"Иудей" - читать интересную книгу автора (Наживин Иван)

XII. НОЧНЫЕ ДУМЫ БАНКИРА

— Мы слишком скоро поняли, что война это очень выгодный вид промысла, — отпив ещё глоток из чаши, начал Рабириа. — Никакая торговля не даёт народу того, что даёт война. Но мы просмотрели, что греки в вечной драке извели себя. Нам же повезло: расправившись с ближними соседями, мы взялись за дальних. Конечно, многие в игре этой теряют и голову, но это, большей частью, приходится на долю тех, которые… ну, которым не повезло. Люди большие ведут войну издали, но грабят — между своими говорить можно прямо — вблизи. Военная добыча покрывала раньше все потребности государства. Эмилий Павел после победы над Персеем из добычи, захваченной в Македонии, передал в государственную казну двести тридцать миллионов сестерций, и с тех пор римляне до самого Августа были освобождены от всяких налогов. Цезарь — да будет благословенна память его! — будучи проконсулом в Испании, грабил Испанию. В Галлии он ограбил все храмы и набрал столько золота, что цена его в Риме резко упала. Союзы и царства он продавал за деньги. В триумфальном шествии после окончания гражданской войны он вёз за собой шестьдесят тысяч талантов[14] серебра и две тысячи восемьсот двадцать две золотых короны. Добыча его была так велика, что он каждому солдату дал по пять тысяч аттических драхм, низшим офицерам по десять тысяч, а высшим по двадцать, не считая, разумеется, того, что они забрали собственноручно. От грабежа пользовалось и государство: во время третьей войны с Македонией мы взяли в плен и продали в рабство сто пятьдесят тысяч человек. Эти рабы разбирались богатыми людьми по грошовой цене. Марий привёз в Италию девяносто тысяч пленных тевтонов и шестьдесят тысяч кимвров. В царствование Митридата Лукулл набрал столько добычи, что раб продавался по четыре драхмы[15], а вол по одной драхме. Людей бедных мы подкупали раздачей дарового хлеба и даровыми зрелищами. Напомню вам, что при цезаре в Риме получали от государства хлеб даром около трехсот тысяч граждан. При Августе население империи равнялось пятидесяти пяти миллионам, из которых собственно на Италию приходилось только шесть миллионов; таким образом, каждый римлянин жил за счёт десяти данников. Постепенно в основе всего нашего хозяйства стал раб. Каков труд раба, известно всем. Они не всегда… покорны и всегда стараются причинить хозяину всяческий ущерб. Это отмечено ещё в «Одиссее»:

Раб был и остался instrumentum vocale. Их терзали без милосердия — они отвечали злобой и отчаянием. А потом — пришёл Спартак. Но и без него мы шли к катастрофе прямым путём: рабы работали плохо, но дешёвым трудом своим они убивали труд вольного крестьянина я ремесленника. Били по крестьянину и неудержимо разраставшиеся владения помещиков. Борьба братьев Гракхов за раздел ager publicus[16] стоила обоим жизни. Разорившийся крестьянин пристраивался в городе ремесленником или подёнщиком, а то и брался за разбой. Охота на разбойников доставляла рабов: кого не распинали, того присуждали к принудительному труду. Землевладельцы попытались заменить крестьянина колоном, но из этого ничего не вышло: колон так же не имел никакого интереса хорошо работать на чужой земле. Помните, Катон Старший на вопрос, чем хозяину всего лучше заниматься, отвечал: хорошо пасти свои стада. А второе? Порядочно пасти свои стада. А третье? Дурно пасти свои стада. А четвёртое? Пахать землю. А пятое? — спрошу я от себя и отвечу: забросить землю и заниматься ростовщичеством, что и делает наша аристократия. Вот что сделала работа рабов и колонов! Достопочтенный Плиний — как жаль, что его нет среди нас! — прекрасно говорит, как плодоносны были поля Италии, когда полководцы не стыдились сами обрабатывать их, и как скупа стала земля, когда начали терзать её с помощью скованных и клеймёных рабов. А мы продолжали, продвигаясь за добычей все вперёд и вперёд, забирать все больше и больше земель а рабов. Цена на раба упала так, что человек стоил в двести пятьдесят раз дешевле хорошего коня. Вы помните, конечно, что Ведий Поллион кормил рабами своих драгоценных мурен[17]…

