Часть 4 Над Рижским заливом

В другой раз я, наверное, порадовался бы такой погоде: безветрие, низкая облачность, горизонт растворяется в синей дымке. Но в тот день предпочел бы более ясную погоду. Дело в том, что самолеты-разведчики обнаружили в Рижском заливе вражеский конвой, и командир полка решил нанести удар группой из пяти топмачтовиков. Ведущий – я. Ведомые – командиры звеньев А.А. Зубенко и Г.Г. Еникеев, летчики А.Я. Соболев и А.Д. Кузьмин. И если первые двое уже участвовали в атаках на конвой, то для молодых летчиков это был едва ли не первый боевой вылет. Вот за них-то я и переживал больше всего и, хотя как обычно, мы тщательно готовились к выполнению задания, все вроде бы обговорили и согласовали, беспокойство не оставляло меня: все-таки метеоусловия были для них довольно сложными.

Наш маршрут пролегал над территорией Эстонии с выходом в Рижский залив в районе города Пярну. Под крылом лежала земля, лишь вчера освобожденная от оккупантов. Повсюду бросались в глаза страшные следы войны: разрушенные кварталы городов, земля. Изрезанная глубокими шрамами траншей, разбитые и сгоревшие машины на обочинах дорог, поваленные телеграфные столбы… Все мосты взорваны, у некоторых переправ – заторы пехоты и боевой техники. Сверху видно было, как саперы наводили порядок, пропуская колонны через переправы.

Всего несколько дней назад мы пролетали над этими местами со всеми предосторожностями: внизу был враг. Теперь чувствовали себя немного спокойнее, можно было не опасаться вражеских зенитчиков. В то же время возможность появления «мессеров» или «фокке-вульфов» обязывала, как говорится, смотреть в оба.

Под крылом пронеслись улицы и дома города Пярну, тоже не избежавшего разрушений. Вот и Рижский залив. Теперь надо найти и атаковать конвой. Это не так просто. Густая дымка с видимостью всего 2–3 километра. Хорошо еще, что мы имели довольно точные данные своего разведчика о местонахождении цели: два часа назад конвой вышел из устья Западной Двины и движется в направлении Ирбенского пролива со скоростью 15 узлов.

Может быть, лучше было идти вдоль берега залива, но южнее, в районе Айнажи, шли большие бои и рисковать лишний раз не хотелось. Мы уклонились мористее, ближе к острову Рухну, чтобы от него взять курс навстречу вражескому конвою. Напряженно работал мой штурман капитан П.Н. Сазонов да и штурманы ведомых – для них наступил самый ответственный момент: встреча с кораблями не должна стать неожиданной. Стрелки-радисты чутко вслушивались в эфир, внимательно наблюдали за воздухом.

– Товарищ майор, – доложил мне по СПУ стрелок-радист старшина Волков, – разведчик сообщает: на входе в Ирбенский пролив обнаружил еще один конвой, два транспорта и три корабля охранения.

Ладно, будем иметь в виду.

Чем ближе мы подходим к расчетному месту, тем больше возрастало напряжение.

– Впереди справа корабли, уверенно доложил Сазонов.

– Вижу корабли!.. Вижу корабли! – тотчас же почти одновременно сообщили ведомые.

Нас тоже заметили. Тут и там вспухали дымные шапки рвущихся зенитных снарядов протянулись пунктирные струи трасс автоматических пушек. Пять боевых кораблей охраняли единственный транспорт. Откуда такая непозволительная роскошь? Значит, какой-то особо важный груз. Меня интересовал только транспорт. Он – наша цель. Сделал отворот влево и дал команду Еникееву с его ведомым парой атаковать транспорт. Жалко было по одной, пусть даже важной, цели разрядить все самолеты. Ведь в Ирбенском проливе шли еще два транспорта, и кроме нас некому помешать им уйти.

