"Рыцари Белой мечты (Трилогия)" - читать интересную книгу автора (Андреев Николай Юрьевич)

Глава 4

В прихожей жалось несколько рабочих. Они неуверенно мяли в руках кепки. Отчего кепки? А вы пробовали купить тёплую шапку на меху, когда денег на и хлеб не всегда хватает? Когда ваши жёны доходят до такой крайности, как желание взять булочные? Когда дети жалобно просят: "Папка, а хлебушка сегодня не будет?".

Во многом из-за этого трое человек стояли в прихожей присяжного поверенного, депутата четвертой Государственной Думы, Александра Фёдоровича Керенского. Они надеялись испросить совета у этого заслужившего доверие работного люда человека, как жить дальше.

Жена хозяина встречала гостей, пока Александр Фёдорович одевался сообразно случаю. Керенский знал, что недавние мужики, крестьяне легче воспримут аккуратного барина, нежели интеллигента. А что составляет образ барина? Конечно же, лоск и аккуратность. Эти качества придавали хозяину квартиры извечный френч и короткая, бережно уложенная шевелюра.

— Товарищи. Проходите, что же Вы стоите как на приёме у городничего, — раздался голос Керенского, вышедшего в прихожую. Он мягко улыбался гостям, делая жесты руками, призывавшие рабочим пройти вглубь квартиры.

— Благодарствуем, — поклонился один из рабочих, постарше. Видимо, именно ему другие рабочие предоставили право говорить от своего лица.

Гости прошли в гостиную, сели за широкий круглый стол. Жена Керенского, недурная собой, удалилась на кухню, дать указания кухарке приготовить что-нибудь для гостей. Хозяйка дома разительно отличалась от Александра Фёдоровича: депутат-трудовик практически внешность имел заурядную, таких человек десять на дюжину. Может, именно из желания выделиться, кроме намерения изменить существующее положение дел, Керенский подался в политику?

— Как нынче вам живётся? Сильно прижимают на заводе? Как семьи? — Александр Фёдорович проявлял самое искреннее участие. Или хотел показать, что проявляет.

— Кось на сикось, Александр Фёдорович, — старший хотел показать уважение к Керенскому, обращаясь по имени-отчеству. Язык не поворачивался по-другому обратиться к такому уважаемому в рабочей среде человеку. — Хлеба не достаёт, денег почти нету. Детишки кушать просят. А что делать, если самому впору живот пояском перетягивать? Жёны каждый вечер спрашивают, когда деньги-то заплатят. Нелегко живётся, Александр Фёдорович. Вот нас тут с дружками с Путиловского-то завода отправили, делегатами.

Старший немного замялся, подбирая слова. Керенский внимательно смотрел на рабочего. Короткая чёрная бородка, в которой уже появилось серебро. Обветренное лицо, карие глаза, очень много повидавшие в этом мире, изредка дрожавшие руки, сухие пальцы, на которых кожа висела папиросной бумагой. Тёмные пятна залегли под глазами. Видно было, что человек очень сильно уставал в последнее время.

— Мы тут думаем. Как жить-то дальше так? Устали мы, Александр Фёдорович, да оголодали, пообмёрзли. Не можем мы больше, мочи уж нашей нету. Знаем, что нужна работа народу-то православному. Немчина так и ждёт, когда бы кукиш показать. Ребятушки в окопах и землянках маются, мёрзнут. Не лучше им, чем нам, только хуже даже. И вот порешили спросить совета у такого человека, как ты, Александр Фёдорович. Рассуди: устраивать ли нам сейчас забастовку-то, али пообождать? Потерпеть до тепла, авось полегче станет? Что скажешь, Александр Фёдорович?

Керенский, внутренне был готов к подобному вопросу. Поэтому и ответ пришёл незамедлительно. Уверенный, красивый, тот, что так нравится простому мужику, уставшему от голода да непосильного труда.

— Недолго ещё осталось, товарищи, недолго! Надо трудиться на благо народа и страны, на благо таких же простых людей, как и вы. Когда враг вот-вот снова пойдёт на наших братьев и сыновей, когда готовится, — Керенский входил в раж, — борьба с немцами, когда враг ещё не побеждён, надо трудиться на благо нашей родной страны, нашего отечества, ради народа, ради победы.

Взгляд трудовика устремился вверх. Керенский поднялся на стул: он мог произносить речи только с возвышения, иначе "слова не шли". Александр Фёдорович, не делая никаких пауз, изменил тон своей речи, теперь он стал не пафосно-возвышенным, но яростным, взывавшим к сердцам рабочих:

— Но и не надо забывать о своих правах, о своём благе, о голодающих детях и жёнах, о самих себе. Надо заявить правительству и царю, находящихся во власти тёмных сил, — Керенский сделал ударение на последних трёх словах, — что рабочий народ не намерен более терпеть такого к себе обращения. Надо заявить, что дальше жить нельзя так, как жили раньше.

