КНИЖНАЯ ПОЛКА ЕВГЕНИЯ ЕРМОЛИНА

+5

Л. П. Карсавин. История европейской культуры. Т. 1. Римская империя, христианство и варвары. Перевод с литовского Татьяны Алекнене; научная редакция, библиография Александра Клементьева. СПб., “Алетейя”, 2003, 336 стр.

Мысль свободно болтается, когда читаешь книгу Карсавина. Как бы некие сны о будущем приходят в голову. Я не пишу научную рецензию, поэтому поделюсь и снами. То ли безумный тюркско-славянский император переносит столицу Евразии в Астрахань (или в Махачкалу?); империи присягают заново армяне, грузины и казахи, напуганные натиском восточных орд... То ли Великая Тюркоруссия воссоединяется с Турцией, и в Стамбуле-Царьграде султан-кесарь дарует православному меньшинству Айя-Софию… То ли наемные варвары защищают новую родину, и какой-то мовлади басаев, сделав быструю карьеру, становится главнокомандующим, чтобы держать фронт против то гогов, то магогов; да он и сам немного гог, но позднее солнце увядающей империи ослепило его своим закатным блеском… Все это, конечно, бред. Как и то, что культура остается самым устойчивым к переменам плодом империи. Усталые, пресыщенные и разочарованные генералы, депутаты и олигархи сторонятся уже политической деятельности, “познав вкус к усладам частной жизни”. Они посвящают себя делам праздности и пишут дневники, письма — друг другу и доносы — в прокуратуру. “А кто и писем писать не умеет, тот, несомненно, великий критик”. Неудачная жизнь — удачная литература, утонченная и рафинированная, книги на полузабытом языке, непонятном простонародью… “Можно говорить об атрофии социальных и политических чувств”. Правительство “видело факт и форму, но, будучи само плодом этого атоничного общества, оно и понятия не имело о том, чтбо есть или, вернее сказать, чем некогда было сущностное содержание формы и живая, животворная душа факта, поскольку ни содержания, ни души уже не было. Правительство по мере сил стремилось сохранить факт и форму. Стремилось возродить политическое и социально-экономическое единство, однако сумело породить лишь неживую, искусственную форму. Отсюда происходит рационализм императорской политики: бюрократизм, подлинно кастовый строй и, наконец, „государственный социализм””. Случится ли такое в России? Да никогда! Но, кстати, о языках. “Историю европейской культуры” Льва Карсавина, написанную по-литовски в бытность автора в Каунасе, собирались, помнится, издать на русском лет десять назад. Тогда не получилось. И вот теперь вышел первый том, весьма основательно обобщающий материалы по переломному моменту мировой истории и очень тщательно подготовленный. Я не уверен, что сегодня эта книга может иметь очень большое значение. (Много ли читателей и у более вдохновенно написанных карсавинских книг 10-х годов по истории культуры?) Хотя в начале нового века еще насущнее, быть может, является напоминание автора, что “подлинное основание культуры европейцев — христианская культура”. В христианских общинах “рождаются новые люди”. Есть и другие интересные акценты. Любопытен методологический посыл автора, утверждающего, что историк не доискивается “причин” или “факторов”, а описывает исторический процесс в его множественном единстве; не отвечает на вопрос “почему”, а отвечает на вопрос “как”. Тем не менее у Карсавина есть фаталистический лейтмотив: империи и культуры смертны, это закон бытия. Льет воду на мельницу сторонников идеи об исторической преемственности трех Римов утверждение Карсавина о плавном сдвиге имперского центра на Восток, в Константинополь, так что запустение и смерть западной части империи могут оцениваться как фактор весьма уже второстепенный по отношению к блистательным судьбам Византии. Но параллельно Карсавин выражает симпатии и первому Риму, “городу вечной традиции”, где старое не исчезает, “лишь меняет свои формы”. Разлагающим империю ферментом не весьма-то сочувствующий ей Карсавин объявляет “индивидуализм”. Бороться с ним невозможно, его яды не знают противоядия; даже и поздний этатизм оказывается тем же индивидуализмом, когда автократор строит государство по своему образу и подобию. Настоящая альтернатива индивидуализму, по Карсавину, находится уже за пределами империи — это христианская община.

Сергей Темняткин. Моя кацкая Русь. Люди, предания, обычаи, верования западных земель Ярославского края. Ярославль, Издательство Александра Рутмана, 2003, 192 стр.

