"Торговка" - читать интересную книгу автора (Истомина Дарья)

Глава 11 ОХОТА НА ЕДИНОРОГА

Я почти устранилась от ярмарочных дел, все перевалив на Рагозину. Внешне все выглядело так, будто я по-прежнему рулю делами, усиленно добываю товары на перепродажу, но в действительности я была занята только одним: потихонечку, методично, шаг за шагом приступала к приручению Никиты Трофимова, очень осторожно, так, чтобы он не догадался, к чему я веду дело. Я уже кляла себя за то, что той ночью, перед тем как случилась потасовка, вела себя с наглостью опытной девы, которая заводит любого мужика с пол-оборота.

На таких не женятся. А он мне нужен был не на ночку-другую, а навсегда.

Я наведалась к Трофимовым и притащила шведские антибиотики, необходимые для заживления раны, полученной героем при защите моих интересов. Это был удобный предлог — в антибиотиках Никита вовсе не нуждался, потому что зашитая ладонь заживала и так. Он уже пробовал браться за баранку, наглухо забинтовав руку и натянув сверху тугую перчатку.

Я много распространялась о его храбрости и мощи, но он относился к моим восторгам индифферентно.

Пару раз я его подряжала на какие-то мелкие перевозки, но потом увидела, что он еще морщится от боли в руке, и прекратила это.

Исподволь я подвела к тому, что поскольку он потерпел из-за меня, то потерянные по нетрудоспособности рабочие дни я должна компенсировать лично.

— Это ты про деньги? Тогда это к бате… Он у нас Геращенко! Центробанк, словом…

Иван Иваныч, несмотря на глухоту, сразу все понял и заявил, что всегда приятно иметь дело с понимающей девицей, которая разбирается в том, что трудовому народу нынче нелегко и каждый потерянный рабочий день — сущее наказание. Он принял какие-то не очень большие деньги и даже выдал мне расписку. Но при этом прятал свои хитрющие зенки в мохнатых бровях.

В конце августа Никита получил от трансагентства очень выгодный заказ на сверхдальнюю ездку. К первому сентября нужно было доставить новые учебники куда-то в Казахстан, вернее, на Рудный Алтай, где еще оставались школы с преподаванием не на казахском, а на русском языке. Из Москвы тронулся целый караван машин, нагруженных тетрадями, глобусами и книгами.

Отсутствие Никиты я использовала на всю катушку. При нем я все-таки осторожничала и старалась не надоедать Трофимовым слишком частыми визитами. Но теперь я врубила все свои возможности. Без него мне предстояло стать полностью своей в этом доме.

Мне казалось, что я абсолютно точно просчитала все, что мне нужно делать и как поступать. Так что почти каждый раз, переступая порог Трофимовых, я тащила с собой очередную коробку с тортом на полпуда, который брала по знакомству в кондитерской одного индивидуала на Ордынке. Юные отпрыски Трофимовых уже привыкали ждать «нашу Машу» и, поглощая сласти, вопили от восторга.

Я уговорила наконец тетю Аню, мучившуюся зубами, но страшно боявшуюся дантистов, и лично свела ее к знакомому стоматологу. Тот занялся ее челюстью с особой нежностью (втихую, конечно, мною оплаченной). Раздобыла суперклассный американский слуховой аппарат и притащила на пробу деду. Правда, Иван Иванович, поносив миниатюрную штучку с денек, отверг ее. «Слишком чувствительная хреновина! Я каждого таракана слышу, как он в мусорнике усами шевелит… Заснуть не могу и голова болит!» — заявил он. Но чмокнул меня растроганно в маковку и одарил не гаснущей на ветру зажигалкой типа австрийской «солдатской вдовы», которую сам смастерил за верстачком с тисочками, что стоял прямо в его комнате.

Я совершенно забросила своего Антона Никанорыча, просто пропустила мимо ушей его несколько сконфуженное сообщение о том, что он пригласил Рагозину-старшую на бесплатный ветеранский просмотр фильма «Чкалов» в музее авиации и космонавтики. Для меня все это было совершенно несущественно.

Все на свете. Кроме Никиты.

Опасность прорезалась совсем не с той стороны, откуда я ожидала.

Как-то я задержалась у Трофимовых. Они играли в кухне в лото. Дед продул, рассердился и ушел спать, остальные тоже разошлись. Мы допивали с тетей Аней чай, она как-то неясно и задумчиво поглядывала на меня, словно что-то взвешивала в уме, потом вздохнула:

— Я гляжу, Никита наш тебя интересует, Маша?

