"Голубая ниточка на карте" - читать интересную книгу автора (Чаплина Валентина Семеновна)

Глава 12. Мы ждём вас, товарищ Осипова

В кинозале стулья надо было занимать заранее. Желающих посмотреть кинофильм или концерт всегда было больше, чем мест. А сегодня не просто концерт. Сегодня будут чествовать ветеранов войны, и они, ветераны, должны вспомнить войну и рассказать какие-нибудь эпизоды из своей военной нелёгкой жизни.

Ромка с забинтованной шеей сидит в четвёртом ряду и очень активно сторожит два пустых стула. Для Никнитича и Шура. А на стулья всё время садятся. Ромке приходится выдерживать град упрёков. Но язык у него подвешен здорово, и он умело отпихивается словами от множества претендентов на свободные места.

— Шу-ур, иди скорей, я больше не могу!

Шур и Никита Никитич с трудом продрались через толпу у двери и, наконец, заняли места.

— Невозможные люди! — возмущается Ромка, — садятся и садятся.

— Сам такой же, — буркнул Шур.

На стульях было тесно. И справа и слева тебя стискивали людские плечи и бока. Но Шур этого не чувствовал. Он чувствовал сейчас только свою спину. За ними в пятом ряду сидели Лилия и Фанера. Лилия как раз за Шуром. Ему казалось, что он слышит её дыхание. И не только спиной, но и шеей, затылком, даже макушкой.

Никита Никитич обернулся:

— Какая ты нарядная.

Лилия передёрнула плечами, обтянутыми белой гипюровой кофтой, и ничего не ответила. Лицо у неё недовольное.

Елены Ивановны с ними не было. «Довязывает, — подумал Шур. — Уговорила-таки. Такая кого хочешь уговорит. Зачем она только злится? Это ей не идёт. Совсем не идёт».

— Внимание, товарищи, начинаем нашу встречу. Прошу тишины.

Это сказала в микрофон женщина-методист, которая каждый день приглашала туристов то в столовую, то в библиотеку, то на какое-нибудь общественное мероприятие. Ради встречи она надела блестящие длинные серьги, которые при движении головы качались в разные стороны.

Тишина установилась не сразу, но всё-таки постепенно установилась.

— Сегодня мы встречаемся с ветеранами Великой Отечественной войны.

Зал дружно захлопал, но быстро угомонился.

— Среди нас находятся люди, которые в молодости прошли сквозь ад войны. Вспоминать о том времени крайне тяжело. Но они любезно согласились рассказать нам о некоторых эпизодах своей фронтовой жизни. Сегодня после обеда наш теплоход прибывает в легендарный Волгоград, который раньше именовался Сталинградом. Среди нас находится бывшая медсестра, товарищ Осипова, которая воевала в Сталинграде. Она была в этом городе во время великой Сталинградской битвы. Просим вас, товарищ Осипова, занять почётное место в нашем президиуме.

Все опять захлопали и стали вертеть головами, чтобы поскорее увидеть эту женщину. Но почему-то в зале никто не поднялся с места и не стал пробираться сквозь сидящих и стоящих людей в президиум.

— Мы ждём вас, товарищ Осипова, — выкрикнула в микрофон женщина-методист сквозь аплодисменты, и серьги её закачались сильнее прежнего.

- Интересно, — завертелся на стуле Ромка.

А Шур сказал:

— Представляешь, после обеда она увидит те места, где была молодой, а главное, где воевала. Она, наверно, очень волнуется сейчас.

Все продолжали оглядываться. Оська, который стоял у стены со своей неразлучной гитарой, обратился к Лилии:

— Кто такая, не знаешь?

Шур увидел спиной и затылком, как Лилия недоумённо пожала плечами, обтянутыми белым гипюром. Теперь он уже плохо понимал, что говорила в микрофон женщина-методист. Он видел и слышал и чувствовал только то, как переговаривались Оська и Лилия.

— Что будешь играть?

— Бетховена. «К Элиз».

Оська скривил нос.

— У тебя же здорово Щедрин получается.

За спиной молчали. Оська знакомо подмигнул правым глазом:

— Ничо! Вызовем на «бис».

«Что у него левый глаз не умеет моргать, что ли?» — подумал Шур и всё-таки понял, что женщина-методист в микрофон приглашает к столу президиума уже товарища Мельникову, которая воевала, правда, на другом фронте, но у которой муж погиб под Сталинградом.

