"Торговка" - читать интересную книгу автора (Истомина Дарья)

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава 1 ЮРИДИЧЕСКОЕ ЛИЦО

Сейчас даже не могу себе объяснить, что в тот злополучный вечер заставило меня забежать на рынок в свою палатку.

У ворот нес ночную вахту молодой охранник в серой форме и бейсболке с эмблемой, солдатских шнурованных ботинках, с дубинкой и наручниками на поясе. Он меня узнал, но смотрел как-то недоуменно.

— Ты что уставился, Витек? — удивилась я.

— А я думал, ты там застряла, — растерянно пробормотал он.

— Где — там?

— Ну… в своем павильончике… Там, знаешь… шумновато…

Я рванула, как на стометровке. Весь ближний ряд киосков был темен и глух. С фасада моя любимая лавка выглядела, как всегда: торговое окно плотно закрыто тяжелым деревянным навесом, поверху опущены сторожевые жалюзи из стали, снизу запертые на кодовый замок. Но на этот раз почему-то сквозь щелки пробивался свет, внутри наяривала гармошка и кто-то пел про поникшие лютики. Это мог быть только голос Клавдии Ивановны, моей сменщицы. Я протиснулась в небольшой проход между лавками на зады ряда, туда, где был служебный вход, пнула дверь ногой. Она оказалась незапертой.

Картинка была еще та!

Пиршественный стол из трех составленных вместе табуреток ломился от яств и роскошного пойла, вплоть до шампанского и водки «Абсолют». Закуска была не из нашего ассортимента, хотя осетринка горячего копчения, конечно, из собственных закромов. Из недоеденного жареного гуся с капустой кольраби торчали полуобглоданные мослы.

Какой-то неизвестный смугло-чернявый мужичок, похожий на старого цыгана, с сильно изжеванной морщинистой физией, лысый, с щипаной неряшливой бородкой, густо разбавленной сединой, в линялой тельняшке, малиновых бермудах и баскетбольных кедах развалился в моем любимом кресле для отдыха (к концу дня обычно ноги подсекаются) и терзал сиплую гармонь. Нетрезвая Клавдия Ивановна пыталась подкрашивать губы, глядясь в наше зеркало на стенке. Рука была нетверда, Клавдия попадала помадой мимо оскаленного рта, измазюкалась красным до подбородка и была сильно похожа на клоунессу. На ней были новая шляпка из зеленого фетра, классное розовое вечернее платье на бретельках, из-под которых белела сбруя ее белого лифчика, и газовый шарф с люрексом. Все было новое, с магазинными ярлыками, явно купленное днем у нас же, в промтоварных рядах. Лицо у Клавдии было блаженное, баклажанного цвета. Ее золотые зубы сияли. Все остальное тоже.

— Мусенька… Деточка! — ликуя, закричала она. — Я очень из-звиняюсь… Мы тут без тебя… Такое счастье! Я выхожу замуж… Вот… Это Фима… Он под Домодедовом одному скоробогачу коттедж строит… По кирпичу и бетону… Ты откуда, Ефим? Он из Тирасполя, Маша…

— Прошу налить, по обычаю жизни! — скомандовал ей Фима.

Все ясно. В этот раз Клавдии Ивановне вовсе стало невтерпеж. Она подыскала зимнего мужа, не дожидаясь осени.

Она налила и преданно поднесла ему стакан.

— Когда я загибался в Афгане и открывал перекрестный пулеметный огонь по подлым моджахедам, а ихняя пуля в любой момент могла пронзить мое сердце, в душе вставал светлый образ именно такой женщины, как Клава! И я его носил вот тут… — потрогав десантную тельняшку в области сердца, проникновенно сообщил мне жених. (Или уже супруг?) — Прошу присоединяться к нашему счастью!

Присоединяться я и не собиралась. От этого типа несло такой бомжовостью, что мне и объяснять было нечего. Тем более он был в таком подстарческом возрасте, что принимать участие в афганских битвах не мог. Только разве что на Куликовом поле с татаро-монголами или при Бородине.

— На какие шиши гуляем, Ивановна? — поинтересовалась я.

— Не в деньгах счастье, — быстро сказал мужичок и посмотрел на свои новенькие часы. «Ориент», между прочим, тоже с бирочкой. Похоже, подарок от невесты.

Она молчала, как партизанка. Но кажется, готовилась зарыдать.

Я приоткрыла железный ящик под стенкой, куда мы позавчера, пересчитав и разложив купюры по достоинствам, сложили выручку за последнюю неделю. По понедельникам после наваристых выходных я обычно меняла выручку в валютке на доллары. Мои поставщики рублей не любили.

