"Сандро из Чегема. Книга 3" - читать интересную книгу автора (Искандер Фазиль)

Глава 31 Джамхух – Сын Оленя, или Евангелие по-чегемски

Теперь мы расскажем легенду о Джамхухе – Сыне Оленя, похожую на правду, или правду о жизни Джамхуха, обросшую легендами. Как хотите, так и считайте. Чегемцы, например, считают, что все это было на самом деле. Если даже сейчас, в наше время, говорят они, иногда случаются чудеса, то в те далекие, незлопамятные времена чудеса происходили чуть ли не каждый день.

И в этом есть доля истины. В самом деле, даже в наше время, когда в мире редко что случается, в Абхазии нет-нет да что-нибудь и случится. Говорят, будущему Джамхуху было, вероятно, месяца два-три, когда он очутился в зарослях леса неподалеку от Чегема. Там его нашла олениха. Как он там очутился, никто не знает.

Вот что чегемцы говорили по этому поводу. Они говорили, что, вероятно, какое-то семейство шло по лесной дороге, где на него напали разбойники. Мать ребенка успела отбросить его в заросли, прежде чем разбойники учинили свой кровавый разбой или просто связали путников и продали их в рабство в другие земли.

В Абхазии за рабов тогда не давали никаких денег, потому что держать рабов считалось у абхазов признаком дурного вкуса. Впрочем, некоторые рабов и тогда ухитрялись держать, потому что во все времена находятся люди с дурным вкусом и дурными наклонностями.

Одним словом, так считают чегемцы, а как это было на самом деле – никто не знает.

…Мальчик, к счастью упавший на мягкую траву в зарослях папоротника, проголодавшись, стал плакать. Долго плакал мальчик, пока голос его не услышала олениха, которая вместе с двумя оленятами паслась в этих местах и, пощипывая траву, приближалась к мальчику.

Раздвинув грудью стебли папоротника, олениха увидела плачущего младенца. Она поняла, что ребенок голоден, что собственную мать он почему-то потерял, и стала подставлять ему свое вымя. Но ребенок был так мал, что, конечно, никак не мог достать до вымени. Тогда олениха осторожно легла возле него и приладила свои добрые сосцы к мордочке младенца.

Тут ребенок догадался, что делать, и, поймав ртом добрый сосец оленихи, стал, сладостно причмокивая, высасывать из него вкусное теплое молоко. Ничего, думала олениха, прислушиваясь к своим двум оленятам, пасшимся рядом на лужайке, выкормим младенца, хватит молока на троих. Только придется, думала она, жить в этих местах, потому что мальчик мал и ходить еще не умеет.

Обо всем этом олениха рассказала мальчику, когда он изучил олений язык. Оказывается, олени разговаривают глазами. Ну, а мальчик впоследствии, когда он стал жить с чегемцами, пересказал им то, что узнал от матери-оленихи.

Так олениха стала выкармливать младенца, который быстро рос и набирался сил на добром оленьем молоке. Теперь мальчик умел ходить, и олениха уже не ложилась, чтобы накормить его молоком, а только становилась на колени, чтобы мальчик достал до вымени. По вечерам, когда оленья семья укладывалась спать, мальчик, уютно устроившись на животе оленихи, всегда засыпал, держа во рту один из материнских сосцов, что смешило его молочного братца и особенно сестренку.

Вскоре мальчик стал бегать с оленятами и стал понимать олений язык, что требует необыкновенной чуткости души и сообразительности ума. Ведь олени разговаривают между собой глазами, и только глупые люди думают, что животные лишь мыкают да блеют! Они все понимают и разговаривают между собой глазами, а иногда подают знаки головой или ушами. Особенно хорошо ушами разговаривают ослы.

Прошло шесть лет. Мать-олениха рожала новых оленят, и мальчик вместе с новыми оленятами пил молоко, и, хотя ему давно было пора переходить на траву и листья, он предпочитал молоко или иногда, делая вид, что пасется возле кустов, на самом деле ел ягоды облепихи, черники, малины.

– Забаловала я его, – говаривала иногда олениха, – но что делать, ведь он сирота.

По вечерам, когда мать-олениха со своим найденышем и новыми оленятами укладывалась спать, мальчик просил ее рассказать, как она его кормила, становясь на колени, и он, слушая ее, каждый раз заходился от хохота и говорил:

– Мама-олениха, неужели я был такой маленький?

– Конечно, – отвечала мать-олениха, продолжая жевать жвачку, потому что разговаривали они глазами, – ты тогда был совсем маленький. Только не гогочи, ради бога, а то волки нас услышат.

– Надо же, – говорил мальчик, – я тогда был такой маленький, что бедной маме приходилось на колени становиться, чтобы я доставал до вымени. А теперь я такой большой, что сам становлюсь на колени, чтобы удобнее было пить молоко.

– Баловень, – ворчала мать-олениха, – пора переходить на траву.

– А я сегодня много травы съел, – отвечал мальчик, – у меня от нее даже оскомина на зубах.

– Вот и неправда! – вставляла тут сестричка-оленичка. – Я видела, сколько ты травы съел. Ты делал вид, что кушаешь траву, а сам землянику рвал.

– Правда, правда, – уверял мальчик, – я травы тоже много съел. Просто ты не заметила.

– Да?! Не заметила?! – горячилась сестричка-оленичка. – Тогда почему ты никогда жвачку не жуешь?

– Сам не пойму, – отвечал будущий Джамхух, – у меня почему-то никогда не получается жвачка из травы, которую съел.

– Из молока нельзя сделать жвачку, – не унималась сестричка.

– Молоко в желудке превращается в сыр, – важно изрек в этом месте олень-отец, – от теплоты внутренностей. Я сам видел, как пастухи ставили на огонь котел с молоком, а после вытаскивали оттуда большой белый ком, который они называют сыром, потому что он сырой. Так что и выпитое молоко можно прожевать, если его вовремя вернуть в рот, когда оно уже превратилось в сыр, но еще не ушло в тело. И на этом хватит болтать… А ты, дочурка-оленьчурка, никогда не выдавай своего братца. Это у нас, оленей, не принято, это принято у плохих людей.

Так или немножко по-другому они разговаривали по вечерам, а потом укладывались спать, и оленята вместе с мальчиком засыпали, прижавшись к животу матери-оленихи. Об этих днях Джамхух нежно вспоминал и охотно рассказывал о них друзьям.

…Однажды старый охотник Беслан из села Чегем увидел на лесной лужайке удивительную картину. Он увидел, что на ней пасутся олень-самец, олениха, два олененка и голый загорелый мальчик.

Охотник так обомлел, что в первое мгновение не мог дрожащими пальцами вытащить стрелу из колчана, чтобы поразить самца, потому что в те далекие времена настоящие охотники никогда не убивали самок.

А в следующее мгновение самец его почуял, семейство сгрудилось, и стрелять уже было невозможно, потому что охотник мог попасть в олениху, в оленят или мальчика.

А еще через миг странное оленье семейство рванулось в лес, и мальчик, почти не отставая, бежал за оленятами. Охотник, пораженный увиденным, как бы очнувшись, бросился вслед и, конечно, никогда бы не догнал мальчика, но тот, споткнувшись о лиану, упал на землю, и, пока выпрастывал ногу из лианы, подбежавший охотник схватил его.

Мальчик изо всех сил стал вырываться из рук охотника, он даже укусил его, но старый Беслан крепко держал его в своих объятиях. И тогда мальчик, поняв, что навсегда расстается с матерью-оленихой, закричал с невыразимой тоской, и этот крик расставания был первым звуком его человеческого голоса. Мать-олениха издали ответила ему трубным рыданием, ведь она любила его, как собственного олененка и даже сильней, потому что дольше, чем любого из своих оленят, кормила его молоком.

Старый Беслан принес мальчика к себе домой, крепко привязал его веревкой к тяжелой кухонной скамье, чтобы он не сбежал, но поближе к очагу, чтобы он не зябнул. Стояла осень, а мальчик был голым, и старому Беслану казалось, что мальчик может замерзнуть.

Со всего Чегема приходили люди полюбоваться ребенком, жившим с оленями. Мальчик ужасно тосковал по своей оленьей семье и ничего не ел целых пять дней. Старый Беслан давал ему хлеб, мед, сыр. Он приносил ему свежей травы, просяной соломы, но мальчик ничего не ел – ни человеческой еды, ни еды травоядных.

А люди приходили, рассаживались на скамьях вокруг него, гадали, откуда он, кто он и что все это предзнаменует. К вечеру пятого дня старый Беслан принес ему охапку ореховых веток, шелестящую желтеющими листьями, и бросил ее у ног мальчика, надеясь, что, может быть, он соблазнится этим козьим лакомством. И тут мальчик вдруг заговорил человеческим голосом, потому что человек ко всему привыкает, он привыкает даже к людям.

– Ты бы мне еще охапку папоротников принес, – сказал он старому охотнику. – Лучше дай мне молока… козьего, раз у вас нет оленьего…

Тут чегемцы страшно удивились, что мальчик заговорил по-человечьи, хотя до этого не уставали удивляться, что он ничего не говорит человеческим языком.

Старый охотник дал ему большую глиняную кружку молока, мальчик выпил его и стал говорить с людьми.

– Сначала отвяжите меня, – сказал мальчик, – я теперь никуда не убегу. Видно, судьба мне жить с вами, с людьми.

– Чей ты сын? – спросили чегемцы. – Давно ли ты попал в лес?

– Не знаю, – сказал мальчик, – я людей никогда не видел. Меня мать-олениха ребенком нашла в кустах и выкормила.

– Как?! – удивились чегемцы. – Ты никогда не видел человека, а сам разговариваешь с нами, да еще на нашем, абхазском языке? Разве такое слыхано?

– Слыхано, раз слышите, – сказал мальчик. – Вы за пять дней мне здесь все уши прожужжали. К концу второго дня я уже все понимал, что вы говорите. Дело в том, что олени говорят глазами. И я понимаю язык глаз. И вы, люди, когда говорите ртом, одновременно говорите глазами. И хотя не все то, что вы говорите ртом, совпадает с тем, что вы говорите глазами, я, сравнивая то и другое, научился понимать значение слов, которые вы говорите.

– Чудо-мальчик! – воскликнули чегемцы. – Божий сын!

– Придется мне наказать своего пастуха-грека, – вдруг сказал один из чегемцев. – Он у меня целый год пастушит и до сих пор не может говорить по-абхазски!

– Глупец, – мальчик поглядел на него своими большими оленьими глазами, – он же не знает языка глаз, потому ему трудно быстро заговорить на чужом языке.

– Откуда ты узнал, что он глупец?! – поразились чегемцы, переглядываясь. Они в самом деле считали этого своего земляка самым глупым человеком Чегема.

– Сначала по глазам, – пожал плечами мальчик, – а потом и по его словам.

И тут вдруг старый охотник Беслан расплакался.

– Чегемцы, – сказал он, – вы знаете, как погибли трое моих сыновей. Жена моя умерла от горя, оплакивая их. Наш бог, Великий Весовщик Нашей Совести, послал мне этого мальчика в утешение, чтобы было кому радовать меня на старости лет и было кому закрыть мне глаза в смертный час.

– Не плачь, – сказал мальчик и, подойдя к старому охотнику, прижался к нему, отчего тот еще сильней расплакался. – В прошлом году, – добавил мальчик, – когда волк зарезал моего брата-олененка, мама-олениха долго плакала. Мне ужасно больно, когда кто-нибудь плачет. Я буду утешать твою старость, но дай мне слово никогда не охотиться на оленей!

– Клянусь моими погибшими сыновьями, – воскликнул старый охотник, – я никогда не буду больше охотиться на оленей!

– Хорошо, – сказал мальчик, – я всегда буду жить с тобой… Дайте мне одно из человеческих имен, раз вы без этого не можете.

– Нарекаю тебя Джамхухом, – произнес старый охотник, – в честь моего младшего сына.

– Джамхух – Сын Оленя, – сказали чегемцы, – так будет лучше.

Они еще долго сидели в доме старого охотника, а потом разошлись, разнося весть о мальчике, воспитанном оленихой и овладевшем человеческой речью в пять дней. На самом деле он овладел ею в два дня.

Так Джамхух – Сын Оленя зажил в доме старого охотника, и не было сына добрей и мальчика понятливей и сообразительней. Он в один месяц усвоил все обычаи абхазов, а обычаев этих так много, что абхазы и сами иногда путаются в них.

В первое время ему трудно было привыкнуть к одежде, и он все норовил бегать голым, но потом и к одежде приучился. Играть он тоже в первое время любил с козлятами и телятами, а с детьми не играл. Он с ними начинал говорить о разных мудрых вещах, которых дети не понимали. Но потом, поняв, что дети его не понимают, он стал с ними играть, как с телятами и козлятами.

Мальчик только долго еще не мог привыкнуть к виду человека, сидящего верхом на лошади. Сначала он принял верхового человека за какое-то диковинное животное, но потом и к этому постепенно привык.

Однажды, когда чегемцы стали разбегаться перед взбесившейся буйволицей, он спокойно подошел к ней и вынул у нее из глаза кусочек коры, разъяривший буйволицу.

– Откуда ты узнал, – спрашивали чегемцы, – что она разъярилась из-за этого?

– Язык буйволов очень похож на олений, – сказал мальчик, – примерно так, как язык убыхов похож на абхазский.

Через десять лет о Джамхухе – Сыне Оленя уже знала вся Абхазия. Он жил со своим старым отцом, хорошо хозяйствовал, щедро давал людям мудрые советы и довольно точно предсказывал погоду и разные события. К этому времени он уже, кроме абхазского языка, знал язык греков, картвелов, лазов, черкесов, скифов. Кто к нему ни обратится, он всякому давал совет независимо от его происхождения.

Хотя советы его иногда оказывались не самыми правильными, а предсказания порой не сбывались, люди не слишком унывали. Люди, обдумывая и обсуждая советы и прорицания Джамхуха, всегда убеждались, что ошибки Сына Оленя бывали следствием его излишнего благородства…

Например, если он, рассчитывая поступки подлеца, предсказывал его дальнейшие подлости, то они нередко оказывались подлее, чем думал Джамхух. А если он предсказывал поведение доброго человека, то и доброта этого человека, увы, оказывалась ниже той зарубки, которую сделал Джамхух.

– Постепенно люди, приходящие за советом или предсказанием Джамхуха, стали подправлять его слова.

– Если Сын Оленя, – говорили они, – предсказывает, какую подлость учинит подлец, подбавь от себя немного подлости и попадешь в самую точку.

– Если Сын Оленя, – говорили другие, – предсказывает доброе дело добряка, убавь от себя доброты и попадешь в самую точку.

Однако скоро выяснилось, что от этого прибавления и убавления предсказания Джамхуха стали еще реже сбываться. Дело в том, что люди, прибавляя подлости подлецу и убавляя доброту добряка, очень уж усердствовали, и получалась полная неразбериха.

– Этот Джамхух – Сын Оленя совсем нас запутал, – злились самые глупые. – Уж лучше бы он сам нам ничего не предсказывал.

– Нет, – говорили более благоразумные, – лучше будем делать так, как он говорит, ничего не прибавляя и не убавляя.

И люди в большинстве своем стали придерживаться советов и предсказаний Сына Оленя, чувствуя, что к его советам и предсказаниям не мешало бы немного прибавить огорчения или убавить надежды. Однако, боясь запутаться, не решались.

– Ох, и разорит меня этот Джамхух, – бывало, говорил какой-нибудь скупердяй, получив от него хозяйственный совет. Все же он поступал так, как велел Джамхух, боясь, что иначе будет еще хуже.

До двадцати лет, несмотря на всякие мелкие огорчения, вызванные хронической глупостью многих людей, Джамхух жил счастливо. Он был хорош собой, силен, ловок, имел легкую оленью походку и был мудр, как сто мудрецов, собранных в одном месте и согласных друг с другом. Но так как сто мудрецов, собранных в одно место, начинают спорить и отрицать друг друга, Джамхух был мудрее, чем сто мудрецов.

Порой, когда Джамхух слишком уставал от человеческой глупости и жестокости, он уходил в лес, разыскивал там маму-олениху и садился рядом с ней, припав к ее груди и обняв ее за шею.

– Мама, – говорил Джамхух, – я так устал от них. Люди мешают любить себя.

Если он не находил маму-олениху, он находил других оленей и спрашивал у них о том, как живет мать-олениха и как она себя чувствует. Другие олени ему рассказывали, что мать-олениха жива-здорова, и Джамхух, утешенный, возвращался в Чегем.

К этому времени чегемцы в благодарность за мудрость Джамхуха отказались от охоты на оленей, и олени очень близко подходили к селу. Так что Джамхух, отправляясь в лес, если не встречал маму-олениху, все равно встречал какого-нибудь оленя и передавал ему весточку для нее.

Отец Джамхуха, старый Беслан, не мог нагордиться своим сыном, и закатные дни его старости были озарены тихим счастьем. Но всему приходит срок, и пришел срок жизни старому Беслану.

Он стал умирать. Чегемцы вызвали лекаря из Диоскурии, и тот, важно осмотрев старика, сказал, что у него слишком сгустилась кровь и ему надо отворить жилы.

– Глупец, – вздохнул старый Беслан, – зачем мне отворять жилы? Я же умираю не от болезни, а от старости. Разве от старости есть лекарство?

– Ну, знаете! – оскорбился лекарь из Диоскурии, в свое время отворявший жилы константинопольским купцам и гордившийся этим. – Тогда зачем вы меня позвали?

– Для людей, – объяснили чегемцы, дежурившие у постели больного. – Люди скажут, что Джамхух загордился и даже лекаря не вызвал к умирающему отцу. Лучше волоки в Диоскурию причитающихся тебе трех баранов и там отворяй им жилы.

– Ну, знаете! – повторил лекарь, однако, сев на ослика, поволок на веревке в Диоскурию трех заработанных баранов.

Перед самой смертью старый Беслан велел всем выйти из комнаты и, оставшись один на один с Джамхухом, сказал:

– Сын мой, я тебе должен открыть одну тайну, потому что покидаю этот мир, как и положено всякому отжившему человеку. Я хочу уберечь тебя, сын мой, от страшной опасности. В нашем доме есть комната, закрытая на три замка. Я никогда ее не открывал, и ты, зная, что я не хочу тебе о ней говорить, никогда не спрашивал. Теперь пришло время рассказать о тайне закрытой комнаты. Множество лет тому назад, на мою беду, в дом ко мне пришел бродячий художник и стал умирать от лихорадки. И он мне сказал перед смертью: «Я нарисовал портрет самой красивой девушки, которая когда-либо жила на свете. Это заколдованная, вечно юная красавица Гунда, сестра знаменитых семи братьев-великанов. Они живут на самом западном краю Абхазии, недалеко от села Пшада. Я прошу тебя, сохрани этот портрет и никому никогда не показывай его, потому что каждый, кто увидит портрет, влюбится в красавицу и попытается жениться на ней. А свирепые братья-великаны каждому жениху обещают отдать свою сестру только в том случае, если он выполнит все испытания по сноровке ума и тела, которые они придумали. А если жених не справится со всеми испытаниями, они его убивают. Такие у них условия. Черепа неудачливых женихов нахлобучены на колья изгороди вокруг двора великанов. Два неудачливых жениха погибли, пока я рисовал портрет юной красавицы. Я в нее не влюбился, потому что перенес влюбленность на портрет, который рисовал. Этот портрет должен остаться в веках, чтобы люди видели, как красива может быть девушка и каким божественным мастером был я, художник Нахар. Клянись нашим богом, Великим Весовщиком Нашей Совести, что ты навсегда сохранишь мой портрет, чтобы он дошел до потомков!» – «Клянусь!» – сказал я ему. И художник умер. Я его предал земле со всеми полагающимися почестями. Потом, перебирая его бедные пожитки, нашел портрет, завернутый в леопардовую шкуру, и, не разворачивая шкуры, отнес его в комнату и запер дверь на три замка. С этого начались мои беды. Оказывается, все три мои сына, поочередно выкрадывая у меня ключи, проникали в запертую комнату, смотрели на портрет, влюблялись в красавицу и тайно уходили из дому попытать счастья. Трое моих сыновей в одну неделю были убиты братьями-великанами. Но я тогда об этом не знал, я думал, что они погибли на охоте. Пытаясь найти их следы, я ходил по всей Абхазии. В конце концов, расспрашивая людей, встречавшихся с ними, я понял, что все они шли в сторону дома братьев-великанов. Жена моя умерла от горя, оплакивая своих детей. Но вот на старости лет Великий Весовщик Нашей Совести сжалился надо мной и послал мне тебя. Я молю тебя никогда не входить в комнату, где лежит портрет этой красавицы. После гибели сыновей я его развернул и снова завернул уже в три шкуры. Пусть он там лежит, пока не умрут великаны или пока не найдется джигит, который выполнит все их условия, и пока она наконец не выйдет замуж.

– Значит, отец, ты видел портрет? – спросил Джамхух. Ведь ему было двадцать лет и он уже мечтал о необыкновенной девушке.

– Да, – ответил старый Беслан.

– Ну и как она? – не удержался Джамхух.

– Не знаю, сынок, – вздохнул старый охотник, – я не заметил ее красоты, потому что на ней была кровь моих сыновей.

Джамхух дал слово отцу никогда не входить в комнату с портретом красавицы, и старик умер. Джамхух помог ему унять последние судороги тела, мучающегося от необходимости расстаться с душой, как помогают роженице. И когда душа ушла из тела, Джамхух прикрыл веками опустевшие глаза отца.

Джамхух похоронил старого Беслана со всеми почестями и стал жить один в своем доме. День и ночь он думал о портрете красавицы, но не смел открыть комнату, где он хранился.