Рабириа среди всеобщего молчания осушил чашу до дна, подумал и продолжал:

— Рвань, которая скопилась за разорением колонов и крестьян в городах, а в особенности в Риме, не годилась даже в солдаты. Гибель крестьян оказалась гибелью армии. Уже Тиверий в сенате заявил, что в хороших добровольцах чувствуется острый недостаток, что приходится принимать бродяг и всякую сволочь. Набор рекрутов в провинциях, тяжкий по самой природе своей, делали ещё более тяжким производившие его чиновники. Они забирали стариков или слабосильных с тем, чтобы те откупались за деньги, а с другой стороны, несовершеннолетних и красивых — для разврата. Все многочисленнее и многочисленнее становились в армии варвары-наёмники, враги империи. Рим поставлен был перед необходимостью щадить своих солдат. Он больше уже не может расширять своих границ: ему приходится уже только обороняться от теснящих его со всех сторон варваров. Мы все чаще и чаще должны теперь покупать у варваров мир. Рабов брать уже негде. Они становятся все дороже и дороже. И многие стали думать о разведении рабов…

Все значительно переглянулись: Рабириа не стеснялся.

— А те, что на верхах, — продолжал банкир, — которые наиболее пользовались войной, как промыслом, впали среди неимоверных богатств своих в большую изнеженность. В наше время — не будем скрывать этого — наша знать и богачи идут на военную службу уже только как исключение. Дезертирство из армии — я уверен, что доблестный Веспасиан не откажется подтвердить это, — усиливается. Некоторые военачальники за это казнят, но это делу не помогает. Многие полководцы, считая, что триумфальные украшения сделались слишком уж обыкновенной наградой, уверены, что для них будет больше чести, если они сохранят мир; другие, видя, что их подвигов для триумфа достаточно, бросают врагов. Может быть, вы помните, друзья мои, что Август приказал продать одного римского всадника со всем его имуществом за то, что тот отрубил по пальцу своим сыновьям с целью избавить их от военной службы? С Августа налоги стали потихоньку восстанавливаться. Но их не хватало, и появилась наглая порча монеты сперва и государственные займы потом. Недовольство растёт: на стенах и колоннах храмов, в цирках и на форуме все чаше и чаще появляются наклеиваемые по ночам воззвания к неизвестному вождю, который занял бы место Спартака. И новый Спартак этот стоит уже у дверей, друзья мои…

Опять все переглянулись.

— Есть пустые головы, — продолжал довольный произведённым впечатлением банкир, — которые и до сих пор, после всего пережитого, готовы верить, что если крикуны с форума и с тайных собраний рабов, опрокинув нас, возьмут верх, то они установят тот золотой век, о котором пел — за хорошее вознаграждение, как справедливо нам напомнил наш Петроний, — Виргилий. Но все это пустая болтовня. Рабы наши добиваются совсем не иного, более справедливого распределения богатств, а только грабежа богатых. Управление всех этих горластых оборванцев поведёт только к поджогам, убийствам, насилиям, к разделу старых состояний и новым пирам. Переменятся только господа, причём на место плохих станут ещё более плохие… Мы пируем, друзья мои, на вершине вулкана. На рубежах нас все сильнее и сильнее теснят варвары, а внутри мы вымираем. Выкидыши, подкидыши и бездетность стали общим явлением. Связи родственные ослабели. При Августе в Риме было около миллиона жителей, а теперь население столицы постепенно уменьшается, несмотря даже на наплыв всякой сволочи со всех сторон, а в особенности с Востока. Достопочтенный Иоахим только вчера рассказывал мне о запустении, замеченном им в Ахайе. И все чаще и чаще, повторяю, правительство вынуждено прибегать к займам у частных лиц: Азианы дали Сулле двадцать тысяч талантов, а через двенадцать лет долг Рима возрос до ста двадцати тысяч талантов, то есть увеличился в шесть раз. Деньги Рима неудержимо уплывают на Восток. Он доставляет нам хорошо обученных рабов и промышленные продукты, как стекло и пурпур из Финикии, полотно и вязаные изделия из Египта, шерстяные и кожаные изделия из Малой Азии, ковры из Вавилона… Быстро уменьшающееся плодородие Италии уже превратило Египет в житницу Рима: ключи от Рима находятся в Александрии. Достопочтенный Плиний как-то высчитывал при мне, что только за китайские материи, индийские драгоценности и арабские пряности империя уплачивает ежегодно свыше ста миллионов сестерций… А если к этому мы прибавим, что каждый чиновник сперва затрачивает большие деньги на покупку избирательных голосов, а потом грабит беспощадно провинцию, чтобы не только вернуть затраченное на подкуп граждан, но и заработать, то есть, что вся наша государственная машина построена на всеобщем грабеже, то картина будет полна… Вот как обстоят дела Рима, друзья мои! Если я слишком сгустил краски, я буду весьма рад услышать опровержение…