— Еще чего? Я просто так…

— Все мы, дуры, поначалу просто так, — усмехнулась она. — Думаешь, тут до тебя никто наших порогов не обтаптывал? Особенно после того, как он из армии пришел? Только он у нас с бзиком… Видать, все прынцессу ждет! Мало нам было одной прынцессы… Еще и не поженились, а она нам тут команды командовала! Эту комнату — нам, эту — вам! Плита будет коричневая, ковры со стен уберем — это немодно, а вместо ванны поставим гидравлический душ. Мозги нам тут запудривала… Прибежит: «Ах, тетя Аня, почему Никита так редко мне пишет? Может быть, в ихней десантуре и девушки есть? Какие-нибудь полярные связистки! У меня предчувствия и сны снятся нехорошие!». Сны-то снились, только не про его честь… Он-то там в десант или куда еще, а она со своим фирмачом — в город Сочи, где темные ночи! А потом вообще смылась под крышу к своему карачаю червивому, продалась…

Привядшее, как яблочко, личико Никитиной матери нервно подрагивало, видно, она давно ни перед кем из незнающих не вываливала накопленное. Свои же и так в курсе.

Я благоразумно помалкивала, давала ей выговориться.

Вернувшись из армии, Никита целый год просто сходил с ума. Ему казалось, что все смеются над ним из-за того, что его невеста уже чужая жена. Потом вроде бы успокоился. Но ничего постоянного и даже просто более или менее долговременного у него с девушками не складывается.

Поджав бледные губки и глядя на меня со значением, Анна Семеновна вздохнула:

— С которой ни знакомится, мы уж знаем: пустой номер! Он же однолюб, вроде Иван Иваныча…

С одной стороны, получалось так, что семейные тайны она открывает мне как бы уже не чужой им, но, с другой стороны, это и ясный намек: ни фига, мол, у тебя не получится! Это было для меня не просто неожиданным, но и очень тревожным. Если он до сих пор зациклен на той девице, не к психиатру же мне его везти? Или экстрасенсу? Избавлять от несчастной любви. Одного такого мага я лично знала. Он кого хошь перепрограммирует на что хошь. Только отслюнивай…

Как-то я вроде бы без особого интереса спросила о беглой невесте Трофимова-зятя.

Он посмотрел на меня недоуменно и пожал плечами:

— Юлька Лыкова? На кой она вам? Да вы к ней и близко не подойдете. Этот трухлявый старец, муж, сторожит ее, как сберкассу!

Но все-таки я у него выяснила, где можно с этой Юлей пересечься. Я понимала, что делаю что-то не то, но меня понесло, и я не могла уже остановиться.

Не буду говорить, во что мне это обошлось, но достала я ее в модном бассейне, куда вход был только по валютным абонементам. Пришлось и самой суперкупальник покупать.

Если честно, я на ее фоне смотрелась, как занюханная шавка рядом с элитной доберманшей. Она сидела в шезлонге, заплетя свои бесконечно длиннющие ноги и посасывая какой-то коктейль, который разносили холуи в белых куртках и в плавках-шортиках. Я тоже подцепила плошку с ледяной вкуснотой и, отпивая, приблизилась к ней.

Она не особенно удивилась, когда я заговорила с ней о Никите.

— А, Трофимов? Ну был такой… Можешь успокоиться. Мне он до большой лампочки… Хотя чего скрывать? Когда он из армии пришел, думала, воткну его в шофера-телохраны на «линкольн» к моему благоверному. А там… — Она вдруг рассмеялась. — Дура, конечно… Он мне по морде съездил! И — гуд-бай, Юлечка… Так что ты учти, подруга, он страшно бешеный! Неуправляемый! Или все, или ничего… А насчет меня — не боись! Я в одну воду дважды не вхожу.

Мне она понравилась. И чего ее все Трофимовы осуждают? Ну, устроила себе молодая баба жизнь с тугим кошелем, так что ее за это — казнить?

Теперь, разобравшись с Юлией, я знала, что буду делать и как встречу Никиту Трофимова, когда он вернется.

Через две недели из автоколонны пришла телеграмма, что они возвращаются.

Ночью, когда отец спал, я вскрыла паркет, забрала почти половину заначки, с утра предупредила по телефону Рагозину, что в лавке не буду, потому что отбываю по нашим торговым делишкам, и вышла из дому.

В общем-то, лично на себя, а не на лавку я тратила не так уж много, и единственное, в чем никогда не отказывала себе, — это в фирменном бельишке, удобной обуви и косметике высокого класса. И еще позволяла себе всяческие банно-ванные радости с шампунями, гелями, солями и настоями. Но в этот день развернулась на всю катушку.