Сердце Джамхуха разрывалось. Его жгло любопытство, но он не мог нарушить слово, данное отцу. Может быть, Джамхух и нарушил бы данное слово, но боялся, что, если влюбится и его попытка жениться на красавице Гунде кончится неудачей, он не сможет справить годовщину смерти отца. Джамхух был благочестивый сын и хотел, чтобы мертвый отец получил все, что положено по абхазским обычаям.

Через год, справив годовщину смерти отца, Джамхух открыл комнату, где лежал портрет. Запах затхлости и гнили от плохо обработанной кожи ударил ему в ноздри.

Портрет, завернутый в леопардовую шкуру, лежал на столе в пустой комнате. Джамхух развернул леопардовую шкуру и увидел, что под ней шкура дикой свиньи. Джамхух развернул шкуру дикой свиньи и увидел, что под ней шкура осла. Джамхух развернул шкуру осла и увидел портрет. Он повернул его к окну и, пронзенный нежной красотой золотоголовой девушки, потеряв сознание, упал.

Придя в себя, он еще долго рассматривал портрет девушки, продолжая сидеть на полу и потирая ушибленную голову. Боль в ушибленной голове смягчала впечатление от головокружительной красоты девушки.

Наконец, насмотревшись на портрет, он встал, бережно завернул его на этот раз только в леопардовую шкуру и положил его на стол. Удивляясь отцу и не понимая, зачем он завернул портрет в три шкуры, Джамхух вынес шкуры осла и дикой свиньи, запер комнату на три замка и бросил обе шкуры в огонь очага. Джамхух уже был влюблен.

«Какая же она в жизни? – думал он, глядя, как коробятся, словно корчатся в огне, шкуры дикой свиньи и осла. – Я умру, – думал Джамхух, – или освобожу ее от братьев-извергов, которые погубили столько невинных людей».

На следующий день рано утром Джамхух пошел в лес, чтобы встретиться с матерью-оленихой и рассказать ей, что он хочет жениться на красавице Гунде, которая живет на краю Абхазии, недалеко от села Пшада, вместе со свирепыми братьями-великанами.

Но маму-олениху в окрестностях Чегема он не нашел, зато встретил других оленей и передал им, чтобы они рассказали матери о его решении. Вернувшись домой, он надел свою лучшую черкеску с серебряным поясом и кинжалом и натянул на ноги мягкие чувяки. Он перекинул через плечо плотно скатанную бурку, увязанную ремнем. Через другое плечо перекинул хурджин, в котором лежали круг сыра, кусок вяленого мяса и дюжина чурчхелин. Попросив соседей, чтобы они присматривали за его скотом, он, никому ничего не говоря, двинулся в путь.

К полудню второго дня своего пути он вышел на тропу, которая проходила мимо пахоты. И тут вот что предстало его глазам. Остановив быков на борозде, пахарь, нагнувшись, ел землю большими ломтями, то и дело приговаривая:

– До чего же вкусная, черт подери, до чего жирная земля!

И хотя земля в самом деле была сочная и жирная, Джамхух, конечно, очень удивился такому необычайному зрелищу. Джамхух постоял-постоял, глядя на пахаря, уплетающего землю, а потом не удержался и окликнул его.

– Приятного тебе аппетита, пахарь! – крикнул Джамхух. – Хотя я впервые вижу, чтобы человек ел землю!

– Здравствуй, путник, – отвечал пахарь, сглатывая большой ком земли.

– Дело в том, что та, на шее которой я хотел бы быть повешенным, если мне суждено быть повешенным, запаздывает с обедом. Вот я и решил подкрепиться…

– О ком это ты говоришь? – не понял его Джамхух.

– Ну, конечно, о женушке своей, – пояснил пахарь, – о ком же еще!

– И много ты можешь земли съесть? – спросил Джамхух.

– Ну, как тебе сказать, путник, – ответил пахарь, утирая рот рукавом.

– Я могу съесть примерно столько земли, сколько ее выбрасывают наверх, когда роют колодец глубиной в сто локтей. А если глубже – не могу. Ну, разве что через силу.

Джамхух внимательно оглядел пахаря. Это был плотный, упитанный, но не слишком толстый человек.

– Ничего себе, – сказал Джамхух, – хотя, с другой стороны, человек и так ест землю, потому что питается ее плодами, а потом земля ест человека, потому что питается его останками. Но чтобы так прямо, я никогда такого не видел.

– Это все пустяки, – возразил пахарь. – Вот если бы ты увидел Джамхуха – Сына Оленя, вот кому бы ты подивился. Он самый мудрый человек в Абхазии, а значит, считай, и во всем мире. Ни разу не слыша человеческой речи, он, услышав ее, выучил наш язык за пять дней! Слыхано ли такое?

– Я и есть Джамхух – Сын Оленя, – сказал Джамхух, – и я в самом деле выучил абхазский язык, только не за пять дней, а за два, хотя это не имеет значения. Но я, признаюсь, и ломтя земли не смог бы съесть.

– Ты Джамхух – Сын Оленя?! – воскликнул пахарь. – Тогда возьми меня с собой! Меня зовут Объедало, авось я тебе где-нибудь пригожусь!

Джамхух рассказал ему о цели своего путешествия и предупредил об опасностях, связанных с ним.

– Ничего, – сказал Объедало, – с тобой я готов идти на все!

– Ну что ж, Объедало, идем, – согласился Джамхух. Объедало жил неподалеку и крикнул брату, чтобы тот пришел и допахал за него поле.

– У вас в семье все такие? – поинтересовался Джамхух.

– Нет, – сказал Объедало, – я один Объедало. Но я могу насытиться и как обычный человек – от цыпленка до барашка. А если, бывает, проголодаюсь, как сейчас, могу землицей подкрепиться. Со мной в дороге легко.

– Ну что ж, идем, – сказал Джамхух, и они пошли. К полудню следующего дня они выбрались к водопаду и увидели странное зрелище. Под водопадом стоял человек. Он ловил ртом белопенную струю, жадно пил ее, время от времени переводя дыхание, и повторял:

– Господи, до чего я изжаждался! Никак не могу напиться!

Долго следили Джамхух с Объедалом, как пьет воду этот человек, стоя на дне ручья, в который стекал водопад. Сейчас ручей до того обмелел, что было видно, как бьется в мелких заводях серебристая форель в золотых накрапинках.

– Да ты лопнешь, черт тебя подери! – наконец не выдержал Джамхух.

Тут пьющий водопад обернулся к ним и гордо сказал:

– Скорее дятел умрет от сотрясения мозга, чем я, Опивало, упьюсь этим хилым водопадиком… Рыб жалко, а то б еще пил…

– В первый раз вижу, чтобы человек столько воды пил, – проговорил Джамхух. – Я в самую жаркую погоду могу не больше трех кружек выпить.

– Это все ерунда, – сказал Опивало, выходя на берег, – недаром же меня зовут Опивалом. Вот если б вы увидели Джамхуха – Сына Оленя, вы бы подивились настоящему чуду! Он всем дает бесплатные советы и делает предсказания, которые сбываются даже раньше, чем он предсказал. Впервые шестилетним мальчиком, услышав человеческую речь – я, конечно, имею в виду абхазскую речь, – он выучил наш язык за пять дней! Вот это чудо!

– Я и есть Джамхух – Сын Оленя, – сказал Джамхух. – В твоих словах немало правды, хотя есть и преувеличения. Ну, а насчет абхазского языка, то я его выучил не за пять дней, а за два, хотя это не имеет значения.

– Спасибо Великому Весовщику, – воскликнул Опивало, – что он меня надоумил пить из этого водопада! Возьми меня с собой, Джамхух, авось я тебе пригожусь в пути.

– Ну что ж, Опивало, идем, – сказал Джамхух, – только знай…

И он ему рассказал о цели своего путешествия и о многих опасностях, связанных с ним.

– Ничего, – успокоил Опивало, – с тобой я готов на все! А если дело дойдет до выпивки, то скорее дятел, долбящий дерево, умрет от сотрясения мозга, чем эти великаны меня перепьют!

– Слушайте, а вы похожи друг на друга, – сказал Джамхух, оглядывая упитанную, но не слишком толстую фигуру Опивала.

Опивало и Объедало были в самом деле похожи друг на друга. Только у Объедала волосы были черные, как жирная земля, а у Опивала были волосы светло-золотистые, как вода на зорьке.

– Да-а, – сказал Опивало, ревниво взглянув на Объедало, – пусть становится под водопад, и тогда посмотрим, на что он способен.

– Да-а, – сказал Объедало, – пусть меня повесят на шее моей жены, если ты способен съесть хотя бы мысок, на котором мы стоим. Съешь, а потом запьешь водопадом.

Опивало очень удивился такому предложению, но тут Джамхух поведал ему о способностях Объедала, и они втроем пошли дальше.

Они пошли дальше по дороге, и Джамхух им рассказывал поучительные истории, чтобы они мудрели на ходу, а также делал попутные замечания, разглядывая окружающую природу.

Однажды Объедало сказал:

– Меня вот что удивляет, Сын Оленя. Я как-то заметил орла, который – высоко! высоко! высоко! – летал в небе и вдруг камнем опустился на землю. Я думал, он сейчас схватит зайца или дикую индюшку, а он сел на дохлого осла и стал его клевать. И я подивился: зачем было так высоко летать, чтобы потом сесть на дохлого осла?

– Чем выше летает птица, тем вернее она питается падалью, – сказал Джамхух. – Чем разумнее живое существо, тем вонючей его дерьмо… Понятно я говорю, Объедало?

– Первая часть понятна, – проговорил Объедало, подумав, – а вторая часть не совсем.

– По-моему, ты намекаешь на человека, – оказал Опивало.

– Правильно, – заметил Джамхух.

– Но ведь у свиньи тоже очень нехороший запах помета, – сказал Объедало, ревнуя Опивало за то, что тот понял намек, а он не понял.

– К сожалению, ты прав, – согласился Джамхух, – это только доказывает, что у свиньи много сходства с дурным человеком или у человека много общего со свиньей.

– Но, Джамхух, – воскликнул добрый Объедало, – может, хотя бы в будущем человек отойдет от свиньи!

– Будем надеяться, – улыбнулся Джамхух, – отчасти в этом смысл нашей с вами жизни.

– Или свинья отойдет от человека, – пошутил Опивало.

– Я вижу, друзья, – сказал Джамхух, – наше путешествие идет вам впрок.

Когда они вечером, расстелив бурку, поужинали у костра, Джамхух решил познакомить своих спутников с поэзией. Оказалось, что ни Объедало, ни Опивало никогда не слышали настоящих стихов. Правда, они оба любили народные песни. Особенно много застольных песен знал Опивало.

– Нет, – сказал Джамхух, – я имею в виду совсем другое. Вот я вам прочту стихи древнеабхазского поэта, а вы догадайтесь, о чем они. – И он прочел им такие стихи:

Скорпион Влез на белый цветок И умер от неожиданности.

Опивало посмотрел на Объедало и сделал вид, что он понимает, о чем эти стихи, но не хочет говорить. Объедало тоже посмотрел на Опивало и сделал такой же вид.

– Так что же? – спросил Джамхух.

– Я-то догадываюсь, – сказал Опивало, который был похитрей Объедала.

– Но если я скажу, Объедало тут же станет уверять, что и он так думал.

– И не собираюсь, – обиделся Объедало, – подумаешь, умник-водохлеб! Считай, Джамхух, что я не знаю, о чем эта притча.

– Ну, а ты? – спросил Джамхух у Опивала.

– Я думаю, – произнес Опивало, – что скорпион влез на белый цветок, а цветок-то оказался ядовитым! Вот он и умер!

– Нет, – сказал Джамхух, – я вижу, вам пока нужно объяснять смысл поэзии. Вот что хотел сказать поэт. Скорпион сам черный, мысли у него черные, и дела у него черные. И он думал, что все на свете черное. И вдруг он увидел белый цветок и понял, что вся его жизнь неправильная, и он от этого умер.

– А-а-а, – протянул Опивало, – вот оно как! Здорово придумано!

– Но не сразу допрешь, – добавил Объедало, довольный, что Опивало тоже, оказывается, не понимал стихотворения, как и он.

– Ничего, – сказал Джамхух, – постепенно привыкнете.

С этим они улеглись у костра на расстеленной бурке и уснули.

На следующий день Джамхух и его друзья шли по цветущей весенней долине. Дикие груши и алычовые деревья под легким ветерком осыпали нежно-розовые лепестки. Каждое деревцо алычи, опушенное цветами и брызжущей свежестью зелени, напоминало Джамхуху о любимой девушке и о доблести подвига, наградой за который и будет прекрасная Гунда, сестра свирепых и хитрых братьев-великанов.

– Вот я вам все рассказываю да рассказываю, – спохватился Джамхух, – а теперь, друзья, расскажите вы что-нибудь из своей жизни. Например, удалось ли кому-нибудь из вас совершить подвиг! Мне, к сожалению, еще не удавалось.

– Да, – сказал Объедало, подумав, – был у меня в жизни подвиг.

– Конечно, – подтвердил Опивало, – если у меня что хорошо получается, так это подвиг.

– Хочу быть повешенным на шее моей любимой жены, – сказал Объедало, – если мой подвиг не лучше твоего.

– Скорее дятел, долбящий дерево, умрет от сотрясения мозга, – воскликнул Опивало, – чем твой подвиг окажется лучше моего!

– Не спорьте, друзья, – сказал Джамхух, – лучше расскажите каждый о своем подвиге. Ты начинай, Опивало!

Вот что рассказал Опивало. Оказывается, в одном абхазском селе было озеро, откуда люди брали питьевую воду. И в этом озере завелся дракон. И он почти каждый вечер хватал одну из женщин, которая приходила туда за водой или постирать. Никто не мог убить дракона, потому что он прятался в глубине озера и, неожиданно поднырнув, хватал зазевавшуюся женщину.

Узнав о безобразиях дракона, Опивало сам пришел в это село и предложил свои услуги. Он велел всем мужчинам села с копьями и стрелами в руках стоять вокруг озера. А сам прилег у воды и стал пить, время от времени поглядывая, чтобы дракон не поднырнул к нему. Опивало пил озеро четыре дня и четыре ночи подряд и выпил почти всю воду, так что дракон к утру пятого дня заметался на мелководье. Тут мужчины, окружившие озеро, стали осыпать его стрелами и копьями. Дракону оставалось только одно – сдохнуть, что он и сделал.

Жители села в честь своего освобождения от дракона устроили пир и пригласили на него Опивало. Опивало поблагодарил их и сказал: «Садитесь за стол, друзья. Я подсяду к вам попозже. Раз я пил озеро четыре дня и четыре ночи, я должен, извините, что об этом говорю, но я должен шесть дней и шесть ночей избавляться от воды. А потом я подсяду к вам и догоню вас».

«Ладно, – ответили жители, – мы сядем за столы, а ты иди вон к тому ручью, потому что мы из него все равно воду не берем, он мутный. А потом приходи к нам. Небось догонишь».

«Думаю, догоню», – сказал Опивало и, найдя укромное место у ручья, принялся, как говорят абхазы, сливать воду. Может, это выражение появилось у абхазов именно с того времени.

К несчастью, ни сам Опивало, ни жители села на радостях не учли, что он слишком много воды выпил. Как-никак целое озеро. К концу шестого дня ручей вздулся и смыл дом, стоявший над ним. Три козы, не успевшие удрать из загона, и сам хозяин дома были унесены потоком.

Хозяина пытались спасти, но это не удалось, потому что он был слишком пьян.

«Тут бы и пожить!» – успел он крикнуть напоследок, уносимый разбушевавшейся, так сказать, стихией.

Оказывается, накануне прихода Опивалы дракон сожрал жену этого человека. По такому серьезному поводу он стал пить, хотя было неясно – пьет он с горя или от радости. Пил он, не выходя из дому, поэтому о нем подзабыли и не пригласили на пиршество. И теперь, когда, человека унес вздувшийся ручей, все гадали, что бы означали его последние слова, то ли: «Тут бы и пожить» – без дракона, то ли: «Тут бы и пожить» – без жены.

– Без дракона, – сказал Джамхух как человек, еще не постигший затейливое многообразие радостей семейной жизни.

– Неплохой подвиг, – согласился Объедало, выслушав Опивало, – но должен сказать: я был в этом селе. То, что ты назвал озером, правильней было бы назвать озерцом. К тому же у тебя погибли человек и три козы. Человек – это человек, а три козы – это неплохая закуска.

– Рассказывай про свой подвиг, – рассердился Опивало. – Может, ты съел полгоры, да людям от этого какая польза?

– А вот какая, – отвечал Объедало и рассказал о своем подвиге.

Оказывается, на их село напали лазы, перебили многих мужчин, а тех, кто не успел сбежать, связали и вместе со скотом перегнали в свое село. Там их, то есть людей, а не скот, поместили в крепостной тюрьме, собираясь их, то есть людей, а не скот, продать в рабство.

И тут Объедало совершил подвиг. Он вместе со своими односельчанами начал делать подкоп, чтобы вылезти из крепости. Но лазы тоже не дураки: они каждый день проверяли свою крепостную тюрьму, чтобы посмотреть, нет ли там откопанной земли. Но откопанной земли не было, ведь Объедало ее всю утрамбовывал в животе.

И это был труднейший подвиг, потому что земля из-под тюрьмы самая невкусная в мире. Все же Объедало давился, но ел. До этого он ел жирную землю пахоты, душистую землю огородов, ел сладостную, слоистую, как халва, землю речных обрывов, но земля под тюрьмой была самая невкусная, самая мертвая в мире.

Однако Объедало старался и, сделав подкоп, сбежал из тюрьмы вместе со своими односельчанами.

– Всякая крепость – всегда тюрьма, – сказал Джамхух, выслушав Объедало. – Эту нехитрую мысль любил повторять один наш древнеабхазский поэт. И в самом деле, если побеждают те, кто осаждал крепость, они делают из нее тюрьму для тех, кто ее защищал. Если побеждают те, кто защищал крепость, они сажают в крепость тех, кто ее осаждал, как бы говоря: «Вы стремились в нее? Вот и посидите в ней».

Так, разговаривая о всякой всячине, они шли по дороге.

На следующий день они оказались на широком горном склоне, радующем глаза доброй мощью весеннего цветения. Кусты боярышника, густо усеянные белыми цветочками, издавали волнующий горько-миндальный запах и напоминали влюбленному Джамхуху стыдливых девушек.

И все округлости травянистых холмов, и все округлости цветущих кустов, и все округлости густолиственных деревьев напоминали Джамхуху о празднике встречи с возлюбленной Гундой.

И тут, на этом цветущем склоне горы, Джамхух и его товарищи увидели пастуха, пасшего множество длинноухих зайцев. Пастух был высоким, стройным молодым человеком. На его ноги у самых щиколоток были надеты небольшие жернова. Чуть какой заяц запрыгает в сторону, пастух его мигом нагоняет и поворачивает назад.

– Что за чудо! – удивился Джамхух, поздоровавшись с ним. – Впервые вижу человека, который пасет зайцев да еще так проворно бегает с жерновами на ногах.

– Да ерунда все это! – махнул рукой пастух. – Вот если бы вы увидели Джамхуха – Сына Оленя…

– Я, я Джамхух, – сказал Джамхух, – только ни слова о моей мудрости…

– Ты Сын Оленя! – изумился пастух и подпрыгнул от радости. – Так, значит, это ты делаешь предсказания, которые сбываются даже раньше, чем ты предсказал! Так это ты выучил наш язык всего за пять дней!

– Да, я, – сказал Джамхух, – только люди кое-что преувеличили, а кое-что преуменьшили. Так, например, я абхазский язык выучил в два дня, но дело не в этом…

– Великий Весовщик Нашей Совести! – воскликнул пастух. – Ты утолил мою мечту. Я увидел Сына Оленя! Джамхух, возьми меня с собой. Я Скороход. Авось где-нибудь понадобится тебе моя скорость!

– А как же твои зайцы? – спросил Джамхух.

– Ну, – сказал Скороход, – дальше этого хребта они не убегут. Когда надо будет, я сниму жернова и соберу их.

Тут Джамхух объяснил ему цель своего похода и связанные с ним опасности. Скороход слушал его и, предвкушая радость, прыгал на месте так, что искры сыпались из жерновов, задевающих друг друга.

И они двинулись дальше. На следующий день друзья вышли на альпийские луга, где травы были по пояс, а вершины гор на жарком, полуденном солнце сверкали свежим, аппетитным снегом, а крутые склоны прорезывали величавые водопады.

– Нет большего удовольствия, – сказал Опивало, – как в жару поустойчивей стать под ледниковым водопадом, чтобы струя не сбила тебя с ног, разинуть рот и часа два попить горной воды.

– А по-моему, – сказал Объедало, – нет большего удовольствия, как в жару подняться на снежную вершину и вылизать ее всю, пока под языком не зашершавятся ее каменистые склоны.

– Сын Оленя, – начал Скороход, – я обычно пасу своих зайцев в горах и, сколько ни любуюсь альпийскими лугами и снежными вершинами, никак не могу налюбоваться. Горы – самое красивое место на земле, или мне так кажется, потому что я очень чувствительный?

– Думаю, вот в чем дело, – сказал Джамхух. – Горы – это место, самое приближенное к небу. Земле хочется, чтобы первым делом бросалась в глаза ее лучшая часть. Опять же, когда бог посылает на землю своего ангела, лучше, если он приземлится в самом красивом месте, а потом уже постепенно привыкает к некоторым некрасивостям земной жизни.

– Точно, – сказал Объедало, – вот так и люди в деревне всегда встречают гостя хлебом-солью, хотя не всегда они добры и гостеприимны.