Кацкая Русь — это клочок земли, несколько деревень на западе Ярославской области, расположенных вдоль реки Кадки. И люди, их населяющие. Темняткин собрал и представил кацкие были и небыли, легенды, присловья, песни и музыку кацкого говора. Книжка заставляет вспомнить о сказителях ХХ века Шергине, Писахове и Бажове. Это писатели-профессионалы, за каждым из которых стоит фольклорная традиция. Но традиция уходящая. Они появляются в момент гибели устойчивых основ народной культуры, когда уходит на дно истории целый материк духа. Им приходится смотреть на эту культуру уже со стороны, иногда сближаясь с нею до неразличимости, иногда отдаляясь. И каждый из них по-своему создавал, выпевал гимн и реквием тому закатному миру, с которым они родственно связаны, создавал в своем творчестве экстракт и конденсат этой народной традиции. Вот и Темняткин вдохновился зовом памяти, создал и воссоздал как культурное единство целый мир, мир пестрый, красивый, трогательный, драматичный, забавный, одухотворенный. Такое обобщение целой культурной традиции личным трудом и в личном опыте — явление нечастое. Но и другое важно. Вышла, как мне кажется, книга, призванная объединить людей, вдохновить их историческими преданиями на актуальное культурное творчество. А заодно и представить кацкий край всему миру. Про феномен реанимации городской гражданской общины в городке Мышкине силами Владимира Гречухина и его окружения слыхали, вероятно, многие. Темняткин — ученик и продолжатель Гречухина. Его проект — рекультивация (если угодно) другой микрообщности. В минувшем веке кацкий крестьянский мир, весь строй здешней жизни был обрушен, как почти везде. Традиционная крестьянская культура стала достоянием истории, ушла в архивы и музеи. Но на исходе столетия появился юный энтузиаст и попытался — не восстановить, нет: это, конечно, невозможно — заново связать людей узами культурной общности и социальной солидарности. Насколько это вообще достижимо, я не знаю. Но реализация проекта — в разгаре. И этот опыт заставляет предположить, что в ситуации распада основ ткань культуры ткется там, где есть личность, готовая всецело посвятить себя этой задаче. Мы видим редкостно ответственный и в чем-то даже жертвенный личный выбор автора книги, который из преданности родному краю отказался от всяких прочих перспектив. Он стал хранителем и строителем кацкой культуры, и ее историком, и ее певцом. Что скрывать — я знаю Темняткина не только по книжке и даже написал по предложению издателя послесловие к ней. Но ведь не грех — говорить о хороших людях чаще и больше. Скажу иначе: на вопрос о том, существует ли еще Россия, отвечает, наверное, эта книга. Впрочем, у того ж Карсавина мы найдем мысль, что в эпоху упадка возрождается провинциальный патриотизм.

Vladimir Zhelvis. The Xenophobe’s Guide to The Russians. London, “Oval Books”, 2001, 2004, 64 pp.

Владимир Жельвис. Эти странные русские. М., “Эгмонт Россия Лтд.”, 2002, 96 стр.

С Темняткиным я знаком. А профессор-лингвист Владимир Жельвис живет со мной и вовсе по соседству. Мы ходим друг к другу в гости и беседуем о заморозках и оттепелях1. Но и я не ожидал, что он вот возьмет и напишет про русских в знаменитую книжную серию путеводителей, предназначенных, как считается, для поверхностного знакомства с различными культурами и составленных по жесткому плану. “Гид ксенофоба по России”. Или так: “Русские: пособие для ксенофоба”. Обязательное условие — юмор, но без искажений истины, хотя поощряется некоторое преувеличение. Слово “ксенофоб” использовано тоже в юмористических целях: дескать, если вы с подозрением относитесь к чужой культуре, то, прочтя эту книгу, вы увидите, что “они” — не хуже нас с вами, только иные. Жельвис попытался объяснить Россию и русских, чтобы они стали ближе и понятнее европейцам. В Англии книжка продается в аэропортах и, очевидно, нацелена на ленивого туриста, которому неохота читать серьезную литературу, толстые исследования. Вот по таким изданиям и формирует средний обыватель Европы представление о русской душе. Правда, опыт показал, что книжку читают и специалисты. Некоторые русские коллеги Жельвиса были недовольны, решив, что автор и в самом деле ксенофоб, причем английской складки, и не очень любит родину. Ведь патриотический азарт — это такая удобная материя, которой много не бывает (см. в моей “Книжной полке” пример чуть ниже, где начинается минусовая литература). Что, впрочем, в нормальном случае, как пишет и Жельвис, не мешает нам дрейфовать от самовозвеличивания к самообличению (и обратно). Русский человек у Жельвиса — романтик и коллективист, он склонен впадать в тоску и оплакивать свою судьбу, мечтает о халяве, долготерпелив, любит все большое, недолюбливает богатых, пьет водку, ходит в баню… и т. д. Известность Владимир Жельвис получил в 1997 году, когда вышла его монография о сквернословии. В книге “Поле брани. Сквернословие как национальная проблема”, выпущенной “Ладомиром”, давался сравнительный анализ нецензурных выражений, употребляемых в 80 языках мира. В новой книге Жельвис не обошел, конечно, свою коронную тему. В ней есть и глава о крепких русских словечках… Русская социальность, по Жельвису, основана на неформальной взаимоподдержке и сугубом недоверии гражданина к государству. Мужчины в России “добровольно сдались более образованному, более культурному, более умному, более работящему и менее пьющему полу. В относительно не самых важных областях вроде политики все еще доминируют мужчины, но в среде учителей, докторов, инженеров, не говоря уж об обслуживающем персонале, равно как и в семье, безраздельно царит женщина”.

