"Солдаты" - читать интересную книгу автора (Шмелёв Иван)IX.– Любит?… – спросил он небо. Крапал дождик, фонари мигали в ветре. Сердце горело болью и восторгом. Как же могло случиться?! «Или это страсть, привычка к женщине?… Или это счастье, и я – люблю?…» – спрашивал себя Бураев. – «То, главное… пришло?… Так, внезапно? Нет, было, с первого же дня, тогда…» Он оглянулся на усадьбу. Те же тополя шумели в ветре – и не те же. О, чудесный дождь! Как пахнет тополями и сиренью, белой, той сиренью! «Нежная моя!…» – сказал он страстно тополям и ночи. «Рябчик» шел в тугих поводьях, гарцовал. Бураев охватил его за шею. – Ми-лый!… «Рябчик» закинулся, понесся. Еле сдержал его Бураев, дал шпоры и пустил в галоп. Город уже спал. Летели фонари навстречу, тумбы, ветер, темные дома, в лампадках, пустые перекрестки, трактир с машиной, с окнами в огнях, гармонья, церковь с фонарем над входом, гауптвахта, площадь, черный сад, удар с собора, городовой на тумбе, лай собак, раздолье… «Рябчик» застриг ушами, отфыркался и перешел на шаг. Пахло тополями, майской ночью. От бешеного гона стало жарко. Бураев снял фуражку и дышал всей грудью. Как чудесно жить! И все чудесно: и дождь, и старые заборы, и тихие лампадки в окнах, и сторож с колотушкой где-то. Все пело, открывало тайну – любит! Во всем, в молчаньи самой ночи, было – любит! Он [159] припоминал слова, молчанье, взгляды… – любит! Замкнутость и ровность, холодность даже, которые он знал давно-давно, – все стало ясно. Любила, любит! Покорность, сила воли, – так всё ясно. Он переживал, старался вспомнить. Ну, конечно, ясно. Мучается, любит, втайне. То же и в нем хранилось, теперь он понял. Зрело столько лет – пробилось. Да, любит, и всегда любил. Боялся себе сознаться – всегда любил. Этот взгляд прощальный, слабое пожатье пальцев… Любит! Теперь-то что же? Бураев отмахнулся: не стоит думать. Отыскивал в забытом. Было, много было. Мартовское солнце на полу, когда она играла, склонилась к нотам. Взгляд испуга… А фуксии! Забыла. Тому три года. Только-что пришли из лагерей. Весь сад был в яблоках. Полковник ходил с покупщиком и торговался. – Хотите, – сказала Антонина, – покажу оранжерею? Лагери вам на пользу, вы стали бронзовый. Он хотел сказать: «а вы, Юнона, стали еще прелестней!» Не посмел. Они прошли в оранжерею. Было зеленовато-светло, как в воде. Прямо, светило через стекла солнце, зеленовато. На Антонине было – о, как помнил! – светло-голубое, тонкое, совсем сквозное. На солнце были видны все линии ее фигуры, – как в воде. Она шла томно, отводила ветки олеандров, чуть, через плечо, смотрела. Он любовался изумительною шеей, с таким изгибом, – какие видел на портретах, в Эрмитаже. Каштановые косы, замотанные на ее головке, золотились, в озареньи. Она остановилась, в блеске: [160] – Посмотрите, вот фуксии. Фуксии в тот год цвели роскошно. Деревца стояли сплошь в розово-фиолетовых, с серебряными нитями, сережках. Он любовался ею. – Вы молчите… не нравятся? Она смотрела плутовато. Он сказал: – С детства я люблю белые цветы. И голубые… как ваше платье. Она сказала, окидывая взглядом платье: – Колокольчики? Нет, они темнее. Незабудки… – Да, и незабудки… как у вас бывают иногда глаза. – У меня темней. Это от освещения. Фуксии вам не нравятся… А так?… Она сняла двояшки, приложила и чуть встряхнула. – А так? Правда, чудесные сережки? Ко мне идет?