"На чем держится мир" - читать интересную книгу автора (Мерас Ицхак)ГЛАВА ВТОРАЯОна прижимала к груди Юозукаса. Ее усадили на диване поудобнее. Она сидела и кормила мальчика. Еще не знала, как его звать. Едва она робко вошла в комнату, едва увидела мальчика, как сердце забилось часто-часто. Ей подали мальчика, и она поискала глазами, куда бы сесть. Ее усадили на диван. Диван был мягкий, а мальчик – маленький, теплый. Она положила его к себе на колени и тут же стала расстегивать блузку. Хозяйка с хозяином, присев рядом, смотрели на нее не отрываясь, но потом он, что-то вспомнив, вышел. А ей-то что, мог и не уходить. Она кормить будет. Но он уже вышел на кухню, стал перед тазом с теплой водой, помешивал эту воду пальцем и чему-то улыбался. Ей и в голову не пришло, что надо ополоснуться, а они тоже ничего не сказали, хотя хозяйка и приготовила большой эмалированный таз с теплой водой. Расстегнув блузку, она опять заметила, что та намокла, – два больших влажных пятна на груди. Еще сильней заторопившись, она вынула грудь, только тут почувствовав, какая она тяжелая, набухшая. Мальчик ухватился ртом, ручонками, и казалось, никогда не выпустит. Она вздохнула и зажмурилась. Уже не видела ни хозяйку, осторожно присевшую на краешек дивана, ни хозяина, который, стоя в кухне, улыбался и помешивал пальцем теплую воду в эмалированном тазу. Зажмурив глаза, она прижимала к себе мальчика. Прижимала к груди Юозукаса. Теперь и она улыбнулась. Мальчик такой голодный! Так хочет есть, так заждался! Ее мальчик, ее Юозукас. Не потому ли он так жадно припал к ее груди? А ее все не было и не было. Такой круг сделала, пока наконец пришла домой… Она все-таки успела в магазин, когда взъерошенного мужичонки уже и след простыл. Чего она так рвалась туда? С замирающим сердцем поднялась по шести, а может быть, семи каменным ступенькам, медленно толкнула дверь. И дверь подалась, отворилась, тонко ужалив звоном колокольчика. Хорошо, что успела. Магазин внутри был большой, с широкими прилавками вдоль стен. А уж тканей, тканей! Такие тонкие… И ни живой души – ни по ту, ни по эту сторону прилавков. Все рулоны, рулоны… Она осторожно потрогала один. Материя была скользкая, блестящая и прозрачно-тонкая. Вот бы ей на платье такую, блескучую, гладкую, с зелеными клеверочками. В самый раз бы к новым коричневым туфлям. Сразу б кто-нибудь в услуженье взял. Нет, никакого другого места ей не надо. Хочет здесь, в магазине, стоять за прилавком, перебирать в руках тонкие скользкие ткани и нахваливать всем и каждому: покупайте! покупайте! Когда-то, давно, она была здесь. Вместе с Винцасом. И так же гладили они разноцветные рулоны. – Вот заработаю денег, вернусь и куплю тебе самое нарядное платье. И еще одно – белое, с фатой. И уехал. Ей хотелось бы стоять за прилавком. Покупайте, покупайте мануфактуру! – Что угодно, барышня? Что вам показать? В глубине магазина была тяжелая занавесь, а за нею дверь. Оттуда вышел хозяин – невысокий, толстенький, в застегнутом жилете. Из средней петельки в карман жилета спускалась толстая желтая цепочка. Небось и часы золотые при ней. Хозяин ловко взобрался на лесенку, достал с полки рулон, бросил на стол, потом еще один – и снова бросил. Падая, они шелестели, как живые. Она попятилась. Хозяин перегнулся через прилавок. – А может, барышня уже замужем? Она замотала головой. Он деловито осмотрел ее с головы до ног, потом хитро прищурился, задержавшись взглядом на груди. – Может, барышне что-нибудь к крестинам? Вытянув руку, опустив глаза, она боком двигалась вдоль прилавка, гладя ткани, тонкие и толстые, но все приятные, мягкие. – Так что же вам, барышня? Не поднимая глаз, ответила: – Я работу ищу. – Работу. Она подняла глаза. – Я бы все делала… Что только скажут… Сейчас она согласилась бы и не стоять за прилавком, а только подметать в