У «Динамо» я поймала такси — «москвичка», договорилась с водилой, что беру его на всю смену, и двинула по давно продуманному маршруту — по тем салонам и бутикам, куда захаживала прежде как на экскурсии. В этот раз во всех бутиках, в галереях в Петровском пассаже, на Кузнецком Мосту и в ГУМе каждая шестерка в форме продавца мгновенно угадывала, что я явилась покупать, а не просто примеряться к недосягаемому, и я не могла отказать себе в удовольствии покапризничать. Презрительно морщась, наблюдала, как модельки, подрабатывавшие на примерке, дефилируют передо мной, демонстрируя то совершенно обалденный меховой шарф-хомут от Валентине, то желтый жакетик от Кензо за семь сотен, то кожаное платьишко от Фенди-Коти за тыщу восемьсот шестьдесят. Условных единиц, естественно. Конечно, я ни в коем разе не причисляла себя к всемогущим леди, всем этим дочерям, женам и подругам персон VIР, за которыми следуют фотографы из публичных изданий, но после кризиса и бутики живут не так роскошно, как прежде, и цепляются за каждую Матрену, забредшую поглазеть, чем прибарахляются российские миллионерши. Так что, высокомерно развалясь в кресле, смакуя нежный представительский кофе с обалденным ликером в микроскопической рюмочке или небрежно ковыряясь пальцем в поданных к чаю уже в другой точке трюфелях, покуривая дамские сигареллы немыслимой пахучести и вкусноты, я методично и неспешно преображала себя в ту роковую красавицу, к ногам которой в ближайшее время должен рухнуть субъект, имевший наглость относиться к Маше Корноуховой с прохладной вежливостью.

«Москвич» все колесил по столице, шофер перестал читать на бесчисленных стоянках фантастику с монстрами на обложке и помогал продавцам загружать в багажник бесконечные картонки и фирменные пакеты и сумки с покупками. Когда я, не выдержав, все-таки переоделась в новое и вышла из очередного салона в легком осеннем пальто от Барклая цвета мердуа, то есть гусиного помета, в сапожках, дымчатых очках и в шляпке, похожей на перевернутый котелок из благородной меди, он даже присвистнул:

— Ну и запросики у вас, девушка… На весь ансамбль дамской песни и пляски покупочки соображаете? Сколько вас там?

— Одна я. И заткнись, — весело ответила я. — Вперед, и пусть они сдохнут!

— Кто это?

— Мои враги!

Чес по бутикам и салонам был удачным. Добыча была впечатляющая, и за один безумный заход на прибарахление я оснастилась всем или почти всем, о чем давно мечтала. Впереди были еще кое-какие лавочки, включая ювелирку, и двухчасовой сеанс в очень закрытом салоне красоты.

Где-то далеко оставалась ярмарка с этой тихушницей Катькой Рагозиной, и я уже с трудом вспоминала, о чем договаривалась на днях на рыбной базе, куда-то отодвинулся отец с его нелепыми сиротскими моделями, Терлецкий с восьмого этажа, спец по гольфу, и как это ни удивительно, но даже и Никита Трофимов тоже почти не существовал. Мне становилось странно, что весь этот шухер именно из-за него. А может, он был и впрямь ни при чем? И просто наступил тот бездумный и отчаянный час, когда все кажется легким, все решаемо и все возможно. Как будто прыгаешь с обрыва и летишь, хохоча и вопя, еще не зная, что там внизу — спасительная глубина ласковых вод или клыкастые каменюки.

Временами я будто просыпалась и почти трезво думала: «Господи! Что я делаю? Что со мной такое? Может, это оттого, что слишком давно в койку ни к кому не прыгала? А этот самый Никита не так уж и нужен мне? Прорезался бы кто-нибудь другой — все равно то же самое было бы? Лишь бы было?» Но разумное быстро расплывалось, и снова возвращалось чувство если не полного счастья, то, во всяком случае, праздника. Только женщина знает, что это такое — новый наряд, новые духи, новое колечко… Все это делает и тебя самою в чем-то новой и неожиданной. И ты вдруг ясно чувствуешь, что даже изученное досконально, знакомое до родинки и каждой складочки собственное тело тоже становится неожиданным и, кажется, готово к таким подвигам, о которых оно само еще вчера и не подозревало…

Обвал начался с отца.

