"Голубая ниточка на карте" - читать интересную книгу автора (Чаплина Валентина Семеновна)

Глава 5. Значит, тебе можно доверять тайны

Теплоходное радио объявило, что все туристы приглашаются на левый борт средней палубы для прощания с городом Горьким. Баянист, идя по коридору, уже заиграл мелодию «…над городом Горьким, где ясные зорьки…» и вместе с нею стал спускаться по трапу на среднюю палубу. А Шур стоял на своей, шлюпочной, и задумчиво смотрел перед собой. Ему не хотелось отсюда уходить и хором прощаться с этим красавцем-городом. Ему хотелось запомнить всё-всё, что он видит, и оставить в себе. Увезти с собой. На память. А потом дома вспоминать-вспоминать, как он сейчас стоял и смотрел.

Мимо, торопясь, прошла девушка культмассовик. На волосах у неё сидели две пластмассовые божьи коровки, а под мышкой были большие свёртки бумаг, прикреплённых к палкам, на которые эти бумаги накручены. Палки разъезжались в разные стороны, она их всё время поправляла, подтыкая свободной рукой. Один свёрток упал, развернувшись, и Шур увидел, что на бумаге написан какой-то текст. Успел прочитать: «В рубашке нарядной, к своей ненаглядной…». Так это она песни тащит под мышкой, чтобы все туристы пели, даже те, которые не знают слов. Будут читать и петь. Это понял Шур.

Так оно и вышло. Объявили прощание с городом, а на город никто и не смотрит. Все спиной к нему стоят, уткнувшись носами в эти бумаги на палках. И поют. Спели про Горький. Это понятно. А потом… ой, что это они? Шур не поверил ушам. Мотив «Коробейников», но слова… Куда делся Некрасов? Пелись какие-то другие фразы про турпутёвку, про тёщу, про воблу… Вперемешку с новыми халтурными словами попадались и некрасовские строки. Зачем это? Зачем Некрасов рядом с ними? Кто придумал такое нелепое соседство? «Подставляй-ка губки алые, только за борт не свались…» Люди пели и улыбались глупыми, не очень весёлыми улыбками.

А теплоход шёл по Волге плавно и, казалось, бесшумно. Шур смотрел на берег. Вот он, недалеко. Рукой подать. Красная зубчатая стена лезет вверх, в гору. А из-за стены рвётся в небо пышная зелень, кое-где сверху тронутая позолотой. Вторая половина августа. Приплывут домой и в школу. Как интересно нынче желтеют деревья, не все сразу, а вершинки. Будто кто-то с неба вылил на них бачок осенней краски.

Красная стена всё выше, выше. А там, на самом верху — памятник Валерию Чкалову. Лётчик стоит спиной к Волге, он смотрит на город. А вниз от него к реке сбегает гигантская лестница. Она белая и выделялась на фоне разноцветного берега. Шур смотрел и думал: если сфотографировать эту лестницу отсюда, с теплохода, и выпустить такие лестничные открытки, то их можно будет дарить мамам на Восьмое марта. По форме лестница похожа на восьмёрку огромных размеров.

Совсем недавно, с час назад, Шур со своей туристической группой был вон там, у подножия памятника. А теперь только мысленно стоит рядом с ним.

Вчера плыли вверх по Волге, сейчас вниз. К Чебоксарам. Это такой маршрут путёвки: Чебоксары — Горький — Астрахань — Чебоксары. После завтрака все туристы вышли, чтобы идти на пешеходную экскурсию по Горькому. А вчера во время ужина их разбили на группы. Шур с дедом оказались в шестой группе. А Лилия с бабушкой в седьмой. У каждой группы свой гид того города, куда приплыли, и свой маршрут. Во время экскурсии Шуру было, с одной стороны, легко: он не чувствовал, что Лилия где-то здесь и в любую минуту может оказаться рядом. Он был свободен, ноги не делались деревянными, которые трудно переставлять, рук было только две, а не десять, которые не знаешь, куда девать. Но с другой стороны, было грустно и пусто. Пусть — деревянные, пусть — десять, сто…

Шур, конечно, понимал, что ему со своим характером, обычной внешностью и отсутствием ярких талантов нечего рассчитывать на особое внимание Лилии. Она была первая красавица в мире. (Так ему казалось). Но теперь, после того урока химии, он иногда решал, что же такое — счастье? Раньше никогда не задумывался об этом.

Вот если б случилось такое чудо, подошла бы она и сказала:

— Пойдём вместе в кино.

Большего счастья он себе не мог выдумать. Никакого. Это был — предел.

На волнах качался буй красный-красный, будто орал о себе на всю Волгу. Круглый, коротенький, схожий с огрызком стеариновой свечи, сидящей на чёрном блюдечке. А сверху даже виднелся фитилёк. Точно! Свечка! Шур улыбнулся. Посмотрел в бинокль. На буе было написано «01», а то, что он принял за фитилёк, — это лампочка.

— Эй, пацан! — кто-то коснулся рукой его спины.

