Здравствуй, речь!

ЗДРАВСТВУЙ, РЕЧЬ!

Татьяна Бек. До свидания, алфавит. Эссе. Мемуары. Беседы. Стихи. М., “Б.С.Г.-Пресс”, 2003, 639 стр.

Не знаю, почему Татьяна Бек так назвала свою книгу. Ну, есть в ней стихотворение, кончающееся этой строчкой, — что из того? Стихотворение это (“Я с руки накормлю котенка...”) написано в 1995 году, это сплошной минор. Но ведь жизнь в 1995-м не закончилась. Продолжали сочиняться стихи, в том числе такие: “Спасибо голосу, что пел...” (2000). И такие: “Дабы пустошь музыку исторгла / (Зелень — изумление — роса!), / Я Пегаса вытурю из стойла / На простор, на холод, в небеса...” (1999). И даже такие: “А мы с тобою — люди отсебятин, / Которые нашептывает Бог” (2003).

Еще. Большая — и лучшая! — часть ее бесед (а раздел этот — “Мои собеседники” — составляет две трети объема книги) состоялась как раз в 1995-м и в последующие годы. Да и первые два раздела: “Вспышки памяти” и “За чтением” — сплошь написаны в интервале между 1996 и 2003 годами.

Короче говоря, названием своим книга обязана какому-то минутному капризу. Оно случайно, но... Но это же все-таки не стихи, которые “чем случайней, тем вернее...” (Т. Бек тоже любит эту неумышленную декларацию двадцатидвухлетнего Пастернака). И довольно об этом.

А книга в целом автору удалась. Еще как удалась!

Прежде чем перейти к главному в книге — беседам с писателями и эссе о них, — скажу о другом. Литература литературой, Пегас Пегасом, но Пегасы, которые не самозванцы, сравнительно редки. Куда чаще в жизни встречаются “лошади” более скромных пород, и про них тоже интересно читать, если хорошо написано. И вот первая моя похвала Татьяне Бек: она умеет выделить из “табуна” (продолжу метафору) отдельных лошадок и подробно их рассмотреть, пристально, заинтересованно, с любовью-жалостью. И навязать читателю свое отношение. Так в миниатюре “Моя прелесть” (вот это название!), так и в стихотворении “В спецодежде и кепочке он, не вдаваясь в оттенки...”, посвященных, кажется, одной и той же личности. И неправда, что “не вдаваясь в оттенки”. Оттенки налицо. И в стихах: “Принесет вам багульник в начале холодного марта”; “Вот он чаю напьется на кухне / И уйдет от меня — обязательно с книгой под мышкой”. И в прозе: “Когда Рафик повышенно закладывает (а про него, хоть он и сегодняшний татарин, так и хочется сказать хрестоматийною строкой Некрасова о русском мужике XIX века: „Он до смерти работает — до полусмерти пьет”), — так вот, он смотрит на тучную невозмутимую Любу и неизменно, чуть шепелявя и улыбаясь, именует ее одним-единственным словом: „Прелесть””.

Вторая похвала — за лаконизм и афористичность там, где они абсолютно необходимы: в кратких зарисовках типа “Вам в привет” и “Никогда не говори „никогда””. Мне тут недавно попались “Мысли вслух” одного автора, так они обладают лишь первым из названных достоинств, которое, разумеется, ничто вне сочетания со вторым. Понятно же: одно дело “Волга впадает в Каспийское море” и совсем другое — “Полная зависимость от чужого текста без малейшей к нему благодарности” (о постмодернизме). Или вот: “Когда отцу на склоне лет предлагали какую-нибудь коллективную гадость, он обрезал: „Много не нахапаешь, а некролог испортишь””.

Отец автора книги, известный прозаик Александр Бек (с посмертной публикации его романа “Новое назначение” началась, если не ошибаюсь, гласность в советской литературе), можно сказать, добрый гений многих текстов дочери. Он неоднократно возникает на страницах книги — неизменно порядочный, добрый, благородный и — остроумный (вот она, генетика). Еще одно “мо” А. Бека, приводимое в “Никогда не говори „никогда””: “Он делил институт советской редактуры на две стадии: „выщипать перышки” и „выклевать глазки””. Кажется, писатель пострадал и перышками, и глазками, особенно в истории с “Новым назначением”, написанным в 60-х, а опубликованным на родине только в 1986-м, спустя четырнадцать лет после смерти автора. Памяти отца в год его смерти Т. Бек посвятила замечательное стихотворение (“Снова, снова снится папа...”), где есть и “оттенки” (“Вечное пальто из драпа, / Длинное, эпохи РАППа”), и самый воздух эпохи.