Они шли по горной тропе, а вокруг на склонах дымились пастушеские шалаши, паслись табуны коней, стада овец, коз и коров.

В одном месте тропинка проходила мимо пастушеского шалаша, где пастух, стоя на коленях возле открытого очага, раздувал огонь.

– Обратите внимание, – сказал Джамхух, – на этого пастуха. Какое у него красивое лицо! Всегда, когда человек раздувает огонь, у него красивое лицо.

– Точно! – воскликнул Объедало. – Я это тоже часто замечал. Когда та, на шее которой я хотел бы быть повешенным, если мне суждено быть повешенным, раздувает огонь, она мне кажется очень красивой женщиной. А когда она меня ругает, она мне кажется ужасной уродкой. И тогда я не хочу быть повешенным на ее шее и вообще не хочу быть повешенным…

– До чего же мне надоело слышать о твоей жене, – перебил его Опивало.

– Чтоб вас обоих, тебя и твою жену, повесили на одной перекладине.

– Нет, – сказал Объедало, – так я не согласен. Если нам обоим суждено быть повешенными, я хотел бы, чтобы сначала меня повесили на ее шее, а потом ее, голубку, на моей шее. Вот как я хотел бы!

– Да кто у тебя, дубина, будет спрашивать твоего согласия? – горячился Опивало. – Если царь велит вас повесить, то вас и повесят на одной перекладине!

– Так я не согласен, – возразил Объедало, – только на моих условиях я согласен быть повешенным.

– Джамхух, он сведет меня с ума! – воскликнул Опивало. – Да кто у тебя будет спрашивать, болван, если сам царь велит!

– Остаюсь при своем мнении, – сказал Объедало, подумав, – и при той, на шее которой…

– Джамхух, – взмолился Опивало, – я больше не могу!

– Друзья, не ссорьтесь, – сказал Джамхух, – лучше продолжим беседу о раздувающем огонь. У раздувающего огонь всегда красивое лицо, потому что раздувание огня – угодное богу дело. Душа человека тоже огонь, который нам надлежит раздувать.

– На душу Опивалы, – вдруг сказал Объедало, – лилось столько воды и вина, что она у него давно погасла.

– Вот это дурень! – хлопнул в ладоши Опивало. – Он думает, что, когда вода и вино проходят через горло, они задевают душу. Конечно, душа человека находится там, где горло переходит в тело, но она не имеет выхода к пищеводу, хотя расположена близко. Это видно хотя бы из того, что, если душа от гнева раскалена, стоит напиться холодной воды – и ты успокаиваешься. Но прямо пищевод с душой не связан. Иначе б ты, землеед, давно похоронил свою душу в съеденной земле.

Пока они так горячились, пастух раздул огонь, пододвинул полешки и оглянулся на путников. Он привстал, поздоровался с ним и пригласил их в шалаш.

– Нет, – сказал Джамхух, – нам останавливаться некогда. Мы в пути. Но не кажется ли тебе, что пора спуститься в село и принести соли-лизунца твоим овцам и коровам?

– Правда, – согласился пастух, – давно пора, да все некогда было. Завтра собираюсь. Подождите немного. Я подымусь к своему стаду и через полчаса буду здесь с овцой. Зарежу ее и угощу вас молодым мясом, которое мы запьем кислым молоком из бурдюка.

– Спасибо, – сказал Джамхух, – но мы спешим по делу.

– Да и за полчаса баранчика сюда не пригонишь, – пошутил Скороход, подмигивая друзьям.

– Да и баранчика мы впятером не одолеем, – подхватил шутку Объедало.

– Да и свежий бурдюк с кислым молоком не стоит открывать, – добавил Опивало. – Мы его до конца не выпьем, а оно тогда забродит.

– Не беда, – сказал простодушный пастух, – забродит, собакам сольем. Доброго вам пути, раз вы спешите.

– До свидания, – попрощались друзья и двинулись дальше.

– Постойте! – вдруг окликнул их пастух. Друзья оглянулись. Лицо пастуха выражало растерянность и удивление.

– Путник, – обратился он к Джамхуху, – как это ты узнал, что у меня кончились запасы лизунца? Ведь ты и в шалаш ко мне не заходил?

– Очень просто, – сказал Джамхух, – я видел, как две твои коровы и несколько овец лизали белые камни.

– Точно! – ударил пастух ладонью себя в лоб. – Ты мудр, почти как Джамхух – Сын Оленя.

– А он и есть… – начал было Объедало, но тут Джамхух незаметно толкнул его, и Объедало замолчал.

– Что «он и есть»? – спросил пастух.

– Он и есть то, что он есть, – сказал Опивало.

– А-а-а, – закивал головой пастух и стал насаживать вяленое мясо на вертел.

Объедало тайком облизнулся, и друзья пошли дальше.

Вечером Джамхух со своими спутниками развел костер на живописной лесной лужайке, они поужинали чем бог послал и, сидя у костра, разговаривали о всякой всячине.

– Друзья мои, – сказал Джамхух, – не скрою от вас, что я волнуюсь перед встречей с прекрасной Гундой. Я чувствую, что великанов я, пожалуй, одолею, но я ничего не знаю о семейной жизни людей. Я знаю, как мама-олениха жила со своим оленем, но к своему отцу я попал, когда тот уже был вдовцом. Расскажите мне о ваших женах. Какие у них нравы, как с ними надо обращаться. Начнем с тебя, Скороход.

Скороход в это время, сняв жернова со своих ног, смазывал в них отверстия бараньим жиром, чтобы они не слишком терли ноги.

– С меня, Джамхух, – сказал Скороход, – как начнешь, так и кончишь, потому что я ужасно чувствительный и от этого ужасно влюбчивый. А оттого, что я влюбчивый, я никак не могу жениться. Только я хочу жениться на полюбившейся мне девушке, вернее, только она захочет меня женить на себе, как мне начинает нравиться другая девушка и я даю стрекача от прежней. Однажды даже пришлось снять жернова – до того крепко вцепилась в меня одна из них, чуть не догнала. Так что, Сын Оленя, мне и рассказать нечего о семейной жизни.

– Легкий ты человек! – сказал Джамхух.

– Оттого-то и хожу в жерновах, – не совсем впопад ответил ему Скороход, продолжая смазывать бараньим жиром отверстия своих жерновов.

– Лучше я расскажу о той… – охотно начал Объедало, но тут его перебил Опивало.

– Сын Оленя! – взмолился он. – Если Объедало скажет сейчас о той, на шее которой он хотел бы быть повешенным, я уйду от вас или огрею его головешкой! Выбирайте одно из двух!

– Ладно, – сказал Сын Оленя, – он обещает нам не говорить так.

– А он уже все сказал, – примирительно вставил Объедало. – Ну так вот, – продолжал он после небольшой остановки, – моя жена, то есть та… Ну, которая моя жена, очень хорошая женщина. Мы с ней живем уже десять лет и нажили пятерых детей, по которым я уже скучаю… Не говоря о той, на шее которой…

– Джамхух, он опять! – вскричал Опивало.

– …висят бусы, – продолжил Объедало, очень довольный, что перехитрил Опивало, – которым, значит, бусам, я сейчас завидую. Мы живем дружно, мирно, она все умеет делать по хозяйству. Иногда, если она и завозится в огороде или с детьми… Ну да, копуша она у меня… Так вот, если она завозится и не успеет приготовить ужин, то кричит мне: «Объедало, я тебе не успела ужин приготовить! Возьми в кухне соли и перцу и накопай себе за домом свежей земли». Я иду на выгон, окапываю большой цельный кусок дерна, густо солю его, густо перчу и съедаю. А в это время дети мои кружатся вокруг меня, хохочут и кричат: «Папа-землеед! Папа-землеед!» А в остальном у меня все как у людей. Одним словом, я очень доволен той…

– Опять начинаешь? – вздрогнул Опивало.

– Я очень доволен той, – твердо продолжал Объедало, – на шее которой…

– Сын Оленя! – закричал Опивало.

– …на шее которой бусы… сердоликовые, – закончил Объедало, обрадованный тем, что сумел подразнить Опивало.

– Спасибо, Объедало, – сказал Джамхух, – мне очень понравилась твоя семейная жизнь. А теперь ты, Опивало, расскажи о своей.

– Хорошо, – согласился Опивало, и кадык у него так и заходил от воспоминаний о семейной жизни. – Я, конечно, человек пьющий, что следует из самого моего имени. То есть я пью, следуя за своим именем. Скорее дятел…

– Джамхух, умоляю, останови его! – вскричал Объедало. – Если он сейчас начнет про дятла, который умрет от сотрясения мозга, я так его трахну вот этой головешкой по голове, что он сам умрет от сотрясения мозга! А перед смертью у него столько искр посыплется из глаз, что они затмят звездное небо, не говоря об искрах, которые посыплются из головешки.

При этих словах Объедалы все посмотрели на головешку, потом на голову Опивалы, а потом на небо, как бы стараясь представить, может ли из глаз Опивалы и из головешки высыпаться столько искр, чтобы они затмили звездное небо. Пожалуй, может, решили все, в том числе и сам Опивало.

– Успокойся, Объедало, – сказал Джамхух, – будем надеяться, что Опивало, как и его знаменитый дятел, обойдется без сотрясения мозга.

– Ну так вот, – снова начал Опивало, – можно было бы сказать, дятел…

– Джамхух, он опять за свое! – закричал Объедало.

– Можно было бы сказать, дятел, – упрямо продолжал Опивало, – от стукотни спятил, если б на меня, великого Опивалу, нашли Перепивалу! Но стукач-дятел пока еще не спятил! У меня семейная жизнь тоже неплохая. Детей у меня всего трое, тут Объедало меня обскакал. А почему? А потому что я. Опивало, великий тамада и меня все наше село приглашает в гости, чтобы я перепивал чужаков. Что я и делаю. А пиршества, как у нас водится, затягиваются далеко за полночь, и у меня редко остается время на семейную жизнь, за что меня жена, конечно, ругает. Она мне говорит, что я целую ночь пью, а целый день дрыхну.

– Выходит, ты дармоед?! – завопил Объедало. – Кто же смотрит за твоим полем и за твоим скотом?

– Соседи, – неохотно признался Опивало и добавил: – По-моему, лучше быть дармоедом, как я, чем землеедом, как ты.

– Нет, – вскричал Объедало, – дармоедом быть намного хуже! Правда, Джамхух?

– Конечно, – согласился Джамхух, – дармоедом быть очень плохо.

– Да-а? – язвительно сказал Опивало. – А засухи?

– Что засухи? – изумился Объедало.

– Кто в засухи, – спросил Опивало, – выпивает полручья, а потом ходит по всем полям нашей деревни и опрыскивает их, при этом, учтите, ртом?

– Это совсем другое дело, – сказал Джамхух, – ты просто народный герой.

– Да, – скромно согласился Опивало, – народ так и говорит обо мне… иногда. А жена ругает за то, что я так много вина пью. Но в остальном мы живем хорошо. Иногда в солнечный день я напиваюсь чистой родниковой воды, прихожу к своим детям и выбрызгиваю эту воду прямо в небо. Разумеется, ртом. Если не с первого раза, так со второго или третьего получается великолепная радуга, и детки кружатся вокруг меня и визжат от восторга. И я говорю своим деткам, показывая на радугу: «Рады **дуге?» – «Рады радуге! – кричат мои детки. – Папа, еще раз рыгни и радугни!» И я, конечно, радугую, пока хватает воды. Вот так и живем мы с женой и детьми.

– Хорошо живете, – порадовался за друзей Джамхух, – я бы мечтал о такой жизни!

– Да ты будешь жить еще лучше, – вскричали друзья Джамхуха, – ты ведь самый мудрый человек Абхазии!

– Право, не знаю, – сказал Джамхух. – Я так волнуюсь перед встречей с золотоволосой Гундой. Ведь я грохнулся на пол только от взгляда на ее портрет! Что же будет, когда я ее увижу живой?

Друзья успокоили Джамхуха и легли спать перед догорающим костром. Джамхух долго лежал, глядя на огромное звездное небо и чувствуя в груди сладостную грусть.

На следующий день они отправились дальше и долго шли сквозь буковый лес. Вдруг на небольшой прогалине увидели они человека, который лежал, приложив ухо к земле и внимательно прислушиваясь к чему-то.

– Ты чего? – спросил Опивало.

Но человек только замахал рукой, чтобы ему не мешали. Друзья некоторое время следили за ним, а потом человек встал, отряхнул одежду и проговорил, улыбаясь:

– Огласили наказание.

– Какое наказание? – удивились друзья.

– Потеха, – снова блаженно улыбаясь, сказал человек. – Два муравья поспорили в муравейнике. Один сказал, что эту дохлую однокрылую осу притащил в муравейник он. Другой сказал, что он. Первый говорит: «Как же ты, если у нее оторвалось крыло, именно когда я ее тащил». Тогда второй говорит: «Хорошо, назови место, где у нее оторвалось крыло». Первый говорит: «Места не помню, но помню, что у нее оторвалось крыло, когда именно я ее тащил». Тогда второй говорит: «Зато я хорошо помню место, где оторвалось у нее крыло». Муравьиный вождь послал гонца на это место, и тот в самом деле притащил осиное крыло. Ученые муравьи приладили крыло к дохлой осе и признали, что это крыло от этой осы. Первый муравей был посрамлен и признал, что присвоил чужую добычу. Муравьиный вождь в наказание за присвоение чужого труда присудил лгунишку к тяжелым работам по расчленению и переноске в муравейник трех трупов майских жуков. Вот какие дела случаются в муравейнике.

– Надо же, – удивился Джамхух, – я в двух шагах не могу различить шепот людей, а ты слышишь спор муравьев под землей.

– На то меня и зовут Слухачом, – сказал Слухач. – Но что я! Вот если бы вы знали…

– Знаем, знаем, – перебил его Джамхух.

– Что знаете? – спросил Слухач.

– Знаем, что ты хочешь сказать о мудрости Джамхуха – Сына Оленя, – сказал Объедало.

– Как ты догадался?! – поразился Слухач и вдруг, внимательно вглядываясь в Объедалу, воскликнул: – Разрази меня молния, если ты сам не есть Джамхух – Сын Оленя! Кто бы еще мог угадать мои мысли!

Услышав эти слова, Объедало покраснел и опустил голову.

– Как же, Сын Оленя, – с большим ехидством заметил Опивало, – прямо от травы его не оторвешь… Носом в землю дышит… Вот Джамхух – Сын Оленя, рядом стоит!

– Путники, это правда?! Путники, вы меня не разыгрываете?! – вскричал Слухач.

– Да, я Джамхух – Сын Оленя, – сказал Джамхух.

– Ты Джамхух – Сын Оленя! – воскликнул Слухач. – Уж не ослышался ли я?! Но было бы странно, если б именно я, Слухач, ослышался! Так это ты?! Тот самый?! Наш язык за пять дней?! Предсказания! Даже раньше, чем предсказано?!

– Да нет, – сказал Джамхух – кое-что преувеличено, а кое-что преуменьшено. Так, например, абхазский язык я выучил не за пять дней, а за два, хотя это не имеет значения.

– Возьми меня с собой! – взмолился Слухач. – Уж я не пропущу ни одного твоего мудрого слова.

Джамхух объяснил ему цель своего путешествия и связанные с ним опасности, а Слухач радостно кивал головой, показывая свою готовность идти за ним и одновременно затыкая уши особыми пробками-глушилками.

– Без глушилок я бы умер от грохота, – объяснил он друзьям свои действия.

Джамхух взял с собой Слухача, и они пошли дальше.

– Джамхух, – сказал Слухач по дороге, – я столько наслушался о твоей мудрости, что уши мои умирают от голода, предвкушая лакомства твоей мудрости.

– Слухи о моей мудрости преувеличены, – сказал Джамхух, – но кое-что я рассказать могу. Слушайте притчу. Один человек имел в доме буханку хлеба. К нему пришел другой человек и сказал: «Дай мне этот хлеб, у меня дети умирают от голода». И владелец хлеба отдал свой хлеб этому человеку, потому что пожалел его голодных детей, хотя у него самого в этот день дети остались без хлеба. Но на самом деле человек, попросивший хлеб, никаких детей не имел, он обманом взял у него этот хлеб. И другой человек имел буханку хлеба. Но в его дом ночью пришел вор и тихонько забрал этот хлеб. И третий человек имел буханку хлеба, но к нему пришел человек и, убив его, забрал буханку хлеба. И вот теперь я у вас спрашиваю: кто из трех, взявших чужой хлеб, хуже всех?

– Конечно, тот, кто убил, Джамхух! – хором воскликнули друзья. – Нам даже удивительно, что ты у нас это спрашиваешь!

– Нет, – сказал Джамхух, – это ошибка. Хуже всех сказавший, что у него дети умирают с голоду, тот, что обманом захватил чужой хлеб. Он не постыдился нагадить в душу человека и растоптать доверие человека!

– Но, Джамхух, – возразил Слухач, – изгадить душу человека – это все же не то, что убить человека!

– Истинно говорю вам, стократ хуже, чем убить, – ответил Джамхух. – Человек, способный изгадить душу человека, еще более способен убить человека, чем тот убийца. Просто пока ему не надо убивать, пока ему достаточно обмануть! И вор и убийца, хотя и были разбойники, все же учиняли свой разбой, потому что в них оставалась капля стыда! Один воровал, а другой убивал, чтобы не иметь дела с душой владельца хлеба. Этот же не постыдился обмануть душу!

– Правильно говорит Джамхух! – воскликнул Объедало. – Вот я чувствую, что правильно, а почему – объяснить не могу!

– Значит, врать хуже, чем убивать? – грустно спросил Скороход, потому что, будучи человеком ужасно чувствительным, иногда кое-что привирал, особенно девушкам.

– Не врать, но обманывать, – сказал Джамхух, – это разные вещи.

– Значит, врать можно? – осторожно, чтобы не вспугнуть надежду, произнес Скороход.

– Нет, – сказал Джамхух, – врать нельзя, но в редких случаях человек имеет право на ложь.

– Только в редких? – спросил Скороход. – А нельзя ли участить редкие случаи?

– Нельзя, – сказал Джамхух, – вот вам притча об оправданной лжи. Один мудрец ехал через лес на своем муле. В лесу его схватил разбойник и привязал к дереву, чтобы, мучая его, выведать, где он держит свои деньги. А к седлу мула были приторочены бурдюк с вином и жареная баранья ляжка – дорожная снедь мудреца. «Куда спешить, – решил разбойник, – сначала выпью и закушу, а потом начну пытать мудреца, чтобы узнать, где он прячет свои деньги». Разбойник выпил бурдюк вина, закусывая его бараньей ляжкой, и опьянел. Опьянев, он забросил в кусты ежевики свою секиру и заснул… Часа через три он проснулся трезвый и стал спрашивать мудреца: куда, мол, я дел свою секиру? Мудрец, привязанный к дереву, отвечал: «Не знаю!» – хотя, конечно, видел, куда он забросил свою секиру. Они долго спорили. И тут, на счастье мудреца, добрые люди проезжали поблизости и, услышав их спор, схватили разбойника и связали его. А мудреца развязали. Мудрец рассказал им обо всем случившемся и достал секиру разбойника из зарослей ежевики. Добрые люди увезли связанного разбойника в Диоскурию, чтобы там его посадить в крепость, а он при этом кричал на всю дорогу: «Нет правды на земле! Мудрец меня обманул!» Но мудрец в своей беззащитности имел право на этот обман. Вот в каких случаях ложь оправданна.

– Джамхух просто чудо! – воскликнул Слухач и аккуратно заткнул уши своими глушилками в знак того, что он наелся мудрости своими ушами и не хочет переедать.

Друзья шли, шли, шли и вскоре увидели живописное село, расположенное над живописной рекой Гумиста. У входа в село их встретили взволнованные старцы.

Путники поздоровались со старцами, а старцы поздоровались с путниками.

– Говорят, в нашу сторону идет Джамхух – Сын Оленя, – обратился к ним один из старцев, – вы его случаем не встречали по дороге?

– Я и есть Джамхух, – сказал Джамхух. – Чем вы взволнованы, старцы?

– Великий Весовщик Нашей Совести прислал тебя к нам, – ответил один из старцев, – у нас несчастье. Старейшему старейшине нашего села муха влетела в ухо. А он у нас и без того глухой на одно ухо. Так она, разрази ее молния, ухитрилась влететь в здоровое ухо. Если б в глухое влетела, мы бы не беспокоились, он бы все равно ее не слышал. Так она, мерзавка, жужжит у него в здоровом ухе целую неделю и мучает его. И умирать не умирает и вылетать не хочет. Замучился наш старейшина, а как ее выманить – не знаем. Вот какое у нас горе, Сын Оленя!

– Не беда, – сказал Джамхух, улыбаясь старцам, – такое дело не стоит вашего волнения. Поймайте паучка, привяжите к его лапке конский волос и впустите его в ухо. Паучок поймает муху, и вы обоих вытащите оттуда.

– Спасибо, Сын Оленя! – обрадовались старцы. – Мы сейчас же велим сделать, как ты сказал.

Джамхуха и его друзей привели в дом одного из старцев, накрыли стол, и, когда они там пили и закусывали, прибежал человек с благой вестью.

– С первой же попытки паучок достал муху! – крикнул он ко всеобщей радости.

– Пусть он пробками, как я, затыкает уши, – сказал Слухач, – тогда ни одна муха не влетит.

– Пробками, конечно, можно, – отвечали старцы, – да ведь он и так глух на одно ухо, куда же он будет годиться с пробками…

– А я и с пробками все хорошо слышу, – совершенно неизвестно зачем похвастался Слухач.

И друзья, уложив в хурджины дорожные припасы, двинулись дальше.