Шур обернулся. Перед ним стоял Оська, парень, который сидел с ними за столом.

— Это ты? — удивился Оська. — Не узнал. Слушай, тебе боевое задание. Знаешь девчонку из люкса «а»? Красивая такая с волосами и глазами.

Оська сделал извилистое движение своим длинным и тощим корпусом, видимо, показывая, какие у неё волнистые волосы.

— Из нашего класса, — с гордостью и в то же время со щемящей тоской произнёс Шур.

Ещё не зная, что дальше скажет Оська, он почувствовал, как сжалось вдруг и похолодело сердце, переместившись под ложечку.

— Ну-у? — расширил глаза Оська? — Не врёшь?

Шур молчал, и это убедило Оську.

— Везёт же! Девчонка — блеск! Вот, — Оська вытащил из кармана джинсов сложенный пополам и незаклеенный конверт. — Отдашь ей.

— За-зачем?

— Так надо! — и подмигнул правым глазом. — Будет спрашивать, от кого — молчок. Ни-ни! Усёк? Ну, давай! — Оська подтолкнул его в спину, — а то на обед звали, — и исчез с палубы, как провалился.

Незапечатанное письмо жгло пальцы. Ну что Шур за человек? Был бы на его месте Ромка, сказал бы: «Ты что, без рук, сам отдать не можешь?» Или: «Я тебе не почтальон!» Ни за что не взял бы. А он… Ну что он, Шур, будет делать теперь? Отдать письмо — это значит, подойти к ней самому и заговорить. Такое трудно себе представить. Но пугало не только это. Шур понимал, что письмо не обычное, не простое. В нём запрятано что-то, что посягает на его, Шурово, счастье, хоть и несбыточное. Он, конечно, знал и видел, какой успех у мальчишек имеет Лилия, но это было как-то от него в стороне. А сейчас он должен сам… своими руками… отдать ей… Разорвать бы в мелкие клочки это письмо и швырнуть в Волгу. И вдруг усмехнулся: за борт ничего не разрешают бросать. Даже любовь, если она на бумажке.

Первосменники уже обедали, а Шур стоял на палубе, как каменный. Он знал, что разорвать письмо у него не хватит смелости. Эх…

— Ты что, не проголодался, дружок? — спросил дед, торопливо проходя мимо, — давно уже приглашали.

Шур не пошевелился. Никита Никитич остановился, внимательно посмотрел на него, пожал плечами и… двинулся в ресторан один.

Время шло. Как же ноги были деревянными раньше? Чепуха! А вот теперь на них — гири. Многотонные. Неподъёмные. А дорога до ресторана сколько десятков километров? Нет, Шур никогда не дойдёт до него. Никогда в жизни. Он это понял совершенно отчётливо. Вот ещё шаг. Ещё. А расстояние не уменьшается. Туристы, наверно, уже второе едят или третье, а он… всё идёт.

Вот, наконец, дверь в ресторан. Но она закрыта. Такая огромная и тяжёлая, что он ни за что не сумеет открыть. Дверь открылась легко и свободно. (Лучше б не открывалась!)

Первое, что увидел Шур, войдя в ресторан, это длинную шею Оськи, на которой голова повернулась к двери.

«Меня высматривает, — понял Шур, — ага, увидел. Кивнул, подмигнул правым глазом».

Лилия в пёстром платье с оборочками, какого Шур ещё не видел на ней, сидела спиной к проходу, а лицом к Волге. Волосы рассыпаны по плечам и спине, голова нагнута к тарелке.

— Тебе письмо, — буркнул Шур и положил на стол сложенный пополам незаклеенный конверт.

Лилия подняла голову, недоумённо хлопнула ресницами и… ничего не сказала. Зато бабушка заулыбалась:

— Шурик, почему ты к нам не заходишь? А я никуда не хожу, вяжу.

Шур почему-то сказал «спасибо, здрасьте», смутился и пошёл к своему столику. Там он сразу наткнулся на Оськин взгляд, который сначала был вопрошающим, а потом глаза всё поняли, правый опять весело подмигнул и тут же вместе с левым уставился в тарелку.

— Нагоняй, дружок, а то мы уже кончаем, — пробасил дедушка.

Шур с ужасом посмотрел на стол. Как много нужно было съесть! Разве это возможно? Он не в состоянии проглотить ни одного куска. Ни единой ложки супа.

После обеда был объявлен по теплоходу «тихий час». Никита Никитич лежал на диване, Шур на своём напольном надувном матрасе. В дверь неожиданно постучали. Шур подскочил, намереваясь Ромке дать очередной подзатыльник. Но перед дверью стояла бабушка Лилии.

— Шурик, ты не спишь? Лилечке надо с тобой поговорить. Она ждёт тебя на палубе. Вы извините, конечно… — она смутилась, увидев, что оба отдыхали.

— И для этого нужно было беспокоить бабушку? — с улыбкой сказал Никита Никитич, поднявшись и застёгивая воротник полосатой пижамы.

