"Внутреннее царство" - читать интересную книгу автора (Калист Уэр)

Предание, мученичество, безмолвие

По мере углубления в Православие меня особенно привлекли, больше скажу, поразили, три вещи. Во–первых, я увидел, что в современном Православии, при всех внутренних трудностях и человеческих слабостях, продолжает жить подлинная, неискаженная Церковь апостолов и мучеников, Отцов и Вселенских Соборов. Эту живую преемственность можно назвать «полнотой» и «целостностью» или, что еще точнее, — «Преданием». Православие обладает — не по человеческим заслугам, но по благодати Божьей — полнотой веры и духовной жизни, полнотой, в которой элементы догматики и молитвы, богословия и духовного делания составляют органическое целое. В этом смысле Православная Церковь — Церковь Священного Предания.

Мне хотелось бы особенно подчеркнуть слово «полнота». Православие обладает преизбыточествующей жизнью во Христе, но не монополией на истину. Ни тогда, ни сейчас я не считаю, что между «светом» Православия и «тьмой» неправославия пролегла непреодолимая пропасть. Мы не думаем, будто коль скоро Православие обладает полнотой Священного Предания, другие христианские общины не обладают ничем. Напротив, мне всегда казались сомнительными безапелляционные утверждения о том, что таинства и благодать Святого Духа действуют только в видимых границах Православной Церкви. Владимир Лосский справедливо говорит, что, несмотря на внешние разделения, неправославные общины сохраняют невидимую связь с Православной Церковью:

«Верная своему призванию искать спасения всех, Церковь Христова ценит каждую малейшую «искру жизни» в раскольнических общинах. Она свидетельствует, что, несмотря на разделения, они сохраняют определенную связь с единственным жизнеподательным центром, связь, которая — в той мере, в какой это касается нас, — остается «невидимой и находится за пределами нашего понимания». Есть только одна истинная Церковь, единственная подательница благодатных таинств, но существуют разные способы отделиться от этой одной истинной Церкви, равно как и различные степени ослабления церковной реальности за пределами ее видимых границ»[ [8]].

Таким образом, по мнению Лосского, которое я полностью разделяю, неправославные общины в разной степени причастны к благодатной жизни Церкви. Однако они обладают лишь частью спасительной и живоначальной истины; вся полнота ее содержится только в Православии.

Особенно поразило меня, что православные мыслители, называя свою Церковь «Церковью Священного Предания», вместе с тем утверждают, что Предание не статично, но динамично, носит не апологетический, но исследовательский характер, не только обращено к прошлому, но открыто будущему. Постепенно я узнавал, что Предание — не просто формальное повторение идей прошлого, но всякий раз заново переживаемое христианское благовестие. Истинное — живое и творческое — Предание строится на единстве человеческой свободы и благодати Духа. Точнее всех о его динамичности сказал, как мне кажется, Владимир Лосский: «Предание… это жизнь Святого Духа в Церкви»[ [9]]. «Можно сказать, — продолжает он, — что в «Предании» выразился критический дух Церкви»[ [10]]. Потому просто так, «по инерции», следовать Преданию нельзя.

Стороннему западному человеку Православие может показаться неподвижно застывшей Церковью, обращенной исключительно в прошлое. Но мое впечатление, когда в начале пятидесятых годов я впервые соприкоснулся с православной традицией, было совсем иным; не изменилось оно и после сорокалетнего пребывания в ней. Многие стороны православной жизни действительно могут показаться несколько архаичными, но они еще не определяют всей картины. Скорее напротив: сказанное сэром Эрнестом Баркером о двенадцати столетиях византийской истории вполне можно отнести и к двадцати векам православной церковной жизни: «На протяжении двенадцативековой истории Византии консерватизм всегда сочетался с изменениями, а изменения всегда сталкивались с консерватизмом; в этом кроется сущность и очарование того времени»[ [11]].

Со временем я стал понимать, что Предание как жизнь Святого Духа в Церкви — всеобъемлюще и всеохватно. В частности, оно включает Библию, Священное Писание, так что разрыва между Писанием и Преданием нет. Писание существует внутри Предания, а значит, только благодаря ему Церковь в каждом поколении верующих может понимать Слово и жить им. Так я научился видеть Православную Церковь не только как «традиционную», но и как библейскую. Не случайно в каждом храме Евангелие кладут в алтаре на середину Святого Престола. Ибо подлинные «евангельские христиане» — это православные, а не протестанты. (Если бы только мы на самом деле изучали Библию так же ревностно, как они!)