В общем, прочитав книжку, я подумал, что написал бы о русских примерно так же, если бы владел таким вот простым слогом и чувством юмора.

Дмитрий Новиков. Муха в янтаре. Рассказы. СПб., “Геликон+Амфора”, 2003, 212 стр.

Новиков — гедонист, притом созерцатель и эстет. Отсюда его жанр: рассказ. На более объемную форму Новиков не покушается принципиально. Рассказ — часто без интриги — вмещает в себя целиком состоявшееся иррациональное переживание, тот единый сгусток жизни, который и передается сгущенным слогом, нагруженным эпитетами, метафорами, ассоциациями. Новиков отбрасывает прочь мусор повседневного существования и ценит в жизни только звездные миги, кульминации бытия: моменты, когда человек ощущает ни с чем не сравнимую его полноту. Впрочем, кое с чем и сравнимую: с последним предсмертным мигом доисторической мушки, приземлившейся на каплю смолы и медленно оплетаемой душистой лавой. Наслаждение как медленная смерть. Таков философический посыл Новикова. Обложка его питерской книжки, на которой, кстати, вниз головой завис человеческий зародыш в янтарном сгустке, явно обманывает читателя. Герметичный головастик имеет мало общего с автором или его многочисленными альтер эго, с теми взрывами жизни, которые являются предметом Новикова. “Бывают в жизни такие труднообъяснимые моменты, когда невозможно поступить иначе, чем под наплывом неясных, смутных чувств, и лучше не думать об этом, а отдаться потоку, который несет тебя так мощно, мягко и неотвратимо”. Точно так же и фотоизображение автора в виде крепкого парня в тельняшке странно контрастирует с изысканным плетением словес, с узорочно-вязковатыми периодами. Но здесь по крайней мере есть намек на то, что полнота жизни застигает человека врасплох, не спрашивая, во что он одет-обут. В передаче этих жизненных кульминаций Новиков достигает подчас магнетизирующего эффекта. И думаешь, что куда-то такое вот чувство жизни ушло из нашей словесности, хотя еще недавно что-то похожее можно было различить, например, у Валерия Попова, а раньше — где-нибудь у легкомысленного Зарудина, в “Ночах на винограднике”, и ностальгирующего Бунина “Темных аллей”. Однако внешнее сходство таит большие различия. Новиков концептуализирует свою позицию, отталкиваясь от неутешительных опытов актуальной жизненной активности, в той мере, в какой выясняется, что таковая активность, по крайней мере в России, бессмысленна, а то и аморальна (“…я внезапно понял, что жизнь моя не состоялась”). Россия оказывается у писателя местом хаоса, где не бывает осмысленных целеполаганий, где не работают рациональные стратегии, где можно только ждать чуда и ловить момент. Новиков оттачивает и заостряет свою чувствительность, научаясь — чем дальше, тем больше — ценить горькое и печальное, любить поражение и боль. И особенно хороши у него именно эти болевые уколы, именно сближение восторга и смерти. “И все вокруг уныло, печально, мокро, и непонятно совсем, что же нашли мы на этой жалкой земле, зачем живем здесь, зачем возвращаемся сюда из благополучного далека. И вот здесь, на этой точке печали и отчаянья, в очередной, тысячный раз вдруг понимаешь, находишь ответы на свои вопросы lt;…gt; потому что любовь детским пуховым одеялом покрывает всю нашу территорию, на которой добра стало меньше, доброта почти совсем исчезла, а любви здесь нескончаемо, любви и страсти к жизни, ко всей ее напряженности и непонятности; потому что только здесь, у нас, обожжешь горло стаканом спирта и бежишь мимо косых заборов незнамо куда по морозу тридцатиградусному, небо звездное над тобой, и плачешь в голос от нахлынувшей любви, от огромности ее, от восторга, от горечи ее…” М-да. Вся эта проза — в некотором роде иллюстрация к книжке Жельвиса. Дмитрий Новиков принадлежит к самым интересным прозаикам нового поколения, входящего в русскую литературу в начале ХХI века. У него есть своя литературная страничка на сайте onego.ru. В 2001 году он отправил на сетевой литературный конкурс “Арт-Лито” имени Лоренса Стерна рассказ “Муха в янтаре”. И выиграл. После этого вышла его книжка “Танго карельского перешейка” — сборник рассказов. Из двенадцати рассказов состоит и новый сборник. Я читал эту книгу с наслаждением; чего и вам желаю.