— К сожалению, возразить против твоего рассуждения, достопочтенный Рабириа, ничего невозможно, — сказал Сенека. — Может быть, после твоей речи будет вполне своевременно сказать: «Videant consules ne quid respublica detrimenti capiat»[18].

— Единственное средство спасти положение — это вернуть нашу знать к заветам отцов, — печально сказал Тразеа Пет. — Но вон уже в глазах Петрония я замечаю смешок. Катона Петроний слушать не будет…

— Да, это будет мне несколько трудно, — усмехнулся тот. — Да, пожалуй, и не одному мне…

— А стало быть, это средство не средство, — сказал Паллант важно. — Призыв стоиков — это голос, вопиющий в пустыне. Нужна властная рука, которая не побоялась бы повернуть колесо истории немножко назад.

— Но такой руки нет.

— Да, такой руки нет.

— Следовательно…

Иоахим, поглаживая бороду, слушал. Он слышал как раз то, что он думал сам. Хозяева страны говорили откровенно о своём крушении. Тем легче будет достичь заветной цели. Им нужна железная рука — она найдётся…

И он прислушался к тому, что говорил Сенека.

— Несчастье служит лучшей школой для человека, — назидательно вещал философ. — Бог не балует добрых людей, но заставляет их трудиться. Он не делает своих детей изнеженными, как чувствительная мать. Когда меня спрашивают, почему при землетрясениях гибнет столько добрых людей, все, что я могу ответить, это что об этом не надо и спрашивать: Бог лучше знает, что надо для блага вселенной… Если же скептики указывают, что добрые погибают, а злые царствуют, то пусть они помнят, что добрые люди и Бог — родные друг другу, а злые лишь рабы Его. Кормчего можно узнать только во время бури, воина во время битвы. И если нам указывают на гибель Сократа, то мы можем спросить: чем дурна его участь, если он принял напиток бессмертия? Истинное несчастье только зло, от которого и удерживает Бог добрых людей…

Рабириа с молчаливым сожалением смотрел на рассуждающего философа…

— А ты что все молчишь, Веспасиан? — спросил Иоахим воина. — Слово такого полководца и государственного человека в наше время значит много.

— Я солдат, — уклончиво отвечал тот. — Решайте дела вы, а моё дело беречь границы Рима…

Обед, как во всех домах строгого стиля, кончился рано: только у людей распущенных нравов обеды длились часто до рассвета.

И когда вечером гости разошлись, не найдя, конечно, никакого выхода, Сенека увидал у себя на рабочем столе — он был сделан из thuia articulata, редкого хвойного дерева с Востока, и стоил дороже целого поместья с рабами — странное письмо от блестящего офицера преторианцев и своего дальнего родственника Аннея Серенуса. Молодой, блестящий придворный, красавец и богач, длинно, искренно, горячо писал знаменитому философу, что его томит какое-то странное беспокойство и непонятное бессилие. Всякая цель, как только он начинает стремиться к ней, сразу утрачивает для него цену. То им овладевает страсть к почестям, то бессильное стремление к добродетели, но, большей частью, он равнодушен и к злу, и к добру. Он не знает, что делать с собой.

«Заклинаю тебя, — писал блестящий гвардеец Нерона, — если ты знаешь какое-нибудь средство против этой болезни, не считай меня недостойным быть тебе обязанным за своё спокойствие! Не буря меня мучит, а морская болезнь. Освободи меня от неё, в чем бы она ни заключалась, и помоги несчастному, который страдает в виду берега…»

Уставший от долгой беседы за столом, знаменитый философ повёл глазами по полкам своей библиотеки, прикидывая, какое из своих произведений можно было бы послать блестящему гвардейцу в качестве противоядия против мирской «морской болезни»… И лысина его уныло светилась при ровном сиянии дорогого светильника…