"Премьера" - читать интересную книгу автора (Шток Исидор Владимирович)
Правдоха
 |
Иногда, не очень часто, но все-таки время от времени по телевидению показывают телепостановку «Правдоха» по рассказу Анатолия Глебова.
Все наиболее значительное в искусстве первых лет революции неизменно связано с Анатолием Васильевичем Луначарским. В театре, в живописи, в музыке, в драматургии. Нарком просвещения был центром, вокруг которого собиралось передовое, революционное, молодое… Он – постоянный посетитель всех театральных премьер – был широк во взглядах, жаден ко всему новому, любопытен, внимателен.
Кто такой был Глебов? Работник отдела селькоров в «Крестьянской газете». Автор нескольких драм-самоделок, в Москве не поставленных. Ну а кто из газетчиков не мечтает написать пьесу?!
Еще в двадцатом году в Туле юный поэт поставил в заводском клубе силами самодеятельного рабочего театра драму «Наши дни». Пьес реалистических, бытовых было в те годы маловато. Все больше аллегории, все больше «в мировом масштабе»: «Великий коммунар», «Труд и Капитал», «Красная правда»… А тут пьеса, в которой действует рабочая семья; старики и молодежь. За скудным столом спорят о судьбах революции, о жизни людей. Это была одна из первых бытовых советских драм.
Но не эта, а следующая пьеса заинтересовала Луначарского. История. Ассирия и Вавилон. Восстание рабов в семьсот третьем году до нашей эры. Автор специально изучил ассирийский язык…
Работник отдела писем селькоров ехал в почтовом поезде разбирать жалобу селькора на местные власти, попустительствовавшие кулакам. Сидел на полке в кожаной куртке, дрожал от холода, дремал под стук колес, думал о процессах, происходивших сейчас в деревне… Мысли об отчаянном письме селькора Правдохи спутываются в дремоте с мыслями о пьесе.
«В стук колес вплетаются, все отчетливее проступают в нем мертвые ассирийские слова: «Шару рабу, шару данну, шару киссати, шару Ассури, шару кирпат арба-ти…» Это титул Син-Ахи-Ириба, царя народов, царя Ас-сура, повелителя царств. Слова мумии, немые уже две с половиной тысячи лет и вдруг возродившиеся в моем мозгу. «Шару данну… шару данну… шару данну… шару данну…
Разобравшись в деле селькора Правдохи, Глебов написал пьесу об ассирийцах и послал Луначарскому. Нарком очень быстро прочитал. И откликнулся. Написал автору письмо. И написал статью в журнал «Искусство трудящимся». И пригласил к себе автора. Познакомился. Долго беседовал.
«Дорогой товарищ! – писал Луначарский Глебову. – Я очень внимательно прочел Ваш «Загмук». Достоинства этой пьесы значительно превышают ее многочисленные недостатки, и я искренно говорю Вам, что как пьеса для чтения – это одна из лучших вещей, какие мне приходилось читать среди произведений новой драматургии за последнее время…»
Письмо большое, на нескольких страницах. Представляю себе, как было приятно начинающему, двадцатичетырехлетнему, никому не известному литератору получить послание, которое кончалось так тепло и обнадеживающе:
«Мне хочется думать, что я не ошибаюсь, считая Вас подающим большие надежды драматургом новой формации, и, само собой разумеется, все, что может зависеть от меня для того, чтобы облегчить Вам Вашу работу, будет мною сделано. Жму Вашу руку. Нарком по просвещению А. Луначарский» [2].
Письмо это я перечитал третьего сентября 1964 года, ровно, день в день, через сорок лет после того, как оно было написано. Интересно… Впрочем, ведь совпадения свойственны драматургии.
Рано облысевший и потому всегда бритоголовый, с профилем резким, похожим на профиль римского императора, суховатый в разговоре, враг актерничанья и позерства, всегда целеустремленный и сдержанный, обладающий чудовищной памятью, где умещалось такое количество сведений, какое, казалось, не могла вместить человеческая голова, Анатолий Глебов был одним из самых интересных людей, с какими мне пришлось в жизни встречаться.