Денег не было. Ни копейки. Она все выгребла. Или он? В общем, они.

Я от нее никогда не скрывала, что держу ключик от казны на веревочке за зеркалом, чтобы не потерять в дорогах.

В этот раз выручки было немного — тысяч восемь, но у меня каждый тугрик в обороте.

— Подумаешь… Взяла немного! — утирая слезы и вдруг наливаясь злобой, заорала она. — Я не раба! Паши тут на тебя, горбись, и никакого смысла! С тебя не убудет! Капиталистка сопливая! Хозяйка, да? Да что ты понимаешь в жизни-то, килька?

— Новые русские, они все такие, Кланя, — встрял «афганец». — Только под себя дивиденд гребут… А с трудовым народом делиться — хрен с маслом! Так что мы свое взяли, девушка…

— Всем — вон! — подумав, сказала я.

— Еще чего! — огрызнулся он. — Вон еще сколько закуси…

Я взяла самый тяжелый служебный нож и швырнула его в стенку. Лезвие вонзилось в дерево и заныло, вибрируя. Когда-то в не таком уж далеком детстве пацаны учили меня швырять финку. У меня это получалось лучше, чем у них.

— Хотите, чтобы я вам эту штуку в плешь воткнула, милорд?

Он явно призадумался, с опаской поглядывая на стену.

— Это она выпендривается, Ефим. Думает, раз юридическое лицо, так ей все можно… Она такая! Безжалостная… — припудривая нос, сообщила Клавдия.

— Вы уволены, мадам… Должок вернете… И чтоб духу…

— Да пошла ты!

Мужик собирал в сумку бутылки, сметал в нее закусь, но Клавдия вдруг рванула его за шкирку и почти унесла на себе, прокричав:

— Чтоб тебе век безмужней ходить… Задрыга!

Смех-смехом, а я осталась без напарницы. Это означало, что теперь я круглосуточно прикована к прилавку и мне нужно срочно кого-нибудь найти на место Клавдии, чтобы продолжать путешествия в поисках товара, потому что без этого я мгновенно сяду на нули. Связи и знакомства теряются мгновенно, торговая молотилка перерывов не знает, а желающих занять наваристое место на ярмарке всегда выше крыши.

«Жизнь, Машка, штука полосатая, как матрац, — говаривала моя мудрая тетка Полина. — Сегодня светлая полоса, завтра темная. Ты сдуру кудахчешь от радости, что в твоем курятнике полный порядок, а тебя — тюк в темечко! — и опять тьма».

С начала августа у меня дела шли вроде бы как сами собой, накатом. Даже холодильник-ларь витринно-прилавочного типа в лавке не барахлил, и я не боялась, что рыбная заморозка, оставляемая на ночь без присмотра, испортится.

Москва летом здорово пустеет, но вот-вот должны были возвращаться отпускники, огородники, студенты и школьники, и я по опыту уже знала: то, что недобрала или потеряла во время летнего безлюдья, непременно верну осенью. Да и основной товар, которым занималось мое личное, законно оформленное торговое предприятие «Катран», — и свежачок, и заморозка, и новая засолка, но, главное, копчушка всех видов, от балыка до балтийской салаки, стойкая в хранении и идущая ходко и прибыльно, — с началом осенней путины должен был пойти валом: с низовьев Волги, с Азова, с северов.

Вообще-то все мое хозяйство состояло из втиснутой в один из торговых рядов нашей ярмарки лавочки с общими с соседними павильончиками боковыми стенками, вывески, нарисованной одним типчиком за пол-литра, и меня, Корноуховой Маши, то есть Марии Антоновны. Я растолковала этому недоделанному Айвазовскому, что катран — это черноморская акула, небольшая такая, безвредная, которая только хамсу трескает, а он нарисовал страхолюдную стозубую зверюгу, вроде той, что пожирала героев фильма «Челюсти». Но в общем вывеска впечатляла и, вполне отвечая законам рекламы и маркетинга, привлекала внимание.

Разрешение на торговлю и все прочие казенные бумаги, включая медицинскую книжку, были только у меня, но, чтобы добыть ту или иную партию товара на перепродажу, мне надо было постоянно покидать лавку и рыскать по темным торговым чащобам, как волчице, которую ноги кормят. Меня выносило то на склады-холодильники к приличным оптовикам с именем, то к вагонам-рефрижераторам с заморозкой минтая, трески или камбалы не очень ясного происхождения, но в основном миновавшим таможню и отстаивавшимся втихую где-нибудь в Лобне, то на Волгу, к знакомым мужичкам из рыбоохраны, сплавлявшим конфискованную у браконьеров рыбу налево.