Улла Беркевич. Я знаю, что ты знаешь. Роман. Перевод с немецкого Ольги Стасовой. М., “Текст”, 2002, 157 стр.

Место действия: Амстердам. Время: всегда. Нет, есть и хронологические привязки. Еще существует Берлинская стена. Еще ГБ и Штази плетут свои интриги. Но черные воды Амстела смывают вехи лет, и в самом свободном городе мира, на последней точке земли, читатель попадает в ресторанчик мадам Орловой “Урал” — одновременно ковчег и ристалище, где на крыше “сидят пьяные ангелы с красными носами и поют аллилуйя”. Место, где грешат и любят, где выговариваются и договариваются до конца, где сводят последние счеты, где живут и умирают. Здесь отметился Достоевский. Здесь звучит еженощно “Пиковая дама”, и зараженная оккультизмом старуха Орлова, блуждающая между Амстердамом и Петербургом, внимает ужасу и бреду музыки и жизни, ни о чем не подозревая и все допуская, содействует любви израильского ученого, изобретающего психотропное оружие, и гэдээровской артисточки, имеющей задание от восточных спецслужб и держащей связь с арабскими террористами. “И пока товарищ Петр своими немилосердными минорными созвучиями бередил мое старое сердце, бившееся исключительно из упрямства, а Герман, Лиза, Графиня и князь Елецкий встречались в Летнем саду, чтобы пропеть свой знаменитый квартет о страхе, когда Лиза узнает Гермаwна и первая восклицает: „Мне страшно!”, я вспомнила слова Расковской о картах таро и таинствах каббалы…” Непостижима, абсурдна жизнь, с течением лет оставляющая от человека только уродливую плоть и страдающую душу, да и спор семитов между собой есть только частный случай загадочной и страшной судьбы людей и богов. “…наш мозг прогнил, а сердце, тук-тук, тук-тук, больше не стучит, а блюет…” Страдание и одиночество суть фатум. Люди обречены на него, и лишь по личной отзывчивости могут иногда (как это происходит в “Урале”) смягчить боль взаимным участием. Безысходно страдающего человека немецкая писательница Улла Беркевич сопоставляет с Системами и отказывает последним в присвоенных ими правах на жизнь и смерть. Истина принадлежит отдельному человеку — или никому. Пускай жизнь и смерть происходят сами по себе, как это и случается в романе, где “естественная” убыль персонажей становится перманентным законом бытия. “В глубине собора на кресте висел голый человек, рядом стоял мальчик, пронзенный стрелой, — чужие боги!” Любовь в этом мире — случайное чудо: то, что выше или ниже судьбы и рассудка, которые строят свои козни. Ангажированные государственными махинами герои знают об этом принудительном долженствовании, определяющем круг существования каждого из них. И знают, что любимый-враг знает, что каждый из них знает об этом… Но только в сердце, да и то не во всяком, есть место и “для примадонны с ее маленьким пискуном, и для полтергейста пророка”. Умная, тонкая проза Беркевич подкупает соединением проникновенности и элегантности, здесь сочувствие не исключает свободы, и обратно. Но больше всего роман впечатлил пафосом трагического несовпадения личности и мироздания, безошибочно отгадываемым привкусом беды и отщепенства. Это такая экзотика в нашем литературном пресноводье. Политический детектив сплавляется с экзистенциальной драмой, и русско-еврейские стихии вливаются в единый европейский хор, как струи кровавой мочи в черный поток Амстела, впадающий в небытие.