Я знал его тридцать шесть лет: познакомился в самом начале моей театральной и драматургической деятельности. Потерял в начале шестьдесят четвертого.
Наблюдая за ним в течение этих лет, я сделал два открытия. Во-первых, он несколько раз начинал свою жизнь сначала. Достигнув определенной вершины, вдруг бросал ее и начинал заново, в новом для себя месте.
Во-вторых, он обладал удивительным свойством – плодить врагов. Тому, кто его не знал или знал плохо, он казался педантом, догматиком, сухарем. Тот же, кто его узнавал близко, понимал, какой это был хороший человек. Обязательный. Смелый. Превосходный товарищ. Труженик. Нетерпимый к людям невнимательным, карьеристам, рвачам.
Когда ему исполнилось шестьдесят лет, я выступил в журнале «Театр» с небольшой юбилейной статьей «Анатолий Глебов». Написал о его жизни и творчестве. Поздравил.
Я писал: «В дни юбилеев принято говорить, что «юбиляр молод и полон сил». Не всегда, увы, это соответствует истине, но… таков этикет. В данном случае слова этикета полностью соответствуют жизненной правде. Первооткрыватель всегда молод. С этим ничего не поделаешь. Молод, задирист, неутомим. Поэтому мы, советские драматурги всех поколений, так любим и ценим Анатолия Глебова».
После выхода журнала он прислал мне письмо. Большое письмо, в котором благодарил за статью и со свойственной ему педантичностью указывал на неточности. Например, что клуб в Туле, где была поставлена в 1920 году его первая пьеса – «Наши дни», был совсем не клубом Самоварного завода…
В подмосковной Малеевке, где на берегу Вертушинки, впадающей в Москву-реку, расположился Дом творчества писателей, мы живали подолгу, помногу гуляли в окрестностях. Уходили после обеда, возвращались к чаю. Много и подробно беседовали. Почти не спорили. Вспоминали. Рассказывали друг другу сюжеты. Давали советы… О чем мы только не говорили во время этих ежедневных прогулок! О флоте и о медицине, о Турции и о войнах, о Союзе писателей и о жизни на Марсе, о Луначарском, Фрунзе, Чичерине, Афиногенове, Фадееве, о Пролеткульте, о доблести, о славе, о любви… Иногда с нами увязывался на прогулку еще кто-нибудь третий. Чаще мы ходили с ним вдвоем. Брали ножи и срезали дорожные палки. Сидели на высоком берегу Москвы-реки в заброшенном пионерском лагере. Я сманивал его в Старую Рузу выпить кружечку пива. Он не пил, отказывался. Ждал меня у входа. Соблюдал режим. День был расписан. Рацион тоже. Работал не менее шести часов ежедневно.
Он тогда уже был болен. Болезнью кровеносных сосудов, пороком сердца. У него была тяжелая гипертония. Постоянное кислородное голодание. Поэтому он никогда не закрывал окна. Он знал, что болен неизлечимо. Что дни его сочтены. И хотел растянуть эти дни. Чтоб успеть написать то, чего написать еще не успел. Ведь он прожил такую долгую и богатую жизнь…
Рассказывал о своем детстве. Мать его – известная художница-миниатюристка Юлия Васильевна Котельникова. Работы ее есть в разных музеях. Портреты-миниатюры акварелью и маслом. Отец, Глеб Евгеньевич Котельников-Глебов, играл в Петербургском народном доме в драматической труппе. А мой отец – дирижер – служил в оперной труппе Аксарина. Они работали рядом, в одном здании и, наверно, были знакомы. Глеб Котельников-Глебов был, кроме того, еще и ученым, изобретателем. Он – создатель первого в мире авиационного ранцевого парашюта. О нем его сын Анатолий писал роман. Роман этот не окончен. Собран огромный материал. Написана большая часть. Называется «Через горы времени».