Так что чаще всего на хозяйстве при весах я оставляла свою напарницу, Клавдию Ивановну, сильно потасканную, здоровенную особу гренадерского роста и мощи, золотозубую, виртуозно владеющую всеми видами мата, изредка запивающую. Главным пороком ее была совершенно потрясающая слабость по мужской части, из-за каковой Клавдия Ивановна периодически собиралась выходить замуж. А это означало, что к ней опять прилип кто-нибудь из приярмарочных нигде не прописанных паразитов, с приближением зимы подыскивающих теплую берлогу, где бы можно было сытно и без проблем перезимовать. Весной ее временные мужья исчезали бесследно.

Вот и сегодняшний хмырь был как раз из этих, из временщиков.

Но за весами Клавдия Ивановна показывала высший пилотаж. В смысле обвеса и обсчета я была перед ней пигмейкой и всегда рассчитывалась с нею из навара честно, по понятиям, хотя никакого договора у нас не было: свою трудовую книжку она отдала подруге, которая получала за Клавдию зарплату в каком-то госучреждении, где она числилась уборщицей. Клавдии Ивановне нужен был трудовой стаж для уже не очень далекой пенсии. Медицинскую книжку в отличие от своей, подлинной, я ей купила тут же, на ярмарке. У нас вообще заполучить нужную ксиву со всеми печатями было без проблем. Сертификат качества или липовые накладные на любой товар у охранников можно было купить за четвертак. Ни один инспектор не придерется.

Была в торговой биографии Клавдии какая-то загадочная страница. В молодости в эпоху тотального дефицита она служила в закрытом цековском распределителе, была причастна к каким-то спецпайкам и спецзаказам и до сих пор вздыхала: «Вот это была жизнь, Мария! Мне академики ручки целовали…»

Не знаю, как насчет академиков, но пахала она как лошадь (впрочем, как и я сама), в лавке у нас бывало всегда чисто, все вышоркано и отдраено до блеска, порожние поддоны сложены под стеллажами, те, что с рыбой, — на стеллажах, прикрыты марлей от мух, холодильник-ларь отполирован, ценники освежены, гербовое разрешение на торговлю — за полированным стеклом, разделочные ножи и тесаки наточены, оцинкованный прилавок сияет, кассовый аппарат всегда в порядке. Даже наши пижонские придуманные мной и сшитые тетей Полиной форменки: голубые куртки, пилоточки и нарукавники — Клавдия стирала и крахмалила у себя дома. И где-то раздобыла хирургические передники из легкого моющегося пластика и целый ящик тонких медицинских перчаток — чтобы голыми руками в рассол не лазать и вообще блюсти гигиену.

Я, конечно, догадывалась, что Клавдия Ивановна подворовывает. Это как болезнь, старые торгашки без этого не могут. Она просто не понимала, что времена переменились и она тащит не из бездонного державного кармана, как во времена блаженного застоя, а лично у меня — владелицы частного предприятия. Но делалось это так виртуозно и в таких малых долях, что я предпочитала ничего не замечать. Ну, подумаешь, утащит она какую-нибудь селедку-черноспинку или кусочек балычка на закусь очередному хахалю! Или зажмет полсотни из дневной выручки, когда мы вместе снимаем кассу и сводим дебет с кредитом. Что мне, из-за этого хай поднимать? Тем более, я именно у нее такую прилавочную аспирантуру прошла, никакой торговой академии не нужно!

Но оказалось, что есть пределы всему…

Тетя Полина зазвала меня на свою дачу под Звенигородом собирать вишню на варенье. Дачка была так себе, старенькая и осевшая в землю, с перекошенной верандой, но сад — классный, щедрый и большой, со сливовником и десятком груш, яблонями и здоровенными матерыми вишнями. У тетки опухали ноги, и вообще она по старости уже боялась взбираться на деревья даже по стремянке, так что я весь световой день провела, обирая сочные, почти черные вишенки. На солнце я здорово испеклась, голую спину саднило, личико покраснело, и тетка мазала мне его сметаной. Она всучила целое эмалированное ведро ягод, чтобы я в Москве сварила варенье для нас с отцом. Я пыталась отбояриться: стоять у плиты с детства не любила, но тетка заставила. Поскольку единственный и любимый брат Полины, то есть мой родитель, просто обязан был зимой гонять чаи с вареньем из ее сада. Перед домом уже горел костерок, на котором в здоровенном медном тазу булькало варево. Деревянное корыто с ягодами, уже без хвостиков, было переполнено, и Полина просто сияла от гордости, что в этом году у нее такая вишенная удача.

