"Рыцари Белой мечты (Трилогия)" - читать интересную книгу автора (Андреев Николай Юрьевич)
Глава 2
Кирилл только под утро закончил письма. Их было не так уж и много, но слова трудно давались ему в ту ночь. Как избежать всех "острых углов", но одновременно дать понять, что надвигается буря, которой ещё не было равных в истории?
Однако Романов…Или Сизов? Или оба? Хотя, какое это уже имело значение? Ведь теперь был только один человек. И помыслы его были направлены только на одно дело.
Это было свойство, перешедшее Великому князю от Сизова. Без целеустремлённости, понимания важности цели Кирилл Владимирович никогда не стал бы работником ГРУ. Юность сделала его двуличным: на службе и даже в кругу ближайших друзей не было человека, более преданного делу строителей светлого будущего и партии. Сослуживцы шутили, что только четверо человек могли бы похвастаться тем, что знают "Капитал" наизусть: Маркс, Энгельс, Ленин и, конечно же, Кирилл Сизов. Правда, в знаниях последнего было несколько больше уверенности. Всё-таки у Ильича уже не получится спросить. Как и у Карла с Фридрихом.
Но глубоко внутри Сизова всегда прятался романтик. Да, белые тоже были не идеальными людьми. Во всяком случае, не все. Многие были готовы пойти на подлость, предательство, бегство, низость. Многие презирали красных, называя их быдлом и мародёрами, копошившимися в чреве рухнувшей страны, а потом переходили на их сторону по разным причинам.
Но ведь белые были всего лишь людьми. И у них были свои слабости. Однако Сизов не знал ни одного из лидеров движения, кто разжёг бы огонь ненависти, призыва к гражданской войне против своего народа, ратовал за поражение своей страны, или спокойно разъезжал в пломбированном вагоне, который благосклонно предоставил бы правитель государства, с которым Родина ведёт борьбу.
Был, конечно, для Сизова один из белых, кто вызывал отвращение: барон Унгерн. Он не жалел ни чужих, ни своих (своих даже меньше жалел). Пролилось много крови по его указаниям. При захвате Урги вырезали всё еврейское население столицы Монголии. Однако в глазах Сизова "творец коммунизма" был ничем не лучше Кровавого барона: ведь по его попустительстве погибло в десятки и сотни раз больше людей, чем по приказанию барона Унгерна.
Двуличие, двойная жизнь нелегко давались Кириллу. Продвижение по карьерной лестнице, устремление к сокрытым тайнам, хранившимся в архивах, желание докопаться до правды, понять, суть Гражданской войны — и постоянные депрессии. Упадки настроения, которые еле-еле удавалось скрывать, ссылаясь на усталость от работы. Тогда Сизов с головой уходил в своё дело, в работу с агентурой, карьеру. "Топил" себя в повседневности, лишь бы отвлечься от тяжёлых мыслей и тёмных чувств.
После развала Союза это стало намного проще. Как-то слишком много людей стали заявлять, что всегда были противниками рухнувшей власти, пытались вести с ней скрытую войну.
Как грибы после напоенного радиоактивной пылью дождя вырастали демократические, либеральные, анархические, даже монархические движения и кружки. Стало намного легче. И ещё горше: свобода превратилась во вседозволенность, вседозволенность — в безнаказанность, а безнаказанность — в анархию и кровь. Это до боли напоминало зарождение коммунистической власти. Только никакой войны, которую почти удалось выиграть, не понадобилось для краха государства. Правильно сказали на Западе: всесильное Политбюро подняло руки кверху и сказало: "Мы сдаёмся".
Именно после той разрухи Сизов всё более укреплялся в своей правоте: красный путь был неправильным. Хотя бы методами, которыми он создавался. Красным он стал от крови, а не от чего-либо ещё…
К вечеру второго февраля Великий князь Кирилл Романов вернулся домой. Там его встречала его любимая Даки, Виктория Фёдоровна.
Самая красивая женщина, которую когда-либо встречал Кирилл Романов. Сизов, впрочем, не очень оценил внешность немки. Но затаился на время.
— Я так ждала тебя! Где ты был, Кирилл? По городу всё чаще ходят глупые слухи о недовольстве. Будто бы бунт назревает: чернь решится пролить благородную кровь, — внезапно Даки замолчала. — Что с тобой, тебе нехорошо? Ты какой-то другой сегодня…
— Даки, не бойся, всё хорошо. Просто я окончательно понял, что Господь не зря сохранил мне жизнь в грохочущем аду "Петропавловска".