И третья похвала... Но здесь придется завести речь издалека. У каждого из нас есть “обойма” самых любимых писателей, тех, с чьими книгами мы готовы отправиться в пустыню или на необитаемый остров. Вспоминаю этот образ у Бориса Чичибабина, который своему стихотворению “Памяти Грина” (1975) предпослал следующий эпиграф: “Шесть русских прозаиков, которых я взял бы с собой в пустыню, — это: Гоголь, Толстой, Достоевский, Чехов, Пришвин и — Александр Грин”. Т. Бек касалась того же в ряде своих бесед. Например, с Валерием Поповым:

“— Знаешь, спрашивают иногда: какую бы ты книгу взял на необитаемый остров? Кто — „Как закалялась сталь”, кто — Библию... А ты?

— В разное время ответил бы по-разному. Сейчас боюсь, что все нужные книги уже прочитал... У меня мало книг, небольшой шкафчик. Не-боль-шой... Но вот, пожалуй, „Гаргантюа и Пантагрюэль””.

Самого Валерия Попова называет выдающимся Евгений Рейн. А “номером один” — Фазиля Искандера.

У меня есть своя литературная “ценностей незыблемая скбала”. Два советских издававшихся прозаика, два Юрия: Трифонов и Казаков — занимают в ней почетные “ступеньки”. На лицевой стороне обложки книги Т. Бек значатся имена писателей, с которыми она беседовала. Первым идет Юрий Казаков — этого оказалось достаточно, чтобы у меня возникло непреодолимое желание книгу приобрести.

Среди других собеседников есть еще близкие мне (в разной степени): Наум Коржавин, Владимиры — Войнович и Корнилов, Светланы — Алексиевич и Шенбрунн (о последней, под ее фотоснимком, подписано: “Моя любимая современная писательница”). Есть и мне еще неизвестные: Даур Зантария, Ирина Ермакова...

А эссе посвящены Б. Слуцкому, уже упомянутому Ю. Трифонову, а также поэтам Ксении Некрасовой и Вениамину Блаженному. Особ статья — „Волоколамское шоссе” как путь Александра Бека”.

Несколько слов об эссе. Слуцкий — счастливый автор в плане постижения в последние годы смысла и пафоса его гигантского поэтического наследия, а равно и особенностей его поэтики. О нем, в частности, вдумчиво писали Ю. Болдырев, Е. Евтушенко, Д. Самойлов (в своих мемуарах), Д. Сухарев (“Скрытопись Бориса Слуцкого”). Вносит содержательную лепту в это благое дело и эссе Т. Бек “Расшифруйте мои тетради”. Выпишу из него два существенных пассажа.

“В его поздних стихах есть удивительный и, кажется, вовсе не замеченный образ цепной ласточки, то есть закрепощенной, стесненной, скованной воли:

Я слышу звон и точно знаю, где он,

и пусть меня романтик извинит:

не колокол, не ангел и не демон,

цепная ласточка железами звенит.

Здесь трагедия русской музы, попавшей в большевистский квадрат, выражена ясно, как, пожалуй, ни в одном ином стихотворении XX века”.

“Наречие „здесь” (в подразумеваемом союзе с „теперь”) часто возникает в стихах Слуцкого как предпочтительный своим аскетизмом синоним к „родина”, „отечество”, „отчизна”...”

Отличное эссе, меткое, без отсебятин (кто бы их ни нашептывал). А вот “Штучный случай Юрия Трифонова” вызвал у меня некоторое сопротивление. Мне представляется, что в этом “штучном случае” Т. Бек попала в плен собственной концепции, излишне односторонней. То, что делает эссеист, пытаясь доказать, будто Ю. Трифонов — “поэт прозы”, совсем неубедительно, порой даже смешно. В самом деле. Разве может иметь значение стихотворческое начало Трифонова, на коем он, когда пришло время, раз и навсегда поставил точку? “Все это никуда не ушло, а „девалось” в его прозу, подспудно формируя ее музыкальный строй и ритм...” — утверждает Т. Бек. Полагаю, не это “девалось” в его прозу, а нечто иное. Такое понятие, как ритм художественной прозы, тоже, знаете ли, не пустяк, хотя с поэтическими ритмами он имеет мало общего. И мнимо стихотворные пассажи из трифоновской прозы (вроде “В мире нет ничего, кроме жизни и смерти”) ничего действительно важного в ней не определяют. Таких цитат я могу надергать у кого угодно, в том числе у несомненных “прозаиков прозы”, к которым, по моему убеждению, относится и Трифонов.