В тот вечер они устроили привал над шумной горной речушкой и долго сидели у костра, искры которого время от времени взвивались в небо, словно стараясь стать звездами.

– Джамхух, – сказал Скороход, лежа на спине и глядя в звездное небо, – ты же знаешь, до чего я чувствительный человек. Ученые из Диоскурии говорят, что через тысячи или сотни тысяч лет на земле не будет людей. Они вымрут. И мне ужасно тоскливо бывает от этой мысли, Неужели наступит такое время, думаю я, что солнце все так же будет вставать на небе, весна будет все так же приходить на землю, ливни все так же будут шуметь в листве, а на земле не будет ни одного человека. Объясни ты мне ради Великого Весовщика: правду говорят ученые из Диоскурии или они ошибаются?

– Ты интересный вопрос задал, Скороход, – ответил ему Джамхух, придвигая головешки к середине костра, отчего новый рой искр, пыхнув, ринулся в небо. – Я об этом, конечно, думал. Но ты не слушай россказни ученых-словоблудов. Спорить с ними бесполезно: резцы им заменяют зубы мудрости. Эти себялюбцы, зная, что они умрут, успокаивают себя мыслью, что жизнь все равно рано или поздно кончится на земле. Но жизнь человека на земле вечна, и я вам сейчас это докажу. Только прежде ответьте мне на такой вопрос: верите ли вы в бессмертие души?

– Какой же абхаз не верит в бессмертие души?! – воскликнул Объедало.

– Правильно, – сказал Джамхух, – душа наша бессмертна. Теперь подумайте, для чего Великий Весовщик создал нашу бессмертную душу?

– Должно же от человека что-то оставаться, – произнес Опивало, поглядывая на водопад, бледной полосой струящийся с горы. – Человек жил, жил, жил… Случалось, пивал, и не только воду, – и вдруг он умирает, и от него ничего не остается. Обидно как-то, Сын Оленя, честно скажу тебе, ох, как обидно!

– В общем правильно, – сказал Джамхух, – но Великий Весовщик ничего случайно не сотворяет. Он придумал нашу бессмертную душу для нашей земной жизни. Для чего? Для того чтобы человек ужасался от мысли, что его загрязненная душа будет вечно смердеть в вечности, как горящий навоз.

– Да убережет нас от такой судьбы Великий Весовщик! – испугался Объедало.

– Итак, – продолжал Джамхух, – Великий Весовщик Нашей Совести создал нашу бессмертную душу для того, чтобы живые люди все время думали об этом и чтобы их души в наиболее чистом виде попадали в вечность. Но если душа бессмертна для пользы земной жизни, разве не ясно, что и земная жизнь бессмертна? Разве наш бог, Великий Весовщик Нашей Совести, мог бы сотворить такую бессмысленность, при которой людей на земле уже не будет, а их бессмертная душа, созданная именно для поддержания земной жизни, продолжает пребывать в бессмысленном бессмертии?!

– О, как мудро придумал все Великий Весовщик! – воскликнул Скороход, вскакивая с бурки и радостно хлопая в ладоши. – И как ясно все объяснил Джамхух! Теперь я спокоен за людей, люди будут вечно жить на земле!

– Счастье – это мед мудрости пить ушами, – сказал Слухач, – и этот мед ежедневно вливается в мои уши из уст Сына Оленя.

Сказав эти слова, он заткнул уши глушилками в знак того, что насытился сладостью мудрости и не хочет пресыщаться. Хотя Слухач все прекрасно слышал и с пробками в ушах, речи Джамхуха он всегда слушал с открытыми ушами. «Мудрость, – любил говорить он, – надо слушать в непроцеженном виде».

– Друзья, не надо меня хвалить, – сказал Джамхух наставительно, – а то вы меня можете испортить… Я ведь тоже человек.

Тут они улеглись спать у костра, а Джамхух долго лежал с открытыми глазами, думая о своей золотоволосой Гунде. Чувствуя телом тепло костра, обнимая глазами звездное небо, он всей душой ощущал, что ничто так не согревает человека во вселенском холоде, как добрый костер человеческой дружбы.

Поэтому он с нежностью прислушивался к дыханию своих друзей.

По дыханию каждого из них можно было понять, как они живут, когда бодрствуют.

Слухач спал тихо, словно и во сне прислушиваясь к чему-то.

Объедало мощно и ровно храпел, так что вместе с его дыханием покачивалась простиравшаяся над ним ветка каштана.

Опивало издавал горлом такой звук, словно из кувшина в кувшин переливали вино и никак не могли до конца перелить.

На следующий день друзья долго шли каштановым лесом, а к полудню оказались на огромной зеленой лесной поляне, которую прорезал щебечущий на камнях ручей.

Только они дошли до ручья, как увидели, что навстречу им идет человек могучего сложения и несет на плечах дом. Правда, небольшой, но все же дом, с верандой, с крыльцом, с курятником, приколоченным к боковой стене, и с дюжиной куриных гнезд, подвешенных вокруг дома, в которых сидели курицы, кудахтаньем извещающие, что им мешают нестись.

На вершине крыши сидел золотистый петух и, громко клокоча, укорял кур за их слишком шумное поведение. К довершению всех этих странностей на веранде дома стояла женщина и, держась руками за перила, пыталась заглянуть под дом, чтобы высмотреть того, кто его нес. Судя по словам, которые она старалась добросить до него, это была жена человека, несущего дом.

– Остор-рожней, дубина! – кричала она. – Кур-р распугаешь, балбес! Мягче ступай! Кур-рам трудно нестись!

– Вот это силач! – сказал Джамхух, когда несущий дом, перейдя ручей, поравнялся с ними. – Такого чуда я никогда не видел.

Несущий дом после таких слов Джамхуха остановился, как бы прислушиваясь, не замолкнет ли жена, ругавшая его, и, убедившись, что не замолкнет, обратился к Джамхуху:

– Да, меня в самом деле зовут Силачом. Но разве это чудо! Вот если б вы встретили Сына Оленя, вы бы подивились настоящему чуду!

– Что стал как дерево, дурень! – продолжала ругаться его жена. – Бродяг не видел, что ли! Видишь, колодник с колодками на ногах! Небось беглые разбойники.

– Я Джамхух – Сын Оленя, – сказал Джамхух.

– Ты Джамхух – Сын Оленя?! – воскликнул Силач и теперь в самом деле не очень осторожно грохнул дом на свайные подпорки и вышел из-под него, потирая затекшую шею. – Дай же я тебя расцелую, Джамхух! – Силач крепко обнимал Джамхуха. – Ну и молодчага ты! Ну и мудрец!

– Доверчивый дуралей! – кричала в это время его жена. – Пусть покажет царскую грамоту, что он Сын Оленя! Джамхух небось только с князьями да с царскими визирями якшается! Станет он бродить с этими голодранцами да колодниками! Кур-р раскрадут они, кур-р!

– Ошибаешься, женщина, – сказал Джамхух, – я всегда со своим народом, а не с князьями да визирями.

– Вижу, с каким ты народом, вижу! – закричала женщина, показывая рукой на ни в чем не повинного Скорохода. Она по глупости приняла жернова на его ногах за каторжные колодки.

Но тут петух, громко кукарекнув, слетел с крыши, а за ним из курятника и из гнезд повылетели остальные куры, а за ними с радостными криками, топоча босыми ногами, выскочили из дому четверо малышей и окружили Джамхуха и его товарищей. Жена Силача тоже слетела с крыльца и, громко вопя, помчалась за своими курами.

– Не кажется ли тебе, Джамхух, – сказал Объедало, – что все это плохое предзнаменование для твоей женитьбы?

– Не кажется, – отвечал Джамхух, с нежностью глядя на маленьких босоногих крепышей, окруживших Скорохода и теребивших его со всех сторон.

– Дяденька! – кричали они. – Ты что, мельница, что ли? Почему у тебя жернова на ногах?

– Нет, – отвечал Скороход, – я Скороход!

– Он Скороход! – восторженно закричали дети. – Дяденька Скороход, поскороходь, а мы посмотрим.

– Ладно, – сказал Скороход и, осторожно отцепившись от детей, несколькими прыжками догнал разлетевшихся по поляне кур, согнал их в стаю и пригнал к дому.

– Дяденька Скороход, – завизжали дети, – теперь поскороходь без жерновов!

– Нет, – возразил Скороход, – без жерновов я делаюсь слишком легким, боюсь улететь!

– Ничего, – шумели дети, стараясь вытащить ноги Скорохода из жерновов, – наш папа тебя поймает!

А в это время Силач, разговаривая с Джамхухом, узнал, куда он идет, и попросился идти с ним.

– А как же жена? – спросил Джамхух.

– Да пропади она пропадом со своими курами, – отвечал Силач. – Надоело таскать ее вместе с домом из села в село. Ни с кем из соседей ужиться не может. Пусть пока поживет среди леса, а я за это время отдохну от ее ругани.

Тут к дому подошла жена Силача, бегавшая за курами.

Узнав, что муж уходит с Джамхухом, она неожиданно легко согласилась с этим.

– Ладно, ступай, – сказала она, – только пусть этот колодник здесь остается. Оказывается, он хорошо кур сгоняет.

– Ну, нет, – возмутился Скороход, – если вы меня с ней оставите, я скину жернова и через полчаса окажусь возле своих зайцев.

– Слушай, Объедало, – вдруг сказал Опивало, – съел бы ты ее вместе с ее курами, и дело с концом! Освободил бы Силача от этой ведьмы!

– Что я, людоед, что ли? – обиделся Объедало и, помрачнев, отвернулся от Опивалы.

– Вот Объедало шуток не понимает! – громко засмеялся Опивало.

– Такими вещами не шутят, – сказал Объедало, взглянув на Опивалу, и снова отвернулся.

– Зато вот такими шутят! – воскликнул Опивало и, припав к ручью, за несколько минут выпил около пяти амфор воды.

После этого он распрямился, приподнял голову и – фырк из себя длинную струю воды, которая описав дугу на высоте хорошего дерева, превратилась в радугу, медленно тающую и осыпающуюся водяной пылью на землю.

Дети Силача завизжали от восторга, запрыгали на месте и закричали:

– Дяденька, еще раз рыгни и радугни!

– Рады дуге? – улыбаясь, спросил Опивало.

– Рады радуге! – хором отвечали дети, прыгая на месте от нетерпения.

– Кур-р распугаете! – не унималась жена Силача, а в это время Опивало выфонтанил в небо несколько радуг.

– Эх, была не была! – крикнул Скороход, снимая с ног жернова. – Прыгаю через радугу! А ты лови меня, Силач!

Он поставил Силача по одну сторону радуги, разогнался с другой и под радостный визг детей прыгнул через радугу.

Несколько раз прыгнув через радугу, Скороход надел свои жернова.

И тут Объедало, наконец забыв про свою обиду, тоже решил позабавить детей.

– Внимание, – сказал он, – сейчас я буду есть пироги с травяной начинкой!

С этими словами он вытащил нож из чехла, висевшего у него на поясе, вырезал на поляне два больших куска дерна, сложил их внутрь травой и стал есть, на радость детям Силача.

– Пирог с травяной начинкой! – хохотали дети, окружая Объедалу, который ел свой пирог, делая вид, что шутливо преувеличивает аппетит, а на самом деле с истинным удовольствием.

– Ребенок – чудо! – сказал Джамхух, глядя на сияющих от радости детей Силача. – Чудо ребенка в том, что он уже человек, но еще чистый.

– Сладчайший мед мудрости выпили мои уши! – воскликнул Слухач, услышав слова Джамхуха.

– Неужели только я один не могу чуда сотворить! – сказал Силач, разводя руками.

– Сила, если она служит добру, – сказал Джамхух, – это самое великое чудо! Ты сейчас совершишь его. Есть у вас в запасе яйца?

– Конечно, – сказал Силач.

– Вынеси, – попросил Джамхух. Силач поднялся в дом и, не слушая криков жены, вынес из дому корзину с яйцами.

– Сейчас вы увидите чудо! – сказал Джамхух и, обращаясь к Силачу, добавил: – Подбрасывай яйца как можно ближе к солнцу. Только осторожно, снизу подбрасывай!

Силач начал вынимать из корзины яйца и осторожным, но сильным движением стал забрасывать их высоко в небо, и они, просверкнув на солнце, таяли в бездонной синеве.

Минут пятнадцать яйца не возвращались – так высоко их забросил Силач, – и в наступившей тишине только раздавалось завывание жены Силача и удивленное кудахтанье кур, которые тоже видели, что яйца заброшены в небо, и сейчас, выворачивая шеи, они то и дело поглядывали вверх.

И друг – чудо!

Золотой дождь цыплят, взмахивающих слабыми крылышками и трепещущих в воздухе, посыпался на поляну.

И тут не только дети, но и все друзья Джамхуха завизжали от восторга! Да что друзья Джамхуха, даже куры радостно закудахтали и побежали к цыплятам и вскоре, разобравшись между собой, какие из них вылупились из их собственных яиц, разделились и стали учить своих щебечущих детей искать корм в траве. И только жена Силача была недовольна.

– Неправильное чудо! Неправильное чудо! – кричала она. – Яиц было сто, а цыплят прилетело только девяносто!

Оказывается, пока цыплята приземлялись на поляну, она успела их пересчитать.

– Значит, десять яиц были тухлыми, – сказал Джамхух. – Никакое чудо не заставит вылупиться цыпленка из тухлого яйца.

– Никакое чудо не заставит вылупиться цыпленка из тухлого яйца! – восторженно повторял Слухач слова Джамхуха, одновременно затыкая уши глушилками. – Такого щербета мудрости уши мои никогда не пили!

Слухач все время следил за Джамхухом, чтобы, прежде чем он раскроет рот, успеть вытащить из ушей пробки, потому что обычные речи ему приходилось приглушать, а мудрость он хотел слышать только в непроцеженном виде.

Друзья собрались в путь. Силач, слегка тряхнув дом, подставил под сваи камни, чтобы дом стоял поустойчивей.

– Папа, чего-нибудь вкусного принеси! – кричали на прощание дети Силача.

Часа через два, когда они углубились в лес, Опивало подмигнул Слухачу.

– А ну, послушай, что, интересно, говорит жена Силача?

– Это мы можем. – Слухач вытащил из ушей глушилки, слегка повел головой, ища нужный источник звука. Найдя, замер. – «Кур распугаете! Цыплят передушите!» – сказал он. – Вот что она кричит.

– Послушай, Слухач, – вдруг застенчиво попросил Объедало, – узнай, о чем сейчас говорит та, на шее которой я хотел бы быть повешенным, если мне суждено быть повешенным.

– Начинается! – раздраженно сказал Опивало. Слухач недоуменно посмотрел на Объедало.

– Ты бы у меня еще спросил, – процедил он, – о чем спорят торговки рыбами на константинопольском базаре? Я знаменитый Слухач, я могу расслышать человеческую речь за двадцать тысяч шагов, но ведь всему есть предел.

Объедало покраснел от своей неловкости.

– Прости, Слухач, – сказал он, – просто я соскучился по той…

– Заткнись! – перебил его Опивало. – Знаем, по ком ты скучаешь! Сами семейные, но блюдем абхазские обычаи – о своих чувствах к жене молчим.

– Друзья мои, не спорьте, – сказал Джамхух, – лучше я вам расскажу притчу о трех карманщиках.

– Это другое дело! – воскликнул Слухач, поспешно вытаскивая пробки из ушей.

– На диоскурийском базаре, – начал Джамхух, – где бывает очень много народу, особенно когда показывает фокусы индусский факир или когда торговец сцепится с покупателем, в толпе так и шныряют карманщики. Всех карманщиков я разделяю на три вида. Для ясности понимания я буду говорить о них как о трех карманщиках, которые залезли в мой карман и чью воровскую руку я поймал в своем кармане. Первый карманщик, пойманный с рукой, сунутой в мой карман, говорит: «Джамхух, клянусь Великим Весовщиком, больше никогда не буду лезть в карманы! Не зови стражника!» Ты можешь пожалеть его и не позвать стражника, но он конечно, нарушит клятву и снова полезет в чужой карман. Второй карманщик, пойманный с рукой, сунутой в твой карман, бледнеет от гнева и говорит: «Сегодня ты меня опозорил, Джамхух, но завтра я тебя опозорю!» И если у него будет возможность, он тебя опозорит и отомстит. Такие бывают гордые карманщики. Но есть еще один вид карманщика, самый зловредный. Когда ты ловишь его за руку, сунутую в твой карман, он кричит: «Как тебе не стыдно, Джамхух! Неужели ты не понимаешь, что я случайно залез в твой карман!» – «Как же можно случайно полезть в чужой карман?» – спрашиваешь ты его. «Очень просто, Джамхух, – убеждает он тебя, – мы стояли, стиснутые толпой, я хотел полезть к себе в карман и случайно попал в твой». Тогда я, продолжая сжимать его руку, сунутую в мой карман, говорю ему: «Хорошо, ты случайно полез в мой карман. Но почему ты взял оттуда три серебряные монеты, которые ты сейчас стискиваешь в своем кулаке? Значит, у тебя в кармане тоже были три серебряные монеты и ты их можешь показать?» Тут он на миг задумывается и говорит; «Нет у меня в кармане трех серебряных монет. Но именно поэтому, приняв твой карман за свой, я очень удивился, что там лежат монеты, и думаю: дай-ка я посмотрю, что это за монеты оказались в моем кармане! – И тут он вдруг начинает кричать на весь базар: – Люди города, послушайте, что говорит Джамхух! Он говорит, что я, как вор, полез к нему в карман! Люди города, подойдите и послушайте, что говорит Джамхух!» И тут ты уже не выдерживаешь и думаешь: наверное, он в самом деле случайно полез к тебе в карман. Не может быть, чтобы он злонамеренно полез к тебе в карман и сам же звал свидетелей. И тебе становится стыдно, и ты стараешься скорее от него избавиться и уходишь, а он еще кричит тебе вслед: «Что, бежишь, Джамхух? Стыдно стало доброго человека чернить! То-то же!» Вот так еще бывает на свете в нашем благословенном краю. Все карманщики плохи, но этого, последнего, истинно говорю вам, бойтесь больше всех остальных! Он вас ограбит и опозорит на весь мир!

– До чего противный, – сказал Силач, – я бы его прихлопнул, как комара!

Так они шли, разговаривая о всякой всячине, а к вечеру очутились возле села, жителей которого Джамхух не уважал, потому что это было единственное село Абхазии, где люди до того испоганились, что, не стыдясь друг друга, держали у себя рабов. У самого входа в село Джамхух со своими друзьями свернул с дороги, чтобы даже не встречаться с людьми этого села. Но как раз поблизости от того места, где они сворачивали, стоял, постругивая ножом палочку, один из жителей села.

– Путники! – окликнул он их. – Что это вы обходите наше село? Уже не брезгуете ли вы нами?

– Брезгуем, – ответил Джамхух, – и сам знаешь почему. Весовщику Нашей Совести нечего взвешивать, когда он занимается людьми вашего села.

– Надо же ему на ком-то отдохнуть, – дерзко бросил житель этого села, – вот он и отдыхает за наш счет. А то мы все боимся, как бы он не надорвался, взвешивая вашу совесть. Ха! Ха! Ха!

– Джамхух, – сказал Силач, потирая руки, – можно я его как следует проучу?

– Не надо, – остановил Джамхух, – они сами от безделья скоро перережут друг друга.

Так они миновали это село, стоявшее на караванной дороге и развращенное работорговцами, провозившими здесь рабов с Северного Кавказа в Рим и Византию.

К полудню следующего дня друзья вышли к большому абхазскому селу под названием Дал. Это было во всех отношениях хорошее село, но здесь жил молодой князь, приторговывавший рабами. Он был племянником бездетного абхазского царя и уже привык к своей безнаказанности.

У входа в село их встретили старейшины.

– Добро вам, путники! – сказали они. – Кто вы и куда держите путь? Не встречался ли вам Джамхух – Сын Оленя? Говорят, он идет в нашу сторону.

– Я и есть Джамхух – Сын Оленя, – признался Джамхух. – Знаю, зажиточно ваше село и трудолюбиво. Лучшие винограды Абхазии созревают в ваших виноградниках. Но также знаю, что ваш молодой князь приторговывает рабами. А это позор! Образумьте его, пока не поздно!

И тут совестливые старейшины покраснели и опустили головы.

– Правда твоя, – сказал самый старший из них, – тайно, по ночам приторговывает рабами наш князь. Но торгует он рабами из чужеземных народов. Ну разве что иногда его люди прихватят зазевавшегося эндурца.

– Неважно, кем торгует, – рассудил Джамхух, – абхаз, продающий раба, – это уже порченый абхаз. Сегодня он торгует зазевавшимся эндурцем, а завтра возьмется за своего абхаза.

– Ох, и не верю я, – сказал Опивало, – в зазевавшегося эндурца. Скорее весь мир зазевается, прежде чем найдется хоть один зазевавшийся эндурец.

– Нет худшей заразы, чем рабство, – продолжал Джамхух. – Представьте такое: скажем, моя пересохшая обувь давит ногу. Можно сказать – стопа моей ноги в рабстве. Оттого, что стопа моей ноги в рабстве, все тело мое чувствует неудобство. Оттого, что тело мое чувствует неудобство, у меня портится настроение, и, значит, душа моя теряет равновесие и правильное отношение к людям. Вот точно так же, если червоточина рабства завелась в деревне, душа ее жителей теряет равновесие и справедливое отношение к людям.

– Ты прав, Джамхух, – сказали старцы, – твоя мудрость – наша опора. Но наш царь ради племянника обещал построить в нашем селе храм Великому Весовщику Нашей Совести. Ради добра, которое принесет храм людям нашей деревни и окрестным деревням, мы терпим баловство князя работорговлей.