±2

Чингиз Абдуллаев. Когда умирают слоны. Роман. М., “Астрель”; “АСТ”, 2003, 317 стр.

Чингиз Абдуллаев. Допустимая погрешность. Роман. М., “Астрель”; “АСТ”, 2002, 283 стр.

На обложках абдуллаевских книг его аттестуют как мастера политического детектива. Недавно нам показали и многосерийный фильм на основе его романов. А вот сетевой улов: “Чингиз Акиф оглы Абдуллаев — писатель с неординарной биографией. По образованию юрист. После института работал на военных предприятиях, а потом за рубежом по линии Министерства обороны в Европе, Африке, Афганистане. Возглавлял Спецотдел особого назначения, участвовал в боевых операциях, имеет награды и ранения. Был дважды ранен. Майор в отставке. С 1987 года находился на партийной работе. В настоящее время Абдуллаев — доктор юридических наук, секретарь правления Союза писателей Азербайджана, вице-президент Азербайджанского ПЕН-клуба. В 1988 году выходит роман ”Голубые ангелы”, открывший серию о Дронго — эксперте-аналитике ООН, консультанте различных спецслужб, человеке, решающем любые проблемы. Его романы называют „интеллектуальными детективами”, „энциклопедией современного шпионажа”. По рейтингам популярности он неизменно входит в тройку самых читаемых авторов в странах СНГ. Общий тираж его книг составляет 18 млн. экземпляров, в год выходит 10 — 15 новых романов. Герои книг Абдуллаева стали нарицательными персонажами, о которых сочиняют легенды и на которых пишут пародии”. А я ничего из сотни этих романов, каюсь, не читал. Опять же, у меня нынче, кто не знает, небольшой юбилей, а Абдуллаев — мой ровесник с точностью до нескольких дней. Это ли не повод. Вот я и взял на пробу две книжечки про самого популярного абдуллаевского героя, Дронго, который к тому же, по признанию автора, списан им с себя (“У Дронго мои привычки, моя одежда, мой парфюм, мое отношение к людям, моя любовь к книгам, моя нелюбовь к подлецам, мошенникам, изменникам”). Большой пижон этот Дронго. Если следовать логике тождества, то парфюм его — “Фаренгейт”, часы он носит “Лакруа”, в одежде предпочитает итальянцев — Валентино, Армани. Коллекционирует номерные галстуки. Любит путешествовать. Не курит и крайне мало пьет. Живет в Москве по диппаспорту. Ну а между делом расследует, по просьбам закадычных друзей и товарищей, преступления. Не всегда и с охотой. Разные ведь попадаются потерпевшие, скажем — олигарх Ратушинский (в “Допустимой погрешности” он — этакая горючая смесь Березовского с Гусинским), существо бестиальное, коему Дронго не устает демонстрировать свое исключительно сильное презрение. Вообще, наш герой — большой моралист. И очень уверен в себе. И швец, и жнец. Супермен. Интеллектуал. Берется и за случаи из частной жизни, и за государственные заказы. Так что мои ожидания встретить эсэнгэшного Роберта Ладлэма оправдались не вполне. Абдуллаев и пестрее, и проще. Не претендует он на психологический драйв, на защиту ценностей свободы и демократии, нет у него и темы сопротивляющегося сильным мира сего одиночки — всего, чем мне неизменно мил покойный американский классик политического детектива. Да и где это все взять-то в нашем эсэнгюшнике? У Дронго своя мораль (“Моя идея заключается в том, что все-таки порядочные люди должны объединяться против непорядочных”). У него, как я понял, всегда есть тыл: приятели, помощники, ведомства. Есть у Дронго и большой друг, бывший крупный гэбист Владимир Владимирович. Он все про Дронго знает, даже лишнее. Иногда Дронго ему звонит, если “требовался независимый эксперт”. А вот к покойному Собчаку у Дронго отношение плохое: позер был и лгун. В “Когда умирают слоны” Дронго вмешивается в грузинские политические интриги. На обложке в аннотации сфокусирована как лейттема — борьба с террором. Реально же в романе главная бочка сама собой катится против гадких американцев и муссируются сомнения в целесообразности грузинской независимости как таковой. Хотя Абдуллаев редко кладет яйца в одну корзину, как и положено мастеру коммерческого жанра. И тем не менее вот как однажды рассуждает Дронго, заставляя вспомнить карсавинских персонажей (см. выше): “…я не верю в нормальное существование отдельных частей распавшегося государства, которое раньше называлось Советским Союзом lt;…gt; в римских провинциях острее чувствовали распад некогда великой империи, чем в самом Риме. Последние двести лет императорами там были выходцы из провинций. В отличие от римлян, превратившихся в циников и эгоистов, потерявших веру в богов и собственные идеалы, провинциалы продолжали жить идеей великой империи. Может, и я такой же провинциал, переживший распад моей империи?” Понимайте как знаете. Упрекают Абдуллаева, что он хотя и хвалится своей начитанностью, но иногда допускает культурные ляпсусы. Да уж. Откуда вдруг у него берется, к примеру, “закон Окаямы”: “не умножайте сущее без необходимости”? Впрочем, для читателей Абдуллаева что Оккам, что Окаяма, а сущностей наш автор действительно без надобности не умножает. Исполняет обещанное вполне добросовестно. Чем и хорош.