И из первого ряда вдруг поднялась та самая Мария Степановна, которая сидела в ресторане за их столиком и которая так энергично спорила с Оськой о музыке. Зал взорвался аплодисментами. Оська, удивлённо подняв брови, опять подмигнул Лилии правым глазом. Никита Никитич громко сказал:

— А мы и не знали, с кем сидим.

Мария Степановна под аплодисменты села в президиум, и её лицо загородил от Шура букет махровых хризантем.

Стул в первом ряду оставался свободным, хотя люди стояли у стен без мест. Шур улыбнулся. Это, наверно, потому, что все сразу очень зауважали Марию Степановну и стесняются сесть на её место.

Аплодисменты стихли, зал снова замер, слушая женщину-методиста. А «товарищ Осипова» почему-то так и не пришла.

Микрофон голосом женщины-методиста начал произносить стихи про войну. И прямо во время стихов в замершем зале произошло движение. Шур обернулся и с удивлением увидел, как сквозь людей, стоящих у стены, пробирается вперёд Елена Ивановна.

«Ой, зачем же она? Пусть этот стул будет пустым», — мелькнуло у Шура. Бабушка продвигалась медленно, потому что люди стояли плотной стеной. Чтобы Елена Ивановна не заняла Марии Степановны стул, Шур вскочил и освободил ей своё место. Сам стал рядом с Оськой. Гитара больно и жёстко упёрлась в Шуров бок. Дед махал рукой Елене Ивановне, показывая на освободившееся место. Старушка увидела, улыбнулась и отрицательно помотала головой.

А Лилия вдруг стала совсем чужая и свирепая. Шур просто не узнал её. Если б не гипюровая кофточка и золотые волнистые волосы, он подумал бы, что это сидит незнакомая ему девочка. Он страшно удивился такой перемене. Вся Лилия с ног до головы выражала и гнев, и злобу, и удивление, и что-то ещё не очень ему понятное, но явно не доброе по отношению к бабушке.

А у Елены Ивановны было виноватое и растерянное лицо. Оно молча, без слов, извинялось перед всеми за причиняемое беспокойство.

— Садитесь скорей, — недружелюбно произнёс кто-то в четвёртом ряду, и люди стали поджимать ноги под стулья, чтобы Елене Ивановне легче было пройти на пустой Шурин стул.

Но старушка почему-то не полезла по четвёртому ряду, а прошла вперёд.

— Куда ты? Вот же место! — зашипела чужим голосом Лилия. — Позоришь меня на весь зал.

Она вроде бы прошептала эти слова, но их расслышали многие.

Елена Ивановна остановилась около первого ряда. Передохнула. И… замерла. Стоит, не двигается, только виновато улыбается.

Тут заулыбалась и женщина-методист. Она уже прочитала стихи, видимо, забыла про микрофон и простым человеческим голосом сказала:

— Что же вы остановились? Садитесь, пожалуйста.

Бабушка прошла ещё несколько шагов и села… рядом с Марией Степановной. В президиуме. Зал замер. Стало так тихо, что все услышали, как за окнами плещет в борта Волга.

А женщина-методист разулыбалась прямо до ушей, на которых ужасно весело мотались серьги:

— Мы все рады вас видеть. Мы так вас ждём, товарищ Осипова.

Первое, что бросилось в глаза Шуру, — это лицо Лилии в тот момент, когда женщина-методист назвала Елену Ивановну «товарищем Осиповой». Лицо стало совершенно растерянным, беспомощным, беззащитным. Рот приоткрылся от удивления, глаза округлились. Шур никогда в жизни не видел Лилию такой… жалкой, что ли? Нет, не жалкой, конечно, а просто до невозможности удивлённой и растерявшейся.

И Шур понял: она же ничего не знала! Да, да, совершенно не подозревала, что бабушка будет перед всеми выступать. Лилия, может быть, даже не знала, как и они все, что Елена Ивановна воевала под Сталинградом. Правда, она говорила в классе, что у неё бабушка фронтовичка, но как-то мельком, не придавая этому значения. Ведь у многих ребят бабушки и особенно дедушки воевали. Она сейчас до того была далека мыслями от бабушки, что даже не прореагировала на бабушкину фамилию. Мало ли Осиповых на свете? Она, может быть, даже забыла, какая у бабушки фамилия. Бааб, да бааб. Так всю жизнь.