– Мудревато, да внутри вата, как говаривал один проезжий скиф, – отвечал Джамхух. – Храм, воздвигнутый на лукавстве, – это лавка менялы, и больше ничего. Неужели вы думаете, Весовщик Нашей Совести этого не знает? По старым законам высшая власть села – народная сходка. И если она осудит князя, он должен ей подчиниться. Народ царю платит подать и отдает сынов для войска. Больше народ царю ничем не обязан. Высшая власть села – народная сходка. Если абхазы забудут об этом, они будут наказаны провидением.

– И уже, кажется, наказаны, – сказал старейший из старейшин. – Странное чудо случилось в нашем селе. Ни один прорицатель не может разгадать его значения. И мы всем этим опечалены. У нашего односельчанина, почтенного торговца вином, в двадцативедерном кувшине завелась рыба. Она плещется в кувшине и иногда, высовывая голову, поет застольную песню «Многие лета». Ну, то, что она поет, это понятно. В кувшине с вином она, конечно, опьянела и поет. Но нас удивляет и печалит, как-как?! – рыба могла попасть в кувшин с вином. Такого отродясь ни один абхаз не слыхал.

– Ладно, – сказал Джамхух, немного успокоившись, – пойдем посмотрим.

– Не означает ли рыба, плещущаяся в кувшине, – спросил один из старцев, когда они шли к дому виноторговца, – что нас враги покорят и сбросят в море к рыбам?

– Не означает, – сказал Джамхух. – Но кто слышал, как она поет?

– Как она поет, кое-кто слышал, – отвечали старейшины. – Но как она плещется в кувшине, видели мы сами своими глазами.

Они пришли к хозяину самых богатых виноградников села, и тот повел их в сарай, где у него были зарыты в землю кувшины. Хозяин открыл крышку одного из них, и Джамхух вместе с друзьями заглянул в него. Темно-красная поверхность вина колебалась. Чувствовалось, что в кувшине ходит какое-то живое существо.

– Может, перелить вино из кувшина, – сказал хозяин, – чтобы поймать рыбу?

– А зачем переливать, – развел руками Опивало, – я сейчас приналягу и доберусь до рыбы.

Не успел хозяин опомниться, как Опивало лег перед кувшином и, сунув туда голову, стал пить вино, постепенно углубляясь в кувшин, что явно не нравилось хозяину, хотя он вместе со старейшинами был поражен такими способностями Опивалы.

– Зачем было выпивать? – бормотал хозяин, стараясь из-за головы Опивалы заглянуть в кувшин. – Можно было перелить в амфору.

А между тем Опивало, усердствуя, уже наполовину влез в кувшин, и было похоже, что он скоро свалится в него.

– Сдается мне, – сказал один из старейшин, обращаясь к Джамхуху, – что этот твой человек сам скоро заплещется в кувшине и запоет с рыбой в два голоса!

– Зачем было вообще выпивать, – сказал хозяин, уже даже не пытаясь заглянуть в кувшин через голову Опивалы, – вон у меня сколько пустых амфор.

– Ничего, – заметил Джамхух, – он не свалится в кувшин. Силач, подержи его за ноги.

Силач схватил за ноги Опивалу, продолжавшего углубляться в смысл кувшина и легко одолевавшего этот смысл.

Вдруг из кувшина раздалось пение застольной песни «Многие лета».

– Кто поет? – спросили сверху.

– Вино поет, – загадочно ответил Опивало, продолжая углубляться в смысл кувшина.

– Можно было перелить, – в последний раз сказал хозяин и безнадежно махнул рукой.

– Допил! – наконец раздался голос Опивалы из глубины кувшина.

– Лови рыбу! – крикнул Силач, сидя на корточках перед кувшином.

Он держал за щиколотки обе ноги Опивалы одной рукой и равномерно двигал ею, чтобы тот мог достать дно кувшина в любой части.

– Поймал! – загудел Опивало, и Силач мигом вытащил его наверх.

В руках Опивалы билась большая, порозовевшая от пребывания в вине форель.

– Форель?! – удивились все, словно ожидали совсем другую рыбу.

– Сейчас она у меня запоет! – воскликнул Объедало и, выхватив форель у Опивалы, откусил ее до хвоста, а хвост почему-то протянул Опивалу.

– Я выпил, а ты закусил? – слегка обиделся Опивало и почему-то вручил хвост хозяину вина.

– Зачем? – спросил хозяин, вовсе ничего не понимая, потому что все еще горевал по поводу опустевшего кувшина.

– Да, – сказал Объедало, с видом знатока дожевывая форель, – оказывается, форель, вымоченная в вине, даже в сыром виде очень вкусна.

Говорят, именно с тех пор ценители вкусной еды стали жарить форель, предварительно вымочив ее в вине.

– Все ясно, – сказал Джамхух, обращаясь к хозяину, – форель – речная рыба. Только вместе с речной водой она могла попасть в кувшин. Ты подливаешь воду в вино. Скорее всего ты это делаешь ночью. Ночью ты черпанул в амфору воду из реки вместе с форелью и, не заметив этого, перелил в кувшин.

– Земляки, не взыщите! – взмолился виноторговец, продолжал держать в руке хвост форели. – Я это вино только диоскурийцам продаю. Своих я им не поил…

– Так начинается порча, – сказал Джамхух. – Там, где один по ночам приторговывает рабами, другой по ночам начинает подливать воду в вино.

– А ты докажи, что я продавал рабов! – вдруг раздался голос молодого князя. Оказывается, он незаметно подошел к ним, пока Опивало добирался до дна кувшина.

– Вроде рыба запела, – сказал Опивало, озираясь. Он сначала вопросительно посмотрел на Объедалу, съевшего форель, а потом на князя. Опивало был явно под хмельком.

Джамхух тоже оглянулся и увидел князя. Он сразу определил, что лицо князя отмечено печатью молодости, печатью красоты, однако не отмечено печатью мудрости.

Через много лет время стерло с его лица печать молодости и печать красоты, но снабдить его отсутствующей печатью мудрости времени не удалось.

– Кажется, я не называл имени того, кто торгует рабами, – сказал Джамхух, оглядывая собравшихся, – или я назвал имя того, кто торгует рабами?

– Нет, не называл, – ответили старцы, взглянув сначала на Джамхуха, а потом на князя.

– Ясно, что ты намекал на меня, – сказал князь и добавил: – Всем известно, что ты выучил абхазский язык за пять дней, а не за два, как ты утверждаешь. Какой же ты праведник после этого и какое ты имеешь право нас учить?

– Лучше бы избавил нас от эндурцев, – взбодрился виноторговец и наконец отшвырнул хвост форели, – чем заглядывать в чужие кувшины и приводить сюда каких-то чудищ-выпивох.

– Словоблуды, – сказал Джамхух. – Ты их обвиняешь в одном, а они оправдываются в другом. Продающий раба – сам раб власти! Продающий нечистое вино – сам раб нечистоты! Запомните, что рабство уже тем плохо, что создает у труса, связанного цепью, чувство равенства с героем, связанным цепью. И не только чувство равенства! Чувство превосходства! Когда и трус и герой одинаково беспомощны, трус приписывает себе все, что мог бы сделать герой на свободе. Потому что оба беспомощны, а герой молчит. Герой в цепях всегда молчит, трус в цепях всегда говорит. Когда ему еще поговорить о своих геройствах, как не в цепях! Но лев, сидящий в клетке, – это все-таки лев, а не шакал!

С этими словами Джамхух – Сын Оленя вместе со своими друзьями покинул село, не отведав хлеба-соли и оставив старейшин в печальном недоумении.

Сын Оленя был так разгневан, что долго не мог прийти в себя и не разговаривал с друзьями.

– Лев, сидящий в клетке, – это не то, что шакал, сидящий в клетке, – шепотом сказал Опивало Объедале. – А ты что думаешь, землеед?

– Отстань, – отмахнулся Объедало, – я тоже так думал.

– Знаю, знаю, что ты думал, – не отставал от него Опивало. – Ты думал, раз уже в клетке, все равно, что шакал, что лев, что лиса.

– Уж не опьянел ли ты? – спросил Объедало.

– Да, – признался Опивало, – малость захмелел. Оказывается, когда пьешь вниз головой, быстро хмелеешь. Хмель сразу же стекает в голову.

– Ах, вот оно что, – сказал Объедало и успокоился.

– То-то и оно, – кивнул Опивало и добавил: – Только не имей привычки выхватывать из рук чужую рыбу.

– Я думал, ты сырую не будешь есть, – примирительно сказал Объедало, – а у меня желудок привычный.

– Уж как-нибудь сами разберемся, – ответил Опивало, – как нам быть с рыбой, пойманной на дне кувшина.

На этом они окончательно примирились. Тут тропа, по которой шли друзья, привела их под сень грецкого ореха, где сидели несколько человек и закусывали, привязав лошадей к веткам самшитника, растущего рядом. По обличью это были городские люди. Подошедшие поздоровались с сидящими на бурках. Те, встав со своих мест, пригласили их разделить с ними трапезу. Друзья присели.

– Путники, куда путь держите? – спросил Джамхух.

– Мы из города Питиунта, – ответили путники, – отцы города послали нас искать Джамхуха – Сына Оленя. У нас очень важное дело.

– Считайте, что вы его нашли, – сказал Джамхух, улыбнувшись путникам.

– И не ошибетесь, – добавил Объедало, двумя пальцами подымая жареную курицу и со сдержанной деликатностью отправляя ее в рот.

Путники из Питиунта посмотрели на Объедалу, удивляясь такому сочетанию мощи аппетита и сдержанной деликатности.

– Если перед нами Джамхух – Сын Оленя, – сказал старший из путников, – то мы сразу же выложим нашу просьбу, а заодно наши запасы еды и питья, которые мы взяли на неделю, чтобы искать тебя.

– И не ошибетесь, выкладывая, – согласился Опивало, когда рядом с ним поставили бурдюк с вином.

– Вот что, Сын Оленя, – сказал один из путников, – наш город издревле прославлен своими базарами, банями, портом, крепостью, храмом Великому Весовщику и многими другими радующими глаза делами рук человеческих. Здесь всегда жили абхазы, убыхи, гениохи, картвелы, мингрелы, греки и люди многих других племен. Ну, и эндурцы, само собой. Они торговали с Византией, с Римом, со скифами и хазарами. Они ловили рыбу, рубили самшит, выращивали фрукты, выделывали кожу, чеканили и занимались всяческими другими ремеслами. Если им иногда и доводилось ссориться, то ссорились ненадолго. И мы не знаем теперь, что с нами со всеми случилось. Каждое племя тянет в свою сторону, а раньше только эндурцы этим занимались. И человек одного племени теперь смотрит подозрительно на человека другого племени, хвалит все свое и чернит все чужое. И жить с каждым днем становится все скучней и опасней. Отцы города встревожены. Объясни ты нам, ради Великого Весовщика, что же случилось со всеми нами и как помочь людям нашего города снова обрести мир и доброжелательность между племенами.

– Порча пришла к вам, – сказал Джамхух, – а может быть, и не только к вам. Люди потеряли главную цель человека – быть угодным нашему богу, Великому Весовщику Нашей Совести. Его весам часто нечего взвешивать, и он грустит на небесах. Народ не может жить без святынь, – рассуждал Джамхух, – вера в главную святыню порождает множество малых святынь, необходимых для повседневной жизни: святыню материнства, святыню уважения к старшим, святыню верности в дружбе, святыню верности данному слову и тому подобное. И когда теряется главная святыня, постепенно утрачиваются и все остальные и на людей нисходит порча. Люди начинают ненавидеть друг друга и угождать только себе или тем, кто сильнее их, чтобы еще лучше угождать самим себе. Когда корабль в море дает течь, – продолжал Джамхух, – люди, находящиеся на корабле, ведут себя по-разному. Всех их можно разделить на три части по тому, как они себя ведут на корабле…

– Джамхух, – вдруг спросил Объедало, – отчего у тебя все на три части делится?..

– Не перебивай, – ответил Джамхух, – потом я тебе все объясню. Так вот, всех, кто находится на корабле, можно разделить на три части по тому, как они себя ведут, когда корабль дал течь. Слепые духом на оба глаза думают только о том, как себя спасти, не ведая, что без спасения корабля невозможно себя спасти вдали от берега. Это самые худшие. Если они окажутся сильнее всех остальных, корабль потонет и никто не спасется. Другие, слепые духом на один глаз, думают только о том, как спасти себя и свою семью. И эти плохи потому, что, если они окажутся сильнее всех, корабль все равно потонет. И только зрячие духом на оба глаза думают, как спасти всех. Это настоящие люди, любимцы Великого Весовщика. Если они окажутся сильнее всех, корабль будет спасен. И вы передайте отцам города, чтобы они приблизили к себе этих и взывали к совести остальных.

– Спасибо, Джамхух, – сказали люди из Питиунта, – мы передадим отцам города твои слова. Над твоими словами, как над всякими мудрыми словами, надо думать и думать.

– Пусть думают, – согласился Сын Оленя, – это еще никому не повредило.

На этом они расстались.

Путники сели на своих лошадей и направились в Питиунт, а Джамхух с друзьями пошел своим путем. Вдалеке перед их глазами вставала стена голубого моря, растворяющегося на горизонте в голубизне неба. Оно тогда называлось не Черным морем, как сейчас, а Гостеприимным морем, или, как говорили греки, Понтом Эвксинским.

– В людях, – сказал Джамхух, кивнув на море, – много дикарского. Не удивлюсь, если они в один прекрасный день переименуют Гостеприимное море и назовут его как-нибудь иначе. Людям кажется, что, если они переименуют древние названия гор, рек, морей, они будут могучими, как боги! Жалкие себялюбцы! Народ должен чувствовать, что его страна не вчера началась и не завтра кончится. Так ему уютнее жить в вечности и легче защищать свою землю.

– Джамхух, – напомнил Объедало, – ты обещал объяснить, почему ты все делишь на три части.

– Да, – сказал Джамхух, – сейчас я вам все объясню. Три – это священное число, и не я его придумал. Вспомните народные сказки, где всегда три дороги, три брата и многое другое. Три – священное число и намекает нам на то, что у человека три жизни. Начальная жизнь – это жизнь до рождения. Серединная жизнь – это наша жизнь, в которой мы живем в этом мире. И последняя жизнь – это жизнь, в которой мы будем жить после смерти. О начальной жизни мы знаем только то, что одни люди приходят в мир со склонностью к добру. Другие люди приходят в мир со склонностью к злу. И третьи люди – видишь, опять три – приходят в этот мир, немного склонные к добру, а немного склонные ко злу. Кто как жил в первой жизни, таким и приходит в этот мир. Наша земная жизнь – серединная, и она самая важная для человека. Тот, кто жил добром в первой жизни, должен постараться в этой жизни сохранить свою доброту. Тот, кто жил в первой жизни во зле, имеет возможность исправиться, и тогда ему простятся грехи первой жизни. А те, кто колебался в первой жизни от добра ко злу, имеют возможность окончательно определиться в добре. Вот почему наша серединная жизнь самая главная для человека. Больше в вечности никогда не будет возможности что-либо исправить. Строг Великий Весовщик, но и милость его огромна! Шутка ли, целая жизнь дана нам для собственного испытания, и даже если мы ее плохо начали, есть время все исправить! Теперь вам ясно, почему число три священно и почему в народе так часто говорят о трех дорогах, трех братьях, трех судьбах и тому подобное? Это намек Великого Весовщика.

– Да, – сказал Объедало, – теперь нам все ясно. Но отчего это, Джамхух, когда ты говоришь о чем-нибудь непонятном, оно сразу делается простым и понятным? И тогда становится непонятно, почему ясное теперь раньше было непонятно.

– Это оттого, – отвечал Джамхух, – что я думать научился раньше, чем говорить человеческим языком. И с тех пор у меня привычка мысли облекать в слова, а не из слов лепить подобие мысли. Да, я поздно научился говорить и потому говорю яснее многих. Так кошка рождается слепой, чтобы потом видеть в темноте.

– О, воронки моих ушей! – воскликнул Слухач. – Подставляйте себя всегда под сладостную струю речей Сына Оленя. И да не слетятся мухи пустословия на мед его мудрости!

И, словно торопясь опередить этих прожорливых мух, он быстро вынул из кармана глушилки и плотно ввернул их в свои уши.

Так они шли по дороге и вдруг на опушке леса увидели вот что. На ветке дикой хурмы, прячась за ее ствол, стоял человек и тянулся рукой к трем голубям, сидевшим на соседней ветке.

Один голубь был сизым, другой голубь был черным, а третий белым. Человек этот выдергивал перо из оперенья одного голубя и тут же вживлял его в оперенье второго, а перо второго в оперенье первого. Делал он это настолько ловко, что голуби, ничего не замечая, спокойно сидели на ветке, безмятежно поводя головками в разные стороны.

На глазах у изумленного Джамхуха и его друзей все три голубя стали черно-сизо-белыми.

Мало того, что человек менял перья с необыкновенной ловкостью, он это делал со вкусом, с чувством цвета и соразмерности.

И только в последний раз, когда человек вживил бывшему белому голубю черное перо, голубь что-то почувствовал и стал клювом почесывать то место, куда он вставил перо.

Человек спрыгнул с нижней ветки хурмы на землю. Тут голуби его заметили и взметнулись в небо, рябя на солнце и как бы удивляясь новому оперению друг друга.

Человек из-под руки следил за взмывающими в небо голубями.

Одно черное перо слетело и, трепыхаясь в воздухе, медленно падало на землю.

– Видите, – промолвил человек, обернувшись к Джамхуху и его друзьям, – слетело как раз то перо, которое я вживлял в последний раз. Рука устала, бывают и у меня промашки.

– Чудо, – сказал Джамхух, – как это ты ухитряешься незаметно для голубя выдернуть перо и вживить его другому голубю!

И тут человек, вместо того чтобы, в свою очередь, подивиться чудесам Джамхуха, вдруг воскликнул:

– Да, такого ловкача, как я, поди поищи!

– Я, например, Джамхух – Сын Оленя, – сказал Джамхух, – но ни о чем таком даже помыслить не могу.

– Неудивительно, – отвечал Ловкач, – я же сказал, что второго, как я, ловкача во всей Абхазии не найдешь!

Тут воцарилось неловкое молчание. Объедало попытался прервать его.

– С тобой говорит, – сказал он Ловкачу, – тот самый знаменитый Джамхух – Сын Оленя.

– Ас вами говорит, – отвечал Ловкач, нисколько не смутившись, – тот самый знаменитый Ловкач, сын Ловкача…

– Неужели ты не слышал про знаменитого Джамхуха – Сына Оленя? – спросил Слухач.

– Неужели вы не слышали про знаменитого Ловкача, сына Ловкача? – ответил Ловкач вопросом на вопрос.

– Ну, это уж слишком, – сказал Силач и, грозно потирая руки, подступился к Ловкачу.

– Если уж Силач потирает руки, – заметил Скороход, обращаясь к Ловкачу, – лучше бы ты был Скороходом, как я.

– Стойте, друзья! – сказал Джамхух, становясь между Силачом и Ловкачом. – Я чувствую, что слава начинает меня портить. Это так, хотя и не совсем так. Джамхух от славы, видно, портится, но не совсем портится, потому что знает, что портится. И оттого, что я чувствую, что начинаю портиться, я перестаю портиться. Однако, перестав портиться, я перестаю следить за собой и начинаю снова портиться. К сожалению, такова жизнь. Жизнь – это бесконечная склонность к порче, но, что особенно важно, друзья, и бесконечная склонность удерживаться от порчи.

– Ой, что-то мудреное ты сказал, – промолвил Ловкач и вдруг, быстро сунув руку за пазуху, поймал там блоху и протянул ее Силачу. – На, – сказал он ему.

– Зачем мне блоха? – растерялся Силач.

– Ты же, говорят, Силач, вот и убей ее.

– Да ты никак смеешься надо мной! – вспыхнул Силач.

– Шутка, – сказал Ловкач и, отщелкнув блоху, спросил у Джамхуха: – А это правда, что скифы умеют блоху подковать?

– Да, – кивнул Джамхух, – слухи о том, что скифы могут подковать блоху, подтверждались много раз очевидцами. Скифы – удивительный народ. Они умеют подковать блоху, но лошади у них часто ходят неподкованными. Лошадей подковывать им неинтересно.

– Слушай, Джамхух, – сказал Ловкач, – я пойду с тобой. Оказывается, с тобой занятно.

– Еще бы! – в один голос воскликнули друзья Джамхуха.

Джамхух объяснил ему цель своего путешествия и предупредил об опасностях, связанных с ним.

Ловкач охотно присоединился к друзьям Джамхуха, и они пошли дальше.

На следующий день на лесной лужайке они увидели охотника. Тот стоял с луком в руке и, задрав голову, смотрел в небо. Джамхух и его спутники тоже стали смотреть в небо, но ничего там не заметили.

– Что ты видишь, охотник? – спросил Джамхух.

– Разве вы не видите, – отвечал охотник, взглянув на Джамхуха и его спутников, – что орел загнал на седьмое небо трех голубей? Голубей с таким необычным оперением я никогда не видел. Я их пожалел и поразил орла стрелой. Сейчас он падает и уже опустился до шестого неба.

– Это голуби Ловкача, – сказал Джамхух, – и это знак Великого Весовщика, что человек может быть творцом природы, если он делает это с добрыми намерениями. Но каково зрение охотника! Я дальше первого неба ничего не вижу, а он видит, что делается на седьмом небе!

– Ничего особенного, – пожал плечами охотник, – я всего лишь Остроглаз… Вот если б вы увидели…

– Больше ни слова, – сказал Джамхух, – я и есть Джамхух – Сын Оленя… Ради Великого Весовщика ни слова о моей мудрости.