Подлинным поэтом в прозе проявил себя Юрий Казаков, первый по времени собеседник Т. Бек. Но как раз в этой беседе тема разных типов прозы, к сожалению, не возникла. Разговор вертелся в основном вокруг вопроса о бунинской традиции и таких еще более “актуальных” проблем, как современность Льва Толстого, да арбатское детство Юрия Павловича, да повальная мода на Хемингуэя в конце 50-х и в 60-х годах. Подлинный интерес в этой беседе представляют лишь признания Казакова насчет того, как возникали замыслы некоторых его рассказов. Впрочем, не забудем, что беседа велась в дремучем 1978-м. (Отмечу в скобках еще одну неприятность, связанную с Ю. Казаковым, в тексте, не ему посвященном. Беседуя с Олегом Павловым, Т. Бек вспомнила какой-то его “собачий” рассказ и в связи с этим выстроила цепочку из русских произведений про собак. Увы, туда по ошибке затесался казаковский медведь Тедди, заняв законное место Арктура — гончего пса.)

Перечислю имена тех писателей и поэтов, беседы с которыми произвели на меня наибольшее впечатление. В. Корнилов. С. Алексиевич. Л. Либединская. М. Кудимова. В. Попов. Д. Сухарев. Е. Рейн. Н. Горланова. Этим людям, с Божьей и Татьяниной помощью, удалось раскрыться в беседах не хуже (а подчас, может, и лучше), чем в собственных сочинениях. Взять, к примеру, Марину Кудимову и Валерия Попова. Беседы с ними следуют одна за другой. В этой смежности ярко выступают человеческие и творческие различия между поэтом и прозаиком, — иной раз кажется, что они — разнопланетяне. Кудимова неизменно серьезна, “воспаряет” и “пламенеет”, тогда как Попов склонен к шутке и то и дело “ныряет” в быт. В одном они сходятся, но это одно — самое главное: миссией писателя оба считают борьбу с природно-стихийным хаосом, с “бесконечным ужасом жизни” (по слову Блока), отстаивание божеского в человеке (Попов называет это “порывом к элегантности и обаянию”). Вот кредо М. Кудимовой, под коим хочется подписаться: “Чтение я никогда не воспринимала отдельно от жизни, и книга для меня никогда не была закрытой дверью. Культура для меня всегда была „общей тетрадью”, а не чужим письмом, которое стыдно и неприлично читать без спросу. Спокойно можно открывать на любой странице и включаться — и Пушкин так делал. И Шекспир”. И вот восхитивший меня девиз В. Попова: “Без чудовищного в прозу не надо соваться. Если слишком гладко причесан, — не лезь. lt;...gt; Что жизнь ужасна, что конец света близится, что пессимизм побеждает, что все сволочи, — чушь. Люди прелестны — и сколько прелести вокруг!” Как это совпадает с Камю, с эпилогом “Чумы” — насчет того, чему учит година бедствий: “есть больше оснований восхищаться людьми, чем презирать их”!

А на “необитаемый остров”, как уже говорилось, В. Попов взял бы с собой “Гаргантюа и Пантагрюэля”. А почему? “Там все счастье есть”.

Что можно сказать в целом об этих “беседах-пьесах” (определение авторское)? Не слишком ли самонадеянно включать в свою книгу тексты, львиная доля которых принадлежит не автору книги, а ее собеседникам? Вопрос! Ведь общежитие какое-то получается! Но я все же думаю, что это правильно. Жанр беседы, как он представлен Татьяной Бек (или одной из ее собеседниц — Светланой Алексиевич), — это и в самом деле своего рода пьеса, где есть авторские ремарки (вопросы и реплики интервьюера) и есть монологи героя — в данном случае единственного. И это, пожалуй, спектакль, постановщиком коего является интервьюер-“беседчик”.

И второе. Беседы эти — жанр жизне- и речеутверждающий. Отнюдь не “до свидания, алфавит”. Это, я бы сказал, апофеоз языкового диктата, о котором в своей нобелевской лекции с таким полетом говорил И. Бродский. Если бы беседа была одна, подобные мысли даже не могли бы прийти в голову. Но их девятнадцать, и тут уж воистину переход количества в качество. Что бы ни думал каждый из собеседников Т. Бек о своих отношениях с языком, сообща они являют собой неоспоримое свидетельство торжества литературной речи над нечленораздельным мыком того мира, в котором еще не появился человек. И, значит, здравствуй, речь!

Михаил Копелиович.

Израиль.