"Голубая ниточка на карте" - читать интересную книгу автора (Чаплина Валентина Семеновна)

Глава 17. Почему мне больно?

Вот она, эта площадь. В спокойной голубой воде отражается небо, деревья и «Родина-мать», к которой они идут. И ещё в воде плавают цветы. Вернее, не плавают, а просто лежат.

«Как красивы цветы на воде, — думает Шур. — А почему они не тонут? Значит, умеют держаться. Отец ему много раз говорил: нужно уметь держаться на воде. Улыбнулся, вспомнив отца. Подумалось: милый папа, почему ты сейчас не видишь всего этого, как я?». Шур его очень любил и не называл отцом, а всегда — папой. Ему казалось, что «отец» это официально, далеко и холодновато. А «папа» — близко и тепло. По-родному.

В середине Площади Героев — водяной партер. Так сказала девушка-гид. Длинный-длинный прямоугольник воды, заключённый в гранит. А по правую сторону от него шесть пьедесталов, на которых высятся шесть скульптур.

Шур загляделся на цветы в воде, и голубые босоножки ушли далеко вперёд. Вон где остановились. Девушка что-то говорит, говорит, то придерживая свободной рукой летящее платье, то показывая на скульптуры. И Шур смотрит на скульптуры. Что она о них так много говорит? Отсюда не слышно. Что бы ни говорила, как глянешь, сразу поймёшь — это война.

Вот санитарка несёт на себе раненого. Вот два израненных солдата поддерживают друг друга. Вот знаменосец. В правой — знамя, левой — прижимает к себе товарища, который уже не может идти сам. Моряк с гранатами. Раненый командир. А там что, в конце, далеко от Шура? А-а… двое и недобитая гидра фашистская. Но уже голову опустила, скоро ей конец.

Шур всматривается в скульптуры. Лица у всех разные по очертаниям. Но такое одинаковое в них упрямство, упорство, вера в победу и ненависть к врагу.

Раненый, может, жить-то ему осталось совсем ничего, а сколько во взгляде надежды, перемешанной с болью. Уже идти сам не может, а гранату из рук не выпускает. Держит.

Над каждой фигурой можно целый час стоять. И не насмотришься. А голубые босоножки уже повели людей дальше. Надо опять догонять.

Догнал у входа в Зал Воинской славы. А перед ним Большая подпорная степа. На этой стене и профиль Ленина и тьма народу изображена. Но некогда разглядывать. Их группа уже входит под навес этой подпорной стены. В Зал Воинской славы.

«Что такое? Что это со мной… творится? — с удивлением подумал Шур. — Ещё даже не вошли в зал… ещё полутьма какая-то перед входом, а уже внутри что-то особенное поднялось? Это, наверно, от музыки…»

Шур узнал музыку, мягко звучащую в зале. Это «Грёзы» Шумана. Дома есть пластинка. Никита Никитич иногда заводил её бабушке. У них были какие-то свои воспоминания, связанные с этой музыкой. И когда она звучала, они ничего не говорили друг другу словами. Шур понимал, что они разговаривали только глазами. Они с дедом сейчас молча переглянулись, когда одновременно услышали «Грёзы».

Шур заметил, что дед идёт рядышком с Марией Степановной. Её здесь нельзя оставлять одну. Этот зал — её самое больное место. (Он знал об этом из её же рассказа.)

Полутьма кончилась. Вот он сам Зал Воинской славы. Народ… народ… Всхлипы… Рыдания… Музыка… Шур, несмотря на свой несмелый характер, меж людьми протиснулся вперёд. Он же должен видеть всё. Он не может не видеть.

Так много людей сюда пришли… наверно, тысячи. А тихо. Только музыка и плач. Никто не произносит ни слова. Здесь не нужно говорить. Здесь нельзя говорить. Здесь нет слов. Здесь только больно-больно сердцу.