– Но хотя бы то, что за пять дней, это правда? – спросил Остроглаз.

– Не за пять, а за два, но не в этом дело, – сказал Джамхух.

– Я пойду с тобой, Джамхух, – проговорил Остроглаз, – я не буду дожидаться, пока упадет орел с моей стрелой. У меня в колчане достаточно стрел, авось я тебе пригожусь.

Джамхух рассказал ему о цели своего путешествия, и Остроглаз присоединился к друзьям Джамхуха.

На следующее утро они вышли из леса и оказались вблизи дома великанов.

Дом был огорожен частоколом, на колья которого были нахлобучены человеческие черепа.

Друзья остановились, удрученные этим мрачным зрелищем. Вдруг чья-то рука со стороны двора стала деловито снимать с кольев изгороди черепа. Сняв восемь черепов, рука эта больше не появлялась над изгородью.

– Ох, не нравится мне, – сказал Объедало, – что освободилось восемь кольев, как раз по числу наших голов.

– Да и черное перо, потерянное голубем, ничего хорошего нам не сулит, – добавил Опивало.

– В случае чего троих-то я возьму на себя, – сказал Силач. – Но с остальными как быть?

Джамхух понял, что спутники его подавлены этой хитрой уловкой великанов.

– Друзья мои! – бодро воскликнул Джамхух. – Видно, они за нами следят из-за изгороди. Они заранее пугают нас. Но если они нас пугают, значит, они не уверены в себе. Поэтому смелей! Единственное, чего я боюсь, – это плюхнуться при виде красавицы Гунды. Силач, стой рядом со мной и незаметно поддерживай меня, если я не выдержу красоты Гунды. Вперед, и да хранит нас Великий Весовщик Нашей Совести! Будьте все начеку! Слухач, снимай глушилки со своих ушей!

Только друзья приблизились к воротам, как они со скрипом распахнулись и оттуда вышли семь братьев-великанов. Они были огромны, а на их свирепых лицах почему-то посверкивали маленькие, хитрые глазки злых карликов.

– Кто вы? – загудел страшным голосом старший из великанов. – Куда путь держите?

– Я Джамхух – Сын Оленя, – сказал Джамхух, – а это мои друзья. Я пришел сватать вашу сестру, красавицу Гунду.

– Сватать, конечно, можно, – опять загудел старший брат, – только знаете ли вы условия?

– Примерно знаем, – сказал Джамхух.

– Условия такие, – продолжал старший брат, – три вопроса по сноровке твоего ума. Эти вопросы нам составил византийский мудрец. А потом испытания для тебя и твоих друзей по телесной сноровке. Сами понимаете, нам, братьям-великанам, нелегко расстаться со своей единственной любимой сестрой. Да и знать мы хотим, что она вышла замуж за достойнейшего из женихов.

– Постараемся выполнить ваши условия, – сказал Джамхух.

– Тогда добро пожаловать, – показал старший брат рукой на ворота, что отчасти выглядело и как приглашение на частокол.

Они вошли в широкий зеленый двор, посреди которого высился длинный гладкий шест неизвестного назначения. Недалеко от шеста лежала гранитная глыба. В остальном двор был как двор, только очень большой.

Джамхух сильно волновался и в то же время жадно искал глазами красавицу Гунду.

Вдруг в доме отворилась дверь, и оттуда вышла девушка изумительной красоты.

Улыбаясь Джамхуху, она спустилась с крыльца и села на стул, поставленный посреди двора одним из братьев, который до этого успел войти в дом. К ногам сестры он придвинул корзину, наполненную красными древнеабхазскими помидорами.

– Здравствуй, Джамхух – Сын Оленя! – сказала прекрасная Гунда, улыбаясь Джамхуху. – Я много наслышалась о тебе. Надеюсь, твое сватовство будет удачней, чем у этих горемык, что скалятся с нашего частокола. Я знаю о твоей мудрости, но у тебя и походка красивая, недаром ты Сын Оленя! И сам ты такой приятненький, что я тебя прижала бы к себе и съела, как помидор.

– Почему как помидор? – радостно удивился Джамхух. Она была очаровательна. Красота ее волновала Джамхуха, но все же не так сильно, как портрет. Во всяком случае, терять сознание он не собирался.

– Потому что я больше всего на свете люблю наши древнеабхазские помидоры, – отвечала золотоголовая Гунда. – Братья меня кормят соловьиными мозгами и русалочьей икрой, но я больше всего люблю помидоры. Тебя это не будет смущать, если ты женишься на мне?

– Нет, – воскликнул Джамхух, восхищаясь милым простодушием Гунды, – ешь себе помидоры, сколько тебе хочется.

– Спасибо, Сын Оленя, – сказала Гунда и, достав из корзины помидор, надкусила его. – А то во-он тот жених, чей череп торчит на четвертом колу справа от ворот, угрожал мне: «Я хазарский князь. Как только женюсь на тебе, я отучу тебя от этой грубой привычки». А я ему говорю: «Ты сначала выполни условия моих братьев, а потом будешь помыкать мной…» Сын Оленя, ты, говорят, мудрый, ты приятный, и я хочу выйти за тебя замуж. Пожалуйста, постарайся все сделать как надо. Мне так надоело жить вечной девственницей, окруженной черепами своих женихов!

– Для тебя, любимая Гунда, я сделаю все, что могу, – сказал Джамхух и, обращаясь к своим друзьям, смущенно переминавшимся посреди двора, добавил: – Интересное наблюдение. Когда я увидел портрет прекрасной Гунды, я потерял сознание. А когда увидел живую сладкоглазую Гунду, я не потерял сознание, хотя она мне очень понравилась. Значит, искусство сильнее жизни. Так и должно быть. Оно показывает человека в этой жизни и намекает на будущую и предыдущую его жизни. И когда мы смотрим на портрет человека, нарисованный настоящим художником, мы как бы видим его во всех трех жизнях. Поэтому впечатление от портрета должно быть сильнее, чем от самого живого человека…

– Ну что, – перебил тут его старший великан, – мы будем твои проповеди слушать или начнем испытания?

– Начнем, – сказал Джамхух, глядя на золотоголовую Гунду и наслаждаясь ее красотой.

– Прежде чем задавать вопросы, – предупредил старший великан, – я хочу дать моим братьям несколько распоряжений по хозяйству.

– Пожалуйста, – сказал Джамхух, глядя на Гунду, стыдливо уплетающую помидор и от этого еще больше хорошеющую, – так я готов ждать целую жизнь.

– Братья мои! – воскликнул старший великан. – Я, наверное, до конца испытаний уйду, неотложное дельце ждет меня. Так что слушайте мои распоряжения. Запомните, в какой очередности нахлобучивать на изгородь черепа. У самых ворот нахлобучьте череп Джамхуха: мудрой голове первое место. Остальных в порядке присоединения к Джамхуху. Так будет справедливо. Череп Скорохода поместите между его жерновами. Так будет забавно. А вот этого стрелка с луком пока не трогайте. Мы приспособим его почесывать нам спины своими стрелами.

Братья дружно расхохотались, а друзья Джамхуха заметно приуныли.

– Друзья мои, – крикнул Джамхух, – выше головы! Неужели вы не понимаете, что он нарочно так говорит, чтобы ослабить наш дух!

– Нарочно-то оно нарочно, – сказал Объедало, кивая на частокол, – но слова его кое-чем подтверждаются, Джамхух!

– Начинаются испытания на умственную сноровку! – крикнул старший великан. – Какой порок души самый подлый?

Все притихли, и даже золотоголовая Гунда перестала есть помидоры.

– Самый подлый порок души, – сказал Джамхух, – это нечистоплотность души, потому что в условиях этого порока возможны все остальные пороки.

– Правильно, правильно! – Гунда захлопала в ладоши. – Хотя я не понимаю, почему это так, но я все ответы знаю заранее!

– Ты не вмешивайся, – заметил старший великан. – Да, ответ правильный. У нас все честно. Второй вопрос, – сказал старший великан. – Какое животное самое стыдливое в мире?

Воцарилось напряженное молчание. Друзья Джамхуха страшно волновались за него.

– Из тех животных, что водятся в наших краях, или вообще? – не выдержал Объедало.

– Какое животное самое стыдливое в мире? – повторил великан, не удостаивая вниманием Объедалу и в то же время показывая, что он задает глупые вопросы.

– Овца, – наконец сказал Джамхух, – самое стыдливое животное. Она прикрывает свой зад чадрой собственного курдюка.

– Правильно, Джамхух! – воскликнула Гунда и снова захлопала в ладоши.

– До чего же ты умный! Так бы я тебя и расцеловала!

– Гунда, веди себя прилично, – сказал старший великан и стал шептаться с братьями.

Спутники Джамхуха явно повеселели, а Силач, потирая руки и воинственно поглядывая на братьев-великанов, подмигнул друзьям:

– Четверых беру на себя.

– Какого человека в мире следует считать самым храбрым? – прозвучал наконец третий вопрос. Братья-великаны на трудность этого вопроса возлагали самые большие надежды.

Но как раз этот вопрос для Сына Оленя оказался очень легким.

– Самый храбрый в мире человек, – сразу же ответил Джамхух, – это такой человек, кто выбросил из своей жизни всякую хитрость.

– Правильно, – мрачно согласился старший из великанов, и по его глазам было видно, что сам он из тех, которые если что и выбрасывают из своей жизни, то уж никак не хитрость. Старший великан, пошептавшись с братьями, сказал: – Мы и так знали о мудрости Сына Оленя… Переходим к телесной сноровке. Вот перед вами гранитная глыба. Или Джамхух одним ударом кинжала перерубит ее, или наши кинжалы перережут ваши глотки.

Прекрасная Гунда от волнения перестала есть помидор. Она прошептала одними губами:

– Бедный Джамхух, если б ты знал, что достаточно волоском из моих кос провести по лезвию кинжала, как камень расколется от его прикосновения.

Слухач уловил ее шепоток и мгновенно передал его Ловкачу. Ловкач прошел мимо Гунды и, словно отмахиваясь от комаров, незаметно вырвал волосок из ее косы и, подойдя к Джамхуху, незаметно провел волоском по лезвию кинжала. Джамхух подошел к гранитной глыбе и с такой вдохновенной силой ударил по ней кинжалом, что искры посыпались из гранита, и глыба раскололась на две части, сверкая на разломе вкраплинами кварца. Джамхух, сам пораженный силой своего удара, замер над распавшейся глыбой, а потом, всовывая кинжал в ножны, сказал:

– Видно, в человеке заложены неимоверные силы, о которых он не подозревает. Надо обдумать это.

– Ну что ж, – помрачнел старший великан, – видно, дело идет к свадьбе. Попробуем вас на обжираловке и на опиваловке.

– Это мы можем, – сказал Объедало, облизываясь.

– Горло пересохло, пить хочется, – добавил Опивало.

И тут братья-великаны зарезали двух быков, развели огонь посреди двора, целиком зажарили быков на огромных вертелах, вынесли столы и поставили на них зажаренных быков. По одну сторону сели хозяева, по другую – гости. Одного быка разделали и разделили всем поровну, а другого оставили про запас. Только все приступили к еде, как Объедало, дожевывая свою порцию, подсел ко второму быку. Отрезая ножом огромные ломти мяса от туши быка, он за час целиком его съел, и лишь начисто обглоданный скелет быка остался на столе. Взглянув на великанов сквозь ребра обглоданного быка, Объедало сказал:

– Ку-ку! Не будет ли добавки?

– Добавки?! – удивились великаны и стали переглядываться.

– С обжираловкой у вас все в порядке, – объявил старший великан, – посмотрим, как у вас с опиваловкой.

Два брата великана вынесли из винного подвала тридцативедерную амфору с вином, прислонили ее к столу и сказали:

– Пробуйте, вино будем пить по вашему выбору. Это красное. Не понравится – вынесем амфору с белым вином.

Опивало подошел к амфоре и подмигнул Силачу:

– Подсоби-ка, браток!

Силач приподнял амфору, осторожно наклонил ее и начал вливать вино в разинутый рот Опивалы. Минут через пятнадцать, к великому изумлению великанов, Силач запрокинул амфору, и последняя струйка вылилась в рот Опивалы. Силач откатил опустевшую амфору, а Опивало, утираясь, посмотрел на великанов и сказал:

– Ну что? Красное вино неплохое. Попробуем теперь белое.

– Тридцативедерную амфору на пробу?! – воскликнул старший великан. – Нет, у них с опиваловкой обстоит еще лучше, чем с обжираловкой.

– Протестую, – вскинулся Объедало, – обжираловка ни в чем не уступает опиваловке.

Братья-великаны заметно погрустнели и стали о чем-то перешептываться. Друзья Джамхуха окончательно взбодрились.

– Если что не так, – громко сказал Силач, – считайте, друзья, что пятерых великанов я рядком уложил посреди двора. Ты, кажется, спешил, – напомнил он старшему брату великанов, – не пора ли тебе уходить?

– Я откладываю свои дела, – мрачно ответил тот. Он услал куда-то одного из своих братьев, и тот через некоторое время возвратился с древней старухой.

Старший великан представил ее друзьям.

– Это старуха по прозвищу Страусиная Нога, – сказал он. – Сейчас мы проверим вас на проворство. Пусть ваш Скороход побежит наперегонки с нашей старухой.

– Но где же мы будем бежать? – засмеялся Скороход, добродушно глядя на старуху.

– Вот южные ворота, – сказал старший великан, – до самого моря здесь открытое место. Двадцать тысяч шагов туда и столько же обратно.

– Нехорошо, – возразил Джамхух, – старую женщину заставлять бегать, как девчонку.

– Это не ваша забота, – ответил старший великан, и все пошли к южным воротам.

– Прямо-таки мне жалко эту старушенцию, – сказал чувствительный Скороход, когда они вышли за ворота. – Она похожа на мою бабушку, а я должен с ней бежать наперегонки.

По знаку старшего великана старуха Страусиная Нога и Скороход побежали. Безобразно вскидывая мускулистые ноги, старуха мчалась за Скороходом, при этом, к удивлению друзей Джамхуха, не очень от него отставала. Правда, Скороход то и дело оборачивался, не в силах скрыть улыбки при виде столь престарелой, но все еще очень бодрой соперницы. Вскоре бегуны скрылись из глаз, и оставшиеся, поглядывая на солнце, стали их дожидаться. Но они что-то слишком долго не возвращались.

А между тем вот что случилось с бегунами. Скороход, добежав до моря, сел на песок в ожидании старухи. Наконец она прискакала, уселась возле Скорохода и, тяжело дыша, проговорила:

– Уморилась я, сынок, пожалей меня. Все равно ты проворней. Давай лучше посидим на теплом песочке, и я поищу у тебя в волосах. А потом побежим назад.

– Хорошо, Страусиная Нога, – сказал Скороход, – недаром я заметил, что ты похожа на мою бабушку. В детстве я так любил полежать на коленях у бабушки, а она в это время искала у меня в волосах. Но бедная моя бабушка умерла…

– Вот и полежи, – ласково промурлыкала Страусиная Нога, придвигаясь к нему поближе, – а я поищу у тебя в волосах.

Скороход разлегся на песочке, положив голову на колени старухе, и она стала искать у него в волосах. Пригретый солнцем, под мерный шум волн Скороход уснул. Этого-то Страусиной Ноге и надо было. Оказывается, под фартуком у нее были припрятаны курица и зерна проса. Она достала пару пригоршней и густо посыпала ими голову Скорохода. А потом вытащила курицу, и та стала склевывать зерна с его головы. Старуха осторожно переложила голову Скорохода на песок. Он себе спит, а курица поклевывает зерна у него в голове, и ему во сне кажется, что это Страусиная Нога ищет у него в волосах.

И вот Страусиная Нога припустила назад, вскидывая свои безобразные мускулистые ноги, а Скороход все спит, а старуха уже настолько приблизилась к дому великанов, что ее стало хорошо видно, а Скороход все спит.

Великаны громкими, радостными криками начали приветствовать и взбадривать ее.

– Ну еще немного поднажми! – орали они и свистели.

– Слухач! – воскликнул Джамхух. – Послушай, что там случилось?

Слухач приник головой к земле.

– Я слышу храп, который доносится с моря. Остроглаз, поставив козырьком ладонь над глазами, сказал:

– Да, он лежит на берегу, а курица что-то склевывает у него с головы. А что – не могу разобрать.

– Дело за тобой! – крикнул Джамхух, видя, что старуха уже совсем приблизилась.

Остроглаз быстро вынул из колчана стрелу, приладил ее к тетиве, натянул тетиву, тщательно прицелился и спустил стрелу. Стрела, просверкнув в воздухе, долетела до моря и вонзилась в курицу. Курица забилась и ударами крыльев по голове Скорохода разбудила его. Скороход вскочил, не понимая, куда делась старуха, откуда взялась пронзенная стрелой курица и почему его голова посыпана зернами проса. Он замотал головой, стряхивая зерна и остатки сна. Тут он понял, что Страусиная Нога его обманула.

– Хайт!!! – вырвалось у него гневное абхазское восклицание. Он сдернул с ног жернова, вскочил и с быстротой ветра помчался назад.

Через несколько мгновений он обогнал старуху и так разогнался, что чуть не перелетел через ворота, но тут Силач схватил его на лету и, ставя на землю, сказал:

– Друзья, считайте, что пятеро уже рядком лежат посреди двора, а остальные сбежали.

Вскоре, тяжело дыша, прибежала и старуха.

– Молодец, Страусиная Нога, – зло прошипел старший великан, – на таких состязаниях и второе место почетно.

– Я сделала все, что могла, – сказала старуха, с трудом переводя дыхание.

– Ах ты, старая обманщица! – крикнул Скороход. – Сейчас же пойди и принеси мои жернова, раз мне из-за тебя пришлось их бросить.

Тут старуха стала ругаться, что Скороход не чтит абхазские обычаи, по которым старого человека надо уважать, а не держать его на побегушках. Но Сын Оленя вступился за Скорохода.

– Абхазцы потому и чтут старость, – сказал он, – что старость, по нашим понятиям, возраст мудрости, справедливости, несуетности. А старость, сама не уважающая себя, не достойна уважения других. Раз ты суетилась и обманывала нашего Скорохода, пользуясь его доверчивой чувствительностью, посуетись еще немного и принеси его жернова.

Старуха посмотрела на братьев-великанов.

– Ступай, ступай, – сказал старший, – раз ты ни на что другое не пригодна.

И старуха Страусиная Нога, ворча, поплелась в сторону моря.

– Где только вы ее выкопали? – спросил Объедало.

– Да здесь в лесу живет, – морщась, сказал один из братьев, – местная ведьма. Иногда помогает нам по хозяйству, иногда по ведьминским делам. Но толку от нее мало, совсем из ума выжила.

Братья-великаны вместе с Джамхухом и его друзьями вошли во двор.

– Ладно, – сказал старший великан, кивая на длинный шест, стоявший посреди двора, – пусть теперь Джамхух напоследок покажет свою телесную сноровку. Этот шест длиной в сто локтей. Если Джамхух влезет на вершину шеста, держа на голове горшок, наполненный кипятком, а потом слезет с шеста, не пролив ни капли, – отдаем сестру.

Вскипятили воду, перелили ее в глиняный горшок и поднесли Джамхуху, который, разувшись, стоял у шеста. Джамхух поплевал на руки, поставил на голову поверх войлочной шапки горшок и осторожно стал карабкаться к вершине шеста. А великаны сгрудились под шестом и, выставив ладони, ожидали, не капнет ли сверху.

– Сын Оленя, не облейся кипятком! – крикнула снизу золотоголовая Гунда. – А то у моего мужа будет некрасивое лицо! Но с другой стороны, если ты прольешь кипяток, то ведь не сможешь быть моим мужем? Ой, Джамхух, что-то я запуталась. Объясни мне, в чем моя ошибка!

– Милая Гунда, – сказал Джамхух, продолжая осторожно карабкаться наверх, – ты, сама того не желая, отвлекаешь меня.

– Ну, тогда я съем еще один помидор и пожелаю тебе удачи! – воскликнула очаровательная Гунда и вонзила свои жемчужные зубы в красную мякоть помидора.

– Клянусь той, – шепнул друзьям Объедало, – на шее которой я хотел бы быть повешенным, эта Гунда не отличается большим умом.

– Большим умом! – язвительно подхватил Опивало. – Да скорее дятел достучится до сотрясения мозга, чем наш Джамхух достучится до ее ума!

– Все-таки она не крикунья, как моя жена, – примирительно сказал Силач, – а лицом куда красивей!

– При этом учтите, – добавил Остроглаз, – она ничего хорошего в своей жизни не видела, кроме оскаленных черепов этих горемык.

– Оказывается, даже великий мудрец, – с горечью вздохнул Слухач, – глохнет от любви. Все, что ни брякнет Гунда, нашему Джамхуху кажется милым.

– Ничего, – сказал Ловкач, – если она окажется плохой, я ему так подменю жену, что он даже не заметит.

– Друзья мои, вы совсем не правы! – заволновался Скороход. – Гундочка такая хорошенькая, такая миленькая, такая очаровушечка, что я счастлив за нашего Джамхуха! А ум женщине только во вред! У Джамхуха ума хватит не только на Гундочку, но и на всю нашу Абхазию.

Когда Джамхух добрался до вершины шеста, вдруг раздался его тоскливый крик, а через несколько мгновений великаны, с вытянутыми ладонями стоявшие под шестом, стали приплясывать от радости.

– Закапало! Закапало! – кричали они. – А небо синее, так что на дождик не свалишь!

Друзья Джамхуха помрачнели.

Сын Оленя слез с шеста, отдал горшок великанам и молча, ни на кого не глядя, стал обуваться.