Ольга и Сергей Бузиновские. Тайна Воланда. Опыт дешифровки. Барнаул, 2003, 498 стр.

Насколько условны и относительны все наши партикулярные огорчения, легко узнать из книги сибирских тайноведов Бузиновских. …С того самого момента, когда столичная девочка-философ в крошечной замшевой юбочке высокомерно вменяла в вину отсталому юному провинциалу незнание “Мастера и Маргариты”, с той незабвенной недели мистерий в ФДС МГУ (иных уж нет, а те далече), парасакральный эзотеризм как самый далекий горизонт прочтения булгаковского текста составляет для меня всякий раз приятное развлечение, расшевеливая мои исполненные скепсиса культурные рефлексы. Но еще ни разу не заходил я так далеко в ту дикую космическую степь, куда привели меня Бузиновские своей барнаульской книжкой. С Алтайских гор неведомые флюиды спускаются вниз и растекаются по пространству, отчего в этом крае в изобилье рождаются поэты, артисты и фантасты. Толчковая идея авторов книги такова: историю направляют по своему усмотрению меняющие свои телесные оболочки “прогрессоры”, “Сыны Неба”, пришедшие из иных измерений бытия (их всего шесть). Посредством их Демиург посещает собственные сновидения (сиречь наш мир) и управляет ими. Как-то так: “Солнце снабжает землю „огненным маслом” управляющей информации — большими и малыми идеями, порождающими историю, — а взамен получает дым человеческих грез”. “Прогрессоры” всячески способствовали техническому прогрессу в направлении выхода за земные пределы. Таковыми были, например, Моисей, сэр Фрэнсис Бэкон и граф де Сен-Жермен. Некоторые из них (“филиусы”) засыпают на века и лишь иногда возвращаются к исполнению миссии. Зачем-то им понадобилось оставлять в литературе следы своего присутствия. Причем — именно в русской советской. Да это и не литература вовсе, а сплошное шифрованное послание (в диапазоне от Грина до Аксенова и Стругацких через Булгакова, А. Н. Толстого, Лазаря Лагина, Ивана Ефремова и Ильфа с Петровым). Эзотерические “тексты, замаскированные под художественную литературу”. Их суть — зов к “космическому исходу” (кажется, о том же — и “Рабочий и колхозница” Веры Мухиной, все-таки обманувшей рябого диктатора, который, помнится, повелся не в ту сторону и напрасно искал в складках женского шарфа профиль Троцкого). Главным “прогрессором” века оказывается вычисленный Бузиновскими человек, взявший имя Роберто Орос ди Бартини: барон-коммунист, алхимик, получивший философский камень. Бартини инсценировал свою смерть в Париже и в 1923 году объявился в Советской России. Зачем-то, но явно неспроста, он занялся полетами. “Непонятый гений советской авиации”, — говорил Олег Антонов о конструкторе Роберте Людвиговиче Бартини, проектировавшем невиданные сверхдальние и сверхскоростные самолеты. Также Бартини занялся ядерной энергетикой, учил Королева и был вдохновителем советской космической программы. Наконец, не кто иной, как Бартини, явился прототипом таких литературных персонажей, как Воланд, Маленький принц, Хоттабыч и Остап Бендер… Временами аргументация Бузиновских ошеломляет эффектными подробностями. Любое вскользь брошенное в литературном тексте упоминание о той или иной реалии увязывается ими с общим строем излагаемой для нас фантасмагории. Все связано со всем логикой леви-брюлевой партиципации. Из небезынтересных частностей: гностический Иисус, подмененный на кресте; “библиотека Ивана Грозного”, найденная Бартини в Казани и частично перемещенная им в Наг-Хаммади (“…возможен и другой путь — дипломатическая почта. В этом мог помочь друг Ефремова и его сосед по даче — советский дипломат Иван Михайлович Майский”); “прогрессор” Пушкин как потомок царя Соломона… Космический вокзал “прогрессоров” — Дубна, его вестибюли — петроградский Диск, дом Волошина в Коктебеле, балаклавский маяк, Кривоарбатский переулок и Барвиха. Возможно, оттуда они все уже ушли на небо. А мы остались. “Пешка никогда не станет гроссмейстером”… Нескучная книжка. Роскошный вымысел. Говорят, что издание тома субсидировал некий депутат Госдумы от фракции “Яблоко”. Во всяком случае, такое сообщение появилось в газете “Яблоко России” (№ 23 (57), 1999, 17 июля). Вот ведь как. Но авторы, кажется, относятся к сообщаемым ими сведениям вполне серьезно. И их религиозное попурри (инструментализированные буддизм, каббала, гностицизм, альбигойцы…) тянет на новейший (не первый и, наверное, не последний) религиозный синтез. Иногда книга рождает неприятные ассоциации с сорокинским “Льдом”. “Человечество разделено изначально — на немногих участников Игры и всех остальных”. Человек — марионетка. Это, можно сказать, естественная логика филиации данных идей. Они, если их принять сколько-то ответственно, ведут к отказу от свободы в пользу очередных химер. Зачем тогда подарил я этой книжке плюс? Наверное, в воспоминание о девочке с замшевым передничком.