магазине. Подметать, подметать и видеть, как люди покупают мануфактуру. Хозяин смотрел и хитро щурился. – Кто не возьмет такую красавицу? И я бы взял, но у нас служить не очень-то весело. Глупые юнцы обзывать будут, никто рандеву не назначит. Я бы взял, да жалко мне – такая красивая барышня… Она обеими руками оперлась на прилавок, подалась вперед. – Нет, нет. Не могу. Такая красавица барышня… Не-е-ет. Он по-прежнему смотрел на ее грудь и хитро улыбался. – Зайдите к Лепайтисам… Им служанка нужна. Очень хорошие господа, рекомендую. Он показал дом, и она вышла за дверь. Больно ужалил колокольчик. Она сбежала вниз по тем же шести или семи каменным ступенькам. Господи, и зачем она ходила в магазин? Так спешила все время! А сама только оттягивала возвращение домой… Юозукас начал больно жевать. Она открыла глаза и сунула ему вторую грудь. Как он, бедный, истомился, изголодался. Барахтается, мягкий, теплый. Как истомился, как… Дом Лепайтисов был каменный, под красной крышей. Впереди, с улицы, блестела застекленная веранда. Она робко постучалась в дверь веранды. Никто не вышел. Подождала и постучалась еще раз. Она боялась открыть дверь, как боялась отворить калитку, когда ходила к усадьбе Бернотасов. – Кто там? Кто-о та-ам? – распевая, выскочил на веранду мальчуган. Открыл не сразу. – Что надо? – спросил, наклонив голову. – Что скажете, мадам? – Мне Лепайтисов… Это здесь? Она боялась, что мальчуган захлопнет дверь, и, напевая, убежит обратно в комнаты. Нет! Не убежал. – Мама! Иди сюда! Тут какая-то баба пришла! Ба-а-аба! Мам-мам-мам! Вышла Лепайтене. – Здравствуйте… поня…[1] Вам служанка требуется… – Зайди с другого конца. Она обошла вокруг дома и остановилась перед дверью, выходящей во двор. Ее била дрожь. Она вся съежилась. Хотела накинуть платок, но в платке были завязаны ее немудреные пожитки. Дверь открылась. На пороге стояли поня Лепайтене и понас Лепайтис. А между ними – понайтис. Все трое долго смотрели на нее. Она не выдержала – страх подгонял: – Я… всякую работу могу… Все, что скажете… Лепайтис заметил вполголоса: – Подняла с кушетки… Целый день с мужичьем возись, и дома не дают покоя. – Пап, пап! Хорошие торги были? Что сначала продали? Корову? Па-па… – Помолчи! – прикрикнула Лепайтене и тоже вполголоса добавила: – Сам увидишь, что не так-то просто найти служанку. – И ради этого ты подняла меня с кушетки? Видишь ведь, какая она замызганная, мокрая вся. Еще заразит чем-нибудь… – Ничего не понимаешь. Это, наверно, девка с ребенком… И спросила громко: – Муж есть? Ты замужем? Она покачала головой. – А ребенок есть? Она смотрела вытаращив глаза и сперва медленно, а затем быстро-быстро замотала головой. Лепайтене снова вполголоса сказала: – Врет… – И для этого ты меня подняла, для этого? Лепайтене не ответила мужу. А ей сказала: – Можешь идти. Нам не требуется. Уже нашли служанку. Там, дальше искали одни. Правда, евреи. Зайди, может, возьмут. Мальчуган, просунув голову между родителями, посмотрел на мать, на отца. – Мамочка, если они возьмут, я смогу называть ее… – Не вмешивайся, когда взрослые говорят. Она смотрела на всех троих – на поню, понаса и понайтиса, – и так хотелось ей вернуться на базарную площадь. Там она сидела на камне, никому не мешала, и ей никто не мешал. – Папа, сначала корову? – Не приставай, я ужасно устал. Она все еще стояла перед троицей и вся дрожала. – Ступай, ступай. У нас уже есть служанка. Снова обошла вокруг дома. Травка на дворе была слишком мягкой. Ей хотелось скорей почувствовать под ногами твердые плиты тротуара. – Ма-ма! Когда будет у евреев служить, можно будет звать ее девка-жидовка, да? Ма-ма! Она шла и шла по тротуару. Хотела на базарную площадь, а ноги несли в другую сторону; прошла одну улицу, потом вторую. Какой круг делала по дороге к дому! Ей нигде не хотелось задерживаться, и лишь