Керенский говорил ещё очень долго. Он упивался возможностью напрямую говорить с "народом", вещать, быть властелином их дум, объектом надежд и чаяний. Да, лидер фракции трудовиков четвёртой Государственной Думы находился в своей любимой стихии. Может, именно из-за своей любви к вниманию других он когда-то перевёлся с филологического факультета на юридический?

Да и вообще, судьба Александра Фёдоровича Керенского была весьма неординарной. Родился он в Симбирске, городе, который дал России сразу трёх одиозных лидеров революционной эпохи. Первый — Протопопов, последний министр внутренних дел Российской империи. Сам Александр Фёдорович Керенский, сын директора мужской гимназии и средней школы для девочек, и, наконец, Владимир Ильич Ульянов, сын потомственного дворянина, директора симбирского департамента народных училищ.

Правда, с Ульяновыми у Керенского были связаны не лучшие воспоминания. Когда Александр Ильич, брат будущего лидера большевиков, оказался замешан в заговоре против императора и повешен, то будущему лидеру фракции трудовиков каждый вечер чудилось, что скоро к их дому подъедет карета с опущенными зелёными шторками: после раскрытия заговора по Симбирску прокатилась волна арестов, которые обычно проходили ночью.

В юности Александр Фёдорович часто прислушивался к разговорам взрослых, обсуждал с отцом литературу и историю — и желал стать актёром или музыкантом. Проучившись в Ташкенте, далёком от европейской части России, получил некоторый "заряд вольнодумства". Как он сам позже говорил, именно в Ташкенте получил возможность непредвзято смотреть на окружающую обстановку, происходящие события, и быстро избавился от веры в благодетельного царя. А летом тысяча восемьсот девяносто девятого года отправился в Санкт-Петербург изучать классическую филологию, историю, юриспруденцию. Многое произошло после этого. Но самой главной датой в жизни Керенского, присяжного поверенного, было избрание по списку трудовиков в Думу в тысяча девятьсот двенадцатом году. А ещё — приглашение в масонскую ложу примерно в то же время.

Однако ещё в студенческие годы Александр Фёдорович был не чужд политической жизни. Он принимал участие в распространении листовок прокламаций "Союза освобождения". Это была организация, подпольно возникшая вокруг еженедельного журнала "Освобождения". Руководили "Союзом", кроме многочисленных земских деятелей, ещё и представители либеральной и социалистической городской интеллигенции. Например, на собраниях этой организации блистали князья Шаховский и Долгорукий, Петрункевич, Родичев. А потом "Союз освобождения" влился в партию кадетов, созданную после октября тысяча девятьсот пятого года.

С тем временем у Керенского было связано ещё одно воспоминание, кроме участия в работе "Союза освобождения", — Кровавое воскресенье.

Людские массы с портретами царя, иконами, гимнами двигались вдоль всего Невского проспекта, направляясь из рабочих районов. Во главе процессии шёл поп Гапон, имевший практически необъяснимое влияние на толпу. Шествие текло неспешно, и Керенский вместе с ним по Невскому, начиная с Литейного. На улицах собрались толпы людей: все хотели увидеть собственными глазами происходящее, посмотреть, что из этого выйдет. Однако ничего не вышло путного, лишь кровь, обагрившая улицы.

Едва Керенский дошёл до Александровского сада, на противоположной стороне которого располагался Зимний дворе, как послышались звуки трубы, просигналившие боевую готовность для кавалерии. Народ не понял, что значили те звуки, и остановились, не видя, что происходит впереди. Сперва со стороны Генерального штаба вылетел отряд кавалерии, раздались первые залпы. Затем открыл огонь и отряд, стоявший рядом с Адмиралтейством. Первые выстрелы — в воздух, затем — по людям. Несколько человек упали наземь. И вот тогда-то началась настоящая паника, ужас, страх за свою жизнь. Прохожие, в том числе и Керенский, смешавшись с толпой, побежали. Император обманул чаяния народа, желавшего просто мирно подать ему прошения. Это было одной из крупнейших ошибок Николая II. Первая русская революция началась с ошибки императора…

Одно из заседаний масонской ложи началось вскоре после ухода тех трёх рабочих. Они внимательно выслушали речи и советы Керенского, поблагодарили хозяев за угощение, и ушли. А в их глазах уже сверкала уверенность в том, что только шествие, только забастовка, только пикетирование помогут изменить "непорядок". Значит, речь была произнесена не зря.

