Валентина ЧАПЛИНА Голубая ниточка на карте

Глава 1. Она где-то здесь

— Шур! Эй, Шу-ур! Привет!

— Здравствуй, Ром!

— Вы в какой каюте?

— В девятой.

— А мы в девяносто девятой. Во здорово! Нарочно не придумаешь! Ваша где?

— На самой верхотуре. У нас одноместная на двоих. С дедом.

— А мы с Кимом в трюме. Он говорит, внизу веселее. Нас четверо. Два этажа. На верхние места лесенки. Каюта — блеск! С иллюминатором!

— А кто с вами?

— Не знаем ещё. Не сели.

Два мальчика — один крепенький, рыжий, нос в веснушках (это Ромка), а другой ростом поменьше, худой и белобрысый очкарик (Шур) — встретились на главной палубе туристического теплохода «Волжанин».

— Айда к нам наверх!

И помчались по трапу.

— Ух ты, как высоко тут! — выдохнул Ромка. — Народу мало. Я знаю, эту палубу зовут «шлюпочная». Пошли на корму, оттуда берег виден, а тут пристань загораживает, — не умолкал рыжий. — Ты куда уставился? Ой, опять на Лильку? Она ж задавака первый сорт!

Подзатыльник пришёлся на самую середину затылка. Шур был хоть и щуплый мальчонка, но это умел делать классно.

— Ты чо? Я тебе как другу, — рыжий почёсывал затылок.

— И я как другу.

— Это, между прочим, не метод, — насупился рыжий.

Белобрысый ничего не ответил. Немного погодя спросил:

— А… где ты увидел… — он никак не мог произнести вслух то самое имя.

— Лильку, что ли? Да вон…

— Это не она.

— Да ты чо? Я Лильку, что ли, не зна… Точно, не она. Только шляпа такая же.

— И шляпа не такая. Та с голубой ленточкой, а эта — с красной.

— И ленту разглядел? Ну ты, Шур, даёшь!

Несмотря на полученный подзатыльник, Ромка уже улыбался да так, что шевелились веснушки на розовых щёках и носу.

А у Шура лицо вдруг стало белым, как рубашка, отглаженная мамой полчаса назад. Когда он её надел, она была ещё тёплая от утюга. Потом остыла на плечах. Но сейчас Шуру показалось, что рубашка стала горячей, как сам мамин утюг. К пристани подкатила легковая машина. Та самая. Тёмно-вишнёвая «Лада». Он прекрасно знал её и, увидев, всегда радостно пугался. Сердце сначала катилось куда-то в пятки, а потом останавливалось. Так Шуру казалось. А после неожиданно сердце обнаруживалось в разных местах. То в шее, то в висках, то в спине, то где-то под мышкой, где отчаянно колотилось.

Ромка поглядел на товарища, безнадёжно махнул рукой:

— Я к себе в трюм. У нас девяносто девятая, запомни, — и убежал.

А из тёмно-вишнёвой «Лады» выпорхнула девочка в белой шляпе с голубой ленточкой. Из-под полей шляпы — длинные золотые волосы, распущенные по плечам. Не прямые, как солома, а мягкими волнами. Белое лёгкое платье — вниз колокольчиком. В руке голубая сумочка. «В цвет ленточки на шляпе», — понял Шур. Это была Лилия Нильская — девочка, которая училась в одном классе с Ромкой и Шуром.

Кто вслед за ней вышел из машины, Шур не видел, потому что всё на свете уже перестали существовать. Он видел только, как девочка легко побежала вниз к Волге. И… растворилась… Где же она теперь? Где?

Умом он понимал, что она стремительно врезалась в толпу людей у пристани и затерялась среди них. Но фантазия рисовала другое.

Вот она подбегает к воде, входит в неё, идёт всё глубже и глубже в своём белом платье вниз колокольчиком, красивая, улыбающаяся, идёт, идёт и… скрывается под водой. Она же — Лилия. В шесть вечера этот цветок тонет в воде и только утром опять всплывает. А сейчас было как раз около шести часов вечера.

Шур вздохнул и улыбнулся. Всё стало реальным. Ромки рядом не было. Когда ушёл, не заметил. Шур читал всё-всё, что касалось лилий. Собирал открытки с лилиями и вырезал картинки, где был этот чудесный цветок.