в одном месте, сама не зная почему, остановилась и огляделась. Над городом спускался ясный летний вечер. Одинокие облака, белые и пухлые, медленно брели вдаль, будто искали что-то. Как и она. Только они – высоко, в небе, а она – под забором, на твердом тротуаре. Вечер спускался над городом. За невысоким заборчиком, у которого она остановилась, росли цветы. От калитки к дому вела дорожка, с обеих сторон обсаженная розами. У нее в палисаднике, там, дома, откуда она ушла, тоже были цветы. Но не розы. А здесь цвели розы – алые, желтые, белые и снова красные, почти что черные. Она чувствовала их терпкий запах. Ей вдруг захотелось потрогать хоть один цветок, хоть одну чашечку – алую, желтую, синюю или черно-красную. Захотелось погладить пальцами шелковые лепестки, так же, как только что, совсем недавно, хотелось зайти в магазин. Кругом ни души. Она открыла калитку и ступила в розовую аллею. Притронулась к самой первой розе – алой. Притронулась одной рукой, а хотела каждый цветок обнять обеими руками, обхватить ладонями, будто в пригоршне нести. Узелок съехал на землю. Руки были свободны. Она двигалась по дорожке. Не услышала, как сзади подошел человек. Обернулась. Лысый, ссутуленный, с чемоданчиком в руке. – Ко мне? Она живо подхватила узелок. – Нет… – Ты меня знаешь? – Нет… – Я – доктор. Это мой дом. – Мы к докторам не ходим. Доктор посмотрел на нее, вытащил из жилетного кармана часы, потом снова глянул на нее и спросил: – Чего же ты домой не идешь, ребенка кормить? Посмотри на себя, вся мокрая! Смотри, как молоко бежит. Только тут она глянула на свою грудь и увидела два расплывшихся пятна. Заслонила грудь руками и почувствовала влажную, липкую ткань. Она все качала и качала головой. Нет, она ничего не скажет. Нет у нее ребенка, нет Юозукаса, и дома у нее нет, ни идти, ни ехать некуда. Отшатнулась, как будто он вот-вот накинется на нее, ударит, и сказала, не отнимая рук от груди: – Ребенок… умер… вчера… Я работу ищу. – Работу? – Он подумал. – Раз такое дело, что-нибудь найдем… Она хотела спросить – тихо, чтобы он не рассердился: «Где? У кого?» Он повернулся к ней, улыбнулся, и она не спросила. – Идем, – сказал он. Прямо через двор направилась к соседнему дому. На крылечке, прежде чем постучать в дверь, он обернулся: – Чужого ребенка будешь кормить? – Не знаю… Наверно… Наконец мальчик насытился. Он еще держал губами грудь, но слабо, дремотно, уже и веки закрылись. Он еще не отделился от нее, теплый и мягкий. Юозукас… – Спасибо… – тихо сказала хозяйка. Она взяла мальчика и понесла укладывать. «Погодите… постойте!» – хотела закричать она, но почувствовала, что сидит не на жесткой лавке, а на мягком диване. Молоко уже не распирало грудь, но высосал его не Юозукас. Юозукас был далеко. Ему Ятаутене хлеб жевала. А ее грудь опустела. В чужом доме. Хозяин, перестав помешивать в тазу, вернулся из кухни. Стараясь не глядеть, пока она застегнется, сказал с прежней улыбкой: – Извините, что мы сразу не предложили… Вы, должно быть, устали, проголодались. Наконец он посмотрел на нее. Она опустила глаза, кивнула. Да, ей хотелось есть. Пожалуй, даже не есть, а пить. Чаю. Ей должны дать чаю. Так ведь принято в городе. Очень хочется пить. – Я сейчас. Сейчас. Садитесь к столу, я принесу. Мы так переволновались… Она встала с дивана. – Не надо. Я там, на кухне, поем. Сидя за кухонным столом, жевала кусок, застревавший в горле, и видела, как за окошком сгущаются сумерки, окутывают вечерний город. Пухлые облака, белесые, одинокие, куда-то брели, искали что-то. Она была одна на кухне. Никто не мешал ей. Она долго глядела в окно. Потом пила чай. Две ложечки сахара отсыпала в платок. Первые две ложечки. «И хлебца с сахаром пожую…» Первые две ложечки. Все равно чай должен быть сладкий. Да нет – он был соленый. Пила соленый чай и глядела в окошко. |
|
|