— Она, видимо, стесняется вас, Никита Никитич, — попыталась оправдать внучку бабушка.

«Лилия Нильская никогда никого до сих пор не стеснялась», — одновременно подумали и Шур и дедушка, но оба промолчали.

— Как вы тесно живёте. Даже ступить некуда, — удивилась Елена Ивановна, — а у нас хоть бал открывай. Столько лишнего места!

Шур складывал свой матрас.

— Да мы не дерёмся, — продолжал улыбаться дедушка. — Вы проходите, Елена Иванна, посидите, отдохните после Горького. Только извините, я… гм… не во фраке.

— Я в город-то не ходила, вязала Лилечке кофточку, — бабушка вошла в каюту, — я что сейчас подумала. Чем так ютиться, кто-то из вас может в нашем люксе ночевать. У нас три места на двоих, одно за шторкой, прямо отдельный кабинет. Ведь зря пропадает. А тут Шурик на полу.

— А я люблю на полу, никуда не скатишься.

Лилия в пёстром платье с оборочками стояла на палубе, держась за перила. Ветер шевелил оборочки и отдувал волосы с плеч, будто пытался унести их с собой в небо.

— Кто тебе дал письмо?

— Никто.

— Так это ты сам написал?

— Ой, нет.

— Тогда кто?

— Не могу сказать.

— Ты что, поклялся на крови молчать до могилы?

— Не клялся я.

— Тогда скажи.

Шур отрицательно помотал головой. В это время ветер схватил её волосы и поднял выше затылка.

«Сейчас улетят в небо», — подумал Шур. Ветер тут же швырнул волосы обратно и рассыпал по плечам.

— Ты мне зубы не заговаривай.

Лилины синие глаза так пристально глядели, что, казалось, хотели пробуравить Шура насквозь. Он почти физически чувствовал этот взгляд, острый, властный, требовательный. Но ведь его просили молчать. Он не мог, не имел права сказать.

Лилия вдруг переменила тактику.

— Ну, Шурик, ну, миленький, скажи, я тебя очень прошу, — она даже дотронулась до его руки своим тонким, музыкальным пальцем.

Шур молчал. Когда она властно требовала, молчать было легче. Но теперь в её голосе появились ласковые нотки, и ему мучительно захотелось ответить на её вопрос. И чего он должен молчать? Слова ведь не давал. С Оськой только тут познакомился, кончится рейс и не увидится с ним больше никогда. Почему он не может сказать?

— А ты знаешь, что в письме написано?

— Откуда?

— Оно же незаклеенное.

— А если письмо передаёшь через кого-нибудь, то заклеивать неприлично.

— Ах, какие мы интеллигентные!

Лилия съехала на прежний требовательно-язвительный тон, и Шуру стало легче молчать.

— А может, в этом письме меня оскорбляют!

— Что ты… нет… не может быть, — Шур растерялся, замотал головой, — не должно быть…

Лилия улыбнулась и окатила его своим голубым взглядом с головы до ног.

— Вон ты какой, оказывается. Значит, тебе можно доверять тайны, секреты — не выдашь? А я и не знала. Молчун. А вокруг столько трепачей. Ладно, молчи, сама выясню, кто автор письма, — и, откинув волосы за спину, гордо прошла мимо Шура.

Он не шевелился. Вот хлопнула дверь, значит, Лилии уже нет на палубе. «Значит, тебе можно доверять тайны, секреты — не выдашь? А я и не знала», — звенел в ушах её голос. Где-то внутри, глубоко-глубоко, замигал тёплый огонёк. Вот он шире, светлей, вот уже заполнил теплом и светом всю грудь, всего Шура! Он чувствует эту теплоту внутри себя всё острее. Он никогда ещё такого не испытывал. Какой он сейчас лёгкий, почти невесомый. Кажется — подпрыгни, взмахни руками и полетишь над Волгой вместе с чайками.

Думал, Лилия обидится из-за того, что он молчит. А получилось наоборот. Она оценила молчание, поняла, что ему можно доверять тайны. А ведь все, и правда, так любят трепаться. Болтают языками. Ничьему слову нельзя верить. Выдадут.

Шуру было так радостно! Просто невозможно это описать, как ему было. Радость рвалась из него, хотелось что-то делать. Хорошее. А что? Что-о? И… для кого?

— Выспрашивала? Допытывалась? Ты что улыбаешься?

— А?

Рядом стоял Оська. Когда подошёл, непонятно.

— Стоишь один и улыбаешься, как ненормальный.

Шур подумал: почему это, когда человек идёт один и плачет, это считается нормальным. А когда улыбается, кажется психом? И заулыбался ещё шире.

— Да не сказал я ей ничего. Ты же просил.

— Тогда — порядок! — правый глаз опять подмигнул Шуру весело и заговорщически. — Привет!

Оська скрылся. Он умел как-то неслышно и неожиданно появляться и исчезать.

А Шуру всё ещё хотелось подпрыгнуть, чтобы полететь над Волгой вместе с чайками. Ох, как хотелось.