Писал он и о своем детстве.
А затем – «возьми строку и время верни», как говорил Маяковский. По пьесам, по рассказам и повестям, созданным в самое последнее время жизни Глебова, можно легко проследить биографию автора.
В рассказах о Турции [3] написано, как молодой работник Наркомата иностранных дел, секретарь Г. В. Чичерина, работал в Москве, слушал речь Владимира Ильича на VIII съезде Советов в Большом театре, познакомился с Фрунзе, уехал в Турцию, где в 1921 – 1923 годах был на дипломатической работе.
Это интереснейшая книга, иллюстрированная знаменитым художником Е. Е. Лансере-старшим и оформленная его сыном Е. Е. Лансере-младшим.
В ней Глебов рассказывает о «линии дружбы» советского и турецкого народов, провозглашенной Владимиром Ильичей. О встречах и совместной работе с Фрунзе и Чичериным, о первых годах деятельности советских дипломатов за рубежом, о народе нищем, трудолюбивом и благородном, о феодальном быте, о многоженстве и магометанстве, о поджоге нашего постпредства в Анкаре… Прочтите эту книгу, получите большое удовлетворение. Наверно, вам понравится и образ второго секретаря посольства – юного Котельникова, автора книги. Глебов-Котельников со свойственной ему страстью и одержимостью работал дипломатом. Неизвестно, хорош ли был он как дипломат, но труда и страсти вложил много. Великолепен эпизод, когда во время пожара постпредства – дело врагов молодой Советской республики – он, спасая ценные бумаги и имущество, выводит из горящего двора двух кабанов…
Глебов скакал на конях, выполняя поручения посла Арапова, ходил на баркасах и военных кораблях по Черному морю, подвергался ежедневному риску…
Во время наших прогулок подробно рассказывал о Турции. Живописал Чичерина, его страсть к музыке…
Почему он ушел с дипломатической работы, каким образом стал писать в «Крестьянской газете», – об этом он мне не рассказывал. А я почему-то не спросил. Чувствовал, что в жизни Анатолия Глебовича произошел какой-то болезненный перелом. Постеснялся. Зря… Надо бы расспросить…
Рассказ «Правдоха» впервые был опубликован в журнале «Огонек». Действие начинается в двадцать третьем, а кончается в шестидесятом. Герои рассказа – семнадцатилетний селькор, разоблачивший кулаков, юная учительница, изнасилованная бандитами и покончившая с собой… Быт русской деревни начала коллективизации, энтузиасты и злодеи, встреча с героем через двадцать лет – все это описано точно, скупо, вдохновенно… На мой взгляд, рассказ «Правдоха» – лучшее из всего большого литературного наследия Глебова. Рассказ напечатан и перепечатан в хрестоматиях. Он будет жить долго.
Появился «Правдоха» после того, как Глебов отпраздновал свой шестидесятилетний юбилей. Он очень гордился, что стал прозаиком. В книгах своих, подаренных мне на память, он неизменно писал: «от бывшего старого драматурга, ныне молодого прозаика».
В конце пятидесятых и в начале шестидесятых годов в «Новом мире», в «Москве», в «Огоньке» и в других журналах, а затем и отдельными книгами появляются документальная повесть «На переломе» – о Михайловой, героической женщине-партизанке, авторе пяти народных драм, поставленных ею же до войны в Народном театре; новеллы «Правдоха», «Живи!», «Демьяныч», «Урок истории», «Запятая» и многие другие. В каждом из этих произведений действует и сам автор. В каждом характере героя есть частица биографии автора.
Дожив до шестидесяти лет, Глебов увлечен открывшимся в нем даром беллетриста. Вот, оказывается, где можно применить свой опыт драматурга и свой опыт жизни. Ведь драматургия – искусство такое ограниченное. И ему, Глебову, так не везло в последние годы…
А начал он в драматургии весьма активно. После успеха «Загмука» (Луначарский был прав – в чтении эта пьеса нравилась больше, чем в постановке Малого театра, где прошла недолго) он написал народную драму «Власть».
