"Новый Мир ( № 5 2004)" - читать интересную книгу автора (Новый Мир Новый Мир Журнал)Звездоречь Ноктюрн Звезды — это мысли Бога обо всем, о нас: обращенный к нам нестрого, но — призор, наказ. Свет осмысленный — от века и сквозь век — до дна. Заодно — души проверка: а цела ль она? Не совсем без порицанья, прямо в нас и вниз льются светлые мерцанья как бы сквозь ресниц. Это — звезды, Божьи мысли, святоточья течь. Поглядеть на них — умыться перед тем, как лечь. Знаю: взрывы и пульсары, лед и гнев огня. Может быть, такой же самый такт и у меня? Я ль тогда, как белый карлик в прорвах черных дыр, вдруг — случайный отыскал их смысл: зенит, надир? Этот знак, души побудка, Божья звездоречь обещают: будут будто ночь меня стеречь. Ну а днем что с ними делать: карту мира смять? Было мук у Данте — 9. у меня — их 5. 5 неправых нетерпений: чтоб сейчас, и здесь непременно, и теперь, и — “бы”, — чтоб стало “есть”. И, мою смиряя малость, в душу луч проник, чтобы гнулся, не ломаясь, мыслящий тростник.
Внезапно голос… Вид обесточенного монитора невыносим для меня. Я — торк! И тут на лице его монотонном, северозападном — юговосторг. По сети сияющей паутины... Посещаю... Шасть — и в машинный мозг, мышью в занавешенные притины, отомкнувши клавишами замок. Я брожу, пытаю мой путь и тычу (методом ошибок и проб) в нечто почти насекомо-птичье: эйч-ти-ти-пи, двуточье, двудробь. И заимствует ум у зауми то, что было б Крученыху по нутру: даблъю, даблъю, даблъю. Дот (точка). Комбинация букв. Дот — ком? Нет — ру! И — в некое не совсем пространство, где ветер — без воздуха, со слезой, где чувству душно, уму пристрастно, а с губ не слижешь ни пыльцу, ни соль. Но так ярмарочно-балаганны выставляющиеся здесь напоказ виртуальные фокусники, хулиганы, стихоплеты и грешный Аз. Где хватает за полы товар двуногий с бубенцами, цимбалами на пальцах ног: нагие юноши-единороги и девы, вывернутые, как цветок. Это — Индия духа? Африка хлама? Гербарий чисел, которых нет? Наступающего Армагеддона реклама или пародия на тот свет... А не это ли, часом, и есть он самый, где от счастья смеется трава, — Рай? Или: “Откройся, Сезам”, и — Ад, где — гумилевский “Трамвай”? ...Внезапно голос, вне его тела, запел не о смерти, но о той, что чайкой в сердце ему влетела и, тоскуя, мучила красотой. Незадолго перед концом и как бы чуя, что всё — тщета, эту рыцарскую канцону на валик с воском он начитал. Артикулировал, даже выл и: “Мне душу вырвали” — он горевал. Между Ржевкой и Пороховыми вырыт ров и накопан вал.. Да что они могут, эти власти, против него, стрелявшего львов, — изгнать? казнить? Конечно, несчастье... Но неодолима его любовь. И да возносится ей осанна! И пускай оперенно летит строка по другую сторону смерти и океана и, вот оказывается, — через века.
Последнему Последнему из нас, увидевшему осень, достанется совсем не Бог весть что, а вовсе лишь листья палые на подступе зимы. Они и суть по сути дела мы. А некогда, в одной топорщась купе, всяк по себе шумел, все трепетали вкупе, и был напечатлен у каждого из нас прожилками — узор (один и тот же): знак. Знак древа общего, конечно, не простого, с вершиной — в прорубь вечного простора, с ветвями — каждая как говорящий жест, держащая секиру, лиру, жезл или гнездо, в котором 5 яичек... В прыжках и порхах беличьих и птичьих, извилисто ища в подпочвенной ночи истоки, родники, колодцы и ключи... То древо царственной могло быть сикоморой, от масел — в ароматах, под которой навечно задремал, едва прилег, бедняга и гордец, страдалец Гумилев. Иль это темный дуб, где Михаил, сын Юрий, сквозь трепета листвы пред-слышал пенье гурий. Там, на цепи златой, не кот, скорее бард вдруг заднею ногой поскреб свой бакенбард, элегию мою насмешливо испортив. Ну что ж, и так ее закончить я не против, но прежде попытав свою судьбу, а ну-к? Я б нагадал не дуб, а черный бук, что рыжеват весной, но, матерея летом, он в полдень, словно полночь, фиолетов, а под густой и траурной листвой почти неразглядим бывает гладкий ствол. В далеком, но моем — средь прерий — Лукоморье сей бук спокойно, как memento mori из уст философа, себя вовсю гласит, и правота его мне прибавляет сил. Пока стоит — стою. Стоим. Летят листочки, все буквами испещрены до шпента и до точки. А как придет лесник с бензиновой пилой, взревет и зачадит, и дерево — долой.
Подметное письмо На будильнике 8, а на ветках напротив — закат; сообщение “Осень” здесь на всех мировых языках. Полагаю тот клен полиглотом, да и я на чужом норовлю. Много наших уже полегло там, на подходах к Нулю. Молодых даже больше. Вот у них и пышней саркофаг, громче ропот: “За что его, Боже?” — нестерпимей сам факт. Закругляя у жизни периметр, и не это еще говорят... Если жил, значит, принял неприглядный жестокий обряд, симметричный зачатью, никого не достойный, ни нас, ни Творца — за не знаю что — счастье на минуты, на час? Нету в кронах — ни в прах — полыханья, кроме: “Выхода нет”. Время — только дыханье для таких, вроде нашей, планет. Где же осень тогда и зачем? И — для чего все цвело? На оранжево-желтые темы оскользает, виляя, стило. Но — гляди — как в разлапом конверте, что мне под ноги лег, клен о смерти посылает бестактно намек. Что ж, посланник! Преждевременна может быть весть... Мы и в сурах исламных, и сами, а себя осязаем, как есть. Нет? И, как ни жестоко ангел с бензопилой скажет: “Вжжитть!” — сколь отпущено, столько (“стоко”) нам и жить. Шампейн, Иллинойс.
* * * |
|
|