Однако решение, продиктованное обстановкой и совпадавшее с естественным стремлением уничтожить за один вылет как можно больше вражеских кораблей, осуществить так и не удалось. Мы вышли на корабли с выгодных курсовых углов правого борта, но Еникеев и его ведомый по-прежнему шли рядом со мной и не думали атаковать.

Что это, невыполнение приказа? Или не поняли команду? Конвой промелькнул под крылом и мгновенно скрылся в дымке. Сделав довольно широкий круг, я вывел на него группу уже с левого борта. Снова дал команду: «Паре выйти в атаку!». И опять та же картина. Все ведомые, прижавшись ко мне, шли плотным строем. Кружить без истребительного сопровождения вблизи побережья, занятого врагом, я дальше не решился. В третий раз завел группу на корабли, скомандовал всем: «Атака!» и сам пошел первым. Только тогда, маневрируя и обстреливая корабли охранения, последовали за мной ведомые. В начале атаки вражеские зенитчики оказали яростное противодействие, но когда мы удачно накрыли их очередями наших крупнокалиберных пулеметов, встречный огонь значительно поредел. Пять бомб крупного калибра «влетели» в транспорт водоизмещением в 5000 тонн. Моя бомба угодила в носовую часть, Кузьмин и Зубенко попали по центру. Пароход разломился и сразу затонул.

Страшно злой возвращался я тогда на аэродром. Сколько праведных гневных слов готовился обрушить на голову ведущего пары, едва не сорвавшего нам боевое задание! Но когда все самолеты зарулили на стоянки и экипажи собрались возле меня, все выяснилось: плохая погода в Рижском заливе и чересчур малая видимость, отсутствие линии горизонта над морем сковывали действия молодых летчиков. Боязнь упустить из виду ведущего, потерять ориентировку заставляли их постоянно держаться возле меня, выходить вперед они не решались. Видимо, я переоценил возможности моих ведомых и поставил перед ними непосильную задачу. И все же вылет не прошел впустую. Это успокаивало.

Наши самолеты не имели существенных повреждений – несколько пулевых пробоин в счет не шли. Интересно, что в самолет Кузьмина вообще попала всего одна пуля. Она ударилась о пистолет стрелка-радиста и застряла у него в кармане, не причинив вреда. Эту пулю, в память об атаке в туманном Рижском заливе, Кузьмин всегда носил при себе, как реликвию, пока месяц спустя не погиб вместе со своим экипажем в бою над Либавой…

В тот же вечер, когда мы возвращались из столовой, мне повстречался механик моего самолета Н.А. Стерликов.

– А вы под счастливой звездой родились, товарищ майор, – полушутя полусерьезно сказал он.

– Да? Не уверен. С чего это вы взяли?

– Осколок зенитного снаряда пробил пол в кабине прямо перед вашим сиденьем, а вас даже не задело…

– Ну, может быть, вы и правы, – засмеялся я, а самому невольно вспомнился один памятный эпизод из моей жизни.

Когда пришел приказ об откомандировании меня на фронт, мы с женой Ольгой Никитичной долго не могли решить: где ей жить с нашими маленькими дочурками Томой и Галочкой.

– В Совгавани не останусь, – категорически заявили она. – Вдруг начнется война с Японией, вы все улетите, а что будет с нами?

В какой-то степени и я разделял ее беспокойство. Многие семьи военнослужащих гораздо раньше выехали в Сибирь поближе к Уралу, в Среднюю Азию или Поволжье. Пришлось мне, уезжая, взять семью с собой.

Перед отправкой на Балтику я должен был пройти краткий курс переподготовки в четвертом военно-морском авиационном училище, где предстояло в совершенстве овладеть самолетом Ил-4 для полетов днем и ночью. Программа, естественно, была ускоренной и потому очень напряженной, мы буквально неделями не вылезали с аэродрома. И вот, когда учеба подошла к концу, меня неожиданно вызвали в штаб училища.

– Училище перебазируется на новое место, поближе к морю, – сказал мне командир нашей учебной эскадрильи капитан Острошапкин. – Наземный эшелон с имуществом и семьями уже в пути, а вам поручается перегнать группу самолетов. Экипажи подобраны, вы назначаетесь старшим. Вот приказ начальника училища. Прочтите и распишитесь.