Сизов решил, что речь Кирилла слишком пафосная. Но — что поделаешь? Ведь всё-таки Романов говорил правду… А пока Кирилл радовался возвращению к Даки, его посланцы с письмами уже спешили в самые разные уголки империи…
Выглядевший старше своих лет человек в вице-адмиральской форме нервно ходил по своей маленькой каюте.
Сейчас на лице, состоявшем словно из одних нервов, особенно были видны морщины, залегшие в уголках рта, оттенённого синевой очень коротко выстриженных усов и бороды. Глаза устремились куда-то вдаль, к желанной и неблизкой цели. Вместе с поистине ястребиным, очень крупным носом это делало вице-адмирала похожим на птицу.
Как человек, адмирал подкупал собеседников искренностью, честностью и прямотой. Он, будучи скромен и строк к себе, отличался добротой и отзывчивостью к другим. Чистота души Колчака находила выражение в его обворожительной улыбке, делавшей обычное строгое лицо адмирала по-детски привлекательным. Александр Васильевич был замкнутым, кабинетным человеком. Чтение книг — вот его любимое времяпрепровождение. Очень часто он становился угрюмым, неразговорчивым, а когда говорил, то терял равновесие духа, обнаруживал крайнюю запальчивость и отсутствие душевного равновесия. Но он легко привязывался к людям, которые были постоянно возле него, и говорил с ними охотно и откровенно. Умный, образованный, Колчак блистал в задушевных беседах остроумием и разнообразными знаниями и мог, нисколько не стремясь к этому, очаровать своего собеседника.
Раздался стук в дверь каюты.
— Прошу, — бросил вице-адмирал.
Дверь не без скрипа открылась, и на пороге возник молодой, лет тридцати, офицер, подполковник. Худощавый, в очках, он немного суетился, отдавая честь. Кто бы мог подумать, что это начальник штаба Морской дивизии: впечатление строевого офицера он совершенно не производил.
— Не до формальностей. Как обстоят дела в дивизии? — перешёл сразу к делу вице-адмирал.
— Всё хорошо. Некоторые низшие чины жалуются на плохое снабжение. Однако это не только в Морской дивизии, а повсюду.
— Я знаю. Скажите, готовы ли солдаты в любой момент к исполнению операцию?
— Частично, — уклончиво ответил подполковник. — Видите ли, Александр Васильевич…Солдаты, как Вы знаете, у нас не самые лучшие. Поэтому я не думаю, что вся дивизия готова в любой момент погрузиться на корабли и отправиться воевать. Но приказу он подчинятся.
— Хорошо, — Колчак вздохнул. — Благодарю Вас, можете быть свободны. Я как раз и хотел это услышать.
— Благодарю, — подполковник так и не понял, к чему вообще было его вызывать. — Честь имею.
Вице-адмирал указал, что кто-нибудь из штаба дивизии должен сообщить о состоянии и моральном духе солдат. Вот и послали Верховского — отдуваться. Правда, он практически не знал настоящего состояния дивизии, начальником штаба которой являлся. Однако подполковник привык бегать по начальству — потому и отправили.
Александр Васильевич был настолько взволнован, что даже не задумался над тем, что Верховский плохо осведомлён о состоянии в Морской дивизии. Всё из-за письма, совсем недавно доставленного вице-адмиралу. Оно было отправлено Великим князем Кириллом Владимировичем Романовым.
Колчак знал князя по Порт-Артуру. Вспомнил, какой эффект произвёл взрыв "Петропавловска" и гибель адмирала Макарова. Однажды прошлое на некоторое время снова вернулось: к адмиралу попросился сын Макарова. С очередным проектом по обустройству флота. Правда, кто-то из офицеров предупредил "молодого": "Как потянется Колчак к столу — убегай зигзагами! Иначе свинец умаешься выковыривать".
И едва Александр Васильевич, потянулся к столу, чтобы достать какую-то бумагу, в надежде отвлечься от пафосного и наполненного романтикой и юношеским романтизмом "прожекта", как младший Макаров ретировался. То есть попросту сбежал из кабинета, в двух-трёх фразах попросив прощения за назойливость и попрощавшись.