-3

Л. Шарпантье. Тамплиеры. Справочный материал и увлекательное чтение. Перевод с французского Е. Мурашкинцевой. М., “Астрель”; “АСТ”, 2003, 224 стр.

Неиссякаема жажда тайны. В связи с чем у нас в наличии и Луи Шарпантье — французский собрат Бузиновских, актуализирующий тамплиерскую легенду. У тех пропавшая казна тамплиеров становилась мошной Ивана Калиты, а Фрэнсис Бэкон (реальный Шекспир) переправлял рукописи, собранные тамплиерами, в Москву. Шарпантье же про Россию знать не знает. Но его изобретенья причудливы по-своему. Он, кажется, уверен, что тамплиеры вывезли из Иерусалима скрижали Завета, каковые на самом деле суть похищенные Моисеем в Египте “Таблицы Закона”. И понаписано на этих скрижалях нечто такое, что дает основу бурному развитию цивилизации. “Формула вселенной”. Правда, евреям прочитать этот текст и использовать его тогда не удалось. Не случилась у них цивилизация. А вот арабы и крестоносцы, поочередно завоевывавшие Иерусалим, получали благодаря обладанию Таблицами необычайно сильный импульс развития. В Европе внезапно начали строить готические соборы, развились ремесла и торговля. Еще более смело Шарпантье заключает, что утрата арабами Иерусалима и затем разгром ордена тамплиеров привели к медленному умиранию исламской и краху христианской цивилизаций. “Отныне все достижения совершаются лишь усилиями отдельных личностей” — уж не “прогрессоров” ли? Шарпантье полагает, что тут редко обходится без евреев, которые умеют читать “зашифрованные книги Моисея”, а в них “хранится каббалистический ключ” к “Таблицам Закона”… Вспоминается, что у нашего автора вышла на русском еще одна книжка, “Гиганты и тайна их происхождения”, — о древней цивилизации гигантов, прибывших на Землю извне и передавших свои знания друидам и строителям соборов. Так что мир его еще замысловатей, чем мы думали. Среди прочего в новой книге Шарпантье имеются домыслы о том, почему тамплиеры не поклонялись распятому Христу (не весьма убедительно автор убеждает, что можно быть христианином и без веры в распятие Христа) и что такое Бафомет, который как раз был у тамплиеров предметом поклонения (у Шарпантье это сгусток алхимических символов, что также сильно упрощает, кажется, суть дела). Не так уж много книг о тамплиерах на русском языке, но эта — не подарок.

Дениел Ранкур-Лаферьер. Россия и русские глазами американского психоаналитика. В поисках национальной идентичности. Перевод с английского А. П. Кузьменкова. М., “Ладомир”, 2003, 288 стр.