Работы Лосского и Флоровского убедили[ [12]] меня, что Предание не только всеобъемлюще, но и неисчерпаемо. О. Георгий Флоровский, в частности, писал:

«Предание есть постоянное пребывание Духа, а не только память о словах. Предание — харизматический, а не исторический принцип… Благодатный опыт Церкви… в его соборной полноте… не исчерпывается ни Писанием, ни устным преданием, ни определениями. Он не может и не должен быть исчерпан»[ [13]].

Хотя период семи Вселенских Соборов исключительно важен для Православия, не следует думать, что «время Отцов» закончилось в VIII веке. Наоборот, патристическая эпоха не знает конца. Если не считать человеческой греховности, мы не видим никакого препятствия для того, чтобы в третьем тысячелетии созывались Вселенские Соборы и появлялись новые Отцы Церкви, равные по авторитетности раннехристианским, ибо Святой Дух сегодня пребывает и действует в Церкви так же, как и в прошлом.

Динамичное, живое представление о Предании, которое я нашел в Православной Церкви, со временем становилось для меня все более значимым и ценным. Я все яснее видел, что живая связь, о которой свидетельствовало Православие, отсутствовала в родной для меня Англиканской Церкви. На латинском Западе эта связь была ослаблена или даже разорвана еще в Средние века. Если даже, как начиная с XVI в. и по сей день думают многие англикане, английская Реформация была попыткой вернуться к Церкви Вселенских Соборов и ранних Отцов, то насколько она удалась? О «православности» Англиканской Церкви в лучшем случае можно лишь догадываться, но это скорее стремление и смутная надежда, чем видимая реальность и практика церковной жизни.

Я всегда был искренне признателен своему англиканскому воспитанию и никогда не отрекался от той церковной среды, в которой впервые узнал во Христе своего Спасителя. Я всегда с радостью вспоминаю, как величественны и великолепны были те торжественные богослужения, а особенно — большие процессии со свечами и хоругвями после литургии в праздник св. Эдуарда Исповедника, в которых я участвовал еще ребенком, когда учился в школе Вестминстерского аббатства. Наконец, я искренне рад тому, что в школьные и студенческие годы подружился с членами Ордена св. Франциска — отцом Элджи Робертсоном, отцом Гардианом и его юным послушником братом Питером. Именно английские францисканцы помогли мне увидеть значение миссионерства в христианской жизни и понять ценность исповеди.

Я всегда считал свой переход в Православие наиболее полным осуществлением всего лучшего, что дал мне духовный опыт англиканства, подтверждением, а не отказом от него. Вместе с тем, при всей любви и благодарности, оставаясь честным, не могу умолчать о том, что беспокоило меня тогда, в пятидесятых, а теперь беспокоит еще больше — о приводящей в недоумение пестроте воззрений и практик, которые непонятным образом уживаются внутри Англиканской Церкви. Меня очень тревожило (и тревожит), насколько по–разному англо–католики и евангельская ветвь англиканства трактуют столь важные вероучительные принципы как присутствие Христа в Евхаристии и общение святых. Следует ли почитать Святые Дары как истинное Тело и Кровь Спасителя? Можем ли мы молиться за усопших и просить о заступничестве Богородицу и святых? Все это отнюдь не частности, о которых можно бы «договориться», но вопросы, от разрешения которых во многом будет зависеть наша жизнь во Христе. Могу ли я оставаться в церковной общине, которая соглашается на подобные разногласия?

Но еще более беспокоило меня присутствие в англиканстве «либерального» крыла, представители которого сомневались в Божественной природе Христа, Его девственном рождении, чудесах и телесном Воскресении. Я постоянно мысленно возвращался к исповеданию апостола Фомы: «Господь мой и Бог мой!» (Ин 20, 28), слышал как бы обращенные ко мне слова апостола Павла: «Если Христос не воскрес, то и проповедь наша тщетна, тщетна и вера наша» (1 Кор 15, 14). Для спасения мне необходимо принадлежать к Церкви, которая твердо и непоколебимо придерживается основополагающего христианского учения о Троице и Личности Христа. Но где мне найти такую общину? К сожалению, англиканская Церковь ею быть не может. В ней нет той преемственности и полноты живого Предания, которые я искал.