Ближе к ночи, когда кухарка ушла в отведённую для неё комнату, Керенский вышел в переднюю встречать своих "братьев". Имён он не любил даже вспоминать, так сильно над ним довлела клятва сохранения тайны. Это был один из немногих церемониалов, сохранённых в новых масонских ложах. Их стали создавать не так давно, обновлёнными: никаких старинных обрядов, помпезности, оккультизма и мистики. Только желание изменить страну к лучшему. И это желание скоро могло исполниться.

Совет масонских лож старался вербовать в свои ряды как можно больше людей, связанных с политикой. Многие деятели подозревались в участии в собраниях, о причастии к ложам других было доподлинно известно. Полиция, однако, скорее всего не знала об их существовании: она гонялась за теми ложами, которые во главу угла поставили мистицизм и обряды. А если точнее, то глупостями и красивостями. Не более. Настоящего дела "мистики" не делали. Хотя и были связаны с зарубежными ложами. В отличие от "новых", которые связи с заграницей особо не поддерживали.

Сегодняшнее собрание было особым. На нём, кроме пятёрки членов ложи, участвовал и приглашённый гость. Причём один из самых влиятельных. Он давно уже был связан с масонами. Однако почему-то побаивался этой организации, не желал вступать. Правда, отношение этого гостя к лидерам лож было своеобразным: каким-то заискивающим, подобострастным. Многим это претило, однако Керенскому, похоже, нравилось. Ах да, разве не было ещё сказано, что Александр Фёдорович входил в число лидеров лож, и даже был секретарём их Совета?

"Братья" приходили порознь, коротко приветствуя хозяина квартиры и занимая свои места за столом. Все они так или иначе были связаны с политической жизнью в стране. Наверное, в определённых кругах возник бы настоящий фурор, распространись информация о членстве этих людей в ложах.

Последним пришёл гость. Раздался стук в дверь: звонком он решил не пользоваться. Керенский открыл дверь. На пороге возник сжимавший извечную широкополую шляпу, в плаще на плечах человек. Мороз, похоже, его совершенно не пугал: к жуткому холоду он привык ещё в детстве, в Сибири. Маленький кожаный портфель в левой руке. Короткая эспаньолка, давно не видевшая должного ухода. Прищуренные глаза, правая, свободная рука, сжата в подобие кулака. Гость явно нервничал, идя на квартиру Керенского, дабы принять участие в собрании.

— Георгий Евгеньевич, Вас только и ждут, — Керенский старался подбодрить князя Львова. — Специально не начинали.

— Я невероятно польщён, Александр Фёдорович, — через силу улыбнулся князь. — Надеюсь, ожидание меня не доставило Вам особых хлопот?

— Нет, совершенно нет! — Керенский заулыбался. — Пройдёмте, сегодня очень важное заседание.

— Только после Вас, Александр Фёдорович, — князь Львов чувствовал себя немного неловко в присутствии лидера масонской ложи.

В комнате началось оживление, едва вошёл Львов. Он коротко кивал в ответ на приветствия, занимая отведённое ему место за столом. Почти незаметно для стороннего наблюдателя его правая рука сжалась в кулак, а затем снова разжалась.

— Господа, надеюсь, вам не следует вновь напоминать, что всё, о чём мы будем здесь говорить, не должно слететь с ваших уст даже на допросе под пытками, не то что на исповеди? — это было чем-то вроде одной из немногих традиций, установившихся в ложе.

— Конечно же, нет, — ответил за всех остальных какой-то статный господин. Ему очень бы пошёл полицейский мундир, многие могли бы сказать. И не без оснований.

— Замечательно. Братья и сёстры, именно сегодня я окончательно понял, что перед нами открылся путь, который приведёт нас к давней великой цели. Старый, прогнивший режим может рухнуть в любую секунду, его надо только ткнуть, как гнилую доску, и гниль рассыплется. Это сделать достаточно легко: стоит лишь только вывести народ на улицу, дать понять, что он в силах покончить с тормозом развития нашей страны, глупостью, сумасшествием и тиранией дураков!

Вне всяких сомнений, Керенский намекал на Протопопова, своего земляка. Как позже вспоминал Александр Фёдорович, изначально последний министр внутренних дел царского правительства производил на него впечатление воспитанного, элегантного, умного человека. Но затем…

В середине сентября тысяча девятьсот шестнадцатого года. Неожиданно для многих, царь назначил товарища председателя Думы Александра Дмитриевича Протопопва. Он славился своим богатством и крупным земельным владением, некоторое время являлся предводителем дворянства Симбирской губернии. Однако никто не мог понять, почему именно Александр Дмитриевич назначен на столь ответственный пост министра внутренних дел? Да и в его умственном здоровье многие сомневались.