Колчак лишь устало пожал плечами на странное поведение очередного "прожектёра" и уже ждал следующего…
Текст письма был совершенно неожидан. Великий князь писал о создавшемся в Петрограде опасном положении. О том, что вскоре вспыхнет не просто восстание, но — революция.
"Я уверен, что она поколеблет страну и не даст нам шанса победоносно закончить войну с Врагом. Это нельзя остановить. Это нельзя предотвратить. Его Императорское Величество не хочет никого слышать, кроме свитских. А те ничего не понимают ни в войне, ни в политике, лишь только — в неприкрытой лести.
Боюсь, настают смутные времена. Кровавые времена, и флот будет очень серьёзно взволнован ими. Столица, я не сомневаюсь, окажется в руках восставших: в Петрограде нет и десятка достойных и умных людей, которые в силах остановить кровопролитие.
Поэтому я прошу Вас, господин вице-адмирал, удостовериться в боеготовности вверенного Вам флота. Сможете ли Вы в случае беспокойства и волнения в обеих столицах удержать матросов и офицеров в повиновении, отгородить Крым от внешнего мира на некоторый срок, необходимый, чтобы страсти улеглись?
И ещё. Зная, что Вы не совсем поддерживаете сегодняшнее положение дел, готовы ли в самой сложной обстановке прислушиваться к моим словам? Я надеюсь, что смогу протолкнуть идею скорейшего начала Босфорской операции. Однако в будущей обстановке это будет весьма трудно сделать. Один я вряд ли справлюсь.
Боюсь, мне придётся пойти на некоторые шаги, которые совершенно меня дискредитируют в глазах широких масс. Сомневаюсь, что иначе мне удастся удержать нашу Родину от поражения в войне. Лишь шагами, ранее представлявшимися невозможными, предательскими и опасными. Но другого пути, которым мы можем победить Врага, я не вижу.
Уповаю на Господа и на Ваше благоразумие"
Вот эти строки и не давали Колчаку покоя. О чём хочет сказать Великий князь? На что намекает? Из его слов ясно лишь то, что вскоре произойдёт взрыв, который сметёт царя и правительство. Возможно, так и есть. Всё давно к этому шло. Слабое, безвольное правительство, в котором мог работать только Григорович. И — не пустили его в председателя Совета министров. Милюков правильно говорил, что это или глупость, или измена. Скорее, конечно, второе…
А Кирилл сознательно идёт на измену (а как иначе понимать его слова о шагах, которые будут походить на предательство?). Но — ради Родины. Ради победы. Не будь слов о борьбе с Врагом, с Центральными державами, Колчак давно выкинул бы эту бумажку.
Но…Чего нельзя сделать ради победы в этой войне? Нет, никакой подлости нельзя допустить, ничего такого, что может запятнать радость победы. Но — победа…Но — бесчестие предательства…Но — война…
Вице-адмирал стал нервничать ещё больше. И всё-таки прошло семь или восемь минут, а Колчак уже сидит за столом, составляя ответ. Ради тени победы, ради Босфорской операции, ради России…
Меньше чем через час ответное письмо отправилось вместе с черноморским матросом и солдатом Гвардейского морского экипажа к Кириллу, в Петроград. А вместе с ними ещё и конверт для Анны. Колчак сильно скучал по своей любимой. И спешил сообщить ей о том, что предложил ему Романов…
Играл полковой оркестр. Офицеры и солдаты, уставшие за день, ужинали за общими столами. Это было как никогда важно: только здесь, в дивизии Маннергейма, расположенной в окрестностях Кишинёва, поддерживалась дисциплина. И одновременно генерал-майор пытался сблизить солдат и офицеров после отхода к Кишинёву. Русские конные полки собирались вокруг этого города: их переводили с разных участков Румынского фронта для отдыха и приведения себя в порядок после казавшихся бесконечными боёв.
Карл Густав Маннергейм, сидевший за одним из столов, вспоминал католическое Рождество. Вечером офицеры, решившие сделать своему командиру приятное, преподнесли в подарок набор немецких зажигалок. Все — трофейные. Можно сказать, что за каждую из них солдаты проливали свою кровь. А утром, двадцать шестого декабря, дивизия вновь вступила в бой.
Внезапно трапезу барона Маннергейма прервали.