Я был пролеткультовцем и бывал на всех спектаклях Первого рабочего театра, помещавшегося на Чистых прудах, в здании бывшего кинематографа «Колизей». Естественно, что присутствовал и на всех генеральных репетициях театра, на премьере «Власти» в Пролеткульте. Премьера была приурочена к десятилетию советской власти и прошла с очень большим успехом.
Глебов был первооткрывателем. И пьеса «Власть» была одной из первых социальных народных драм. Здесь были образы вождей и рядовых участников революции. Главный герой пьесы – народ. Множество эпизодов и тридцать пять ролей со словами, не считая участников массовок: солдат, рабочих, крестьян, милиционеров, конторских служащих, публики на вокзале и в Комитете общественного спокойствия… Вся труппа Первого рабочего театра Пролеткульта была занята в спектакле. Приглашали еще студийцев и рабочих пролеткультовских мастерских. «Одалживали» солдат из подшефной военной части. Иногда на сцене было гораздо больше народу, чем в публике.
Замечательно играла Юдифь Глизер Агриппину Саввишну Скобло, начальницу женской гимназии. Она размахивала огромным черным зонтиком, всюду произнося речи и поправляя на носу постоянно падавшее пенсне. Актриса была загримирована… под Луначарского и очень веселила публику и самого наркома. Анатолий Васильевич весьма лестно отозвался о спектакле и о пьесе. Поймите, пожалуйста, что тогда еще не было пьес Погодина, не было и кинофильмов о Ленине… Это была первая попытка реалистически и в то же время пафосно, романтично рассказать о первых днях Октябрьского переворота.
А затем, не более чем через год, новая пьеса Глебова – «Галстук». О мещанских буржуазных влияниях в комсомоле. Еще не написаны ни «Клоп», ни «Баня». Есть только острые фельетоны, стихи Маяковского в «Комсомольской правде». Идет дискуссия о нормах поведения в быту комсомольцев. О борьбе с «нэпачами»… Комедия Глебова «Галстук» открывает цикл комсомольских, «трамовских» пьес.
Соскучившись в Пролеткульте, театре живом, но уж очень примитивном и прямолинейном, зараженном левацким формоискательством, Глебов перешел в Театр Революции. Это был сильный коллектив с прекрасными актерами. Там впервые прозвучали Ромашов и Файко. На подмогу им пришел Глебов.
«Рост» – это история забастовки рабочих на текстильной фабрике в конце двадцатых годов. Забастовка, вызванная неправильной линией дирекции, торжеством отсталых взглядов, примиренчеством, косностью. И вместе с тем пьеса рассказывала об огромном духовном росте советских рабочих, о работе партии, о славных перспективах, открывшихся в преддверье первой пятилетки. Целая литература, начавшаяся статьей Луначарского «Рост социального театра», была написана о «Росте». И опять же «Рост» была первой реалистической пьесой о рабочем классе. Глебов и тут был первооткрывателем.
А затем психологическая драма «Инга». О забитой работнице Глафире и о первом директоре-женщине Инге.
Глафиру играла перешедшая из Пролеткульта в Театр Революции Глизер. Играла трогательно, выявляя новые грани своего дарования.
«Инга» открывала цикл психологических драм, героями которых были люди, выдвинутые народом и ставшие руководителями больших коллективов. Здесь трактовались вопросы морали, нравственной и гражданской обязанности коммуниста…
Глебов был инициатором и организатором Первой театральной олимпиады в Москве.
На олимпиаду искусства съехались театры со всего Союза. Приехало много гостей из-за границы. Весь мир писал об этой олимпиаде, ставшей парадом революционного театра и явившейся предшественницей декад национального искусства в Москве.
У Глебова был свой кабинет в помещении МХАТа 2-го, где играли театры республик.