Всё это мгновенно понял Шур, глядя на незнакомое лицо Лилии. Но кроме Шура этого лица сейчас никто не видел, потому что все смотрели на Елену Ивановну и аплодировали.

Лицо Лилии сначала побелело, а теперь, наоборот, стало розовым-розовым. Всё-всё: и лоб, и виски, и даже уши. Волосы были откинуты за спину, так что ушей не закрывали. Шур подумал: лицо её такое же розовое, как «Летучая мышь», которую бабушка не успела довязать.

Но вот аплодисменты стали стихать и кое-кто из зрителей повернулся к Лилии. И теперь, когда она почувствовала внимание к себе, лицо её тут же сделалось прежним. Знакомым. И, как всегда, гордым и красивым.

Фанера толкнула Лилию в бок.

— Ты почему молчала? Даже мне не сказала. По секрету. Ну и скрытная. А я бы на весь теплоход разболтала про бабушку.

— Я нарочно не говорила. Чтобы вы все удивились.

— Для эффекта?

Лилия не ответила. Потом Фанера стала что-то соображать. Ведь Лилия просила бабушку довязывать кофту во время собрания. Как же так? «Наверно, запутывала следы, — решила Фанера. — Ну, конспиратор», — и с уважением посмотрела на Лилию.

Женщина-методист уже предоставила слово «товарищу Осиповой». И передала в руки Елены Ивановны микрофон на длинном шнуре. Зал затих. Бабушка встала. Она перекладывала микрофон из одной руки в другую и никак не могла начать. Волновалась.

— Меня попросили вспомнить войну, которая была уже давно. А мне странно и даже… смешно немножко. Вспоминать можно то, что ты забыл. А такое в жизни разве забывается? Мне вспоминать не надо. Война всегда со мной. Каждую минуту. Я её вижу, чувствую… только никому не рассказываю про это. Зачем надоедать? Она живёт во мне постоянно.

Ей ужасно мешал микрофон. Она вертела его где-то на уровне живота. Но голос её и без микрофона был слышен, потому что зал, как каменный, не шевелился, ловя каждое слово Елены Ивановны. Женщина-методист, наконец, взяла микрофон из рук бабушки, которая этого, кажется, и не заметила. Она продолжала:

— Что б я ни делала, война тут как тут. Вяжу вот внучке кофту, розовую, лёгкую, а перед глазами снег… тоже розовый… от крови… Бинтую сегодня шею одному парнишке, с кошкой что-то не поделили, а перед глазами — Юрочка. Это я втайне так звала нашего командира. Юрия Юрьевича. Молоденький был. Ему тогда шею и голову бинтовала, — бабушка грустно улыбнулась. — Чуть старше того парнишки был… И шея такая же тоненькая… и голова… такая же, как у этого… ну… который с кошкой не поладил.

— Это я, — неожиданно даже для себя приподнялся Ромка. И вид у него был такой торжественный и победный, будто он только что выиграл бой. Никита Никитич потянул его за рукав. Ромка сел.

Елена Ивановна с улыбкой кивнула ему и опять глубоко вздохнула.

— Сегодня после обеда мы ступим на ту самую землю. Сталинградскую. Я ни разу не была там после войны. Уже сейчас волнуюсь, как пойду по этой земле? Что будет со мной, не знаю. Уж вы не бросайте меня там одну. Ладно?.. Сегодня ночью я не спала, знала: близок этот час. Стояла у окна и смотрела на чёрную, ночную Волгу. Вижу вдали, среди черноты, вроде зарево. Думаю: луна, что ли, всходит? И вдруг ка-ак вырвется огонь! Как полыхнёт! И красные блики по чёрной воде бегут, волнуются, точно как… тогда. Я потом поняла: это на берегу факел горел… Газ из трубы выходит и горит. А сердце рванулось — в бой. В горячий бой! Смертельный! И Волга такая же… отсветы вспышек на волнах… До сих пор сердце никак не успокоится. С ночи…

— Как же вы так живёте? С войной? — неожиданно спросила женщина-методист, удивлённо подняв брови.

— Так и живу… Да, до сих пор… с войной в обнимку. Я иначе не могу. Все, наверно, так, кто воевал.

Мария Степановна утвердительно закивала головой.

— Не верю тем, кто ходит и кричит молодым: я за вас кровь проливал! Кто проливал, кричать не станет. Кто воевал, про войну больше молчит.