– А когда же на фронт?

– Вот перегоните самолеты в Гудауту, и как только поступит приказ из Москвы, сразу же отправим, задерживать не будем.

Дальнейшее передаю со слов жены.

На одной из промежуточных станций поезд надолго остановился, и начальник эшелона собрал всех военнослужащих на построение. Отдав все необходимые указания и распоряжения, он сказал в заключение:

– Есть не очень-то приятное сообщение, товарищи. Ночью к нашему поезду прицепили платформу с гробами. В одном из них – останки погибшего при катастрофе нашего слушателя офицера-летчика Орленко. С нами в эшелоне едет его жена с двумя детьми и ее нужно как-то подготовить к такому печальному известию.

Сообщить вдове такую страшную новость он сам не решился и поручил это двум девушкам-военнослужащим, которые ехали с ней в одном вагоне. Горе ошеломило, но не сразило Ольгу Никитичну – ответственность, заботы о детях, а, главное, надежда на то, что сообщение не точное, что где-то произошла ошибка, что где-то что-то перепутали, придавала ей силы.

– Говорят, что мой муж погиб, а я не верю в это, – сказала она подошедшему к вагону начальнику поезда. – Не верю! Вот увидите, он будет встречать нас в Гудауте.

– Извините, мой долг известить вас, – ответил тот и ушел.

Нетрудно представить, какими мучительными, невыносимо тяжелыми были для жены оставшиеся несколько суток езды. На перроне в Гудауте, когда мы с другими летчиками вышли встречать свои семьи, она, подхватив дочерей, подбежала ко мне, бросилась на грудь да так и замерла.

– Что случилось? – обеспокоенно спросил капитан Острошапкин.

Признаюсь, и мне состояние жены было непонятно – не так уж давно мы расстались, бывали разлуки и дольше. Все объяснил начальник эшелона, рассказав историю о гробах.

– Черт знает что! На самом деле неприятная история, – сдерживая раздражение, воскликнул Острошапкин. И. обращаясь ко мне, весело добавил: – Значит, долго будешь жить, Иван Феофанович! Можешь спокойно ехать на фронт: ни пуля, ни снаряд тебя теперь не возьмут…

Тот осколок, пробивший кабину, и напомнил вещие слова капитана.

Рассвет опаздывал. На самом деле в природе, конечно, все шло своим чередом, и солнце поднялось в определенное ему ранней осенью время, только к нам в комнату оно никак не могло пробиться.

– Б-р-р, ну и погода! – зябко передернул плечами майор Добрицкий, выглянув в наше единственное оконце.

– Что там? – спросил я. Вставать почему-то не хотелось.

– На Украине сказали бы «мряка» – кругом серо и дождик сеет, не переставая, как через сито.

Едва мы вышли из домика, налетевший ветер запарусил плащ-накидками, брызнул в лицо пригоршнями мелкой мороси, фуражки пришлось придерживать руками, чтобы не унесло. То ли туман, то ли серые клочья облаков неслись над самыми крышами, путались и растекались в кронах деревьев.

– Погодка явно не летная! – прокричал мне Григорий Васильевич, потому что разговаривать обычным тоном было невозможно.

– Богомерзкая погода. И видимости-то никакой, – прокричал я в ответ.

Но война часто ломала все обычные представления и понятия. Суровое «надо», вызванное складывающейся на фронте обстановкой, заставляло отказываться от сложившихся со временем стереотипов, переступать через каноны, делать невозможное возможным.

Вот и в то ненастное утро 29 сентября из штаба ВВС флота поступил приказ: одним самолетом провести разведку в Рижском заливе и Ирбенском проливе, уточнить данные о движении вражеских кораблей, доставлявших воинские подкрепления и боеприпасы на острова Моонзундского архипелага и в Ригу.