В расшитой ермолке с толстенным портфелем, Анатолий Глебович не знал ни часу отдыха. Он выступал, руководил, организовывал, встречался, давал интервью. На груди его сверкал серебряный значок участника олимпиады.
Начиная с этой олимпиады театры столицы заинтересовались драматургией братских республик, заказывали переводы новых пьес, ставили их. Польза от театральной олимпиады была несомненной.
Чем бы ни занимался Глебов, он отдавал этому весь свой пыл.
Времени для него не существовало. Отдыха тоже. Выступая, он не щадил авторитетов, не боялся имен.
Он не всегда был прав. И во взглядах на Мейерхольда, которого не принимал и не понимал, и в спорах с Афиногеновым и Киршоном. Не всегда… Но был искренен в своих заблуждениях, вызванных принципиальными, только принципиальными («не приемлю этого, не понимаю, протестую!») побуждениями.
Никогда никаких корыстных целей не преследовал. Саморекламщиков презирал. Говорил правду в глаза. Не нравилось – ругал. Кто бы ни был. Луначарский так Луначарский, Алексей Толстой так Алексей Толстой.
Люди большие, настоящие никогда на искреннюю критику, на страстный спор не обижаются. Люди помельче таят злобу. При случае мстят. Разоблачают или высмеивают. Или замалчивают. Такая форма тоже весьма активна. Выходит новая пьеса. Или сборник одноактных. Молчат. Хмурятся. Вроде как бы и нет пьесы…
Глебов познал плоды недоброжелательства. Его перестали ставить. Совпало это еще и с тем, что в пьесах его рационализм, вообще свойственный его творчеству, как бы гипертрофировался. Все больше и больше непосредственность и свежесть чувств, так необходимая всегда искусству, уступала место умозрительному, рациональному. Пьесы стали труднее. Сложнее для постановки. Он писал большие многоактные драмы в стихах и в прозе. Современные и исторические. Действие происходило у нас и на Западе… Театры проявляли к этим пьесам равнодушие. Глебов злился, страдал…
Перу его принадлежит множество одноактных маленьких пьес. Напечатанных и ненапечатанных. Почти все они (нет, не почти, а все!) поставлены в огромном количестве самодеятельных кружков. Идут и по сей день «Слесарь поневоле», «Последняя встреча», «Два товарища», «Свитер с оленями» и другие.
Самодеятельности он остался верен до последних дней жизни. Незадолго до смерти составил сборник избранных одноактных пьес. Работал над новыми.
Самодеятельные артисты и режиссеры тоже остались верны Глебову. Спросите любого драмкружковца, играл ли он пьесы Глебова. Он ответит вам утвердительно. Да, конечно, играл!
В архиве писателя рядом с письмами писателей, режиссеров, дипломатов хранится множество писем от участников его пьес, фото спектаклей, афиши…
В первые дни войны Глебов записался добровольцем в ополчение. Был на фронте, затем вернулся в Москву, писал, выступал, ездил…
Этот сугубо штатский человек, кабинетный работник, полиглот, изучивший шестнадцать (да, да, шестнадцать, включая сюда и ассирийский) языков, выступал по радио, шел через лед Ладожского озера (рассказ «Живи!»), с эшелоном продовольствия прорвался в блокированный Ленинград. Вывозил оттуда стариков и детей. Увозил их в глубокий тыл. Дежурил на крышах. Сотрудничал в Совинформбюро. И снова ездил на фронт…
Глебов был человек одержимый. Если брался за что – делал с упоением, вложив в это всего себя. Так было и в войну. Он описал эти дни. Скромно. Не преувеличивая своей роли. Рассказы его о войне свежие, правдивые…
Итак, сперва он был поэтом. Потом дипломатом. Потом драматургом. Потом деятелем международного театра. Потом лидером «одноактников». Потом снова газетчиком…
Когда окончилась война, он познал еще одну славу. Славу переводчика. Он перевел и обработал, сотворил сценическую редакцию комедии Н. Дьяконова «Свадьба с приданым».