И бабушка замолчала, а зал захлопал. Потом бабушка подняла руку, зал замолк.

— Но я вам всё-таки расскажу…

Елена Ивановна рассказывала про один тяжёлый бой. Недалеко от Волги. И несколько раз опять поминала… Юрочку. Что был он высокий, смуглый и черноглазый. И что на лице у него был шрам. В виде галочки, какие ставят на бумагах. Зашивал ему хирург правую щёку, царапнутую осколком. Под глазом. Вот и осталась галочка. Навечно.

Шур понял: не зря поминает Елена Ивановна этого человека. Видно было, что ей очень приятно о нём вспоминать. Бабушка поминала и других людей, но когда говорила о своём командире, глаза у неё делались особенно блестящими. И молодыми.

Кто он сейчас? Где он? Было неизвестно. А в конце рассказа Елена Ивановна тихо обмолвилась, что… умер в госпитале… от ран. И весь зал горестно вздохнул каким-то дружным единым вздохом. Даже Оська, вертлявый Оська, и тот вздохнул. А во время рассказа стоял, не шевелился. Его гитара всё так же упиралась в Шуров бок. Но Шур этого теперь уже не чувствовал.

— Вот и всё, — со вздохом сказала бабушка. — А теперь пусть Мария Степановна что-нибудь расскажет.

Женщина-методист вынула из вазы три махровых хризантемы и преподнесла Елене Ивановне. Потом с улыбкой сказала:

— Дорогая Елена Иванна, у меня к вам просьба. Снимите, пожалуйста, ваш платок. (У Елены Ивановны на плечах лежал платок, заколотый брошкой).

Бабушка залилась краской смущения:

— Не обязательно это… Не надо… Ни к чему…

— Но вы же мне обещали. Вы слово дали, что снимете.

Зал удивлённо зашептался и примолк в ожидании… неизвестно чего. Никита Никитич с Шуром переглянулись. Кажется, поняли, в чём дело.

У бабушки дрожали руки, и она никак не могла расстёгнуть брошку. Тогда женщина-методист сделала это сама и тут же сняла с плеч Елены Ивановны платок.

— О-о-ох! — пронёсся по залу междометный вздох восхищения и удивления. А через секунду раздались такие аплодисменты, что Шуру показалось: сейчас от этого грохота развалится на части весь теплоход.

Старушка стояла перед залом, смущённо красная, и что-то виновато извиняющееся было в её лице. А зал прямо бесновался. Орал, топал, хлопал. Никто не ожидал увидеть такое.

Вся грудь бабушки, и правая и левая стороны, была в наградах. Ордена, медали, какие-то знаки, знакомые и незнакомые, на цепочках и без цепочек. Удивило людей не только количество наград, но и то, что об этом никто не знал. Даже не предполагали, что такое может быть…

То, что Мария Степановна воевала, никого не удивило. У этой женщины был строгий, немного властный вид. Держалась она как-то особо. Такая в молодости могла и воевать и получать награды за подвиги.

Но Елена Ивановна! Тихая согнутая старушка, которой командует внучка, сидит в каюте и вяжет — это было понятно всем. Тёплая, уютная. Абсолютно домашняя. Добрая. Кухонно-магазиино-уборочное создание. Если бы сказали, что она прекрасно готовит, шьёт, вышивает, содержит в образцовом порядке квартиру — это было бы самое то. Но чтобы — такое, это что-то из мира фантастики.

Елена Ивановна и брать с собой награды не хотела. Это уже перед самым отходом на пристань дочка её (Лилина мама) сунула в чемодан коробочку: «По такому маршруту плыть будете, может, и пригодятся». И вот пригодились.

Долго зал не мог угомониться. Женщина-методист опять накрыла бабушкины плечи платком, под которым спрятались все награды. А собравшиеся все хлопали и хлопали.

У Лилии лицо было такое розовое, как у бабушки. Её тормошили со всех сторон. Что-то спрашивали.

Ромка обернулся к ней:

— Сколько наград у бабушки?

— А ты неграмотный? Сосчитать не мог?

— Я не успел.

«Не знает, сколько», — понял Шур.

Он сел на своё прежнее место в четвёртом ряду и потянул Ромку за рукав.

— Не оборачивайся. Ты что, обалдел? Спиной к выступающим!

И Ромка, наконец, отстал от Лилии.