Вадим ЛУКАШЕВИЧ
В КОМАНДИРОВКЕ

1

Комната мне незнакома. Солнце наполняет ее радостным светом, проникающим до самых углов, — значит, солнце взошло недавно. Желтые отражения от хорошо выкрашенного пола ложатся на картину; она висит над диваном, где лежу я. Теперь на картине видно охотника: ружье он держит подмышкой и весь обвешан убитыми утками, патронташами, ягдташами; изумленная собака стоит у его ног.

Я рассмеялся и встал.

Вчера мне не удалось получить номер в гостинице. Приезжие люди с запыленными чемоданами яростно спорили, директор разводил руками, и я, вздохнув, вышел на улицу.

— Не знаете, у кого бы остановиться дня на три? — спросил я швейцара.

— Я бы вас поместил к себе, — ответил швейцар, — да сын приехал по демобилизации. Уж не знаю, что и сказать… Разве вот что: идите на Приморскую улицу, там много новых домов, рабочие квартиры, — может, и пустят. Не иначе, как пустят. Желаю удачи.

Уже смерклось, когда я нашел Приморскую улицу. Чистенькие домики стояли на ней, разделенные палисадниками; за дощатыми решетками заборов торчали саженцы, голенастые, с редкими листьями на растопыренных ветках. Моря не было видно, надвигалась темнота, но воздух был влажный, и я ощутил, что гимнастерка становится сырой. Вскоре мне повезло.

— Верно, были на фронте? — спросила седая маленькая женщина, глядя на мою выцветшую гимнастерку.

— Был.

— Эх, горе! — вздохнула женщина. — И моего Ивана Федоровича убили немцы… Разве постелить вам на диване?

…Взяв полотенце, я выхожу в сени.

Здесь солнечного света еще больше; вместе с влажной свежестью он льется в отворенную дверь и в большое раскрытое окно на три створки. На подоконнике теснятся горшки с растениями; другие горшки, привязанные проволокой, висят вверху — из них, как расчесанные волосы, ниспадают бесчисленные зеленые стебельки. Прислоненный к стене велосипед отбрасывает на потолок зеркальные зайчики.

Умывальник сверкает белизной свежей краски. На полочке лежат розовое мыло, голубая коробочка зубного порошка; в алом стакане из пластмассы торчат зубные щетки. Но, странное дело, — я не могу найти ни крана, ни клапана. Круглое отверстие темнеет в верхнем баке, — кажется, оно заткнуто изнутри чем-то тяжелым и жестким.

— Что за черт?! — бормочу я.

Мне отзывается веселый мальчишеский голос:

— Да не там, дяденька! Не там! Нужно нажать на педальку. Бона где, внизу. Да вон же!..

Под умывальником видна деревянная педаль как у точильного колеса. Я наступаю на нее ногой, внутри бака что-то тяжело ворочается, и две скупые капли падают мне на руки. В сердцах я нажимаю изо всех сил. Мощная струя с ревом вырывается из бака; она выбивает из рук мыло, обдает теплым ливнем брызг, наполняет таз клокочущим водоворотом. Я отскакиваю в смятении.

— Да это какая-то… фугаска! — ворчу я, отряхиваясь.

Мальчик задыхается от смеха.

— Вы бы… вы бы, дяденька, полегше! — выговаривает он наконец.

Кое-как я умылся. Брызги сыпались, как искры с точильного камня. Пришлось пойти переменить рубашку.

— Ой, Женька, — слышу я голос мальчика, — дяденька через твой рукомойник облился-то! Мокрый насквозь. Ну, смешно!

— Завтра посмотрю, — отзывается мужской голос, — исправлю…

— А ты обещал… — начинает мальчик, но ему не отвечают; я слышу, как скрипят ступени крыльца.

Я выглянул в окно. Между саженцами идет к калитке молодой парень в испачканной красками широкой спецовке. Закрывая калитку, он оборачивается, и я мельком вижу короткий нос, красный от солнца, как и щеки, бесцветные брови и прекрасные волосы — внизу они темнее, а поверх, скручиваясь, лежат золотые завитки. Большой рыжий пес провожает парня.

Вскоре и я выхожу из дому — мне предстоит большая работа zа судоверфи. Рыжий пес ожесточенно роется у стены, сует нос в яму и громко фыркает. Увидев меня, он тихонько взвизгивает и прячется под крыльцо. На крыльце веснушчатый белоголовый мальчик стругает палку.

— Как тебя зовут? — спрашиваю я, проходя.

— Колька!

— Что это, Колька, собака у тебя такая застенчивая?

Колька смеется.

— Барс не застенчивый, — говорит он, — а после немцев все собаки так — боятся чужих людей.