– Кого пошлем? Может, Мещерина? – спросил капитан Иванов, мысленно перебирая фамилии командиров других эскадрилий и наиболее подготовленных летчиков из числа бывших перегонщиков.

– Нет, – подумав мгновение, ответил Ситяков. – Полечу сам. Со мной, как всегда, флагштурман Заварин, стрелком-радистом – старшина Волков.

Мы с Завариным и Ивановым пытались отговорить Федора Андреевича. В самом дел, разве у нас мало летчиков, способных выполнить боевую задачу даже в таких отвратительных метеоусловиях, разве мало «стариков», которым любое дело по плечу… Но майор Ситяков не любил отказываться от принятого решения.

Только внес одно изменение: стрелком-радистом взял начальника связи полка старшего лейтенанта П.М. Черкашина.

Чем была вызвана замена стрелка-радиста теперь остается только догадываться. Волков слыл отличным специалистом и не раз доказывал это в бою, когда приходилось отбиваться от фашистских истребителей. Пожалуй, сыграли роль и личные симпатии майора Ситякова к своему начальнику связи, которых он и не скрывал. Впрочем, и не было в полку человека, который бы не симпатизировал Черкашину, не уважал его за прошлые боевые заслуги. Воевал он почти с первых дней войны, имел немалый фронтовой опыт, несколько боевых наград, а это в военной среде ценится достаточно высоко.

– Всем экипажам во главе с майором Орленко по моему сигналу быть в готовности к немедленному вылету для нанесения торпедного удара, – приказал он.

Вот тебе и нелетная погода!

Я проводил Ситякова до самолета. Он не сразу сел в кабину, приостановился на стремянке и, словно прощаясь, оглядел подернутые прозрачной завесой стоянки. Аэродром жил своей обычной жизнью: к «Бостонам» подвешивали торпеды и бомбы, подъезжали топливозаправщики. Внезапно раскатилась громкая пулеметная очередь.

– Что такое? В чем дело? – резко обернулся Федор Андреевич.

– Контрольная проверка, товарищ майор, – пояснил вынырнувший из туманного месива капитан Мещерин, явно старавшийся отвести командирский гнев от кого-то из своих подчиненных. Техник по вооружению обнаружил неисправность пулемета, устранил ее и дал очередь в воздух.

– Ну, акробаты! – не то с усмешкой, не то с укоризной сказал Ситяков и полез в кабину. – На стоянке всех перестреляете.

Разве могли мы тогда предположить, что эта нечаянная пулеметная очередь станет последним воинским салютом нашему командиру полка и флагштурману!

Самолет Ситякова поднялся в воздух и тут же растворился в туманной мгле. Оставаться на летном поле больше не имело смысла и я прошел на пункт связи. Здесь дежурила на радиостанции старший матрос Фаина Мошицкая – прекрасный мастер своего дела.

– Как слышимость?

– Все в порядке, товарищ майор.

Мошицкая держала связь с самолетом Ситякова вплоть до встречи с вражеским конвоем.

– Атаковали и потопили одного, – пересказывала она нам то, что время от времени сообщал Черкашин. Я ждал, что вот-вот последует приказ на вылет основной группы, но его все не было и не было.

– Возвращаются наши, – сказала вдруг Фаина, – Уже прошли Ригу, подходят к Таллинну. Скоро будут здесь.

И тут совершенно неожиданно связь оборвалась. Раз за разом посылала радистка в эфир позывные командира полка, напряженно вслушиваясь в мешанину чужих переговоров и электрических разрядов – самолет командира не отзывался. Мы забеспокоились, и, как оказалось, не напрасно. Больше никто из нас не увидел ни Федора Андреевича Ситякова, ни Григория Антоновича Заварина. Их самолет упал в море, командир полка и флагштурман погибли. От спасшегося чудом Павла Макаровича Черкашина мы и узнали подробности разыгравшейся над морем трагедии.