— Ваше превосходительство, к Вам вестовой, — отдал под козырёк Пётр Лещенко. Офицер-артиллерист, он пополнил ряды дивизии совсем недавно, но уже успел получить известность и уважение среди низших чинов офицерства за свой потрясающий голос. Многие говорили, что Петру после окончания войны стоит попробовать свои силы и поступить, скажем, в оперу. На это Лещенко лишь отшучивался, и говорил, что подумает над этим, входя с войсками в захваченную Вену. Он не сомневался, что скоро война закончится…
Карл Густав Маннергейм был не настолько уверен в этом. Хотя тоже считал, что полгода или год — и сможет вернуться в свой любимый Петроград.
— Хорошо. Надеюсь, это новости о нашем победном наступлении, — пытался отшутиться барон.
— Разве только оно развёрнуто Гвардейским морским экипажем, Ваше превосходительство, — поддержал шутку Лещенко.
Маннергейм, услышав, кто к нему явился, поспешил. Было очень любопытно, что тут делает посыльный от Великого князя Кирилла Владимировича Романова: вряд ли кто-то иной решился бы воспользоваться услугами подчинённых контр-адмирала.
В здании, приспособленном под казармы, барона ожидал морской офицер. Молодой, лет тридцати, безусый. Лицо его было широким, розовощёким. Светлые волосы, высокие скулы, мягкие глаза — явный славянин.
Маннергейм на его фоне очень сильно выделялся. Черноволосый, с безукоризненной причёской, тонким острым носом-клювом, подбородком с ямочкой, худым лицом. Он был похож на кого угодно, но только не на русского. Но в глубине билось сердце, в котором всегда было место для России и особенно — Петрограда. Карл Густав очень скучал по этому городу, надеясь добиться отпуска этой зимой и поехать в столицу. К тому же его туда гнали слухи, становившиеся день ото дня страшней и темней.
— Ваше превосходительство, у меня для Вас письмо от Великого князя. Изволите ли ознакомиться? — офицер достал из-за отворота мундира тонкий конверт, сложенный вдвое.
— Великий князь не говорил, что побудило его отправить мне письмо? — спросил Маннергейм, принимая протянутый конверт.
— Никак нет, но…
— Хорошо. Надеюсь, Вы ещё задержитесь у нас? Позвольте пригласить Вас к столу. Уверен, что Вы проголодались с дороги. А я пока что ознакомлюсь с посланием Великого князя. И ещё… — Карл Густав, как это ни странно, слегка замялся. — Вы не могли бы рассказать, как там, в Петрограде?
— Боюсь, что обстановка там не самая лучшая. Зреют новые стачки. Как бы не допустить нового Кровавого воскресенья. Но позвольте всё-таки последовать Вашему приглашению и занять место за столом. Я действительно устал с дороги.
— Прошу Вас. Распорядитесь, чтобы Вам подали на стол.
Густав прошёл вглубь казарм, к одному из столов. Обычно офицеры играли за ним в карты или обсуждали последние новости из с фронта.
После короткого приветствия шли весьма интересные строки.
"…быть может, к концу месяца так получится, что Ваше присутствие будет весьма необходимо в Петрограде. Скорее всего, ближе к марту в столице вспыхнут давно ожидаемые беспорядки. К сожалению, сомневаюсь, что Его Императорское Величество сможет их подавить: обстановка явно не в его пользу. Посему прошу Вас выехать в столицу. Я буду ждать Вашего прибытия. Мне необходимо поговорить весьма о многом.
Скажем, готовы ли Вы будете возглавить другое подразделение, а не вверенную в данный момент Вам дивизию? Предположим, где-нибудь возле Петрограда. Обстоятельства могут так сложиться, что Северный фронт, и даже Балтийский флот, будут намного важнее, чем Румынский.
Прошу Вас подумать над моими словами. Уверяю, что они имеют под собой весьма определённую основу…"
Барон помнил Кирилла как весьма недалёкого человека. Скорее, Великий князь был гонщиком, прокладывающим новую автомобильную трассу по горам. Он вилял, юлил, бросался от одного проекта к другому, от кружка — к кружку. И, кажется, верил, что ему предстоит великая миссия.
Однако и Густав, как Колчак, хотел сперва отбросить в сторону глупое послание. Барон так бы и сделал, если бы не упоминание о некоторых вещах, о которых Кирилл Владимирович просто не мог знать.