Мало нам Жельвиса, есть еще и американский взгляд на эту вещь. На Ранкура я точу зуб давно. Еще с момента выхода его первой книжки на русском языке (“Рабская душа России”, М., 1996), которую я подверг примерной экзекуции в своем опусе про символы русской культуры. Но плодовитый психоаналитик все не унимается. И не то чтобы клеветал . А просто очень прямодушно препарирует на своей жесткой кушетке загадочную русскую душу, так что никакой загадки у нее уже не остается. С опорой на “Зигмунда Фрейда, Дональда Винникота и Мелани Кляйн”. Авторитеты авторитетами, а выводы Ранкура-Лаферьера незамысловаты. Возникает ощущение, что они продиктованы спецификой избранного метода и соответствующим понятийным аппаратом. Фатальную роль играет общая примитивность психоаналитической терминологии, которая просто не позволяет выразить сколько-то тонкие духовные смыслы. Остается пробавляться ерундой. Прообраз родины: “Россия прежде всего родитель, и именно мать, а не отец”. Отсюда — инфантильность русского человека. Его отношения с родиной — “доэдиповские”, “отождествление себя с собственной матерью”. Русские — матриоты. Притом мать-Россия — она сама как ребенок, и она страдает. А вместе с нею и ее дети. Русская душа, по Ранкур-Лаферьеру, — мазохистка. “Например, замечено, что русские с готовностью подчиняются властям, добровольно идут на страдания и в самых различных обстоятельствах ведут себя в пораженческой, самоубийственной и в целом мазохистской манере”. “В досоветские времена русский мазохизм воплощался в знаменитом фольклорном персонаже Иване-дураке”, а в советское время его заменили чукчи “для проецирования самоосуждения”... Как водится, в качестве предпосылок и аргументов привлекаются русские обычаи пеленать младенцев и париться в бане. Ранкур нашел в России немало великодержавных националистов, “как явных, так и тайных”. То и дело протаскивает националистические фразки Дмитрий Лихачев. Или там Михаил Исаковский. Но все-таки зла на Ранкура я не держу. Тем более, что он специально оговаривается: “Далеко не всякий психоанализ является клиническим”. А там, где он уходит от психоаналитических методик, он обнаруживает умение по крайней мере добросовестно собирать и представлять материалы. Не так уж мелка и мысль, которой лишь слегка касается Ранкур, о России как иллюзии — предмете веры, умозрительной конструкции, проекте... Ну можно ли злиться на человека, уверенного в том, что “мазохизм в России пошел на спад” оттого, что “в последние годы советской власти детей стали меньше пеленать”, и ныне в России “былые мазохисты постепенно уходят в мир иной, и распеленавшаяся молодежь жаждет новых иллюзий”? Обложка книжки — тоже не без невнятного психоаналитического контекста. На ней изображен бородач в белой рубахе, который смотрит против солнца на небоскребы в центре Нью-Йорка, а среди них отчетливо выделяются две башни Всемирного торгового центра…

Этика СМИ. М., “КноРус”, 2003, 260 стр.

Поразительная эта книжечка не имеет автора. По косвенным признакам можно догадаться, что это перевод. Но не узнаем мы и того, каков же был первоисточник (по некоторым приметам — немецкоязычный). Нет также имени переводчика. Быть может, это “редактор Т. Зоммер”?.. Но главное, что изложение материала не выдерживает никакой критики, многие места просто непонятны, термины и имена теоретиков СМИ перевраны (каково: экзистенциалогия и экзистенционализм, Даррида, Балеш, Базин, Кракауер? Да и Маклухан — это как-то не того…). Даются отсылки к списку литературы, но самого списка нет как нет. Количество орфографических и стилистических ошибок зашкаливает за все пределы. И все это страшно досадно. Кажется, что настоящий смысл текста — по догадкам весьма емкий и иной раз оригинальный — только просвечивает сквозь это варварское русскоязычье (или скажем так: новорусский сленг). Смешно, когда люди говорят об этике, поправ ее самим фактом такого разговора. Почему бы им не повиниться?.. Последнее предложение в книжке звучит так: “Это может стать сложным предприятием, ибо взгляд на то, что находится в нашей силе и рамках нашей ответственности, часто смещен, но это не является невозможным”. Воистину так.

Ярославль.

1 Одна сюжетная вариация этих тем: Жельвис В. И. Здравия желаю, товарищ Фортинбрас! — В сб.: “Язык, политика и литература: психолингвистический аспект”. Ярославль, 2001.