… Он молча любовался ею. – Молчите… Опять не нравится? Чуть отступил, смотрел. Она держала. – Чудесно! К вам все идет… вы порозовели, а всегда бледны. Это от «сережек». – Какой вы… наблюдательный! Она задумалась. Вдруг ее глаза раскрылись, усмехнулись. – А знаете, на них гадают. – Погадайте мне… или себе? – Мне не о чем гадать, – сказала она нервно, что его очень удивило. – Прошли гаданья, ожиданья… – Смотря о чем… [161] – О чем гадают… о любви, конечно! – небрежно повела она головкой и пропела: – Утихла страсть… прошла лю-бо-овь!… И ра-достъ сладкого свида-нья… И вдруг оборвала, закрылась. Он сказал: – Бывает – не проходит. Она насмешливо взглянула. – Вы знаете? И затрясла «сережки». Он сказал: – Пока… не знаю. Предполагаю… – Узнаете – скажите. Сколько вам лет? – Тридцать второй. А вам?… – Это прилично? Ну, хорошо… мне скоро тридцать. Опыт, пожалуй, одинаков? Или вы… опытней? Навряд… – сказала она мягче. – Хотите, научу гадать? Может, вдруг, случится… – Очень может… – согласился он, любуясь. – Если захотите… приворожить любимого… что я говорю!… лю-би-му-ю… найдите парочку-двояшку, вот как эта, – сняла она «сережки», – и… Она умолкла и начала болтать «сережки». – И что?… – Что же надо?… – задумалась она, – ах, да. Надо взять… Забыла, что-то надо сделать с «сережками». Что же надо?… Нет, не помню. Очень давно гадала. – Ну, как жаль… – сказал он, любуясь откровенней. Она сняла двояшку и разняла. Шла – думала о чем-то, грустно. – Пойдемте, здесь очень душно. – Так и не вспомните? [162] – Что? – спросила она рассеяно. – Хотели научить гадать… – Но если я забыла!… Какой вы странный… забыла. Вот, я и музыку почти забыла. Как я играла раньше!… И пошла скорее. Его смутило. Он подумал: разве он что-нибудь позволил? Шел за ней, смущенный. – Ах, погодите, – сказала она быстро и обернулась, – я вспомнила! Надо разнять цветочки, вот так… – и она разняла двояшку, – и один цветочек положить себе на грудь, вот так… – опустила она за платье, скромно, – а дружку надо… Что же с дружкой?… – Она задумалась. – Не помню. Что-то надо с дружкой… Нет, забыла. Вернувшись, он нашел цветочек-дружку у себя в пальто, увядший. «Вот что надо сделать!» – вскрикнул он, не веря. Боялся верить. Может быть, случайность? В пальто… в оранжерее в кителе… случайность? Не случайность. И верил, и не верил. Долго не приходил, смущался. Наконец, пришел – и не посмел. Ни взгляда, ни намека. Все та же: замкнута, спокойна, как всегда. Он сохранил цветочек – дружку. Вот – приворожила, крепко. «Что же теперь?» – спросил себя Бураев. – «На муку? так это – «главное?» Право женщины – дарить любовью, которое он признавал за ней, здесь отступало перед честью. Это он видел ясно. Обмана быть не может. Любовь – на муку?… «Да как же это… как могло так, сразу?» – спросил себя Бураев. – «Только вчера я мучился, чуть ли [163] не… А теперь люблю?! Новая любовь… а то, что было? Где же верно?…» Он посмотрел на небо. Сеял дождик. Мокрые деревья никли. В пустых еще садах ходило ветром. Вот и тупичек, привез сам «Рябчик». «А она как смотрит? И она не сможет.» Он вызвал в памяти ее лицо – ее закрытость, сдержанность, холодность, нежность, грусть… Вспомнил тайну, которую хранили ее глаза, вдруг прорывавшуюся блеском. «Не сможет». Все путалось. Не стоит думать. В дом не хотелось. Он разбудил Валясика и приказал взять лошадь. – Сильно разогрелся, поводи. К двенадцати вернусь. Да… все, что я приказал, ты сделал… там, в квартире? – Так точно, ваше высокоблагородие, теперь все чисто. Дождь превратился в ливень. Несмотря на сильную усталость, Бураев пошел к Глаголеву: тянуло на люди. |
||||
|