– Ты пролил воду, – сказали братья-великаны, протягивая ему свои ладони.

– Нет, – ответил Джамхух с неимоверной печалью, – я ничего не пролил. Я только увидел с вершины шеста, как волки растерзали мою мать-олениху. И я закричал и заплакал от боли.

Великаны лизнули ладони и убедились, что влага на них соленая.

– Да, – сказал Джамхух, – слезы – это кровь души, и потому они соленые, как кровь.

– Что же делать, милый Джамхух, – проговорила прекрасная Гунда, надкусывая помидор, – у оленей такая судьба. Или их волки задирают, или убивает охотник.

– Да, но эта олениха была моя мама, – сказал Джамхух, – она выкормила меня в лесу. Она становилась на колени, когда я был так мал, что не мог достать до ее вымени… А ты, любимая Гунда, могла бы отложить помидор по случаю такого несчастья…

– Но, милый мой Джамхух, – воскликнула золотоголовая Гунда, – какое имеет отношение одно к другому? Я жалею твою маму-олениху, но ведь, если я перестану есть помидоры, она не оживет?

– Любимая Гунда, ты еще так неразвита душой… Но ничего, я тебе помогу, – промолвил Джамхух и посмотрел на Гунду долгим, печальным взглядом.

Гунда тоже посмотрела на него недоумевающим взглядом, как бы спрашивая, может ли она теперь есть помидоры и если не может, то до каких именно пор.

– Да, не оживет моя мать-олениха, – грустно сказал Джамхух, – можешь есть свои помидоры, милая Гунда.

– Ну что ж, – объявил старший великан, – ты все выполнил. Наша сестра – твоя. Теперь мы должны устроить пиршество по случаю расставания с нашей единственной радостью, нашей любимой сестрой.

Но старший великан, впрочем, как и все остальные, был коварен и вероломен. Он шепнул братьям, чтобы они во время пиршества поставили Джамхуху и его друзьям отравленные блюда. Нет, не хотели братья-великаны расставаться с любимой сестрой!

Слухач, который ни на минуту не затыкал своих ушей глушилками, все услышал и передал Ловкачу. Ловкач перед началом пиршества все отравленные блюда переставил великанам, а великаньи переставил друзьям.

Старуха Страусиная Нога, принеся жернова Скорохода, пыталась помогать накрыть столы, но братья-великаны, рассерженные за ее неудачный забег, прогнали ее.

Печально сидел Джамхух рядом со своей очаровательной невестой. В глубоком раздумье он не замечал ничего, что делается вокруг.

– Одного я никак не пойму, – сказал он, думая о своем, – как моя мать-олениха могла оказаться здесь? Ведь она всегда паслась только в окрестностях Чегема.

К середине пиршественного обеда братья-великаны стали замертво валиться. Одни навзничь, другие головой на стол.

Джамхух оглядел их грустным взглядом, все понял и, посмотрев на Ловкача, сказал:

– Грубовато!

– Уж как мог! – самолюбиво вспылил Ловкач, решив, что, по мнению Джамхуха, он недостаточно ловко переставлял блюда.

На самом деле Джамхух имел в виду самую расправу с братьями-великанами.

– Наверное, моих братьев бог наказал, – пожаловалась золотоголовая Гунда, вовсе ничего не понявшая, – за то, что они так долго не выдавали меня замуж.

– Не надо так говорить о своих братьях, – сказал Джамхух, – хотя они и были настоящими злодеями. Люди их сами осудят. Не дело сестры осуждать братьев, тем более когда они мертвы. А нам, друзья, не годится есть за этим столом! Пусть мертвых похоронят живые, которых мертвые хотели сделать мертвыми, когда сами были живыми!

Друзья Джамхуха похоронили братьев-великанов там, где посреди двора лежала надвое расколотая гранитная глыба.

Дом великанов Джамхух велел разрушить. Силач ударом ноги вышиб из-под дома две каштановые сваи, и дом рухнул, подняв над собою тучу пыли.

Частокол с черепами женихов Джамхух велел оставить как вечный памятник человеческой жестокости. По прошествии нескольких веков часть его обрушилась и сгнила, но часть осталась, и византийские ученые спорили, какому исчезнувшему племени принадлежит этот необычный способ захоронения.

Но вернемся к Джамхуху. Друзья раздобыли лошадь в ближайшей деревне, посадили на нее золотоголовую Гунду и пустились в обратный путь.

Скороход, конечно, немножко влюбился в Гунду. Он выпросил у Джамхуха право нести корзину с помидорами рядом с лошадью. И каждый раз по ее просьбе он подавал ей помидор, предварительно вытерев его о гриву лошади.

Когда они проезжали мимо села, где жил молодой князь и знаменитый виноторговец, Гунда, зардевшись, вдруг сказала Джамхуху:

– А ты знаешь, милый Джамхух, меня почти что сватал князь.

– Почему почти? – спросил Джамхух, чувствуя укол ревности и удивляясь ему.

– Потому что он со свитой подъехал к нашему дому на верблюде, – отвечала Гунда, – на верблюде он подъехал, чтобы из-за высокого частокола увидеть меня. Братья его пригласили во двор, они даже сказали, что облегчат ему условия сватовства, учитывая его высокое происхождение. Но он так и не въехал, хотя я ему очень понравилась, да и он красавец! «Я единственный племянник бездетного царя, – сказал он. – Когда я буду царем, я и так возьму ее силой!» – «Силой мы ее тебе не отдадим», – сказали братья, и он уехал. Братья мои тогда очень удивились такой его откровенности.

– Иногда человек бывает в чем-то очень откровенным, – проговорил Джамхух, – чтобы в чем-то другом иметь возможность быть очень скрытным.

– Абхаз, который не постыдился сесть на верблюда, – заметил Опивало, – не постыдится и сесть на трон незаконным путем.

– Хочу быть повешенным на шее той, которая сейчас дома тоскует обо мне, – сказал Объедало, – если Опивало на этот раз не прав!

– А что тут постыдного? – вступилась за князя Гунда. – Он это сделал, чтобы увидеть меня. А ты, Опивало, просто ревнуешь верблюда, потому что он может выпить воды больше тебя!

– Верблюд – больше меня?! – задохнулся от возмущения Опивало. – Да скорее дятел, долбящий дерево…

– Не спорьте, друзья, – остановил их Джамхух, – но должен сказать, что мой друг Опивало проявил немалую проницательность в понимании души властолюбцев.

– Оставьте князя, – вздохнула Гунда. – Он женился в прошлом году. Жена у него, правда, знатная, но совсем даже некрасивая… Все говорят…

Тонкий слух Слухача ужасно покоробило неуместное напоминание Гунды о сватовстве князя. Он был возмущен – ведь это же ясно как божий день: не приди Джамхух со своими друзьями, Гунда была бы навеки обречена жить без мужа!

– Что такое неблагодарность, Джамхух? – спросил Слухач, по этому поводу вынимая глушилки из ушей. Он твердо придерживался своего правила, что мудрость надо выслушивать в непроцеженном виде.

– Неблагодарность, – сказал Джамхух, – это роскошь хама.

– Или хамки, – добавил Слухач.

– Или хамки, – согласился Джамхух, не понимая намека.

– А что такое благородство?

– Благородство, – сказал Джамхух, – это взлет на вершину справедливости, минуя промежуточные ступени благоразумия.

– Та птица, о которой я думал, – продолжил Слухач, – так высоко не летает, если летает вообще.

– Да, – грустно произнес Джамхух, – благородство не слишком часто встречается.

– А что такое скромность, Джамхух? – не унимался Слухач.

– Скромность, – сказал Джамхух, немного подумав, – это очерченность границ достоинства. Нескромных, крикливых, как базарные зазывалы, людей, хвастающихся обилием своих достоинств, мы вправе заподозрить в отсутствии всякого достоинства. Запомните, друзья, несуществующие достоинства легко преувеличивать… Но скромность должна быть скромной. Скромность, слишком бьющая в глаза, это вогнутая наглость.

– А вот что такое грубость, Джамхух? – вдруг спросил Объедало, при этом многозначительно косясь на Опивалу.

– Грубость – это забвение вечности, – сказал Джамхух и замолк, словно погрузившись в эту самую вечность.

– О, мои уши! – воскликнул Слухач. – Вы внюхиваетесь в речи Джамхуха, как в розы Хоросана, и при этом сами расцветаете, как розы!

И, будто опасаясь, что розовое масло мудрости выльется из его ушей, он осторожно и тщательно закупорил их глушилками.

– Наконец-то мне ясно, Опивало, – укоризненно сказал Объедало, – почему ты так часто грубишь мне. Ты забываешь о вечности, а это с твоей стороны очень даже некрасиво.

– Это я забываю о вечности? – как громом пораженный, воскликнул Опивало и даже остановился от возмущения. – Да если ты хочешь знать – думать о вечности это мое любимое занятие. А после хорошей выпивки я прямо чувствую, что вечность внутри меня. Не скрою – приятное, бодрящее чувство.

Такое панибратское, сокувшинное отношение к вечности вывело из себя даже добродушного Объедалу.

– Вы послушайте, что он говорит! – хлопнув в ладоши, закричал он. – Это ты должен быть внутри вечности, а не вечность должна быть внутри тебя! Правда, Джамхух?

– Ты прав, – отвечал Сын Оленя. – Опивало, конечно, шутит. Но многие из сильных мира сего и в самом деле так важничают, как будто бы они проглотили вечность, а не вечности предстоит их поглотить.

– Вот землеед, – почти запрокидываясь от хохота, воскликнул Опивало, – опять шутки не понял! Здорово же я тебя подцепил.

– Нет, ты не шутил! – взволнованно возразил Объедало. – Я же точно знаю, что ты не шутил! Клянусь…

Но тут Опивало перебил его и с притворным ужасом прикрыл уши.

– Слухач, – взмолился он, – подай мне свои глушилки скорей! А то он сейчас поклянется той, на шее которой, и я умру на месте. С хорошеньким подарком вы придете тогда на свадьбу Джамхуха!

– Нет уж, не надо нам таких подарков, – вдруг сказала прекрасная Гунда и, с лошади посмотрев на Скорохода, добавила: – Выбери-ка мне помидор покрупней. Убей меня Великий Весовщик, если я понимаю, о чем они тут спорят…

Скороход достал из корзины большой помидор, вытер его о гриву лошади и преподнес Гунде.

– Вот и я как раз хотел поклясться Великим Весовщиком, а не моей женушкой, – обратился Объедало к своему насмешнику. – Так что очень даже глупо ты смеялся надо мной. Глупо и невпопад!

– Ага, – не унимался Опивало, – на этот раз ты хотел быть повешенным на шее Великого Весовщика! Мало всяких нечестивцев висят на его шее! Только тебя там и не хватало!

– Я так считаю, – вдруг вмешался Силач, – что у Великого Весовщика шея куда крепче моей. Вы думаете, я Силач? Нет! Это он – настоящий Силач!

Через неделю друзья пришли в Чегем, где Джамхуху была устроена замечательная свадьба, длившаяся три дня и три ночи. На ней пировали, пели и плясали все чегемцы. К концу третьей ночи уже и Объедало не мог съесть ни кусочка мяса, а Опивало просто упился.

Джамхух одарил своих друзей подарками и положил им в дорожные хурджины всякие сладости для тех, у кого были дети.

И вот пришло время расставаться. У Сына Оленя и его друзей были слезы на глазах. Скороход откровенно рыдал. Джамхух крепко обнимал своих друзей и по три раза (опять почему-то три раза!) целовался с каждым из них. Сначала он целовался с Объедалой, потом с Опивалой, потом со Скороходом, потом с Силачом, потом со Слухачом, потом с Ловкачом, а потом наконец с Остроглазом.

– Довольно целоваться с друзьями! – кричали чегемцы. – А то на жену не хватит поцелуев!

– Это совсем другое дело, – отвечал Джамхух – Сын Оленя. – Мне кажется, дни путешествия к моей возлюбленной Гунде были самыми счастливыми в моей жизни с людьми. До свиданья, друзья!

– До свиданья, Сын Оленя, – отвечали друзья, – счастливой тебе жизни с золотоголовой Гундой! Если что – дай знать! Чем можем – по, можем!

– Джамхух! – крикнул напоследок Скороход. – Можно, я вас буду навещать? Я ведь быстрый – одна нога здесь, другая там! Я буду приносить Гундочке помидоры. Помидоры идут к ее золотым волосам!

– Конечно, приходи, когда можешь, – отвечал Джамхух, и друзья, то и дело оглядываясь и размахивая руками, скрылись на верхнечегемской дороге.

Итак, Джамхух стал жить с прекрасной золотоголовой Гундой.

Джамхух горячо любил свою жену, и счастье его казалось безоблачным. В первый год их жизни в Чегеме каждую неделю к ним приходил Скороход и приносил большую корзину, наполненную румяными древнеабхазскими помидорами. Так что Гунда не замечала, что в горном Чегеме помидоры не вызревают.

Через год чувствительный Скороход влюбился в черкешенку, жившую за Кавказским хребтом, и стал все реже и реже приходить с помидорами. И Гунда возроптала.

– Меня братья кормили русалочьей икрой и соловьиными мозгами, – говорила она Джамхуху, – а ты даже помидорами не можешь меня обеспечить.

– Что же делать, милая Гунда, – отвечал ей Джамхух, – если у нас в Чегеме помидоры не вызревают.

– Тогда давай жить в долинном селе, – сказала Гунда.

– Нет, – не соглашался Джамхух, – я не хочу покидать дом моего отца Беслана. Да и люди, приходящие за советами и предсказаниями, привыкли видеть меня здесь.

Впрочем, Гунда довольно скоро приспособилась брать подарки в виде корзин с помидорами у людей, приходящих к Джамхуху за мудрым советом. Об этом, как водится, знали все, кроме самого Джамхуха. Он думал, что эти помидоры люди приносят из преклонения перед красотой Гунды.

Джамхух очень любил детей, но Гунда почему-то не могла родить.

– Как ты, мудрец, не понимаешь, – говорила она, – что у самой красивой женщины и самого умного мужчины не может быть детей. Природа не может соединить в одном ребенке твой ум и мою красоту. Это ей не под силу.

– А я бы хотел обыкновенных детей, – задумчиво отвечал Джамхух, – вроде тех, что у Силача моего я видел…

– Мало ли что нам хочется, – ворчала Гунда, – надо примириться с тем, что мы неповторимы.

Джамхуху ничего не оставалось как примириться. Он все же очень любил свою золотоголовую Гунду.

Много людей приходило к Джамхуху иногда с забавными просьбами, иногда с горестным недоумением, иногда за мудрым советом, а иногда просто черт знает за чем! С годами Гунде стали ужасно надоедать бесконечные посетители Джамхуха.

– Ну что, что приперлись опять? – говорила она ходокам, когда Джамхуха не было дома.

– У нас мулица ожеребилась, – случалось, говорили ходоки, – к чему бы это?

– Великий Весовщик! – кричала Гунда. – Они меня ополоумят! Ожеребилась – ну и хорошо!

– Нет, не хорошо, – сдержанно, но твердо отвечал один из ходоков, – не положено по природе. Хотим узнать, что предзнаменует?

– Великий Весовщик! – надрывалась Гунда. – Ходоки замучили! Оставьте корзину с помидорами и убирайтесь в котловину Сабида, он там коз пасет!

Но так как число людей, приходивших к Джамхуху, намного превосходило ее потребность в помидорах, Гунда частенько пилила Джамхуха, что он мало времени с ней проводит.

Однажды, когда она его так ругала, пришел человек посоветоваться, как ему быть с пчелиным роем, который вылетел из улья и прицепился к высокой ветке орехового дерева.

Выслушав ходока, Джамхух ему доверительно сказал:

– Женщина хочет, чтобы время любви превосходило пространство жизни. Но ведь это нелепо?

– Нелепей и не придумаешь, – поспешно согласился посетитель и ушел, решив, что Джамхух слегка спятил.

– Где мой рой и где женщина, которая хочет любви? – удивлялся он, разговаривая с односельчанами, и те пожимали плечами, высказывая разные соображения по этому поводу.

Так они жили четыре года и четыре месяца, и тут вдруг случилось необычайное событие. Абхазский царь, приехавший в село Дал на праздник открытия Храма Великому Весовщику Нашей Совести, внезапно скончался в доме своего племянника, где он гостил.

Молодой князь сел на престол. И хотя его звали абхазским именем Кобзач, он, подражая византийским императорам, нарек себя Феодорием Прекрасным.

Года два народ присматривался к нему, называя то старым именем, то новым, а потом прозвал его Тыквоголовым Красавчиком и больше никак его не называл.

В один прекрасный день дюжина придворных людей во главе с визирем приехала к Джамхуху. Кто-то из придворных держал за поводья лошадь с богатым женским седлом. Джамхух сразу все понял, душа у него сжалась от боли, но делать было нечего, гости спешились и вошли в дом.

– Джамхух, – сказал визирь, – наш царь Феодорий Прекрасный давно любит золотоголовую Гунду. Только необходимость блюсти себя для абхазского престола не позволяла ему сразиться с братьями-великанами. Теперь пришел его час. Ты должен отдать царю прекрасную Гунду, иначе царь пойдет войной на Чегем. Неужели ты, вечно призывающий всех к миру, будешь способствовать тому, чтобы лилась абхазская кровь?

– Но ведь царь женат, – изумился Джамхух, – я даже слышал, что у него недавно родился сын?

– Да… – сказал визирь. – У него родился сын, и он наречен Георгием. Но какое это имеет значение? Разве ты не знаешь, что византийские императоры женятся столько раз, сколько хотят? А мы должны учиться у нашего великого соседа Византии, самого культурного государства в мире.

Джамхух задумался. Потом долгим взглядом посмотрел на Гунду. Он понял, что она хочет уйти к царю. Душа у Джамхуха обливалась кровью. Но он был горд, Сын Оленя, и хотел, чтобы Гунда сама предпочла его царю.

– Что ж, берите ее, – сказал Джамхух, – раз она так хочет.

– Но разве я говорила, что хочу покинуть тебя, Джамхух? – воскликнула Гунда и вся разрумянилась.

– Милая Гунда, – сказал Джамхух, – ты забыла, что я Сын Оленя, я знаю язык глаз… Твои медоносные глаза мне все рассказали…

– Ради интересов Чегема, – прошептала Гунда и опустила свою прелестную головку.

– Да, – подтвердил визирь, – интересы народа превыше всего.

– Тебе останется мой портрет, – сказала Гунда, – ты будешь жить с моим портретом.

– Да, – согласился визирь, – портрет можешь оставить. У нас много придворных художников.

– Хорошо, – сказал Джамхух, – я буду жить с твоим портретом.

На прощание Гунда поцеловала Джамхуха, и не было поцелуя горше, потому что Джамхух почувствовал его благодарную нежность.

Гунде подвели чистокровного арабского скакуна, и, когда визирь подставлял ее ноге стремя, он не удержался и кивнул на стремя:

– Чистое золото.

– Сын Оленя, не скучай, – сказала Гунда, удобнее усаживаясь в седло, – почаще смотри на мой портрет.

Придворные вместе с Гундой скрылись на нижнечегемской дороге. Джамхух постоял, постоял посреди двора, а потом вздохнул и зашел в дом.

Чегемцы долго обсуждали это событие, жалея Джамхуха и высказывая разные предположения.

– Вообще, – говорили они, – ввести в дом рыжую – все равно что поджечь его. Уж лучше прямо сунуть горящую головешку под крышу, чем вводить в дом рыжую…

– Надо было повоевать с Тыквоголовым, – говорили другие, – напрасно наш Джамхух ее уступил…

– Как же воевать, – говорили третьи, – если Джамхух сам приторочил корзину с помидорами к ее седлу.

Это было явной выдумкой. Никакой корзины с помидорами Джамхух не приторачивал к седлу Гунды. Он, конечно, тосковал по своей Гунде, но никогда ни один человек не услышал от него ни одной жалобы.

Только однажды, сидя перед очажным огнем в кругу чегемцев, он вдруг подумал вслух:

– Оказывается, пустую душу нельзя ничем заполнить. Пустота духа – это вещество, которое нам неизвестно. И если вещество пустоты заполняет душу, душа заполнена. А заполненное уже ничем нельзя заполнить.

– Не убивайся, Сын Оленя, – сказал старый чегемец, – ты еще совсем молод, у тебя все впереди.

– Маму-олениху жалко, – ответил Джамхух, – она хотела меня догнать и остановить, но, забыв об осторожности, погибла… – Он вспомнил своего приемного отца, старого охотника Беслана, и, вздохнув, добавил: – Когда все, что мы любим, на том свете, время работает на нас: мы приближаемся к любимым.

Больше Джамхух никогда не проговаривался о том, что у него на душе. Время, конечно, великий лекарь, но лечит оно кровопусканием, как тот диоскуриец, которого пригласили к отцу Джамхуха.

Три года Сын Оленя жил с портретом золотоголовой Гунды. Но от портрета даже самой красивой девушки дети, как известно, не рождаются.

В один прекрасный день Джамхух созвал чегемцев, развел костер посреди двора и бросил в огонь портрет прекрасной Гунды.

– Красота лица, – сказал Джамхух, – должна быть равносильна красоте души, иначе красота – ложь и художество – суета.

– Это он так говорит, – высказался наиболее догадливый чегемец, – потому что жениться хочет.

И в самом деле, через полгода Джамхух женился на простой чегемской девушке, и у него со временем родилось трое детей. Сначала у него родилось два мальчика, а потом родилась девочка. Старшего мальчика нарекли Эснатом, младшего Гидом. А потом пришла в мир ненаглядная утешительница Джамхуха в минуты грусти, хохотушка Тата.