Поставленная Б. Равенских в Сатире, пьеса эта затем обошла весь Союз. Снята как кинофильм. Веселила и восхищала в течение нескольких лет зрителя.
Глебов перевел еще несколько пьес национальных авторов. Слава его как переводчика-соавтора, редактора и педагога пошла по республикам.
Мне довелось вместе с ним дважды руководить семинарами драматургов братских народов. Глебов был для всех нас высшим авторитетом.
Меня поразила память его. Он знал имена и отчества (ох, какие бывают подчас трудные имена-отчества!) всех советских драматургов, все их наиболее значительные произведения. Переписывался. Ездил в республики. Иногда и за свой собственный счет, если знал, что появился новый, интересный драматург. Помогал. Читал и слушал весьма несовершенные подстрочники. Не жалел на это времени. Беседовал. Спорил. Всегда был корректен (старое воспитание!), внимателен…
Ну вот, надо кончать рассказ о Глебове. А не хочется. Жалко расставаться с ним. Уж очень это была яркая, самобытная, неповторимая фигура.
Когда он заболел и врачи запретили ему писать, ходить, двигаться, он лежал в постели и лепил. Маленькие миниатюры… Не мог без творчества.
Архив у него в доме был в полном порядке. Он никогда ничего не искал, – все под рукой. Все систематизировано и классифицировано.
После смерти нашли его завещание. Это значит, когда мы с ним гуляли по Малеевке и говорили о всякой всячине, в кармане у него лежало завещание.
Глебов писал другу: «На досуге привел в порядок свою «творческую статистику», т. е. перестукал начисто записи разных времен своих работ. Знаешь, сколько я всего написал за 44 года? Около 630 печ. листов! Это 25 томов по 25 печ. листов, т. е. объем Бальзака. Увы! 99% всего этого легло лишь УДОБРЕНИЕМ на поля социалистической культуры (чем я так же могу гордиться, как любой колхозник)».
Много ли найдется писателей, которые так самокритично отнесутся к своему творчеству?
Как настоящий художник, он был скромен. О себе говорить не любил. Письма его посвящены всегда другим людям. Он непрестанно заступался за кого-нибудь, заботился.
В дружбе и во вражде он всегда был принципиален. Он много лет спорил с Афиногеновым. Был его противником в вопросах эстетических, во взглядах на театр и драматургию. У них бывали такие ссоры, что иногда было страшно слушать, как они осыпали обвинениями друг друга…
Но вот настал тяжелый для Афиногенова год. Его обвиняли в неискренности и во многих не совершенных им грехах. Он уехал к себе на дачу и жил там. Некоторые его прежние друзья с ним перестали здороваться. Чурались его.
Вот запись в дневнике Афиногенова в декабре 1937 года:
«…и маленькая записочка Глебова о том, что эта речь (речь Афиногенова на писательском собрании в 1937 году. –
Потом, после гибели Афиногенова, когда я стал председателем комиссии по литературному наследию писателя и прочел его дневник, я сделал выписку и послал Глебову.
Глебов рассказал мне продолжение.
Афиногенов ему написал. Глебов ответил. Поехал к Афиногенову. Они встретились. Обнялись. Два старых товарища долго говорили о театре, о времени… А потом, как известно, афиногеновские пьесы снова пошли. Они опять спорили с Глебовым. О театре, о направлениях в драматургии. Глебов был автор «Правдохи». Он и сам был Правдоха.
Вот и весь мой рассказ об Анатолии Глебовиче Глебове-Котельникове, родившемся в последний год девятнадцатого века. Прожившего шестьдесят четыре года. Сделавшего много. Все время начинавшего жизнь сначала. Прожившего трудно. Оставившего след в истории советского театра.
Не забывайте о нем. Пожалуйста.
| © 2024 Библиотека RealLib.org (support [a t] reallib.org) |