Сейчас Шур стоял на палубе против своей каюты. Там дедушка, Никита Никитич, разбирал вещи, аккуратно уложенные мамой в чемодан. Увидев внука, он постучал в стекло и поманил его пальцем. Шур покорно пошёл в каюту. Шёл и боялся оглянуться, боялся свернуть с палубы в свой коридор. Вернее, нет, не боялся, а волновался. Было радостно и тревожно, и всё вокруг совершенно необыкновенно. Он знал, он чувствовал, каждой клеточкой своей чувствовал, что Лилия где-то здесь. На теплоходе. Неизвестно ещё, в какой каюте, но здесь. Она может в любой момент оказаться рядом. Вот сейчас он оглянётся… Вот сейчас завернёт в свой коридор…

Это случилось с ним недавно. В конце весны. Ещё в начале её он мог преспокойно стукнуть портфелем Лильку по спине или подставить ей ножку и при этом ничего не почувствовать. Но вот однажды…

Да, да, он помнил день, даже час, когда это началось. Шёл второй урок. Химия. Лилька стояла у доски, не зная, как написать формулу. Стояла и своими голубыми глазами в упор смотрела… на него. На Шура. А он… на неё. Глаза в глаза. Ему показалось, что смотрели они целый час. А всего-то, наверно, три секунды. С этого всё у него и пошло. Потом он понял, что она просто ждала подсказки, больше ничего не означал её взгляд. Но он уже ничего не мог с собой поделать. И всё изменилось вокруг. Стало необыкновенным. Трава, деревья, небо, стены класса и люди. Да, да, люди стали ласковее, добрей.

Шур вошёл в свою девятую одноместную.

— Ну, как, дружок, не подерёмся с тобой в этой тесноте? — спросил дед, улыбаясь. — Смотри, куда я кладу твои вещи.

Шур усмехнулся:

— Не подерёмся, габариты наши позволяют.

Оба худые, поджарые, места много в пространстве не занимали.

У них было две путёвки. Одна в эту каюту, а другая — в четырёхместную, как у Ромки с Кимом, в трюме. Но дедушка заранее договорился с начальником маршрута, чтобы им обоим разрешили жить здесь. Наверху. И они из дома взяли небольшой надувной матрасик для щупленького Шура. Он будет спать на полу. Дед был убеждён, что нежить ребят вредно. Шур не сопротивлялся. Он всегда соглашался с дедом. Они очень любили друг друга. Особенно сблизились в последний год, когда умерла бабушка. Один понимал другого не только с полуслова, а даже с полувзгляда.

— Иди-ка, дружок, принеси питьевой воды в графине. Из крана нельзя ни пить, ни мыть фрукты, только умываться. А бачок с кипячёной — на главной палубе.

— А где главная?

— Эта та, на которую мы с пристани шагнули. Найдёшь, не маленький.

Внук с пустым графином убежал.

— Шурик! И ты тут? Как хорошо! Хоть кто-то знакомый.

Это был голос (ой!)… Лилиной бабушки, Елены Ивановны. Вот она стоит на трапе с большой хозяйственной сумкой. Тяжело дышит. Лицо в мелких капельках пота.

Они познакомились в день похорон Шуриной бабушки. И эта, тогда ещё совсем чужая бабушка, чем-то напомнила Шуру свою, которой уже не было. Жила она на той же улице через четыре дома. А потом оказалось, что это бабушка Лильки Нильской. Когда он узнал об этом, не удивился, не обрадовался, не огорчился. Ведь это было ещё до того взгляда на уроке химии.

А сейчас сердце Шура покатилось в пятки и… остановилось. Так ему показалось. Шур схватил хозяйственную сумку.

— Здрасьте, вам куда?

— Не поднимай, она тяжёлая. Надорвёшься.

— А вы, — улыбнулся Шур, — не надорвались?

— Я привыкла. Тут лестницы очень крутые.

— Это трапы, — поправил её Шур.

Она звала его Шуриком, как и его родная бабушка.

Ему это нравилось. Он только не любил, когда его звали Шурой. Шура — это девочка, рассуждал он, а мальчик — Шур. Все к этому в классе привыкли и звали его Шуром. А вот Шуриком дома уже никто теперь не звал.

— Какая у вас каюта?

— Самая лучшая. Люкс «а»! Лилечкин папа, мой зятёк, расстарался.

Шура бросило в жар. Когда он выбежал из девятой каюты с пустым графином, то в коридоре заметил две каюты люкс «а» и люкс «б». Значит, они будут жить через несколько шагов друг от друга.

Сердце обнаружилось в ушах. Забилось, забухало, зашумело. Он быстренько донёс сумку и поставил в коридоре около приоткрытой двери, за которой слышался смех Лилии. Шур с радостным испугом отпрыгнул от этого смеха и чуть не кубарем скатился по трапу. За спиной услышал бабушкин голос:

— Шурик, заходи в гости. Будем рады.