«Почему мне больно? — молча спрашивает сам себя Шур. — Ведь я не воевал. И друзья мои не погибли в боях. И папа с мамой, и дед живы. И здоровы. Отчего мне так больно? Так горько… Так тяжело… Вон грузная женщина плачет навзрыд, уткнувшись в грудь седому мужчине, и он вытирает глаза платком. А вот этот дядя, нет, дедушка, который рядом со мной, даже не утирает глаз. Слёзы стекают по щекам, задерживаясь в морщинках. Что толку стирать. Эти сотрёшь, набегут новые». Шур ещё никогда не видел, чтобы столько мужчин плакало. Не стыдятся мужчины этих слёз. Эти слёзы о чём-то огромном и непоправимом, о чём-то самом главном в жизни.

Слёзы эти горькие, но в то же время и светлые. Это понимание входит в Шура вместе с музыкой, вместе с молчанием многих сотен людей.

Посреди Зала горит факел. Его держит огромная мужская рука, поднятая вверх прямо из земли, то есть из мраморного пола.

По обеим сторонам — пост. Два молодых бойца. Замерли. Сами, как мраморные, стоят. Навытяжку. Правой рукой придерживают ружьё у ног. Штык достаёт до груди. Трудно, наверно, вот так стоять. И почётно.

Люди идут мимо этих бойцов и кладут цветы. Ох, сколько же здесь цветов. А у Шура пустые руки. Он все цветы отдал Стоящему насмерть. Нет, он не жалеет, но… Дед, пробравшись к Шуру, протянул ему несколько астр из своего букета. Шур глазами поблагодарил. Сам подумал: буду копить деньги от завтраков, от мороженого, от всего. И когда в будущем году опять приплывём сюда (он не сомневался в этом), накуплю столько цветов! И представил ту охапку, которую еле донесёт досюда.

Он положил дедушкины астры и увидел, как к тому месту, куда люди кладут цветы, подходят жених и невеста. Те самые, что прикатили к Мамаеву кургану на лакированной чёрной «Волге». У жениха обычные цветы, а у невесты — белые лилии. Как хорошо Шур знал лилии по картинкам. И вот увидел — живые. Залюбовался. Когда невеста шла мимо Шура, он почувствовал, как лилии удивительно пахнут. Недаром же есть духи «Белая лилия».

Конечно же, он сразу вспомнил свою золотоволосую Лилию Нильскую. Но почему-то сейчас от этого ему не стало ни радостно, ни печально. Вспомнил и забыл.

А жених с невестой ие просто положили цветы, но ещё и поклонились до самой земли перед этим Вечным огнём, перед этим факелом в огромной руке, поднятой из земли. Они молча благодарили его, этот факел, за своё сегодняшнее Счастье. Все поняли это.

Шур огляделся вокруг. Этот зал большой, круглый, как цилиндр. Стены высокие. Ой, какие тут стены! Он видел их в книгах и на открытках. Но что фотографии могут?! Это надо видеть живьём.

Стены — мозаичные. Они из мелких квадратиков, треугольников, многоугольников. Разноцветных. Но больше всего золотых и розово-красных тонов. Стены блестят, сверкают, переливаются, будто движутся. Это, наверно, от пламени факела. Пламя трепещет в руке, и его отблески отражаются в стенах. Сейчас Шур сквозь народ подойдёт к стене и потрогает её пальцем. Невозможно же не потрогать.

Но главное в стенах, конечно, не этот таинственный блеск, не эти золотые и розовые треугольнички. Главное — это знамёна. Девушка-гид говорила, что их тридцать четыре. Эти знамёна не шёлковые, не бархатные, нет, они тоже мозаичные. Красные. Они — навечно. Они — это сама стена и есть, но в то же время все видят, что это — знамёна! Склонённые знамёна. А на них написаны имена. Здесь семь тысяч двести одно имя людей, которые погибли в Великой Сталинградской битве. Это маленькая доля имён: больше не уместилось.

Над головой в крыше Зала — круглое отверстие. Большое. Видно небо. Вон облака плывут. И… что это?.. Ой… Да это же Она. Сама «Родина-мать». Ведь она ещё далеко. А здесь видна. Голова её! Рука! И полмеча! Так хорошо видно. Она же охраняет покой этой Памяти. Стережёт её. Она защищает всё-всё, что здесь есть и происходит. Шур всё это понял мгновенно.