Поздним вечером шофер помог мне затащить все эти картонки, пакеты и упаковки в квартиру. Мой Антон Никанорович стоял в дверях своей комнаты и с каким-то хмурым интересом смотрел не на кульки и свертки, а на меня. Но сначала его состояния я не поняла, в общем, не обратила внимания, потому что в душе у меня трубили победные трубы и ангел-хранитель отплясывал польку-бабочку.

Мне не терпелось еще раз примериться кое к чему из нового барахлишка, я быстренько ополоснулась под душем, заперлась у себя и начала облачаться с бельевого гарнитурчика «Дикая орхидея», веселясь от того, что в самых секретных местах и впрямь нежно-розово бахромилось нечто лепестковообразное, прозрачно-кружевное и скрывающее самое многообещающее для того, кто узрит это чудо. Затем я надела супердлинное черное платье на бретелечках, подобрала туфельки из той полудюжины коробок, которые раскидала на тахте, нацепила тоненькую золотую цепочку с изумрудиком в виде магического ока, такие же сережки, взбила новую причесочку и, прихватив фирменную коробку с настоящим французским коньячком и прилагавшиеся к дорогой покупке два очень тонких коньячных бокала, похожих на ламповые стекла, пошла в кухню.

Ужин был, как всегда, на столе, согретый, но прикрытый тарелками, и я крикнула:

— Пап, ты где там? Иди сюда…

Корноухов не откликнулся. Несколько удивленная, я заглянула в его комнату. Он сидел за столом, нацепив на нос сильные очки, и прочищал шомполом один из стволов своей любимой двустволки. Это было хорошее тульское ружье. Не конвейерной сборки, а сработанное мастером-персональщиком, личное клеймо которого стояло на гравировке по стали, изображавшей рысь на ветке. В ореховое полированное ложе была врезана именная серебряная пластинка с надписью: «Штурману А. Н. Корноухову, за мужество при выполнении воинского долга». И дата — 1984. Как-то отец обмолвился, что никакого особенного мужества не было, а был скучный меридиональный, то есть через Северный и Южный полюсы, перелет стандартного строевого бомбардировщика на дальность. С дополнительными баками с авиакеросином, которые отбрасывались, когда их высасывали движки, и с двумя дозаправками в воздухе с авиатанкеров — над Африкой, в районе алжирского оазиса Уаргла, где тогда была авиабаза с нашими советниками, и в районе, прилегающем уже непосредственно к Антарктиде. Вместе с экипажем летели спецы из армейского НИИ — испытывать какое-то оборудование в условиях антарктических озоновых дыр и арктических полярных сияний. Но никаких пингвинов или белых медведей мужественные летчики не наблюдали, потому что перли на предельных высотах и скоростях. А сели они там же, где и взлетали, — в степи под Херсоном. Единственное, что было примечательного в том полете, так это то, что экипаж слопал почти пуд украинского сала с черным хлебом, потому что сало лучше любого шоколада обеспечивает поступление калорий в организм пилота. Сначала их хотели наградить орденами, но ордена прибрало к рукам командование, а экипажу вручили ружья под День советской авиации.

Ружье отец любил и холил. И сначала я решила, что он собирается на охоту. Но меня это не волновало. Я прошлась перед ним вихляющей походочкой от бедра, пустив волну от пятки до маковки, сделала изящный поворот, поставила ногу на стул, оперлась подбородком о ладошку и произнесла завлекательно:

— Как я вам, мон женераль? Похожа на настоящую леди?

— Не мешай, — зыркнул он из-под бровей.

— Не в духе, что ли, ваше превосходительство? Щас мы вас поправим!

Я метнулась в кухню, притащила «Курвуазье» с бокалами, ловко откупорила бутылку и плеснула по капельке.

— Давай за мою красоту и удачу, пап! — бодро сказала я — Это пойло даже всякие Луи не каждый день лакали! Положено сначала в руках согреть. Потом вдохнуть аромат. И — по капельке!

Отец, не глядя, отодвинул свой бокал, покусал ус и спросил негромко:

— С каких таких капиталов развлекаемся, дочечка? Вчера еще ничего не было, сегодня барахла выше крыши… И королевские самогонки с медалями? Не положено мне такое дуть… Не по пенсии! Забыла, что ли?

— Ты чего, пап? — На меня пахнуло не просто какой-то случайной обидой, а отчуждением холодным и едким. — Да брось ты! Можем мы хоть раз в году себе праздник устроить?… А ты куда — на охоту собираешься? На птичку, по перу? С первого сентября северная утка на пролет пошла, мужики на ярмарку уже первых утей прут… Или по кабанчику, пап?