Скажем, какую бутылку и какого шампанского выставили офицеры под Рождество для своего командира. Как Великий князь узнал? Это была какая-то мистика. Но в мистику Густав не верил. Во всяком случае, до сего момента. А ещё Романов писал о том, что грядущие события могут нанести вред Петрограду. Для Маннергейма этот город значил слишком много.
Аптекарский переулок. Именно там он жил после приезда в Петербург, у своей крёстной матери, баронессы Скалон. До сих пор Густав помнил, как удивил портного Карла Норденштрема. Не скаредностью или чем-либо ещё. Нет, — педантичностью.
Или, скажем, словно это было пять или шесть минут назад, перед глазами представал облик первой пары гвардейских коней. Светло-гнедой масти, ровного дыхания, прекрасного сложения. На иных в ту пору барон и не захотел бы ездить.
Шпалерная улица. Мороз, лёгкий снежок на мостовой. Раннее утро. Только недавно Империя вошла в новый, 1891 год. Густав в николаевской шинели с бобровым воротником, полковой фуражке (красный околышек на ней тогда особенно выделялся), приезжает в штаб Кавалергардского полка. Да, столица империи навсегда оставила след в душе Маннергейма. И если ей грозила опасность, то он был готов поверить в мистику. К тому же и вправду отпуск не помешает…
Также Кирилл просил поговорить с Сахаровым, командующим Румынским фронтом, и сообщить сомнения и волнения Романова насчёт ближайшего будущего империи. А также намекнуть на то, что вскоре обстановка в стране совершенно переменится…
С самого утра шестого февраля генерал-лейтенант Антон Иванович Деникин был на нервах. Вчера ему пришлось думать над ответом любимой, Ксении. В письме она спрашивала, если у них появится ребёнок, не станет ли Антон Иванович меньше любить её? Конечно же, ответ был ясен. Но Деникин волновался, как бы в его сердце нашлось место для детей. Вдруг он сможет любить, горячо, пылко, неистово, лишь Ксению?
Да ещё и от Великого князя Кирилла Владимировича пришло письмо. Это было более чем странно. Романов не имел никакого отношения к сыну крепостного крестьянина и польки?
Однако письмо было наполнено такими мелкими деталями и с первого взгляда вроде и незначительными деталями, что складывалось впечатление, будто бы хороший приятель слал весточку.
Но вот после приветствий и тех самых "дружеских штришков" шли не самые радостные вести. Петроград, скорее всего, будет охвачен восстанием. Потом оно вполне может перелиться в революцию. И это "принесёт не конституционную монархию, не достойное великого народа государственное устройство, не прекращение засилья немцев", а разруху и кровь. Это принесёт гражданскую войну. И те, кто не попытается остановить катастрофу или смягчить её последствия, вольно или невольно, станут изменниками и предателями своего народа и своей страны.
Деникин не мог спокойно читать эти строки. Романов задел потаённые струны души генерал-лейтенанта. На лысине выступил пот, густые усы чуть-чуть двигались вместе с узкими губами. Ясные, чистые, честные глаза готовы были вот-вот наполниться слезами. Руки бессильно сжимались.
Антон Иванович решил ответить Кириллу Владимировичу. Заодно смог бы отправить письмо горячо любимой Ксении…
Ещё множество писем разошлось по фронтам и флотам вместе с нижними чинами Гвардейского корпуса и просто надёжными людьми, на которых Романов мог бы положиться. Все они были посланы под самыми благовидными предлогами: Сизов по старой привычке решил перестраховаться. Каждому посланцу были даны подробнейшие инструкции, что следует делать даже при намёке на угрозу сохранности тайны переписки.
Сказывалось прошлое. Однако если бы кто-то из особо исполнительных офицеров полиции или разведки.
А утром третьего февраля Кирилл отправился в Ставку, повидаться с Никки. Вдруг он всё-таки сможет убедить императора в опасности? Выложить все карты, сказать, что в Кирилле теперь две личности — значит скорее не спасти империю, а угодить в дом общественного презрения. Или в какую-нибудь заграничную лечебницу.
Оставалось только уповать на силу убеждения. И на то, что Николай II окажется не таким сильным фаталистом, каким его считали.
Однако сознание Кирилла Романова говорило, что царь вряд ли прислушается. А если даже обратит внимание — то спросит мнение царицы и придворных.
Только в крайнем случае, в жуткой и опасной обстановке царь иногда проявлял совершенно несвойственную ему решительность и твёрдость. Жаль, что опасной обстановка должна быть именно в глазах Николая, а не всей страны или окружения.