С Фимой и Клавдией я встретилась в своей лавке усталая, замученная и с целым ведром теткиной спелой вишни.

Добила меня в тот вечер одна неприятная находка. Вынося порожние бутылки и объедки в мусорный бак, я обнаружила то, что сначала впотьмах не разглядела. Сзади, возле служебных дверей, стояли три наши черные двухсотлитровые пластмассовые бочки, затаренные уже сильно затеплевшей за день водой, в которой почти не шевелились полузаснувшие карпы. Значит, сегодня на прохладном рассвете один из моих поставщиков пригнал на перепродажу цистерну с живой рыбой с рыборазводных прудов под Конаковом, перекачал в бочки вместе с водой часть тяжеленных, как снаряды, карпов (обычно я заказывала не больше трехсот килограммов) и отправился развозить живорыбицу по остальным точкам. Клавдия Ивановна должна была все бросить и реализовать за день рыбу, пока она не передохла. Но ей было, видно, не до того…

Пока еще карпы кверху пузом не переворачивались, но я понимала, что засыпать и портиться они начнут вот-вот, и если я их не толкну уже с утра, то все это добро можно отправлять на свалку, на радость котам и воронам.

Шел уже второй час ночи, когда я справилась со срачем, оставшимся после этой собачьей свадьбы. В метро меня бы уже не пустили, открыть лавочку надо было не позже семи, так что я решила заночевать тут. На этот случай у меня была раскладушка, постельное бельишко и плед.

Я люблю ярмарку ночью, когда все тихо, в темноте пятнами просвечивают лишь редкие фонари, рядом, под навесом пустой шашлычной, в мангале дотлевают красные угольки и где-то далеко гулко и успокаивающе в этой громадной пустоте и безлюдности звучат шаги охранников.

Днем здесь все сотрясается от многоголосого и многозвучного гула, будто роятся пчелы из какого-то необъятного улья, и безразмерное торжище, распластавшееся на нескольких гектарах, словно кружится и плывет куда-то со всем своим чудовищно-многоцветным скопищем торговых тентов, крытых и открытых прилавков, киосков и павильончиков, белых автопередвижек от московских мясо— и молочных комбинатов. Днем тут все едят и пьют и в воздухе стоит душный, почти банный пар, поднимающийся от перегретого асфальта, расползается гарь от масла, в котором кипят чебуреки, разносятся запахи шашлычного мяса, фруктового гнилья и человеческого пота.

От ворот подошел охранник, Витек, тащил две бутылки пива.

— Душно, Маша. Глотнешь?

Я сковырнула пробку. Пивко было свежее. Он спросил, что тут было, я коротенько растолковала, без подробностей.

— Так ты что, тут заночуешь? Не положено, — сказал он.

— Да брось ты…

Он помялся и вдруг предложил, краснея:

— В кино со мной не сходишь? Можно, конечно, и на дискотеку… Ты не сомневайся, у меня и прикид есть, как положено… Стыдно за меня не будет.

Витька был из дембелей этого лета, наши ярмарочные жернова его еще не обкатали, и он, всему почти по-детски удивляясь, приучался к охранному делу. Парнишка он был смазливенький, крепенький, с простой свежей морденью, но не очень понимал, что я для него уже старуха: ему, кажется, всего двадцать один, а я четвертак разменяла. И главное, он был для меня открыт, понятен и примитивно прост, как букварь, а я давно уже перешла к учебникам для старшеклассников. Но обижать я его не хотела и промычала что-то неясно и как бы сонно.

— Я ведь и в казино могу… Знаешь, на Таганке! Клевая точка… Даже шампуза за бесплатно! Или у тебя есть кто, Маша? Так ты скажи… Я не без понятия… Только я что-то никого не наблюдаю.

Откровенничать я с этим мальчиком не собиралась, но, чтобы он оставил меня в покое, сказала:

— Все совершенно верно, Витюша. Никого у меня нету. Можно сказать, я девушка бесхозная. Только давай как-нибудь потом порезвимся. Покуда я не в настроении…

— Забито! Как ты скажешь! — обрадовался он.

Витек ушел, а я прикорнула на раскладушке в глубине лавочки. И конечно проспала, потому что когда вскинулась, было уже светло и шумно.