Первое время шли в облаках. Спустились ниже – над землей лежал сплошной туман. Затем в нам стали проявляться разрывы. Пролетели над аэродромом Раквере, в районе Таллинна, и порадовались: здесь вовсю шли восстановительные работы – стоило иметь в виду на случай вынужденной посадки. Дальше взяли курс на Ирбенский пролив. Опять появилась сплошная облачность. Пришлось уйти на высоту в 4–5 тысяч метров. Пробиваться вниз стали уже над проливом. Вышли из облаков примерно на высоте 500 метров. И очень неудачно – прямо над конвоем из четырех транспортов и нескольких кораблей охранения. Снижаться для торпедной атаки было уже негде.

Гитлеровцы открыли сильный заградительный огонь. Пришлось отказаться от атаки и опять уйти в облака. Но вот в их разрывах заметили в сетке дождя один конвой, а немного погодя – другой.

– Ну так что, вызываем своих? – решил посоветоваться с флагштурманом командир полка.

– Я бы не стал поднимать их, Федор Андреевич, – возразил Заварин. – Нельзя рисковать личным составом и материальной частью. Погода-то, сами видите!… Согласен с вами, на пополнение пришли в том числе и хорошие летчики – и из полярной авиации, и дальневосточники, и перегонщики… Все верно. Но штурманы-то, Федор Андреевич! Большинство – прямо из училищ. Теоретическая подготовка неплохая, а опыта – с куриный носочек… Если уж мне, старому волку, трудновато, то что сказать о них! Нет, поднимать их в такую паршивую погоду я бы воздержался.

Ситяков принял решение атаковать самостоятельно. В головном конвое выбрали транспорт покрупнее, снизились. Плохая погода на этот раз оказалась союзницей. За сеткой дождя, на фоне серого моря гитлеровцы обнаружили их с опозданием, открыли огонь, когда было уже поздно. Торпеда угодила в середину корпуса. Корабль, черпая воду, завалился на бок и стал медленно погружаться.

Развернувшись после атаки, взяли курс домой. Метеорологическая обстановка не улучшалась. Летели вдоль побережья Рижского залива. Уже за Ригой самолет обстреляли свои же зенитчики. Огонь прекратился лишь после того, как с борта просигналили: «Я – свой».

От Нарвского залива намеревались повернуть на Волосово – оттуда рукой подать до своего аэродрома. Но про выходе на сушу встретились со сплошной стеной тумана.

Горючего в баках было еще достаточно и, изменив маршрут, пошли на бреющем над Финским заливом. Связались с радиостанцией штаба ВВС флота. Через нее получили указание садиться на один из аэродромов возле Ленинграда. Черкашин пошутил:

– Вот здорово! Давно в театре не бывали. Вечерком сходим.

– Не говори «гоп» пока не перескочишь, – отозвался Ситяков. – До Ленинграда еще добраться надо…

Черкашин собрался возразить, что, мол, уже вроде и долетели, но внезапно стал будто бы проваливаться в яму. Потом – толчок, словно чья-то гигантская рука на полном ходу схватила и остановила самолет. Сильный удар в лицо и по ногам. И полная тишина… Холодная вода потекла за шиворот. «Самолет упал и затонул», – мелькнула мысль и, прежде чем он осознал это, инстинкт самосохранения уже включился в борьбу за жизнь. Еще не отдавая себе отчета в своих действиях, он сделал глубокий вдох, быстро спустился вниз, нащупал рваные края большой дыры в корпусе самолета и с трудом протиснулся в нее. Его, как пробку, вынесло на поверхность. Автоматически взглянул на часы – было ровно 17.00.

Выскочить из глубины ему помог спасательный жилет. На него была вся надежда и теперь. Сработал он отлично. И сейчас еще в коробочке с порошком не прекратилась реакция – теплый воздух продолжал поступать в жилет.