Может быть, это Рим? В пятидесятые годы, перед Вторым Ватиканским Собором, для любого англиканина, не удовлетворенного относительной «полнотой» своей традиции и ищущего кафолического Предания, естественней всего было стать римо–католиком. Вот христианская общность, которая, как и Православная Церковь, сохранила апостольскую преемственность, верность памяти мучеников, учению древних Соборов и Отцов Кроме того, это Церковь западной культуры. В самом деле, зачем мне Православие? Разве нельзя найти полноту живого Предания гораздо ближе?

Хотя какое–то время меня тянуло к католичеству, но все–таки я колебался. Удерживало не «филиокве», хотя благодаря Лосскому я осознал всю важность этой прибавки к Символу Веры. Мешала, главным образом, претензия пап на вселенскую юрисдикцию и безошибочность. Изучение раннего христианства убедило меня, что восточные Отцы — св. Василий Великий и св. Иоанн Златоуст, равно как и западные, взять хотя бы св. Киприана и бл. Августина, — понимали сущность Церкви на земле совершенно иначе, чем Первый Ватиканский Собор. Я видел, что доктрина о первенстве Рима просто не соответствовала исторической истине. Усиление папской власти, особенно начиная с XI века, в значительной степени нарушило преемственность Предания в Римской Церкви. Только в Православии я находил именно то, что искал — живительную и неискаженную традицию.

Убежденность в том, что только в Православной Церкви можно найти полноту и неповрежденную преемственность от Церкви апостолов и Отцов, укреплялась по мере открытия еще двух измерений Православия. Во–первых, я узнавал о гонениях и мучениках Церкви нового времени, претерпевших от турок, а затем, уже в XX веке, — от коммунистов. Это напрямую связывало современное Православие с доконстантиновской Церковью первых трех столетий. «Сила Моя совершается в немощи» (2 Кор 12, 9). Я увидел, как со времен падения Византии в истории Церкви снова и снова исполняются эти слова.

А рядом с теми, кто явно и зримо свидетельствовал о своем исповедании кровью, я увидел бесчисленное множество других, следовавших за уничижившим себя Христом по пути внутреннего мученичества — кенотических святых, явивших кротость, великодушие и сострадательную любовь — Ксению Петербургскую, Иоанна Кронштадтского, Нектария Эгинского. Вот оно, то самоотверженное сострадание, которое встречал я в романах Достоевского и Толстого. Особенно близки (тем более, что с семнадцати лет я был пацифистом) мне стали святые страстотерпцы, братья Борис и Глеб, княжившие в Киеве в XI веке. Их отказ от кровопролития и насилия даже ради самозащиты, их невинное страдание стало для меня благой вестью о Кресте Христовом.

А во–вторых, я все глубже понимал ценность мистического богословия христианского Востока. Предание — это передача не только догматических формулировок, но и духовного опыта. Они нераздельны и тем более не противоречат друг другу; как справедливо утверждает Владимир Лосский, «нет христианской мистики без богословия и, что существеннее, нет богословия без мистики», ибо «мистика рассматривается в данном случае как совершенство, как вершина всякого богословия, как богословие par excellence»[ [14]].

И если впервые Православие открылось мне в символах и песнопениях Литургии, то теперь я видел, как «образные» формы богослужения уравновешиваются на христианском Востоке «безобразностью», апофатичностью практики исихастской молитвы, «совлечения» образов и мыслей. Из «Рассказов странника» и книги «Монах Восточной Церкви» архимандрита Льва Жилле я узнал, что исихия — покой или безмолвие — достигается путем непрестанного повторения Иисусовой молитвы. Преп. Исаак Сирин поведал мне, что слово достигает полноты в безмолвии, совсем так же, как раб замолкает при появлении господина:

«Движения языка и сердца к молитве суть ключи, а что после сего, то уже есть вход в сокровенные клети. Здесь да умолкнут всякие уста, всякий язык; да умолкнет и сердце — этот хранитель помыслов, и ум — этот кормчий чувств, и мысль — эта быстропарящая и бесстыдная птица, и да прекратится всякое их ухищрение. Здесь да остановятся ищущие: потому что пришел Домовладыка»[ [15]].