Препинание - честь соловья

                           *      *

                               *

Ехать в автомобиле

По дороге ночной

В романтическом стиле

Под ущербной луной,

Заходящей за тучу,

И в сверкании фар

Куст выхватывать — штучный,

Золотой экземпляр.

В дождевой пелерине,

В черно-синих тонах,

Проведя по машине

Мокрой веткой впотьмах,

С непонятной отвагой

Потянувшись ко мне,

Он как мальчик со шпагой

На картине Мане.

Полуночница-птица,

Словно тень, промелькнет.

Видно метров на тридцать,

И не дальше — вперед,

Я не знаю, что будет

Ни с поэзией впредь,

Ни с земным правосудьем,

Ни с ценою на нефть.

Но надеется сердце

На везенье и честь.

Ах, у всех европейцев

Что-то общее есть.

В пепельницу окурком

Ткнусь, приметлив и зряч.

Есть и под Петербургом,

Среди вырицких дач.

Мы любили, страдали,

Разгоралась заря.

Помнишь, в детстве читали

Нам “Лесного царя”?

Туч косматые клочья

И балладный нажим.

Всякий, едущий ночью,

Поспешает за ним.

Фотография. 1957

Группа советских поэтов: Смирнов,

Инбер, Твардовский, Прокофьев, Мартынов,

Слуцкий — я всех перечислить готов,

В группу попавших, седьмой, самый чинный,

Важно стоит Заболоцкий, ему

После всего, что с ним было, Равенна

Кажется, может быть, сном: одному

Из семерых ему ад по колено.

Дантовский, четко расчерченный ад,

Строго расчисленный, с дымом и пеплом.

Пышный, парадный венок жестковат

На фотографии, накрепко слеплен,

Я присмотрелся: да сколько ж кустов

Лавра пошло на него или роща?

Инбер, Прокофьев, Мартынов… Смирнов

Пишет всех лучше, а главное, проще.

Льется на группу полуденный свет.

Слава, и честь, и завидное благо.

А Пастернака с Ахматовой нет,

Не нашумел еще “Доктор Живаго”,

Гром впереди и великий разнос,

Выступят Инбер, Смирнов и Мартынов,

Слуцкий-бедняга, под общий психоз

Сдуру попавший, со скорбною миной.

Вот он — в избранников тесной толпе.

Может быть, если б не эта поездка,

Не возомнил бы он так о себе,

Мненье не высказал сжато и веско.

Лет через десять, надломлен и хмур,

Скажет он мне в коктебельской столовой:

“Не осуждайте меня чересчур.

Я виноват”. Испугаюсь: “Ну что вы!”

                           *      *

                               *

Опыт дружбы уныл и тяжел

И мучителен. Если б Итакой

Или Троей дышал он и цвел!

Где блестящий ее ореол,

Средиземной подсвеченный влагой?

Где классический профиль и фас

И бок о бок упорство в сраженье?

На романтиков я бы как раз

Не ссылался: их дружба — на час

И на тысячу лет — расхожденье.

Вы мне нравились, смех, болтовня,

Град на даче — мильоны горошин —

Призрак в августе зимнего дня.

Беспокоилась мать за меня,

Говорила: ты неосторожен.

Осторожничать, скрытничать? Нет.

И печаль, и сердечная рана

Извлекались на солнечный свет.

Неужели за сумраком лет

Друг наш вытащит их из кармана?

Ведь не все же, не все таковы

Результаты, земные итоги.

Как дымился тот град средь травы!

И не страшно Патроклу молвы

И Ахиллу — и любят их боги.

Увлекательное чтение

Я помню, — он пишет, — в поместье у нас коня —

Любителя музыки. Мать над клавиатурой

Склонялась — и музыка радовала меня,

И конь прибегал под окно, шелковисто-бурый,

Клал голову на подоконник — и замирал.

Пожалуйста, гладьте, треплите его по гриве

Рукой — не вскипит, не покажет зубов оскал.

Вы счастливы? Конь, безусловно, еще счастливей!

Такой благодарный, необыкновенный конь!

Два глаза, подернутых влагой, и нервный трепет.

Он слушает музыку! Ваша ему ладонь

Ничуть не нужна и сочувственный детский лепет,

А только этюд си-бемоль или ре минор.

О, знал бы Шопен или Лист, как их любят нежно —

И в стойло потом молчаливо, потупив взор,

Трусцой возвращаются медленно, безнадежно…

                           *      *

                               *

Гости съезжались на дачу. Мы любим гостей.

Дачная жизнь — утешение наше и радость.