Вот и пробрался к самой стене. Какие гладенькие эти золотые треугольнички. Поднял голову. Высоко знамя, трудно прочитать фамилии даже в очках. Вместе с людьми пошёл шаг за шагом к выходу и… знамёна медленно стали спускаться к нему. Шур понял: это не знамёна спускаются, а они поднимаются к ним. Путь идёт вверх. На подъём. Чем ближе к выходу, тем люди выше.

Вот Шур, подтолкнув очки на место, уже может прочитать на знамёнах фамилии и звания. Рядовой, рядовой, рядовой, вот старшина, замполит, опять ряд рядовых, сержант…

Кто-то слегка толкнул в спину. Здесь, наверно, нельзя стоять. Надо идти, медленно, но идти вверх, к выходу. Двинулся.

Люди идут и опять кладут и кладут цветы прямо на мраморный серый барьерчик. А факел с рукой уже где-то внизу. И вокруг него венки и корзины с цветами. Раньше и не разглядел, думал, просто гора цветов.

Поднялись довольно высоко, знамёна почти рядом. Шур видит впереди седого мужчину, который на миг припал к стене прямо под знаменем. Положил обе большие ладони на стену и упёрся в неё лбом. Будто хочет всё тепло своё, всю нежность и любовь из себя передать ей. Потом повернулся и прислонился на миг плечом. Почему Шур не может оторвать глаз от этой спины в клетчатой рубашке? Рубашку эту видит впервые. Почему? Смотрит на неё и смотрит? Он не понимает, почему, только смотрит, подвигаясь к ней всё ближе.

Поравнялся. Этот человек мельком взглянул на Шура и вдруг положил ему свою большую ладонь на плечо. Притянул к себе. Прижал, будто человека родного, близкого, своего. Шур онемел. Кто это? Что это он? Обознался, что ли? И вдруг увидел знакомые два светло-голубых шарика глаз. Только сейчас они были не ледяные, как всегда, а тёплые, растерянные и… мокрые. Капитан! Ой! Неужели? Да, он. Это он. Шур тут же опомнился, догадался в чём дело и глазами спросил: «Кто?» А капитан поднял свободную руку, коснулся ею мозаичного знамени и одними губами беззвучно сказал: «Папа». Не «отец», а по-домашнему, по-тёплому — «папа». И сам он был в это время какой-то простой, близкий, почти домашний. Потом быстро снял руку с Шуриного плеча и, нахмурившись, зашагал к выходу. А Шуру показалось, что он не совсем оторвался от него, что между ними протянулась какая-то нитка, даже не нитка, а канат. Крепкий канат, за который можно держаться обеими руками. Который не оборвётся, не подведёт. Никогда.

И в этом грустном зале Шуру вдруг захотелось улыбнуться. Может быть, даже он и улыбнулся, только не понял этого. Ещё раз посмотрел на строку, которую показал капитан, прочитал «Рядовой…» и фамилию капитана. Подумал: знал бы этот рядовой, что сын его станет капитаном красавца теплохода, наверно, радовался бы.

Впереди, совсем недалеко от выхода, у мозаичного знамени стояли Мария Степановна и Никита Никитич. Оба смотрели вверх, туда, вон, под самое древко. Оба силились что-то там прочитать. Шур понял: Мария Степановна искала фамилию мужа на знамени. Видимо, здесь фамилии на эту букву. По лицам их было видно, они не нашли, что искали. Но это ничего. Это же не страшно. Всё равно он здесь, где-то здесь лежит, в этой земле. Это всё хотелось сказать Марии Степановне громко и убедительно. Но в Зале Воинской славы жила память. Здесь говорила, да и то негромко, только музыка. И Шур подошёл к ним и прошёл мимо них к выходу, потому что раз они не могли разглядеть, то он со своими глазами уж, конечно, ничего не увидит. Это точно.