С годами слава Джамхуха все росла и росла. Он не только давал советы и делал прорицания, но иногда мирил враждующие роды и даже племена. Ему удавалось силой мудрости то, что не удавалось силой оружия царю.

Царь Феодорий, конечно, злился на него, но сначала скрывал, что может завидовать простому пастуху. Он решил прославить себя военным подвигом и снарядил большой флот для завоевания Лазии. Однако флот не достиг берегов Лазии, в открытом море его сокрушила буря.

Царь Феодорий Прекрасный, узнав о гибели флота, пришел в великий гнев. Он метался по дворцу, громко крича:

– И это море называют Гостелюбивым?! Это плохое море! Проклятое море! Отныне я его переименую! Оно будет называться Черным морем! Пусть гонцы разъедутся по всей Абхазии и велят народу отныне называть это море Черным!

И гонцы разъехались по всей Абхазии и во всех городах и селах объявили народу новое название моря. Но люди смеялись над царем.

– Тыквоголовый совсем спятил! – говорили они, хохоча. – Разве море можно переименовать? Тогда уж пусть заодно он переименует и небо!

Новое название моря было нелепым потому, что каждый видел – море синее, а он его называет Черным. Сначала люди, жившие на побережье, в шутку, смеясь над Тыквоголовым, повторяли:

– Ну, как там Черное море – не посинело? Не пора ли выходить рыбачить?

Люди смеялись, смеялись, шутили, шутили и до того дошутились, что сами привыкли и уже всерьез стали называть море Черным. На этом основаны многие победы глупости.

Царь Феодорий был очень доволен, что новое название моря принято народом.

– Переименовать море, – говорил он, – еще не удавалось ни одному царю. На такое способен был только бог Посейдон, и то в древнегреческие времена.

А между тем с другой стороны моря – там, где была Византия, – его продолжали называть Понтом Эвксинским, то есть Гостелюбивым морем. Византия восприняла новое название моря как удар по своему престижу и затаила гнев на царя Феодория Прекрасного. Но он этого не понял и, как принято было среди абхазских царей, воспитывал своего сына при дворе византийского императора.

А слава Джамхуха – Сына Оленя росла и росла, и это отравляло жизнь Тыквоголового. Он искал способа, как бы опозорить Сына Оленя, и наконец вот что придумал. Он созвал придворных и сказал:

– Народ считает Сына Оленя мудрым и праведником. Но может ли считаться мудрецом человек, который, просыпаясь, каждое утро по своей дикой оленьей привычке начинает жевать жвачку? Мы об этом узнали от нашей возлюбленной царицы, которая ушла от него не только потому, что любила меня, но и потому, что не сумела отучить его от этой привычки. Разошлите гонцов по всей Абхазии, и пусть люди знают, чем занимается лжемудрец, просыпаясь по утрам.

Все гонцы, кроме главного гонца, разошлись по всей Абхазии. Главным гонцом в это время был Скороход. Его привлекла ко двору золотоголовая Гунда. Скороход, прекрасно зная, что Джамхух никакой жвачки не жует по утрам, и любя Джамхуха, не мог распространять такую ложь. Но и правду говорить не осмеливался. Поэтому он притворился, что жернов на его правой ноге натер ему щиколотку и он не может покинуть дворец.

Разосланные по всем городам и селам Абхазии гонцы рассказывали народу, что Джамхух – Сын Оленя, просыпаясь, по утрам жует жвачку. Но народ спокойно отнесся к этому известию.

– Да врет она все, – говорили одни, выслушав гонцов, – тоже еще царица! Мы же помним, как она взятки брала помидорами.

Другие, выслушав гонцов, говорили:

– Мы знаем, что у мудрецов бывают странности. Он и абхазский язык выучил за пять дней, а говорит, что за два. Но какое это отношение имеет к его мудрости? Пусть себе жует жвачку на здоровье, лишь бы помогал нам советами и предсказаниями.

Однажды Скороход явился к Джамхуху и сказал:

– Сын Оленя, Гунда клянется всеми святыми, что она никогда не говорила царю таких глупостей.

– Я рад, что у Гунды появились святыни, – ответил Джамхух, – и я верю ей. А слухи, которые распускает Тыквоголовый, меня нисколько не беспокоят. Передай царскому двору: «Те, что жуют жвачку, в тысячу раз лучше тех, что пережевывают собственную глупость».

– Вплоть до царя? – спросил Скороход.

– Начиная с царя, – поправил Джамхух.

– Ой, боюсь я за тебя, – вздохнул Скороход. – Не буду я этого говорить.

– Страх и любовь к истине несовместимы, – сказал Джамхух. – Признак зрелости мыслящего – готовность пожертвовать жизнью ради своих мыслей. Признак незрелости царствующего – готовность принять эту жертву. И не надо говорить, что трусость – это храбрость в девичестве. Такому девичеству быть в старых девах. А тебя, мой милый Скороход, я все еще люблю и потому предупреждаю: человек, который слишком боится стражников, незаметно сам становится стражником.

Скороход побежал во дворец, сверкая своими золочеными жерновами, которые многие принимали за чистое золото. Он думал, как бы во дворце не сказать лишнее и тем самым не повредить Сыну Оленя.

Ах, Джамхух – Сын Оленя! Конечно, страх и любовь к истине несовместимы. Но в жизни любовь к истине нередко бывает несовместимой с самой жизнью.

Через год царь Феодорий решил расправиться с Джамхухом. Он долго думал, как это сделать, чтобы не вызвать ропот народа, и наконец придумал. Несмотря на глупость, а вернее, благодаря глупости царь Феодорий был хитер, ибо хитрость – единственная форма ума, доступная глупцам. Но именно потому, что она единственная форма, глупцы ее неустанно совершенствуют.

Он тайно вызвал во дворец одного из самых опытных воинов. Таким людям царь Феодорий присуждал звание Воина с Облегченной Походного Типа Совестью. Было замечено, что у вояки, который всю жизнь убивал чужих, в конце концов возникает естественное желание попробовать своего. Особенно в годы перемирия с враждебными племенами.

Вот такого воина царь и вызвал к себе.

– Ради безопасности родины тебе придется убить Джамхуха – Сына Оленя, – сказал царь.

– Как так, – удивился воин, – я слыхал, что он мудрец, он – наша гордость?

– Это верно, – отвечал царь Феодорий, – и мы его всегда приветствовали за мудрость. Но ведь он проповедует, что все народы равны перед Великим Весовщиком Нашей Совести. А это гибельно для нашего народа.

– Как так? – опять удивился воин.

– Ты в каких краях воевал? – спросил царь.

– Я воевал, – отвечал воин, – на западе в хазарских степях, где в летний полдень нет тени, кроме тени собственного коня. Я воевал на востоке, где вместо воды из-под камней бьет кровь земли, горящая, как хворост. И я воевал на севере, где зимой реки мертвеют от холода и по мертвой воде можно проехать верхом. Я воевал везде.

– Так видел ты где-нибудь край, который был бы красивей нашей родины? – спросил царь.

– Нет, – покачал головой воин, – я не видел такого края. Я даже думаю, что лучше нашего края нет края на свете.

– В том-то и горе наше, – сказал царь, – а Джамхух проповедует, что все народы равны. Но ведь если все народы равны, значит, они одинаково угодны Великому Весовщику, а если они одинаково угодны Великому Весовщику, значит, и все лучшие земли надо между народами разделить поровну.

– Как так? – опять удивился воин.

– Так получается, – сказал царь. – Представь себе, что Великий Весовщик Нашей Совести – наш хозяин. А мы, народы земли, его работники. Если хозяин одинаково доволен всеми работниками, он должен или нет их одинаково кормить?

– Это – первое дело, – согласился воин, – я сам, уезжая воевать, всегда наказываю жене, чтобы она следила за работниками, которых нанимает. Следила, чтобы они одинаково хорошо работали и чтобы она их одинаково хорошо кормила.

– Вот об этом и речь, – закивал царь. – И нам уже некоторые народы говорят: «Потеснитесь на вашей прекрасной земле, дайте и нам ее немножко. Ваш мудрец Джамхух – Сын Оленя сам проповедует, что все народы равны».

– Вон чего захотели! – вскрикнул воин и, подумав, добавил: – А ты прикажи Джамхуху, чтобы он больше так не проповедовал.

– Ты хороший воин, – отвечал царь, – но слишком добрый и простой человек. Много, много раз я Джамхуха предупреждал, но он не слушает меня. Кончится тем, что все народы пойдут на нас войной и уничтожат наш народ или превратят всех в рабов. Выбирай – или ты убьешь Джамхуха и тем самым сохранишь наш народ, который в будущем даст нам нового мудреца, или ты не убьешь Джамхуха, и враги в конце концов уничтожат наш народ вместе с Джамхухом.

– Получается – лучше убить Джамхуха, – сказал воин.

– Так получается, – согласился царь и протянул ему стрелу с раздвоенным наконечником. – Вот этой стрелой ты его убьешь. Эту стрелу придумал один засекреченный перс. Но наши лазутчики выкрали ее у персов. Ты – первый воин Кавказа, который ее испытает. И для спокойствия народа будет правильней, если он решит, что Джамхух убит чужеземной стрелой чужеземца. Так что стрелу можешь оставить в теле, мы уже приступили к изготовлению таких стрел. Ваш царь еще порадует своих воинов кое-какими новинками. Но пока это тайна.

Воин, взяв в руки стрелу, оживленно пробовал пальцами ее клешнятый наконечник, а потом вдруг задумался, почесывая затылок тем же наконечником.

– Что задумался, мой воин, – спросил царь, – разве тебе не все ясно?

– Ясно-то оно ясно, – отвечал воин, продолжая думать о своем, – но мне чего-то неприятно убивать Джамхуха, хотя и очень интересно испытать новую стрелу… Двойной втык – это, конечно, чудо… Но все-таки Джамхуха как-то жалко…

– Послушай, – сказал царь, внимательно вглядываясь в него, – разве ты не Воин с Облегченной Походного Типа Совестью?

– Звание-то у меня есть, – вздохнул воин, – но все-таки как-то неприятно…

– А мне, думаешь, приятно поручать тебе это? – сказал царь. – Но так нужно для сохранения нашего народа. Я и награды тебе не сулю. Не для меня стараешься – для родины.

– За награду я и сам не стал бы убивать Джамхуха, – проговорил воин.

– Все же мне почему-то неприятно его убивать, хотя и очень интересно испытать новую стрелу.

– Ты же пьешь лекарство, когда болен, – сказал царь, – хотя тебе и неприятна его горечь?

– Да, – согласился воин.

– Так и это, – сказал царь, – неприятно, но надо, как лекарство.

– Надо так надо. – И воин, простившись с царем, покинул дворец.

Через три дня Сын Оленя погиб.

Утром он, как обычно, отправился пасти коз в котловину Сабида, а вечером козы домой пришли без него. Он был найден в лесу со стрелой, торчащей из спины. Джамхух был еще жив. Когда его внесли в дом, чегемский знахарь осторожно вытащил из его спины стрелу с не виданным в этих краях раздвоенным наконечником. Но спасти Джамхуха уже не могли. Незадолго до смерти он вдруг сказал:

– Кто приходит вовремя, всегда приходит слишком рано…

Потом он забылся, а через некоторое время прерывистым, угасающим голосом произнес:

– …Холод жизни… Общий костер… Или раздать дрова… Не пойму…

Голос его замолк, словно говорящий, размышляя вслух, скрылся за поворотом тропы. Джамхух – Сын Оленя был мертв.

А во дворе уже толпились опечаленные и ропщущие чегемцы. Одни говорили, что Джамхуха убил неизвестный чужеземец, другие говорили, что убийца очень хотел, чтобы его считали чужеземцем.

Оплакивать Сына Оленя съехалась чуть ли не половина Абхазии. И конечно, пришли его верные друзья Объедало, Опивало, Силач, Слухач, Остроглаз, Ловкач и Скороход. Они больше всех рыдали у гроба Джамхуха, особенно убивался Скороход. На них люди обращали внимание.

– Что это за родственники Сына Оленя? – спрашивали они. – Мы думали, у него нет родственников…

– Это его товарищи, – отвечали пожилые чегемцы, – они помогали Джамхуху жениться на его первой жене, нынешней царице. А вот этот, который в золотых жерновах, каждую неделю бегал сюда. Помидоры таскал Гунде, а сейчас он первый царский гонец.

После похорон Джамхуха Скороход, чьи рыдания разрывали душу, вдруг на глазах у всех снял со своих ног золоченые царские жернова и швырнул их с такой силой, что они закатились в котловину Сабида.

Друзья Джамхуха – Сына Оленя посидели за поминальным столом, рассказывая друг другу о житье-бытье. Опивало пожаловался на своего старшего сына, который, оказывается, чрезмерно увлекается выпивкой.

– Мы тоже в свое время пивали, – говорил он, – но меру знали. Сегодняшняя молодежь меру ни в чем не знает.

– Это ты точно заметил, – сказал Слухач, уже и без глушилок ставший туговатым на ухо. – Я раньше, бывало, муравьиный язык понимал. А нынче молодежь говорит на такой тарабарщине, что ничего разобрать невозможно. Недавно к моему сыну приходят друзья, а он им говорит: «Ну что, кейфарики, гуднем в амфу?» – «Гуднем!» – радостно отвечают они. А я ничего не понимаю. Потом они мне объяснили что к чему. Оказывается, «кейфарики» – это люди, которые кейфуют. «Амфой» они называют нашу амфору. До чего разленились, а? «Амфора» они уже не могут сказать! Им «амфу» быстрей подавай! Гуднуть в амфу – значит опустошить ее, чтобы она загудела, если в нее потом крикнуть. Как хотите, друзья, но за этой тарабарщиной я чувствую не тот, не тот наклон мысли. А в наше время все было просто, благородно. Бывало – эх, времечко! – забредут в гости друзья, а ты им: «Сокувшинники, уважим мою лозу?» – «Уважим, – отвечают они, дружно рассаживаясь. – Ох как уважим!» И сразу все ясно, красиво. И вы как бы не пьете, а как бы воздаете дань благодарности богу виноградарства и плодородия. И тут, конечно, совсем другой наклон мысли. А эти: «Кейфарики, гуднем в амфу!» А чего гудеть?! Гудеть-то, я спрашиваю, чего?! Ну, выпили, порезвились – и по домам! Если уж амфора опустела, гуди не гуди – ничего из нее не выгудишь!

– Друзья, – сказал Силач, – надо правде в глаза смотреть. Мы постарели. Мне и то сейчас не верится, что я когда-то мог пятерых великанов рядком уложить посреди двора.

– Какое время было, – вздыхали друзья, вспоминая свой поход, – как мы были молоды и счастливы шагать рядом с Джамхухом.

Старые чегемцы, помнившие, как пил Опивало, поставили перед ним кувшин с вином, но он велел его убрать, хотя и выпил пару кружек. Объедало тоже едва съел свою порцию мамалыги.

– Эх, время, в котором стоим… – говорили старожилы Чегема, рассказывая молодым о застольных подвигах Опивалы и Объедалы на давней свадьбе Джамхуха.

Друзья посидели за столом, сладко погрустили, вспоминая прошлое, и разъехались по домам. Хорошо, когда есть еще с кем сладко погрустить, вспоминая молодые годы, а бывает, друзья, и хуже, бывает, что и погрустить не с кем, вспоминая молодые годы.

Говорят, Скорохода больше никогда не видели при царском дворе. По слухам, он ушел за Кавказский хребет и там наконец женился на своей черкешенке.

После смерти Джамхуха по Абхазии прокатились народные волнения. Многие считали, что в убийстве Джамхуха замешан царь.

– Эх, потрясти бы Тыквоголового, – говорили некоторые, – так, чтобы у него из ушей повыскакивали тыквенные семечки! Он бы тогда признался, кто убил нашего Джамхуха!

– Ну да, – язвили по этому поводу другие, – остается самая малость: найти человека, который его потрясет.

– Джамхух и был таким человеком, – убеждали самые умные, – да не уберегли мы его.

Но царь сумел успокоить народ. Гонцы передавали его слова во всех городах и селах.

Вот эти слова:

– Величие царя, переименовавшего море, равно величию народного мудреца, нашего любимого Джамхуха. Отныне и навсегда мы даем своему первому придворному мудрецу звание Сына Оленя. А наша возлюбленная царица в знак траура на сорок дней отказывается есть помидоры.

И гонцы постепенно успокоили народ. Как ни смеялся народ над Тыквоголовым Красавчиком, все-таки он не подозревал в нем такого коварства, чтобы и убить и одновременно дать придворному мудрецу звание Сына Оленя.

Но недолго после этого царствовал и сам Феодорий. Из Византии вернулся его двадцатилетний сын Георгий. Заручившись поддержкой византийского императора, он устроил заговор и ночью, ворвавшись к отцу в спальню, зарубил его секирой. «Привет от дедушки», – говорят, сказал он при этом.

Мало того, что он сел на престол убитого им отца, он через год женился на золотоголовой Гунде, лицо которой все еще хранило немало следов былой красоты. Согласно известному учению, он должен был, убив своего отца, жениться на родной матери, но все византийские источники подтверждают, что он женился именно на Гунде, второй жене своего отца.

В годы царствования Георгия Свирепого – так прозвал его народ – жестокие войны, недороды и черная оспа косили людей. Дошло до того, что обыкновенная козлятина стала доступна только приближенным ко двору семьям.

В разгар всех этих неисчислимых бед Гунда вдруг забеременела и родила сына. После первого сына она в течение девяти лет рожала каждый год и иногда рожала сразу двойняшек. И были даже три таких года из этих девяти лет, когда она ухитрилась родить четыре раза.

– Породой сошлись, – говорили по этому поводу абхазы, но уж далеко не так громко, как при Тыквоголовом.

А между тем, несмотря на все бедствия, постигшие Абхазию, ее международный престиж укрепился.

Особенно возвысился престиж Абхазии после того, как Византия в знак вечной дружбы с Абхазией переняла название Черного моря и запретила своим подданным произносить старое название – Понт Эвксинский.

Народ, потрясенный бедствиями, постигшими страну, часто говорил:

– Это Великий Весовщик Нашей Совести разгневался на нас за то, что мы не уберегли Сына Оленя.

Ну что ж, может быть, народ был прав в своем позднем покаянии. Долг мудреца – помогать народу чтить свои святыни, не давать ему разнародиться в бессмысленную толпу. Долг народа – оберегать своего мудреца. Джамхух – Сын Оленя выполнил свой долг.

Вот что я слышал в детстве о Джамхухе – Сыне Оленя и теперь своими словами пересказываю здесь. Эта легенда или, может быть, правда, обросшая легендами, известна во всей Абхазии.

Но особенно чегемцы любили рассказывать о Сыне Оленя. Они гордились своим земляком, тем более что здесь сохранился зеленый бугорок, который все называли могилой Джамхуха – Сына Оленя.

Он расположен на чудном лугу недалеко от табачного сарая нашего выселка. Это ровный травянистый гребень холма, слева от которого начинается тропинка, ведущая в котловину Сабида, а справа проходит верхнечегемская дорога.

Холм кончался обрывом, поросшим кустами держидерева, бирючины, ежевики. На краю холма рос огромный каштан, слегка наклоненный в сторону обрыва.

Сейчас там наше семейное кладбище. Но я еще помню то время, я был тогда совсем маленьким, когда на этом лугу – трудно поверить! – не было ни одной могилы.

Тут мы в начале лета собирали землянику, и я, случалось, красные ягоды срывал прямо с могилы Сына Оленя.

Здесь иногда устраивались сельские игрища. Мальчики-подростки и более взрослые парни с ножами в руках разгонялись изо всех сил и, вскакивая на слегка склоненный ствол каштана, делали несколько безумных шагов по стволу и с размаху, стараясь как можно выше, всаживали нож в ствол, а потом с какой-то звериной грацией успевали, обернувшись, оттолкнуться и спрыгнуть на край обрыва.

Потом бегали наперегонки от табачного сарая до каштана и обратно. Бегали и мальчики, и девушки, и мы, малышня, иногда с криками гонялись за ними.

Среди девушек нашего выселка была одна, которая легко обгоняла всех девушек и почти всех мальчиков. Она и сейчас перед моими глазами бежит, бежит, бежит, и высокая трава с голубыми колокольчиками, сизоватой полынью, веерками папоротников хлещет по ее голым босым ногам, а она все бежит какой-то особой, порывисто-плавной побежкой, словно захочет – и быстрее припустит И на чистом ее лице, на бессмертном, как я теперь уже знаю, ее лице, никакой гримасы напряжения, а только сияние радости, словно сама скорость обращается в сияние радости и сама радость благодарно подхлестывает скорость.

Тогда у меня в душе, десятилетнего мальчика, возникла таинственная догадка, что она дальний потомок Сына Оленя. Но я об этом никому не говорил, стыдясь, что меня засмеют.

Однажды, когда она бежала, я вдруг почувствовал какой-то пронзительный, холодящий горло восторг, желание схватить ее хищнеющими пальцами и заново вылепить, что ли, придав ее побежке окончательную прочность. Вероятно, это был первый, еще не осознанный порыв к творчеству.

Но сейчас в моей памяти порой странно, как во сне, сдвигаются времена, и я одновременно вижу бегущих от табачного сарая до каштана и обратно и вижу печальные и скромные могилы, в которых уже лежат некоторые из бегущих – и огнеглазый Адгур, и сестра его, гордая скромница Люба, и милая Софичка.

А они пробегают мимо своих могил, не замечая их, притормаживают у каштана, шлепают мелькающей ладонью по стволу и назад, назад в порыве азарта, снова не замечая своих могил, уже убегая от них все дальше и дальше, радостно закинув головы, победно, невозвратимо!