После снегов белогривых и черных дождей

Нравится нам травянистость, холмистость, покатость.

Белая ночь поднимает любую деталь

В статусе; призрачны ели и сосны, мы сами;

Чай на веранде; к воротам подъедь, посигналь;

Теплый туман комариный висит парусами.

Что вы читаете? С чем согласились в душе?

Кто вас смешит, развлекает и ловит на слове?

Пушкин — помещик, но он же и дачник уже,

В Вырице жил бы сегодня, а то — в Комарове.

Если б набросок он дачный продолжил, о чем

Был бы рассказ: о любви? об игре? о полночной

Бабочке, в дом привлеченной слепящим лучом,

Руку щекочущей, белой, как мел потолочный?

Сны так реальны, хоть спать вообще не ложись.

Думаешь: может быть, с пышной крапивой в канаве

Дачная жизнь повлияла на вечную жизнь,

Детализировав кое-что в ней и поправив.

                           *      *

                               *

Пунктуация — радость моя!

Как мне жить без тебя, запятая?

Препинание — честь соловья

И потребность его золотая.

Звук записан в стихах дорогих.

Что точней безоглядного пенья?

Нету нескольких способов их

Понимания или прочтенья.

Нас не видят за тесной толпой,

Но пригладить торопятся челку, —

Я к тире прибегал с запятой,

Чтобы связь подчеркнуть и размолвку.

Огорчай меня, постмодернист,

Но подумай, рассевшись во мраке:

Согласились бы Моцарт и Лист

Упразднить музыкальные знаки?

Наподобие век без ресниц,

Упростились стихи, подурнели,

Все равно что деревья без птиц:

Их спугнули — они улетели.

                           *      *

                               *

Мир становится лучше, — так нам говорит Далай-Лама.

Постепенно и медленно, еле заметно, упрямо,

Несмотря на все ужасы, как он ни мрачен, ни мглист,

Мир становится лучше, и я в этом смысле — буддист.

И за это меня кое-кто осуждает; не знаю,

Почему я так думаю, — это особенно к маю

Убежденье во мне укрепляется, с первой листвой:

Мир становится лучше, прижми его к сердцу, присвой!

А еще говорит Далай-Лама (когда собеседник

Спрашивает его, кто преемник его и наследник),

Что какой-нибудь мальчик, родившись в буддийской семье,

Может стать Далай-Ламой, — все дело в любви и в уме.

Сам-то он появился на свет в 35-м, в Тибете,

И цветы собирал, и капризничал он, как все дети,

Только в 37-м (цвел жасмин и гудела пчела)

Поисковая группа его в деревушке нашла.

Скоро, скоро ему предстоит путешествие в скрытой

Форме, смертью устроенной, шелковой тканью подбитой,

Года два проведет он в посмертных блужданьях, пока

Не поселится в мальчике прочно и наверняка.

Обязательно в мальчике? — Нет, почему же? Программа

Отработана так, что и девочкой стать Далай-Лама

Может в новом своем воплощенье… Вьюнок, горицвет,

Голубой гиацинт… Захотелось увидеть Тибет.

Захотелось, чтоб мирно китайцы ушли из Тибета,

Чтобы смог Далай-Лама увидеть тибетское лето,

Умереть во дворце своем в легкий предутренний час.

Мир меняется к лучшему, но незаметно для нас.

Незаметно для нас. Незаметно для нас? Почему же?

Далай-Лама глядит — и становится ясно, что хуже

Было раньше, чем нынче, — еще бы, ему ли не знать!

А иначе зачем бы рождаться опять и опять…

                           *      *

                               *

Во дворик внутренний сквозь храм монастыря

Пройду: во дворике, кустам благодаря

И клумбам с астрами и кроткому фонтану,

Мне Бог понятнее, чем в храме, несмотря

На то, что нет икон, что я не вижу рану

Его кровавую, во дворике взгляну

На небо синее — и сердцем глубину

Его почувствую — и ласточку замечу,

Простить готовую мне слабость и вину,

И всей душой своей тянусь к нему навстречу.

Скамьи во дворике, чтоб на нее присесть,

Нет — и не надо: взгляд от неба не отвесть,

И галереями он обнесен, и мнится,

В душе моей такой прямоугольник есть,

Который видит Бог, а кроме Бога, птица

Его небесная. Она промчалась — вжик! —

И скрылась. Можно и без богословских книг

Угодной быть ему: не сеет и не пашет.

Кусты, топорщитесь! Не увядай, цветник!

Не только горестный здесь опыт нами нажит.