– А как же Ситяков и Заварин? – подумал старший лейтенант. Он стал кричать, звать по именам и фамилиям, но белесая тьма, опустившаяся до самой воды, безмолвствовала. Черкашин охрип, и только тогда понял, что дальше звать бесполезно: были бы живы – отозвались бы или хотя бы застонали. Но кругом – ни звука. Пора было подумать, как выбираться самому. Попробовать плыть к берегу? А где он, берег? Сориентировался: вроде бы легкий свежий ветерок тянет с севера, значит, к берегу – на юг, держаться по ветру. Вот только, как далеко до него?

Поплыл, экономя силы, чтобы их хватило и дальше. Что-то зачернело впереди на воде. Это оказался масляный бак с их разбившегося самолета. Рядом плавали деревянные обломки. Опираясь на них, взобрался на бак и только тогда почувствовал острую боль в обеих ногах. Взглянул на руки, кожа с них содрана по самые манжеты комбинезона. Ощупал саднивший нос – он болтался на лоскутке кожи.

Сколько времени пролежал он на масляном баке? Он не знал, да и было ему не до часов. Боль, всепоглощающая боль в ногах, на лице и на руках вцепилась в него острыми когтями. Тело била дрожь, неуемная мелкая дрожь, не позволявшая ни думать, ни забыться. Послышалось будто вдалеке застрекотал лодочный мотор. Напрягая силы, поднял голову, прислушался. Нет, не показалось! Мотор! Тарахтит! «Спасите, спасите!»,– вырвалось само собой. Показалось, что звук мотора удаляется, затихает, и боязнь вновь остаться наедине с безмолвным морем, с болью, парализующей тело и волю, заставляла кричать снова и снова. Наконец, отозвались: «Слышим, идем на голос».

В разрывах тумана Черкашин увидел приближающееся суденышко. Опасаясь – не прошли бы мимо! – соскользнул с бака и поплыл навстречу. К нему приближался мотобот с шаландой на буксире.

Две женщины и старик, находившиеся в шаланде, вытащили его из воды, помогли снять спасательный жилет, уложили на сети. Старик снял с себя дубленку и накрыл спасенного, задев при этом нечаянно его ноги. Адская боль пронзила все тело. Черкашин вскрикнул и потерял сознание.

– Досталось же тебе, браток, – с сожалением сказал старик, когда Черкашин очнулся. – С руками да и с носом плохо, а с ногами и того хуже. Боюсь, перебиты они…

В маленькой больничке рыбацкого поселка женщина-врач сразу же ввела противостолбнячную сыворотку, наложила лубки на обе ноги, налила стопу спирта, чтобы согрелся.

– Сделала все, что могла, – сказала она. – Операция Вам нужна… Срочная операция. В госпиталь бы Вам, но не знаю, как Вас туда доставить.

Помогали всем поселком. Нашлась старенькая полуторка, правда, без горючего. Выручил лейтенант с ближайшего поста связи – дал пару ведер бензина, предназначенного для движка. В кузов положили сена, осторожно уложили раненого, укутали тулупом.

Уже в сумерках добрались до какого-то медсанбата в пятидесяти километрах от Ораниенбаума. Но здесь Черкашина не приняли – только перенесли в санитарную машину и отправили дальше, в военно-морской госпиталь в Малой Ижоре. Ехали с приключениями: стояла глубокая ночь, темень – хоть глаз выколи, а тут, как на зло, отказали фары. Пришлось медсестре, одетой в белый халат, идти впереди и показывать дорогу. Так с горем пополам рассвету добрались до места. Через час Павел Макарович уже лежал на операционном столе.

В то же время нам сообщили, где находится наш начальник связи. Я тотчас же послал в госпиталь начальника химслужбы полка (он же – штурман моего экипажа) капитана И.Н. Сазонова.

– Что слышно о Ситякове и Заварине? – спросил Черкашин, когда, проснувшись после наркоза, увидел у своей кровати Сазонова.

– Ищут… Пока безрезультатно. Да и о тебе только-только узнали.

Не стал он говорить, что тело нашего флагштурмана лежит в морге этого же госпиталя. Он получил несколько смертельных ранений и перелом позвоночника.

А тело командира так и не нашли.