Кирилл не надеялся на победу. Но попытаться стоило…
Поезд уносил Великого князя в Ставку. Там ждал его первый настоящий "бой" за империю, который суждено было проиграть…
В просторном кабинете двое очень не похожих друг на друга людей склонились над картой. Она уже была потёртой от частого использования, пестрела от всевозможных рисованных флажков, стрелок, маршрутов передвижения войск и тому подобных вещей.
Однако двое офицеров всё своё внимание обратили отнюдь не на контуры местности, по которым сейчас шли победоносные отряды. На карте лежал раскрытый конверт. Рядом, скомканное, было и его содержимое: письмо, исписанное весьма знакомым одному из офицеров почерком.
— Николай Николаевич, что Вы думаете по поводу сего образца эпистолярного жанра? — внезапно нарушил молчание один из офицеров.
Вид его был довольно-таки колоритен. Мундир с приколотым Георгием, плотно облегавший далеко не худое тело. Полные щёки, спрятавшийся в густой бороде подбородок, прищуренные глаза. Солдаты в шутку называли его "ханом": так вполне могли выглядеть потомки Чингисхана. А Николай Николаевич Юденич и не хотел этого отрицать: подобные сравнения ему льстили. Хотя бы потому, что многие Чингизиды не были лишены полководческого дара. А уж некоторые из этого множества…
Вторым человеком в кабинете, по какой-то превратности судьбы, тоже Николай Николаевич. Вот только его фамилию многие и не упоминали: и так ясно. Романов. Николаша Романов, дядя царя.
Полная противоположность Юденичу по внешности. Короткая бородка, сухощавое телосложение, седые волосы, подтянутость. Такое впечатление, будто ещё минута — и он выйдет на парад, командовать эскадроном гусар, невероятно жутко грассируя.
Два Николая сошлись характерами, достигнув согласия в командовании Кавказским фронтом. Может быть, именно поэтому на этом театре военных действия были достигнуты потрясающие успехи. Казалось: совсем чуть-чуть, и Порта падёт к ногам Орла.
Однако, похоже, скоро успехам мог настать конец. Только два часа назад пришло письмо из столицы, от Великого князя Кирилла. Он писал, что вскоре начнутся беспорядки, сама династия поколеблется, и нужно немедленно что-то делать.
— И, неслыханное дело, этот морячок, — флот и его офицеры не были кумирами Николая Николаевича Романова. Отнюдь. — Пишет какие-то глупости! Надо ему поменьше вина потреблять.
— Я считаю, — попытался утихомирить князя Юденич. — Что надо прислушаться к голосу Кирилла Владимировича. Вы же знаете, в столице неспокойно, уже несколько раз трон мог пошатнуться. Вдруг это тот случай, когда страна стоит на пороге новой революции? В Петрограде хватает своих Робеспьеров и Дантонов. Даже Вам…
— Вздор! Кирилл, скорее всего, считает всё это остроумной шуткой. Мой племянник думает, будто сам может справиться и с внутренними врагами, и с внешними. Так пусть справляется. И не лезет в мою армию. Уничтожьте эти чернильные глупости!
Великий князь отвернулся от скомканного листка. А вот его тёзка не решился так обходиться с бумагой. Вдруг Кирилл Владимирович вовсе и не шутит, но имеет полные основания бить тревогу? Но вот его предложение, вернее, намёк в случае непредвиденной ситуации прислушиваться (то есть, конечно же, подчиняться) — полнейший вздор. Никто из Николаев в этом кабинете не стал бы даже прислушиваться к этому бреду. Какой-то морской офицер, всего лишь командующий речными флотилиями и Гвардейским экипажем, будет отдавать приказы целому фронту? Бессмыслица.
Юденич сжал потрёпанное письмо в кулаке. И продолжил с Великим князем обсуждение планов наступления на Месопотамию. Жаль, что Сизов не имел возможности дочитать до конца список лиц, которые подозревались в участии или сочувствии к масонским ложам Вырубовой. Тогда бы он, наверное, сопоставил два факта. Первый: то, что Николая Николаевича в своё время назначили Главковерхом по настоятельным "просьбам" французского правительства, которые более походили на требования или даже приказы. И второй факт: то, что французское правительство того времени будут потом называть "масонским филиалом"…