Керенский посетил Протопопва в его кабинете, практически сразу после назначения министром. Александр Дмитриевич встретил своего земляка в жандармском мундире, она ему невероятно шла, делала его весьма импозантным и эффектным, но никто не мог понять, зачем же Протопопов надел форму.

Затем Керенский обратил внимание на письменный стол, а точнее, его левый угол. Там, в рамке, находилась репродукция картины Гвидо, на которой автор запечатлел лицо Христа. Если смотреть издалека на изображение, то глаза казались закрытыми, если подойти ближе — можно было явственно понять, что веки подняты.

Протопопов бросил взгляд на Керенского, улыбнулся, и отметил:

— Я вижу, Вы удивлены, не правда ли? Вы так пристально всё время рассматривали Его. Я никогда не расстаюсь с Ним. И когда нужно принять какое-то решение, Он указывает мне правильный путь.

Этот разговор и то, что, как чувствовал лидер фракции трудовиков, происходило, Керенский назвал странным и необъяснимым. Протопопов говорил что-то ещё, однако Александр Фёдорович совершенно его не слушал. Он был ошеломлён, думал, сумасшедший ли новоиспечённый министр внутренних дел, или просто притворяется, что он ловкий шарлатан.

Министр всё излагал планы спасения России и сплочения её народа. Однако Александр Фёдорович более не обращал на его слова особого внимания. Откланявшись, перебив Протопопова на середине фразы, стремглав помчался в Таврический дворец, в кабинет Родзянко. Там как раз собралось несколько депутатов Думы.

— Да он сумасшедший, господа! — почти что кричал Керенский, не в силах промолчать.

— Кто сумасшедший? — переспросил Родзянко.

И Керенский пересказал всё, чему был свидетелем в кабинете нового министра внутренних дел. Едва дойдя до описания жандармского мундира, Александра Фёдоровича переб перебил Родзянко, рассмеявшись и заулыбавшись. Оказывается, Протопопов и Думу посетил в точно такой же форме.

А ещё председатель Думы поведал историю назначения Протопопова на место министра. Летом тысяча девятьсот шестнадцатого в Париж, Рим и Лондон совершила поездку парламентская депутация некоторых членов Государственного совета и Думы. Целью, конечно же, упрочение связей и сближение с союзниками. Протопопова назначили главой делегации, и со своей ролью он справился блестяще.

На обратном пути делегация остановилась на несколько дней в Стокгольме. И там будущий министр внутренних дел встретился с советником германского посольства, немецким банкиром Варбургом. А тот, в свою очередь, являлся другом посла Германии в Швеции Люциуса, занимавшегося вопросами пораженческой пропаганды и заведовал разведывательной работой в России. После известия об этой встрече в России и думе поднялась огромна буря возмущения. Это дело навсегда омрачило репутацию Протопопова, хотя тот и старался доказать, что провёл встречу далеко не по своей инициативе. Никто ему не верил. И все указывали на императора как на автора этой идеи…

— Однако извольте сказать, каким образом, Александр Фёдорович, — встрял в разговор Львов. Похоже, он оказался выразителем мыслей остальных собравшихся на квартире Керенского. — Можно будет вывести народ на улицы, чтобы правительство не предприняло никаких ответных шагов?

— Наоборот, Георгий Евгеньевич, нам и надо, чтобы правительство дало указание предпринять какие-либо шаги, направленные на замирение трудового народа. Тогда-то наши друзья, — Керенский кивнул в сторону одного из "братьев", на котором очень хорошо смотрелся бы полицейский мундир.

— Объяснитесь, Александр Фёдорович, прошу Вас, — Львов напрягся, кулак сжался ещё сильнее. — Если, конечно, это не повредит нашему делу.

— Всё просто, дорогой Георгий Евгеньевич. Сперва рабочие выйдут на манифестации. Я думаю, примерно через неделю или дней десять. Начало этому уже положено. Но, к сожалению, — Александр Фёдорович сделал упор на последнем слове, едва-едва улыбнувшись уголками своих узких губ. Выглядело это, надо признаться, жутковато. — К сожалению, эти действия не получат ощутимой поддержки в Думе. Режим воспользуется попыткой забастовки как предлогом усилить давление на рабочий народ и на опасные для него партии. Полиция ударит по рабочим комитетам. По строго определённым, конечно же. Их список нами загодя составлен для подобных случаев. Конечно же, брожение будет ещё нарастать, и у нас будет возможность начать более активную деятельность. Наши братья и сёстры готовы принять участие в планах ложи. Уверен, что ещё не более месяца, — и гниль навсегда будет вырезана из плоти нашей страны, а над нашим излечившемся отечеством воссияет солнце свободы, равенства и братства!