Графин в руке дрожал, и холодная кипячёная вода из крана бачка то и дело не попадала в горлышко. Намок рукав белой отглаженной мамой рубашки. А Шур никак не мог успокоить дрожащую руку. Сейчас с полным графином ему нужно будет пройти мимо того смеха. Почему ему страшно? С облегчением подумал: а может быть, бабушка уже плотно закрыла дверь?

— Что с тобой, дружок? — участливо спросил Никита Никитич. — Бледный какой.

— Бежал быстро. Запыхался.

С палубы в окно их каюты заглянула рыжая голова Ромки.

— Здрасьте, Никита Никитич!

Дед Шура был учителем и работал в их школе.

— Здравствуй, заходи, если поместишься.

Ромка поместился.

— Ты как нашёл наше окно?

— А я во все подряд заглядывал.

— Ох, Карасиков, оказывается, придётся мне вас ещё и правилам приличия учить.

— А отметки будете ставить?

— Подумаю.

Ромка прибежал явно с каким-то сообщением. Видно было по глазам, по шевелящимся веснушкам.

— Ну, что?

— Ты, Шур, сядь, а то на пол брякнешься. Или к стене прислонись.

Шур прислонился к шкафчику, где уже висели его с дедом вещи.

— Ой! Кто с нами в каюте! Умрёшь! Не поверишь!

— Кто?

— Фанера! С мамашей!

Два звонких ребячьих ха-ха-ха! взметнулись, стукнулись о потолок и рассыпались по каюте горшком.

— Ох и повезло вам с Кимом! Ха-ха-ха!

Никита Никитич приподнял брови.

— Ой, дед, эта Фанера нам в классе во как надоела, — Шур провёл ребром ладони по горлу, — летом бы от неё отдохнуть. А тут… Ха-ха-ха!

Никита Никитич прекрасно знал, что Фанерой ребята в классе зовут Валерию Алмазову, длинную, тонкую и сухую, как палка, стриженную под мальчишку, не отличающуюся особым умом и способностями. Двойки частенько гостили у неё в дневнике, а иногда случалось, и колы. Порой она не могла сообразить самых простых вещей. И её окрестили: Лера-Фанера. Потом Лера постепенно отпала, а Фанера прилепилась навечно.

Ребята продолжали хохотать.

— А помнишь, как она отвечала: «Корма — это нос корабля»? Ха-ха-ха!

Теперь уже захохотали все трое, но мужской голос быстро смолк.

— А чего мы хохочем? Плакать надо! Ха-ха-ха!

Но настроение было такое, что от всего хотелось хохотать. До упаду.

— А мамаша ей до плеча. Кругленькая, вся блестит.

— Как… блестит?

— Ну… на плечах что-то с блеском. И щёки и нос тоже блестят. Командует — жуть! Всё ей не так! Всё плохо! А зовут, ох, умора, Зина Вольтовна!

— Вольтовна?

— Ну!.. Или Амперовна?.. Нет, Вольтовна, точно.

— Есть такое имя — Вольт. Я встречал не раз, — вклинился в весёлые ребячьи голоса Никита Никитич. — Только, наверно, не Зина, а Зинаида?

— Нет, она сама сказала — Зина Вольтовна.

— Ну, смотри, Ромка, как бы током не шарахнула. Ха-ха-ха!

— Теперь понятно, почему Фанера такая бешеная.

— Ребята, вы же эту женщину совсем не знаете.

— Мы зато Фанеру знаем. Ой, ха-ха-ха!

И вдруг все трое замолчали, потому что заговорило теплоходное радио. Сначала в нём что-то треснуло, потом зашуршало, потом заскребло и неожиданно чистый басовитый голос теплоходного радиста объявил:

— Внимание, работает радиоузел теплохода «Волжанин». До отправления теплохода в рейс осталось пятнадцать минут. Через пятнадцать минут наш теплоход отправится в рейс. Просим провожающих попрощаться с отдыхающими.

— А нам не с кем прощаться, Шур, айда на палубу. До свиданья, Никнитич… Ой… Никита Никитич. Извините.

Пряча улыбку в усы, учитель молча кивнул. Он знал, что все ребята в школе за глаза зовут его Никнитичем.

Мальчишки выбежали из каюты. Потом рыжая голова Ромки опять показалась в дверях.

— Вы не обижайтесь, ладно? А? Вот когда скажешь «Никита Никитич», вы далеко-далеко и просто учитель, да? А когда «Никнитич», то вы совсем свой и рядышком.

— Ладно, ладно, иди, говорун.

— А можно все время буду звать вас Никнитичем?

— Только не на уроке.

— Ну, что вы! Конечно! Спасибо!

Голова исчезла.

В этом бедовом говорливом рыжем Ромке было что-то простодушно-симпатичное.

«Хорошо, что он дружит с Шуром», — улыбчиво подумал Никита Никитич.