Он понял, что я подлизываюсь, усмехнулся с горечью:

— В Дмитрове Лаптев живет, оружейник полковой. Давно умолял продать фузею! Почему бы и нет? На личный приварок…

— Ничего не понимаю, полковник…

— Я тоже не понимаю, Маша, — покачал он головой. И вдруг брезгливо и почти спокойно: — Ты уж прости меня, я утром приборку затеял в твоей спаленке… Под ковром паркет ковырнул ненароком, а там пакет такой, с бантиком… В старой газете, еще пятилетней давности… Просто филиал швейцарского банка… От меня прячешь, что ли?

— От себя, пап! Ну я же сама себя боюсь, пап! Раз-два — и профукаю все к чертям! — Обомлев, я врала отчаянно и нелепо: — Вот ты же ничего не знаешь, а когда все начиналось, свободная торговлишка и все такое, монету лопатой черпать можно было! Только поворачивайся… Никакого контроля, все что не запрещено — можно! Я по тыще баксов в день наваривала! Не на рыбе, конечно… На обуви! Вот тут рядом, возле «Динамо»… Все сметали! Только подвози… Со всей России бабы за сапогами перли! Тогда все казалось: вот-вот лафа опять кончится, прихлопнут все базарчики! Да и доллар был раз в шесть дешевле. Только успевай в валютке рублишки менять! Я думала, машину куплю. Капиталку в доме засобачу! Мебеля итальянские, джакузи с пеной…

Отец молчал, не поднимая головы, перебирал разложенные ружейные железки, и руки его, в крупных веснушках, дрожали.

Холодея от ужаса и отчаяния, понимала, что он чувствует. Наверное, днем, когда он наткнулся на плохо припрятанную второпях заначку, он впервые вдруг ясно увидел себя как бы со стороны. Мужик, офицер, жизнь отпахал во благо Отечества, а этих поганых зеленых бумажек, да еще в таком количестве, никогда даже в руках не держал. А вот дочурка держит, и кормит, и поит по-родственному папулечку, как какого-нибудь распоследнего забулдыгу.

Я не сомневалась: не верит он мне. Впервые и всерьез в самом главном — не верит. И что бы я ему ни плела, отец одно знает: он копейки считал, на своей автостоянке при шлагбауме мерз, а я ему и Полине раз в месяц отстегивала на хозяйство одну такую бумажку и словом не обмолвилась, что деньги у нас с ним есть. Могла же любимая дочурка избавить его не столько от нищенских расчетов и экономии на всем, вплоть до приличного курева, сколько от этого незабываемого унижения, когда каждая босоголовая молодая скотина с «голдой» на шее, заруливавшая на стоянку на своем «мерене» или БМВ, была для него как спасение и он покорно ждал, пока ему свистнут и небрежно сунут в карман на «чай».

Я не могла сказать ему всей правды. А отец ясно понимал, что я скрываю от него что-то серьезное. И кажется, ему меня просто жалко и даже смешно немного, потому что он всегда знает, когда я вру.

Я в ужасе видела, что непробиваемая стена уже выстроилась между нами, произошло что-то такое, что делает нас почти чужими, и именно я сдуру обрушила те мосточки взаимного доверия, любви и бескорыстного служения друг другу, которые только начинали выстраиваться.

— Да ты не нервничай, дочка, — усмехнулся он. — Все совершенно правильно… Я рад, что ты такая везучая… А так что ж… Каждому свое. Кому арбузная корочка, кому свиной хрящик! По трудам нашим…

Я ушла в спальню и улеглась на тахту. Курила, тупо уставившись в потолок, украшенный идиотской лепниной с авиавинтами и звездами, и плакала.

Когда-то в детстве, когда Долли только ушла от нас, отец сам купал меня, кормил и, уложив в постельку, читал на ночь сказки. Я любила про белого волшебного зверя-единорога. Мне очень нравилось, что его никто не может поймать, кроме юной принцессы, которая, набросив в темном лесу свой охотничий шарфик на его витой златой рог, приводит это гордое животное в свой замок. И тогда единорог немедленно расколдовывается и обращается в прекрасного юношу, после чего, естественно, идет свадебный пир горой…

Утром отца в доме не было. Он уехал, прихватив с собой не только ружье, но и бритвенный прибор, теплый свитер, смену белья, кое-что из походной посуды. И зачем-то забрал не только охотничью амуницию с болотными сапогами, но и парадный мундир.

Я поняла, что ушел он к этому самому дмитровскому оружейнику не на один день.