ты говоришь:

“Эта пугающе-липкая мгла,

что ползет от торфяников, в горле и горечь, и жженье

оставляя, гигантской бесформенной тварью была:

вырывала прохожих слабеющие растенья

и глотала их. Как я боялся тебя не найти!

И, стеклянный сосуд-оболочку тебе выдувая

из спасительных слов, я бежал переулком, и ты

чудом встретилась мне. Но стекло раскололось, едва я

обнял тебя”.

                        Если бы я... Если б я только могла

удержать этот сон, этот миг, этот мир от разрыва и пораженья,

но сама я фигурка в огне, и огонь, и зола,

и ни зла, ни добра нет уже при таком приближенье

к тебе. Если бы ты... Но уже никаких

“бы” не построить на узкой полоске у самого края

земли. И пока это пламя не стих-

нет, буду стоять, как трава, до корней прогорая.

*    *

 *

Неужели и ты из тех, кто

сминает рельеф, как текто-

нический сдвиг, как техно-

кратический бум, как тот

прославленный архитектор,

что строит дворцы пустот?

И ты — лишь о том, о том же

оскоминном: о подкожном

смятенье, о том, что тоньше,

беспомощней и грубей

словесной игры роскошной,

оставшиеся на губе?

Как мне пролететь над женско-

мужским, неумелым жестом

ни флюгера хриплой жести,

ни облака не задев?

Не выдразнить тьму нашествий,

таящуюся везде.

*    *

 *

Она щетинится, как щетка.

Она как горькая таблетка

под языком и как щепотка

песка меж пальцев. Точно едко

смеющаяся сигарета

в руке ребенка. Будто стройка

заброшенная, а порой как

запах сбежавшего супа, сильных лекарств, перегара

                                                и крови на лестничной клетке.

Во всем — в затоптанных прожилках

листвы (пропробуй не поддаться!),

и трупиках чешуекрылых

на подоконниках издательств,

и в том, как зонт поникшей птицей

лежит, поджав больную спицу...

Она внутри меня гнездится —

тоска, тщета.

*    *

 *

Ты открываешь во мне неизвестные земли. Еще никогда

там не ступала нога европейца. Только туземцев

странные гимны слышала эта вода,

этот залив у окраины сердца.

Да, человек до поры запечатан, как свернутый в трубочку лист —

в толстостенной бутылке, отчаянно бьющийся пленник.

Как мельчайшая буква, которую окулист,

дальнозоркость измерив, покажет последней.

*    *

 *

                                                                                                С. Я.

Утром проснешься: ветер в затылке, смутная память о саде.

Пух тополиный стружкой овечьей тихо бежит по земле.

Время, как дождь, в трещинах гибнет и выпадает в осадок

на оболочке глаза, бумаге, стекле.

Облако, дерево, птица с растянутым горлом, с отколотым краем

чашка, забытая книга, в которой тебе не хватает страниц,

запах нагретой травы, полустертой мелодией долгоиграя,

тихо звучащий с наветренной стороны, —

где ты? А Бог весть. Восточнее Запада, западнее Востока,

там, в междуречье сквозных совпадений, в кибитке дрожишь кочевой.

Едешь в подземке, гулко гремящей ржавой трубой водостока,

по кольцевой.

Там, между азом и ять, между точной разборчивостью книгочея

и сумасшествием нищего, дервиша, пробующего на слух

все, что еще не возникло из мысленных сот, из неясных ячеек —

и возникает навеки, захваченное врасплох;

здесь, где текучее время тонирует зренье, что твой полароид —

пленку, и все, что увидишь, как будто под бежевым слоем песка,

ты остановишься, чтобы пройти сквозь поверхность и медленно строить

маленький дом на окраине языка.