Собравшиеся с замиранием сердца слушали речь Керенского. Александр Фёдорович чувствовал себя на вершине мира. Ему вспомнилась его первая политическая речь. Так ярко, словно это было вчера.

Огромная, казавшаяся тогда Саше Керенскому многотысячной, толпа толпилась у центрального входа, заполнила лестницу, коридоры. Один из студентов второго курса в каком-то неожиданном, удивительном порыве взбежал по лестнице наверх и разразился пламенной, страстной, потрясающей речью, призывая студентов помочь народным массам, их соотечественникам, в извечной освободительной борьбе. Саше Керенскому долго рукоплескали студенты.

А назавтра его вызвали к ректору. Благодаря безупречной репутации и, в особенности, личности, авторитету и заслугам отца Сашу Керенского оставили в университете. Но — "сослали" в отпуск к семье. Тогда юный бунтарь невероятно гордился этим. Ровно до того, как прибыл домой. Отец Саши был невероятно расстроен выходкой сына. Он легко доказал, что бунтарю вряд ли полностью известно положение народа, его проблемы, чаяния, желания. А чтобы сделать что-либо полезное для стран, надо прилежно учиться, стремиться к знаниям, к труду. Саша легко согласился с этим. Он понял, что почти не знает страны. К сожалению, он так никогда до конца и не узнал своего народа и его повседневной жизни. Но главное — не мог полностью разобраться в "обстановке канатоходца", когда судьба режима висела на волоске.

— Итак, Александр Фёдорович, — Львов разговаривал с Керенским далеко за полночь, когда "братья" и "сёстры" уже разошлись. — Сегодня, похоже, произошёл знаменательный разговор, не правда ли?

— Всё так, Георгий Евгеньевич! Но надо ещё очень много сделать, прежде чем всё то, о чём мы говорили этой ночью, претворилось в жизнь. Могу заверить, что примерно то же самое обсуждается и в других ложах. Мы все готовимся сделать последний, решительный шаг на пути к преобразованию нашей страны. Россия заслуживает демократию, правление народа. А не только одного класса. Как утверждают марксисты. Как может жалка горстка рабочих управлять всем трудовым населением? А ещё есть же и интеллигенция, и дворянство, и буржуазия! Решительная глупость — стараться привнести идеи марксистов в Россию, на совершенно не подходящую для этого почву.

— Ах, Александр Фёдорович, увольте меня от проповедования идей этих циммервальдцев-пораженцев! Земгор и так полнится шепотками о возможности сепаратного мира…

— Никакого сепаратного мира, ни при каких условиях! — Керенский, похоже, снова входил в демагогический угар. — Мы закончим войну, унёсшую столько жизней нашего народа, и закончим победой! Но, к сожалению, при сегодняшнем режиме добиться этого невозможно. Да, невероятно опасно устраивать революцию во время войны, она может смести страну. Но мы, объединенные великой целью, не допустим этого. Я обещаю, Георгий Евгеньевич.

— Хорошо. Тогда позвольте откланяться. Завтра предстоит трудный день…

Тяжёлые труды предстояли не только масонам и Львову. Александр Васильевич Колчак писал своей любимой Анне, какое предложение ему пришло от Кирилла Владимировича, строки полнились любовью и ожиданием грядущей бури, которая окажется кровавой, словно Золотой рог во время осады Порт-Артура.

Карл Густав Маннергейм старался выбить отпуск, чтобы поскорее приехать в дорогой и любимый Петроград. Письмо Великого князя внесло смятение в его душу, и барон хотел выяснить, так ли чудовищна обстановка в столице.

Антон Иванович Деникин хмурился, глядя на огарок свечи. Его терзали тяжкие думы насчет будущего России. Да, нынешний режим, быть может, из самых худших, что когда-либо видела Россия. Но что, если после его падения случится всё то, о чём писал Великий князь Кирилл? Ведь Деникин давал присягу на верность царю и Отечеству. А клятва офицера стоила едва ли не меньше его жизни.

И ещё многие и многие люди метались в своих постелях, силясь уснуть. А ещё — надеясь проснуться и узнать, что всё хорошо, что война закончена, что призрак крови и разрухи, призрак революции отступил от России. Но, к сожалению, это были лишь надежды…